Текст книги "Мост бриллиантовых грез"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Я хотела показать ей, что не умерла с горя, что я живу, что у меня есть такое чудо, которому мой прежний любовник даже в подметки не годится! – выпалила Фанни. – Что ж плохого в том, что я горжусь тобой, твоей красотой?
Роман смотрел по-прежнему неприветливо.
– Ну, я так понимаю, ты бы хотела, чтобы твой прежний любовник узнал, что у тебя кто-то другой появился?
Фанни никогда не умела врать. Тетушка Изабо частенько всплескивала руками в отчаянии: «Господи, девочка, твоя простота тебя погубит! Ну будь ты хоть чуточку полукавее, похитрее!» И сейчас Фанни чуть не ляпнула наивно: «Ну да, а что тут такого?!» – но все-таки прикусила язык и только пожала плечами: понимай, мол, как знаешь!
– А как его зовут? – спросил Роман.
– Я называла его Лоран, – с усилием выговорила Фанни. – Он тоже русский, как ты, я не могла выговорить его имени… Ну прости меня…
Роман усмехнулся:
– Да за что прощать-то? Странные вы существа, женщины… Я уж давно отчаялся вас понимать. Так, плыву по течению в отношениях с вами…
– Ты на меня больше не сердишься? – Фанни схватила его за руку, жалобно, искательно заглядывала в лицо.
– Как говорит моя маман: чего хочет женщина, того хочет бог! – с видом терпеливой покорности судьбе сказал Роман. И Фанни прильнула к нему, чувствуя, что почти обожает эту самую маман за ее житейскую мудрость!
Они едва успели соприкоснуться губами, когда стук каблучков заставил их нехотя отстраниться друг от друга. Проплыло сладковатое облако «Синема» от Ив Сен-Лорана, а в центре его, покачивая бедрами и потряхивая своими ошеломляющими грудями, двигалась, гордо неся золотоволосую голову, Катрин в элегантных клетчатых брюках, заправленных в замшевые сапожки, и простеньком розовом кашемировом джемпере всего за каких-нибудь евро двести. Для нее это была дешевка, при Лоране-то!
Катрин шла с самым деловым видом, локтем прижимая к пухленькому бочку папку с рисунками. Сумка из кожи такой же золотистой, мягко мерцающей, как ее волосы, небрежно качалась на плече. На каблуках сапог поблескивали стразы… А может статься, и бриллианты, от Лорана всего можно ожидать!
Фанни заметила, что эти сверкающие искры на сапогах просто-таки загипнотизировали Романа – он просто-таки взгляда от них не мог отвести! И у нее сильно, предобморочно заколотилось сердце. С чего бы это?
Понятно, с чего!
«Да уходи ты! Уноси отсюда свою толстую задницу!» – чуть не выкрикнула она вслед Катрин, как вдруг у той из-под локтя выскользнула папка и упала, рассыпая ворох листков.
Катрин нагнулась, чтобы подобрать их, Роман бросился помогать.
Фанни, остолбенев, смотрела, как, полусидя на корточках, они приближаются друг к другу, как колышется грудь Катрин, видная в глубоком вырезе джемпера чуть ли не до пупа, как оттопыривают тонкую розовую шерсть напрягшиеся соски… Ах ты, сука, потаскуха, с чего это ты так разволновалась? А если Фанни сообщит Лорану, что его любовница истекает соком под взглядом молоденького мальчика? Между прочим, уж не нарочно ли Катрин устроила этот трюк с папкой, чтобы продемонстрировать новому кавалеру Фанни свои знаменитые сиськи? Да, у Фанни таких нет, это точно, груди у нее маленькие, первый размер, а у Катрин они словно бы силиконом без меры надуты! Впрочем, Фанни знает ее лет двадцать, и Катрин всегда была такая грудастая, тут все без обмана, увы…
А интересно, как на нее реагирует Роман? У него ничего нигде не оттопыривается? Да вроде никак не реагирует: в вырез джемпера Катрин не пялится, занят сугубо сбором бумажек. Ну, благодарение богу, а то Фанни, наверное, умерла бы на месте, если бы Катрин подействовала на Романа так же, как в свое время на Лорана.
Ну вот, эти двое собрали наконец все листки… выпрямились… Катрин пропела своим низким голосом:
– Спасибо, мой мальчик!
«Твой», ишь ты! Не твой, а мой, мой, мой!»
– Не за что, – развел руками Роман, против воли (ну конечно, против воли!) упираясь взглядом в вызывающее декольте. И в эту минуту Катрин вдруг протянула ему один из своих листков.
Роман глянул на него – и тотчас резко скомкал листок. Исподлобья, растерянно уставился на Катрин. А та, хохотнув, пожала круглыми плечиками и поплыла дальше, скрылась за поворотом коридора…
Один Господь Бог знает, как удержалась Фанни, не бросилась на Катрин! Бросалась уже – из-за Лорана, так что не стоит повторяться. К тому же сейчас имелось кое-что поважней. И Фанни обернулась к Роману:
– Что она тебе дала? Покажи!
Тот отвел глаза:
– Да брось, ерунда!
– Нет, все равно покажи! Что там такое? Записка? Она назначила тебе свидание? Она хочет отнять тебя у меня, как отняла уже Лорана!
– Тише, Фанни, – чуть ли не испуганно прошептал Роман. – Ты что так кричишь? Нас все слышат!
– А мне плевать!
Неизвестно, что бы она еще выкрикнула, что сделала, чтобы завладеть несчастным листком, который сунула Роману паршивка Катрин. Однако в этот момент из стены – ну честное слово, из стены, больше неоткуда ему было взяться! – возник корректный секьюрити в черном костюме и с легкой укоризной покачал головой, кивком указав на табличку с сакраментальной надписью: «Просьба соблюдать тишину!»
Фанни всхлипнула, схватила Романа за руку, потащила к выходу. Он покорно шел следом, глаза его были опущены, лицо отчужденное. Листок сунул в карман куртки…
Плохи дела, с отчаянием подумала Фанни. И – словно нарочно! – чуть они вышли из-под арки Лувра, как мимо по рю Риволи медленно проследовала убийственной красоты золотистая «Ауди» с опущенным верхом из бело-молочной кожи. Вела «Ауди» Катрин: такая же золотистая и бело-молочная в своей кожаной курточке, отороченной мехом ламы. Волосы шикарно повязаны алой косынкой, на руках алые перчатки, отчего руки казались окровавленными чуть не по локоть.
«Это кровь из моего сердца, – подумала Фанни. И сама испугалась этой безумной мысли. – Из моего разбитого сердца!»
И она вдруг начала рыдать – да так бурно, безнадежно, отчаянно, что Роман не на шутку перепугался, начал обнимать ее, уговаривать успокоиться. На них оглядывались, смотрели кто с сочувствием, кто насмешливо, а Фанни все рыдала, все никак не могла угомониться. И тогда Роман подхватил ее на руки и понес через площадь Кольбера, потом по улице Ришелье и нес, не опуская, до самого дома. И вверх по лестнице потащил было, да Фанни слабым от слез голосом напомнила про лифт. В лифте Фанни уже не рыдала, а вцепилась в Романа, целовала его неистово, он отвечал так же безудержно. Диво еще, что они вспомнили: все-таки в лифте заниматься любовью не стоит, неудобно, да и зачем, если вот она, квартира с диваном в гостиной, кроватью в спальне и еще с маленьким диванчиком в столовой да софой в кабинете! Ну, если честно, сначала они свалились на пол в прихожей, только потом перебрались на кровать. Возбуждались снова и снова, едва угомонившись. То ласкались, то терзали друг друга, и Фанни все было мало, мало… она сама удивлялась своему неистовству…
Наконец Роман уснул. Фанни какое-то время лежала, вслушиваясь в его дыхание, потом осторожно сползла с постели и не без труда – ноги ломило, просто ужас какой-то! – медленно прошла в прихожую, где так и валялась кучкой на полу сброшенная в спешке одежда Романа.
Подняла куртку, встряхнула…
Во внутреннем кармане зашелестело. Вот оно!
Фанни сунула в карман руку и выхватила смятый листок. Развернула – и с коротким, истерическим визгом понеслась к кухонному окну, рванула на себя створку, вышвырнула листок вон… с усилием подавив желание выброситься за ним следом.
Давно, ох, давненько, не посещало ее это почти неодолимое желание! Давно не возвращалось, а сейчас вот вернулось… после того, как она посмотрела на рисунок Катрин. Вроде бы та же самая скульптурная группа, которую рисовали в Лувре ученики художественной школы, но нет, не та же самая: на этом рисунке красивый молодой сатир с лицом Романа убегает от сморщенной, сгорбленной, иссохшей ведьмы, страшно похожей на Фанни…
* * *
Проводница Якушкина – ну, та самая, в вагоне которой умер Валерий Сергеевич Константинов, – возвращалась домой после очередной поездки в Москву.
Теперь она работала не в бригаде поезда «Нижегородец», а на «Буревестнике», который отправлялся из Нижнего в шесть утра, прибывая в Москву в одиннадцать, а обратно уходил тем же днем в пять вечера, чтобы вернуться в Нижний в половине десятого вечера. Довольно удобный поезд, правда, у проводников зарплата поменьше, поскольку нет ночной работы, но зато хорошо подзарабатываешь на продаже всяких печенюшек-шоколадок-минералки-чаю-кофею, потому что вечером от безделья на пассажиров нападает страшный жор, в вагон-ресторан идти многим не хочется, вот они и кормятся у проводниц. Словом, и с «Буревестником» жить можно.
Якушкина приготовила вагон для следующего рейса и около полуночи поехала домой. Трамваи в Нижнем – самый поздний вид транспорта, поэтому Якушкина успела на «единицу» и с облегчением села, вытянув усталые ноги. Как хорошо, что сейчас она придет домой и ляжет спать, не думая о том, что надо о ком-то заботиться, для кого-то готовить, за кем-то убирать! Якушкина жила одна с тех пор, как дочка вышла замуж и уехала жить в Павлово, ну а с мужем она разошлась так давно, что имя его помнила лишь потому, что дочка была Екатерина Дмитриевна. Стало быть, мужа звали Дмитрий. Да бог с ним, был да сплыл, только дураки уверяют, будто женщине за сорок нужно быть окруженной семьей, на самом деле ей требуется одиночество и покой, а больше ничего.
Мечтая об одиночестве и покое, Якушкина вышла из трамвая на Черном пруду и потихоньку побрела к себе на Ковалиху. Уже заканчивался февраль, но зима, такое впечатление, об этом не знала. Пряча лицо от ветра, Якушкина дошла до своей хрущевки почти в конце улицы, свернула к подъезду – и ахнула, чуть не налетев на пару – мужчину и женщину, спешивших к тому же подъезду с противоположной стороны двора.
– Ой, – со смешком сказала женщина, – мы вас напугали? Извините. Вы нас тоже напугали.
Мужчина распахнул дверь, сказав: «Проходите, пожалуйста», – и пропустил сначала Якушкину, а потом свою спутницу. Якушкина, дверь перед которой открывали крайне редко (все больше она старалась – перед пассажирами на станциях), даже замешкалась с непривычки, но потом все же вошла. И, пока она поднималась к себе на второй этаж, слыша за спиной шаги этих двоих, ее посетили неизбежные в таких случаях размышления: а к кому направляются эти незнакомые люди в такую-то глухую ночную пору? Что-то раньше она их здесь не видела… А впрочем, на третьем этаже вот уже несколько месяцев продавалась квартира. Может быть, они ее купили, а Якушкина об этом не знала? Так что, запросто, это ее новые соседи. С соседями Якушкина старалась поддерживать хорошие отношения, а потому, дойдя до своей двери, она начала оборачиваться, чтобы сказать: «До свидания!» – но не успела сделать ни того, ни другого, потому что чья-то рука с силой обхватила ее за шею, сдавив горло, а хриплый голос угрожающе прошипел в ухо:
– Молчи, а то… – И вслед за этим что-то острое воткнулось в бок Якушкиной.
Нож! Грабители! Куртку проткнули! На нее напали! Сейчас они ворвутся в квартиру… Хотя что там брать? Нищета! Увидят ее убогое жилье да еще и прирежут от разочарования…
Между тем чужие руки обшарили ее карманы, вырвали сумку и нашли там ключ. Якушкина ничего не видела от страха, но слышала, как скрежетнул ключ в замочной скважине, как скрипнула, отворяясь, дверь.
«А если бы моя квартира на охране была? – подумала Якушкина. – Прутся без всякой опаски! А вдруг сработала бы сигнализация и сейчас милиция бы приехала?»
Сигнализации не было, милиция не приедет. Однако смелость и уверенность разбойной парочки настораживали. Наверное, эти двое знали о том, что квартира не охраняется. «Может, они за мной следили? – в ужасе предположила Якушкина. – Следили, все про меня вызнали, что я одна живу… Но уж тогда они должны знать, что взять у меня совершенно нечего!»
Господи, да за что, за что это ей? Правду говорят, что беда одна не ходит! То помер мужик этот в ее вагоне, а убийцу вроде бы так и не нашли, то вот, пожалуйста, ограбление…
Между тем Якушкину втолкнули в квартиру и заперли дверь. Повеяло знакомыми запахами родимого жилья, и Якушкина мимолетно удивилась, что у нее такая пахучая квартира, оказывается. Как ни странно, пахло рыбным супом, который она варила позавчера вечером. Ужасно захотелось есть, Якушкина проглотила слюну, но чуть не подавилась, так сильно сдавливал ее шею локоть мужчины.
Ужас! Ужас! На нее напали! Но чего они хотят? Уж грабили бы да уходили, только бы все это скорей кончилось!
Несколько мгновений они втроем стояли в темноте, и Якушкина удивилась, почему разбойные люди не включают свет. Ага, понятно, не хотят, чтобы она видела их лица. И хорошо, и хорошо, не надо ей ничего видеть, она ничего знать не хочет! Но вот что-то зашуршало, а потом на глаза Якушкиной было что-то проворно наклеено. Липкое, пахнущее больницей… Пластырь! Ей пластырем глаза заклеили!
Якушкина иногда, когда вечер бывал свободным, смотрела сериалы. Детективы тоже, хотя она их не любила. И все же кое-какие принципы поведения преступников она из детективов усвоила, а потому сейчас лихорадочно размышляла: если бы хотели ее убить, то убили бы сразу. Если боятся, как бы она их, грабителей, потом не признала, значит, у нее это потом все-таки будет. И еще это значит, что она сможет встретиться с этими сволочами на узкой дорожке… Может быть, она их и раньше видела, да забыла? Может быть, они в ее вагоне когда-нибудь ездили? Вообще-то, у Якушкиной была очень хорошая память…
В это мгновение мертвая хватка на ее горле ослабла, грабитель руку убрал, но острие продолжало втыкаться в бок.
«Может, я уже кровью истекаю?» – в ужасе спохватилась Якушкина, но окончательно испугаться не успела, потому что над ее ухом снова зазвучал тот же хриплый голос:
– Проходи вперед. И тихо, тихо, если жить хочешь… Поняла?
Голос звучал надсадно, и Якушкина сообразила, что напавший на нее человек нарочно хрипит, меняет голос, чтобы она его потом не смогла узнать. Забыл, что там, у подъезда, говорил с ней нормально! Но хотя память у нее и правда хорошая, вряд ли она сможет узнать тот голос. Жалко, не знала заранее…
Острие глубже вонзилось в бок, Якушкина тихо охнула и послушно двинулась вперед. Конечно, квартиру свою она знала и с закрытыми глазами, а потому поняла, что ее привели в единственную комнату, вытряхнули из куртки (шапка еще раньше упала где-то в коридоре), стянули чем-то клейким и жестким запястья и лодыжки (наверное, скотч, как в детективах показывают!) и усадили на диван-кровать. Острие при этом убрали, но не успела Якушкина вздохнуть с облегчением, как на ее шею надели… петлю. Честное слово, петлю! И петля эта довольно туго захлестнулась на горле!
– Слушай меня, – заговорил другой голос, тоже хриплый и неестественный, но Якушкина сразу поняла, что этот голос – женский. – Мы не грабители, так что ты за свое добро не бойся. И с тобой ничего не случится, если ты на наши вопросы ответишь. Но если начнешь врать или твердить «не помню» да «не знаю», мы тебя будем душить. Крикнешь – придавим накрепко. Поняла? Существуют также и другие средства человеку язык развязать. Болезненные средства… Утюги раскаленные на живот ставят не только в кино, ясно? Так что лучше все сразу говори, если не хочешь новых ощущений. Не самых приятных, поверь.
– Для начала мы тебе продемонстрируем, что это такое, – сказал другой, мужской голос. И петля на горле Якушкиной зашевелилась, как живая. Туже сходилась, туже… Вот стало больно, вот уже нечем дышать…
И в этот миг Якушкина почувствовала, что ей стало мокро сидеть.
– Фу, – с отвращением сказал женский голос. – Рано пугаешься. Все еще впереди!
«Да я обмочилась со страху!» – поняла Якушкина. Говорят, если кто вешается, он тоже мочится нечаянно. Какой стыд! Эх, тут не до стыда. Какой страх! И какая боль!
Петля разошлась.
– Чего вам надо? – прохрипела Якушкина.
Теперь она хрипела так же, как ее мучители. Только в отличие от них она ничуточки не притворялась!
– Ты почему теперь на «Буревестнике» работаешь? – спросила женщина.
Якушкина даже ушам не поверила, когда это услышала.
Что?! На нее напали, ее мучить начали только ради того, чтобы узнать, почему она ушла с «Нижегородца»? Да нет, она что-то не расслышала, не так поняла!
– Оглохла? – сказала женщина, и петля снова зашевелилась на горле Якушкиной.
– Нет, не надо! – взвизгнула та. – Я скажу. Меня попросили в другую бригаду перейти. У нас происшествие неприятное случилось, в моем вагоне человек умер. Ну и начальник поезда после этого случая со страху на пенсию ушел, а мне в управлении сказали, что некоторые пассажиры интересуются, у какой это проводницы мрут люди в вагоне. И если узнают, что я в составе бригады, то ехать отказываются.
– Чушь какая, – пробормотала женщина.
Якушкина была согласна, что это чушь. Мало ли какие разговоры ходили вокруг того случая! Некоторые даже уверяли, что это убийство, но ведь официально никто об этом не заявлял! А даже если и убийство, Якушкина-то тут при чем?
– Чушь, – повторила женщина. – И даже не думай, что я в это поверю. Ты сама ушла… Хорошо, что ты сама заговорила о том происшествии, потому что мы как раз о нем хотим кое-что разузнать. У того человека, который тогда умер, была одна вещь. Очень ценная. Она пропала. Мы думаем, что это ты ее взяла. Украла у мертвого, мародерша поганая. Отдай ее, тогда останешься жива и мы тебя пытать не будем.
Якушкиной казалось, будто все это происходит не с ней. Эти жуткие слова не ей говорятся, и не ее шею захлестывает петля, которая снова зашевелилась и начала теснить горло. И в то же мгновение весь воздух в мире исчез. Якушкина забилась, замолотила ногами в пол, заколотила руками по коленям.
Петля ослабела. Якушкина с мучительным стоном втянула в себя воздух и закашлялась.
– Напрасно ты так дергаешься, – сказала женщина. – Сломаешь себе шею, сама себя убьешь. Лучше тихо сиди.
«Ах ты тварь поганая! Вот тебе на шею петлю да сдавить, то посмотрела бы я, как бы ты тихо сидела!»
Мечтать, говорят, не вредно…
– Ну, где эта вещь? – спросила женщина.
– Какая вещь? – прохрипела Якушкина, и тут время ее живого, вольного дыхания истекло, и горло снова стиснулось петлей. Перед глазами разноцветно замельтешило.
«Они меня не задушат, нет! – вяло обозначилась мысль. – Я им нужна. Они хотят что-то узнать… Что? Я ничего не знаю! Я не понимаю, что им от меня нужно!»
Опять настала жизнь, и сквозь звон в ушах до Якушкиной долетел все тот же ненавистный хриплый голос:
– Слушаю тебя внимательно. Где это?
Якушкина дышала и никак не могла надышаться. Наконец-то кое-как удалось прокашляться, прохрипеться и справиться с голосом:
– Да вы толком скажите, чего вам нужно?
– Ах вон что… – протянула женщина. – Толком тебе сказать? Видно, ты в тот день много чего награбила. Тогда давай, про все рассказывай.
И снова боль, и нет воздуха, и чьи-то огромные мрачные глаза… нет, не глаза, а провалы, пустые глазницы черепа вдруг оказались прямо перед Якушкиной, а из оскала рта вырвались слова: «Ну вот и я, твоя Сме-ерть!» Потом Смерть размахнулась и костяшками пальцев больно ударила Якушкину по щеке, раз-другой…
С трудом вернулось сознание. Якушкина поняла, что теперь не сидит, а лежит, а кругом слышался какой-то странный шум. Ну, понятно, в голове у нее шумит, это само собой, а еще кто-то ходит мимо, туда-сюда, и что-то бросает на пол, и что-то шуршит…
«Они ищут! – дошло до Якушкиной в каком-то просветлении. – Они ищут это… а я даже не знаю, чего ищут! У меня этого нет! И я не знаю, куда оно девалось!»
И вдруг Якушкину осенило.
– Ой, погодите… – выдавила она. – Погодите, ради Христа! Господом Богом клянусь, ничего не брала! Может, кто другой забрал? Тот, Илларионов…
Мигом воцарилась тишина, и даже шум в ушах Якушкиной утих, и она услышала не хриплый, а нормальный женский голос:
– Кто это – Илларионов?
Тотчас кто-то схватил Якушкину за плечи и посадил, но она снова начала заваливаться, и тогда ее подперли двумя подушками с боков. Голова у нее падала, и тогда петля снова сходилась туго, но не больно, однако Якушкина понимала, что ее в любую секунду могут начать душить опять, и старалась держать голову ровно. А еще она старалась говорить как можно убедительней, чтобы ей поверили и оставили ее в покое. Потому что она говорила правду, правду, правду!
– Ну? – требовательно проговорила женщина, на сей раз снова хрипя.
Якушкину не нужно было понукать!
– Илларионов – это человек, который в том же купе ехал. Там были, значит, покойник, потом еще двое пенсионеров и он… Он появился неожиданно, его на свободное место подсадили. Начальник поезда в спешке его фамилию не записал, а я сама слышала, уже утром, когда мы к Москве подъезжали, как у него мобильник зазвенел, а он ответил: «Алло!»
– Ты что, с ума сошла? – с тихим бешенством спросила женщина. – При чем тут «алло»?! При чем тут «алло» и Илларионов? Ты нам голову морочить решила? А ну…
– Нет, нет! – панически взвизгнула Якушкина. – Не надо меня снова петлей давить! Это я со страху перепутала! Там, в купе, когда он на коленках ползал и вещи с полу подбирал, он крикнул: «Алло!», а потом еще: «Людка, я уже не дома, я уже в Москве! Некогда сейчас! Ладно, перезвоню! Ты на работе?» Ну, может, какие-то другие слова были, но я точно помню, что Людка…
– При чем тут Людка?! Фамилию ты его откуда выкопала?! Говори, ну!
Хриплый голос срывался от ярости, и Якушкина поняла, что терпение ее мучительницы на исходе. Ой, надо скорей рассказать все, что она знает, скорей рассказать! У нее больше нету сил страдать!
– Уже потом… когда он в тамбуре топтался, ждал, когда я поручни оботру, он по мобильнику своему звонил. И сказал: «Людмилу Дементьеву позовите, пожалуйста. Скажите, Илларионов спрашивает».
Тишина.
– А откуда я знаю, что ты не врешь? – спросила женщина.
– Не вру… – простонала Якушкина. – Силушки нету врать-то… Жить охота!
– Давай-ка без драм тут! – раздраженно прикрикнула женщина. – Без истерик! Как он выглядел, ты помнишь?
– Кто, Илларионов-то? – торопливо уточнила Якушкина. – Вроде помню… Не больно высокий, лет сорока или чуть побольше, волосы темные, плотный такой, с румяным лицом… Глаза… нет, про глаза не скажу, не припоминаю, может, тоже темные, а может, и нет.
– Особые приметы какие-нибудь помнишь? Нос какой, рот, форма ушей?
– Господи боже… Да на что ж мне его уши! – взвыла Якушкина чуть не в голос. – И носа не помню, вот вам святой истинный крест! Симпатичный, улыбчивый мужик, а какой у него нос да рот… Одеколон хороший, одет прилично. Курточка дубленочная… – Она напряглась, силясь вспомнить хоть что-нибудь еще, но все, память сделала все, что могла, и отказывалась работать дальше.
– Ты фамилию этого Илларионова называла милиции? – спросила женщина. – Нет? Почему?
– Да забыла я! – всхлипнула Якушкина. – Господом Богом клянусь! Напрочь забыла я тогда его фамилию! Да если б и помнила, все равно не сказала бы. Скажешь, а потом этот Илларионов узнает и вернется меня убивать за то, что я его заложила. Я просто говорила, что знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Они и отвязались, в милиции-то меня просто так спрашивали, вскользь, не то что…
Она испуганно осеклась. Женщина хрипло усмехнулась:
– Не то что мы? Не били, не мучили? Ну да, мы ведь живем в цивилизованном государстве! Но только у нас в государстве нет программы защиты свидетелей, ты это учти, Якушкина. Не знаю, как насчет Илларионова, но если мы узнаем, что ты нам голову морочила, или если ты кому-то ляпнешь о том, что мы у тебя спрашивали…
Якушкина не знала, что такое программа защиты свидетелей, но особого ума не требовалось, чтобы понять: начнешь языком болтать – тут тебе и конец. А еще она поняла: похоже, мучители сейчас уйдут и оставят ее в покое…
От счастья она забыла о боли и страхе, которых натерпелась по их милости. Она им уже руки готова была целовать, она…
Якушкина безудержно зарыдала, что-то невнятно твердя и причитая, сама себя не слыша из-за шума в ушах. И не помнила она, сколько времени плакала, как вдруг ощутила странную тишину вокруг.
Умолкла, прислушалась… И вдруг догадалась: они ушли.
Ушли!
Они и в самом деле ушли, причем очень стремительно, и в то время, когда Якушкина это осознала, были уже далеко. Торопливо шли по пустынной, завьюженной Ковалихе (на самом-то деле им нужно было в другую сторону, однако они на всякий случай путали следы, сбивали с толку возможную, а вернее, воображаемую слежку и намеревались добраться до дома кружным путем), и между ними происходил такой диалог:
– Как ты думаешь, она в милицию заявит?
– Нет, побоится. Думаю, что побоится.
– А если…
– Ну что «если»? На нас еще выйти надо, еще доказать, что мы – это мы! Меня другое волнует. Правду ли она сказала насчет этого Илларионова?
– А. В. Ил… Значит, не Илюшин, не Ильин какой-нибудь, а Илларионов. Фамилия известна, инициалы известны!
– И примерный портрет. Завтра же в адресный стол, да?
– Конечно. Вряд ли у нас в городе много Илларионовых А.В.!
– А вдруг он москвич? Москву обшаривать никаких жизней не хватит!
– Нет, он не москвич. Ты что, не помнишь? Когда ему эта самая Людмила позвонила, он ответил: «Я уже не дома, я уже в Москве!» Значит, его дом не в Москве. А где еще, как не здесь, в Нижнем? Кстати, эту барышню тоже надо будет по справке поискать. Людмила Дементьева. Жаль, не знаем ни отчества ее, ни возраста, ну да ладно, как-нибудь.
– А зачем она тебе?
– Мало ли зачем! Вдруг там какая-нибудь неземная любовь? Вдруг нам придется на Илларионова как-то давить? Никогда не знаешь, что может пригодиться, поэтому ничем нельзя пренебрегать.
– Слушай… а если все впустую? Если это вовсе не у Илларионова? А мы будем зря…
– Зря? Может, и зря… А что, есть другие варианты, другие предложения? Ты что, не понимаешь, нам ничего сейчас не остается, только надеяться, верить… Иначе мы с ума сойдем. Или ты хочешь все бросить? Просто сидеть и вздыхать о, так сказать, несбывшемся? Тогда извини, я все сделаю сама. А ты можешь… вон там стоянка такси. Чао, бамбино!
– Нет, ты что? Ты куда? Я с тобой! Я без тебя не хочу! Я с тобой!
* * *
Роман не удивился, когда спустя два дня после той сцены в Лувре, утром, выглянув из окна, увидел внизу, на углу, уже знакомую ему золотистую «Ауди» – на сей раз, правда, с поднятым верхом. Пожалуй, удивляться следовало тому, что машина не появилась раньше!
Он этого ждал, надеялся на это. Самое трудное было – не подавать Фанни виду, что ждет. Она что-то чувствовала, конечно, с ее-то невероятной интуицией, обостренной любовью… Роман уже знал, на собственном опыте не раз убеждался, что влюбленная женщина на многое способна, а потому в глубине души побаивался Фанни и всячески старался заморочить ей голову нежностью и успокоить сверхбурным сексом. До чего, до чего, а до занятий сексом у него всегда была охота. Ну а когда он чувствовал, что устал, а Фанни нужно еще (ох, и неуемная же она, с ее поджарым, сухим телом и острыми грудями!), прибегал к проверенному средству: воображал другое лицо, другое тело – и все шло, как надо. Впрочем, надо отдать ему должное: об этой блондинке из Лувра, о Катрин, он даже не думал, когда был с Фанни. Не сомневался, что время Катрин скоро придет, а потому сейчас не стоит тратить на нее воображение. Вдруг в реальности она окажется хуже, чем он ее навоображает? Это может помешать потом… А с Катрин ему ничто не должно помешать, с ней он должен быть на такой высоте, которая Фанни и не снилась!
Роман был уверен, что Катрин рано или поздно появится, и все же тревожился, не признаваясь даже себе самому: а вдруг что-то сорвется? И вот теперь он испытывал блаженное ощущение покоя и возбуждения одновременно и сладострастно тянул время, понимая, что Катрин внизу ждет и что ее терпение уже на исходе…
Ну что ж, женское терпение отнюдь не беспредельно, особенно терпение таких избалованных, пушистеньких курочек, а потому Роман больше не стал тянуть – оделся и спустился вниз. Перед тем как захлопнуть дверь, он окинул взглядом просторную столовую квартиры Фанни, из которой одна из четырех дверей вела в спальню, и улыбнулся. Это была прощальная улыбка. Что-то подсказывало ему, что он больше не вернется в эти стены.
Роман вытащил из кармана мобильный телефон – тоже подарок Фанни – и положил на мраморный столик под зеркалом. Она ведь будет названивать, а ему это на фиг не нужно. С кем надо, он и так свяжется, а Фанни увидит телефон – и поймет, что Роман не хочет больше никаких напоминаний ни о ней, ни об их связи. Если же дело не выгорит и придется вернуться – ну что ж, забыл телефон да и забыл, с кем не бывает!
Уже спускаясь по лестнице, он вспомнил шкаф Фанни, который был теперь забит новеньким мужским барахлом, и пожал плечами. Если ему повезет, у него будут такие тряпки, по сравнению с которыми в подарках Фанни только землю на огороде копать. А не повезет… Да ладно, не в тряпках счастье!
Он вышел из подъезда и остановился, глядя на ветровое стекло автомобиля, за которым что-то туманно золотилось. День был мглистый, ветреный, Роман поежился, но на душе у него потеплело от этого мягкого сияния. Что-то в ней есть, конечно, в этой Катрин, в самом деле, какое-то обворожительное сияние… Отчасти даже понятно, почему прежний любовник предпочел ее Фанни. Бедняжка Фанни! Теперь и второй…
Впрочем, жалость была сейчас совершенно неуместна, поэтому Роман еще раз передернул зябнущими плечами и приблизился к «Ауди».
Какое-то мгновение он стоял перед ветровым стеклом и улыбался, ловя промельки ответной улыбки Катрин оттуда, изнутри машины. Потом она опустила стекло со своей стороны и, глядя снизу вверх, капризно сказала:
– Ну наконец-то. Я думала, ты никогда не решишься спуститься!
Вот это называется уверенность в себе! Никаких обходных маневров, сразу берет быка за рога, а мужика за член, как говорил один его давний-предавний, еще российский приятель. Сам-то Роман, если честно, предпочитал менее прямолинейное обхождение. А впрочем, и в этой прямоте есть своя прелесть… особенно если не предлагается ничего другого и выбора особенного нет.
– Вы здесь давно? – спросил он, тоже решив не тратить время на экивоки.
– Да уж час, не меньше. Видела, как Фанни вылетела, помчалась в свое бистро… Конечно, я не прямо здесь стояла, а вон там, около Биржи, – Катрин ткнула пальцем в сторону. – Ну а как она унеслась, я сразу причалила сюда. Насколько мне известно, можно не бояться, что она вернется домой, проверять, на месте ли ее сокровище? Она вроде бы сегодня допоздна будет там крутиться?
