Текст книги "Мост бриллиантовых грез"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Как всегда, при воспоминании о Катрин по лицу Фанни прошла судорога ненависти, но это была не более чем ставшая привычной неосознанная гримаса. В том-то и дело, что она не ощутила сейчас привычной злобы к Катрин, хотя, было время, мечтала киллера нанять, только бы свести ее в могилу. А, ладно, пусть живет эта толстая дура! Пусть живет вместе со своим русским миллионером, любовницей которого была еще так недавно не кто иной, как она сама…
В это мгновение все мысли вымело из головы Фанни – она насторожилась.
Голос из-за ближней двери! Голос Романа!
Фанни сделала бесшумный шаг и припала ухом к двери. И тут же раздраженно стиснула губы: разговор шел на незнакомом языке. Видимо, по-русски, и скудного словарного запаса Фанни: «я тебя люблю», «трахни меня», «ну давай, еще давай» – того, чему она выучилась от Лорана, и «пусти меня к себе» – пополнения от Романа – здесь было явно недостаточно. Да и относились эти слова, выражаясь фигурально, к другому лексическому пласту.
Ну, ей только и оставалось, что вслушиваться в музыку голоса Романа, ловить его интонации. Иногда он говорил запальчиво, почти зло, явно стараясь убедить в чем-то своего собеседника. Или собеседницу. Иногда голос его становился мягким, словно шелк, и Фанни вздрагивала, потому что так мягко струился его голос, когда Роман всеми силами старался уйти от ответа на какой-то прямой вопрос. Фанни уже успела узнать эту его лживую, фальшивую интонацию, и она словно бы увидела перед собой его лицо: этот обволакивающий взгляд исподлобья, эту тень от ресниц на щеке, вздрогнувшие в тайной улыбке губы…
Ах, поцеловать бы сейчас эти губы, прильнуть к ним!
Прильнуть и никогда не отрываться.
Фанни прислонилась к стене напротив двери. Закинула голову, зажмурилась, прижала руки к сердцу, которое трепетало так, словно было не каким-то там полумеханическим органом, функционирующим строго по своим физиологическим законам, а живым существом, цветком или маленькой птичкой. Цветок засох было, птичка замерзла, однако Роман полил их живой водой своей молодости – и сердце отогрелось, ожило. Фанни ожила! И мысль, которая уже мелькала раньше, вдруг оформилась в ее голове настолько четко, словно кто-то выписал огненными буквами, выжег, вырезал на доске ее сознания раскаленным стилом: она любит Романа, она не хочет расставаться с ним, он вылечил ее от горя, которым она была больна после разрыва с Лораном, она готова на все, чтобы только…
Занятая размышлениями, Фанни не расслышала шагов за дверью и резко отпрянула, когда та вдруг распахнулась:
– Бонжур. Вы кого-то ищете?
Мгновение оторопи, жгучего стыда – потом до Фанни дошло, что перед ней вовсе не Роман, а незнакомая женщина.
Благодарение богу, не девчонка, не любовница – взрослая женщина, женщина в годах. Наверное, его мать.
Ну да, прав был Роман – у нее отличный французский. Говорит практически без акцента.
Фанни смотрела на нее со странной смесью чувств: облегчения от того, что не нужно ревновать; стыда, что попалась в такой двусмысленной ситуации; желания сбежать и… желания остаться, подчиниться острому любопытству – узнать, какая она, мать возлюбленного? И еще изумления: ведь она должна быть ровесницей Фанни, а как молодо выглядит! Ей не дашь больше сорока, даже еще на пару-тройку лет меньше! И совершенно никакого сходства с Романом: очень высокая, светлоглазая, черты лица грубее, проще. Правда, короткие пышные волосы тоже темные и тоже вьются. Красивая? Трудно сказать. Лицо из тех, которые бывают минутами восхитительны, а минутами чуть ли не отталкивающими, в зависимости от настроения. Впрочем, Фанни ее толком и не разглядела: испуганно уставилась в холодные светлые глаза, словно нашкодившая ученица, попавшаяся под руку директрисе.
– Кто вам нужен?
Ни намека на приветливость или простое любопытство. Ледяной голос герцогини, обнаружившей в парадной зале замка младшую помощницу подметальщицы подвала. Еще одна аристократка, фу-ты ну-ты!
– Я… – слабо выдавила Фанни, но прикусила язык. Хотела соврать, что ищет свободную комнату, чтобы снять ее, однако спохватилась, что ее голос может услышать Роман.
Нет, он не должен даже заподозрить, что она была здесь, что следила за ним!
Фанни повернулась и опрометью кинулась прочь по коридору. Вниз, вниз, с трудом ловя ногами узкие ступеньки. Не хватало еще ногу подвернуть, свалиться тут! Бежала, словно нашкодившая девчонка, кожей угадывая разговор на чужом языке.
Роман: Кто там был?
Маман: Да какая-то дама. Бросилась от меня, как сумасшедшая.
Роман: Ну, может быть, и впрямь сумасшедшая!
«Ты прав, любовь моя, сердце мое! Ты прав! Я сошла с ума от любви к тебе, я готова на все, только бы с тобой не расставаться! Будем надеяться, что твоя маман видела меня только мгновение, не разглядела лица и одежды этой сумасшедшей и не сможет описать меня!»
Фанни прибежала домой сама не своя и, сразу пройдя в спальню, встала перед огромным, во всю стену, зеркалом, которое некогда купил ее прадед. Если бы кому-то взбрело в голову вынести его из квартиры, его пришлось бы разрезать или разбить: зеркало было вмонтировано в стену еще в 1887 году, когда проводилась капитальная перестройка здания. С тех пор все ремонты и перестройки дома не затрагивали уникального зеркала. Конечно, оно было гораздо старше 1887 года, однако даже приглашавшиеся Полем-Валери консультанты не могли установить его истинный возраст. Фанни, впрочем, было достаточно утверждения, что зеркало старинное. Да тут и сомнений-то быть не могло, ибо только старинные зеркала придают отражению глубину, создают ощущение зазеркалья – иного мира, а современные – они плоские, они отражают только то, что находится перед ними, да и то искажают чрезмерной правдивостью. Это зеркало знало Фанни как облупленную, с младенческих лет! А еще раньше оно отражало ее родителей, ее деда с бабкой, прадеда с прабабкой… Этому зеркалу Фанни верила, как древние верили дельфийскому оракулу. И сейчас, встав перед ним, Фанни с назойливостью злой мачехи из сказки о Белоснежке задала смертельно важный вопрос: свет мой зеркальце, скажи, красива ли я или мать Романа еще красивее?
Собственно, какое это имело значение? Почему неотступно преследовало ее это странное, усталое, прелестное лицо с холодноватыми светлыми глазами? Что ей вообще до матери Романа? Он уже достаточно взрослый, независимый, у него своя жизнь, он сам может решить, что ему делать, как жить… И с кем жить!
Не все так просто, ох, не все! Если Фанни выглядит моложе, значит, Роман не будет постоянно сравнивать ее с матерью, не будет постоянно вспоминать о возрасте любовницы… Отодвигается, отодвигается тот неизбежный день, когда он однажды утром протрет глаза, посмотрит на спящую рядом подругу и подумает: «А что я, пардон, здесь делаю?!» И исчезнет.
Утро… Фанни ненавидела утро! Правильно кто-то умный сказал, в каком-то романе она это читала, кажется, у Дафны Дюморье: мол, ни одна женщина не должна показываться мужчинам до одиннадцати утра! Да, конечно, Фанни впервые встретилась с Романом именно ранним утром и даже не была накрашена. Однако это ничего не значит – ведь тогда они еще не были вместе, неразделимы, одним целым!
Конечно, это только Фанни кажется, будто они неразделимы. На самом-то деле Романа рядом с ней ничто не держит, он с таким же успехом может исчезнуть навеки не утром, а вечером или в полдень. Ну что, что сделать? Как привязать его к себе навсегда?
Навсегда… Это понятие только кажется вечным, бесконечным, а на самом деле оно с каждым годом укорачивается, пока не сделается чем-то эфемерным.
Прожить оставшуюся жизнь рядом с Романом – вот чего хотела Фанни.
Чем его можно прельстить? Чем приковать к себе?
Она вздрогнула, услышав, как поворачивается ключ в замке: вернулся Роман.
– Фанни, ты здесь? – крикнул он с порога.
Голос был какой-то странный.
Так, понятно. Значит, мать описала ему «сумасшедшую», он узнал Фанни и сейчас в гневе выкрикнет, что не позволит следить за собой, лезть в свою жизнь, что у нее нет никаких прав на него, что он ей не муж, за которым жена имеет право следить…
Вот оно! Вот решение проблемы!
Фанни не успела додумать: Роман ворвался в спальню, бросился к ней, схватил в объятия, прижал так крепко, что не вздохнуть.
– Ну ты куда пропала? – пробормотал, утыкаясь теплыми губами ей в висок. – Я сбегал маман навестить, вернулся в бистро – тебя нет, и никто не знает, куда ты ушла. Я перепугался! Стал тебе звонить на портабль, а ты его забыла на своем столе.
Ну да, она сорвалась, забыв вообще про все на свете, не только про мобильный телефон!
Так, значит, маман ничего ему не сказала. Или Роман не узнал Фанни по описанию. Уже легче…
– Ну и как твоя маман поживает? Как ее дела? Устраиваются?
– Ее дела? – хохотнул Роман. – Ее дела никогда не устроятся! Если бы она жила, как живется, может, ей и повезло бы, но у нее знаешь какая навязчивая идея? Выйти замуж за миллионера! Ты представляешь?! Тут хоть пруд пруди молодых и красивых женщин, на которых и ловятся миллионеры, а она…
– А она – что? – перебила Фанни. – Она старая уродина?
Роман чуточку отстранился, и Фанни поняла, что обидела его. Да… эти глаза, это нервное, очаровательное лицо… Она какая угодно, его мать, только не старая уродина!
– Ну не обижайся, – испуганно попросила Фанни. – Я же твою маман не видела, я не знаю, какая она.
– Она очень красивая, – ответил Роман все еще с холодком в голосе. – Глаз не оторвешь. На самом деле во Франции кошмарно мало красивых женщин! Я даже удивился, когда приехал. Ну вот ей-богу, моя маман и ты – чуть ли не единственные женщины здесь, на кого я смотрю с удовольствием.
Наверное, Фанни должна была почувствовать обиду за своих соотечественниц. Но не почувствовала. Ну вот такая она не патриотичная оказалась! Тем паче что Роман был прав. Между прочим, есть даже анекдот о том, как Господь распределял женскую красоту. Он решил так: «Я дам итальянкам самые красивые глаза и чувственные губы, испанкам – самые стройные ножки и маленькие ручки, шведкам – самые красивые волосы, англичанкам – самую тонкую талию, немкам – самую пышную грудь… ну а во Франции будут самые лучшие виноградники!»
– Врешь, конечно, – промурлыкала она, проводя губами по шелковистой шее Романа и ловя золотую цепочку от крестика, который он носил не снимая. Фанни, еще когда жила с Лораном, узнала, что русские могут быть отъявленными нечестивцами, праздников религиозных не чествовать и в храм ногой не ступать, однако крестик будут носить непременно, ни на минуту не снимая и придавая ему мистическое значение (в отличие, между прочим, от католиков, которые крестов практически не носят, считая это моветоном, зато свято чтут все престольные праздники… тем паче что они обеспечивают французов добавочными выходными днями!). – Красивых девушек в Париже много! А кстати, твоя маман думает только о собственном браке? Может быть, было бы проще тебе жениться на какой-нибудь барышне из богатой семьи и таким образом поправить ваши дела?
Говоря это, она вонзила иголку в собственное сердце.
– Честно говоря, я о таком варианте думал, – с патологической откровенностью ответил Роман.
Игла вошла еще глубже, Фанни перестала дышать. Черт, что ли, тянул ее за язык?!
– Думал, но раньше, – продолжил Роман. – Раньше… до того, как… – Он запнулся. – До того, как встретил свою женщину! – Слепящий взгляд. – Сказать тебе, о чем я жалею? О том, что так опоздал родиться!
Фанни обмерла. Он не сказал: «Жалею, что ты так рано родилась!», он сказал: «Жалею, что так опоздал родиться!» Разница до крайности субтильна, почти не различима, уловить ее, пожалуй, может только женщина, влюбленная женщина, но какой же бальзам на ее душу прольет эта самая разница!
Фанни ничего не говорила, не могла – боялась, что разрыдается, так она была тронута, так счастлива сейчас.
Сказать ему о своих мечтах, о своих замыслах? Предложить ему…
– А вообще-то маман меня ругала, – со вздохом признался Роман, и Фанни так ничего и не сказала.
– Ругала? Из-за чего?
– Ну, она говорит, что нельзя жить такой бездуховной жизнью, какую веду я, в таком городе, как Париж. Мы тут уже второй месяц, говорит, а ты небось даже в Лувре не был! Гоняешь по улицам без толку… нет чтобы сходить, приобщиться… ну и так далее. Слушай, может быть, нам с тобой и в самом деле… это самое… приобщиться, а? Ты вообще как относишься к картинам и всякому такому?
– Нормально отношусь, – ответила Фанни рассеянно. – Особенно скульптуры люблю. Отлично, давай сходим в Лувр буквально завтра. Я и сама давно хотела сводить тебя туда.
Это просто поразительно, подумала она, до чего же вовремя у его маман прорезалась забота о духовном развитии сына! До чего же кстати! Ведь это именно то, чего хотела Фанни! Да, они уже завтра будут в Лувре!
Если бы она знала, что завтра еще на один шаг подведет любимого к смерти!
А первый шаг он сделал, когда пришел на Пон-Неф.
Впрочем, нет, первый шаг был сделан еще раньше. Раньше, там, в России.
Ибо всякое злодейство должно быть наказуемо.
* * *
Бойтесь чрезмерно заботливых жен, господа! Вот вы приходите домой после тяжелого рабочего дня, мечтая поужинать. Против ожидания, жена не треплется по телефону с подружкой и не таращится в телевизор, а на задних лапках бежит к столу, за которым сидите вы, нетерпеливо возя ложкой по клеенке, и тащит вам не просто кучку серого теста с вывалившимися из него кусочками фарша, называемого пельменями магазинными, а несет тарелку невероятного, волшебно пахнущего борща из баранины… Оно вроде бы набивать желудок на ночь для здоровья не полезно, но вспомните, когда вы в последний раз ели борщ с бараниной? Даже и не припоминается! А потому вы начинаете есть, начисто забыв, что очень редко жены бывают добры и заботливы просто так: они вечно норовят в обмен на заботу и ласку что-нибудь от мужа получить. Иногда – ответные любовь и ласку. Но гораздо чаще – наоборот. В том смысле, что в борщок подлит или подсыпан какой-нибудь очень сильный транквилизатор или снотворное, которое заставит вас мечтать только об одном: поскорее добрести до постели и уснуть сном праведника, даже не пытаясь потребовать от жены непременного исполнения супружеских обязанностей. А ей не придется врать насчет несуществующей головной боли, расстройства желудка или бесконечных месячных…
Галине никогда ничего подобного проделывать не приходилось. Однако именно борщ с бараниной был выбран ею в качестве растворителя для некоей жидкости, украденной из отделения. Откушав борща, Константинов сделался хвастлив, болтлив, принялся укорять жену, что она не ценит такое сокровище, какое досталось ей в качестве спутника жизни, а ведь он – сокровище в полном смысле слова! Стоимость его поистине неизмерима! Вот если взвесить и оценить двести восемьдесят пять бриллиантов – тогда, только тогда и можно будет оценить заодно и значимость личности Валерия Константинова…
Галина, женщина очень прозаичная и к фантазиям совершенно не склонная, сначала воспринимала все это как полный бред, ругая себя за то, что поддалась глупым уговорам Эммы, пошла на должностное преступление, нанесла ущерб здоровью мужа, который несет чепуху и, очень может быть, свихнется из-за принятого нейромедиатора (вливала-то его Галина на глазок). Однако, когда она на следующий день пересказала мужнин бред Эмме, та возбужденно воскликнула:
– Вот видишь! Я чувствовала! Я предупреждала! А он сказал, где свой клад держит?
– Нет, – покачала головой Галина. – Не сказал.
– А что ж ты не спросила?! – всплеснула руками Эмма. – Почему не спросила?!
– Не знаю, – простодушно пожала плечами Галина. – Как-то к слову не пришлось.
Эмма взглянула на нее недоверчиво, потом тоже пожала плечами и встала с диванчика, на котором сидела рядом с подругой.
– Хорошо, – сказала она с прохладцей в голосе. – Не хочешь говорить – не надо. В конце концов, это ваши бриллианты, вам и решать, как с ними поступить. Только это очень обидно: когда ты была бедна как церковная крыса, ты мне все доверяла. А как узнала, что твой муж вдруг стал миллионером, так гонишь подругу детства из дому. Ладно, я уйду, мне на ваши бриллианты наплевать. Но я бы на твоем месте поменяла все замки в квартире. Помнишь, вы в прошлом году все втроем уезжали на Горьковское море, в санаторий, а мне оставляли ключ – ходить к вам цветы поливать? Ты представляешь, а вдруг я сделала копии ваших ключей? Обязательно поменяй замки, и как можно скорей!
С этими словами Эмма гордо удалилась, как ни причитала ей вслед Галина, как ни клялась, что и в самом деле знать не знает, куда муженек припрятал сокровище, да и, если честно, не слишком-то верит во всю эту историю…
Итак, Эмма ушла. Но через несколько дней вернулась. Видимо, поняла, что была не права, и захотела помириться с подругой. Однако вот досада: угодила именно в тот вечер, когда Галина ушла на родительское собрание в школу Романа. Близился выпускной, в собрании участвовали и ученики. Дома был один Константинов. Эмма решила подождать подругу и села с Валерием Сергеевичем чай пить.
Разговор сначала не клеился – Валерий при Эмме всегда отчего-то робел и чувствовал себя не в своей тарелке. Все эти годы он никак не мог забыть неловкость, случившуюся на их с Галиной свадьбе: молодой человек, провожавший жениха и невесту в зал регистрации, принял за невесту Эмму, свидетельницу. Галина отошла к зеркалу поправить фату – и вот поди ж ты! Иногда Валерий, незаметно поглядывая на Эмму, пытался представить себе, а вот как бы у него сложилось с ней… в жизни… в постели… Он и сам не понимал, почему всегда терпеть не мог Леху Ломакина, Эмминого мужа, почему так радовался, когда она от Лехи ушла. Глаза у нее были чудесные, такие ясные, светлые, такие чистые! Чудилось, она все понимает, а главное, жалеет Валерия. Но с чего бы ей его жалеть?
Спустя несколько минут он узнал, с чего.
– Валерий… ты себя нормально чувствуешь? – со странной робостью спросила Эмма. – Голова не болит? Это все бесследно для тебя прошло?
– Ты о чем? – непонимающе свел брови Константинов.
– Ну, о том, что Галя… Я хочу сказать, лекарство тебе никакого вреда не причинило?
– Какое лекарство?! – встревожился Валерий Сергеевич.
Эмма попыталась уйти от разговора, вообще попыталась убежать из квартиры, но Валерий поймал ее за руку. Она вдруг уткнулась в его плечо лицом (Эмма была ростом немножко выше Константинова) и тихо заплакала:
– Валерик, бедненький мой… Галина моя подруга, я не хотела говорить, но я боюсь, она еще что-нибудь с тобой сделает, чтобы узнать про эти несчастные бриллианты…
Далее последовал разговор чисто кулинарного свойства – насчет тех приправ, которые любящие жены подливают иногда в борщи с бараниной.
Когда Галина и Роман вернулись поздним вечером домой, они не обнаружили там мужа и отца. Он ушел, собрав все свое барахлишко в чемоданчик и оставив на столе записку: «Не ищи меня, не вернусь. С тобой все кончено. Ромке буду помогать. В. К.».
В. К., то есть Валерий Константинов, хотел еще написать Галине, что он все знает, что никогда ей не простит борща, но Эмма запретила ему делать это. А также она запретила ему писать, куда он уходит и где будет жить. Потому что уходил Валерий к Эмме и жить отныне намеревался с ней.
Конечно, первое время Галине было тяжко. А потом стало полегче… Потому что слово свое Константинов сдержал и сыну помогал. Помогал хорошо. Вообще, с уходом мужа Галина в смысле материальном стала жить куда лучше, чем раньше. Ничего удивительного в щедрости Константинова не было: он открыл свое дело, ту самую небольшую книготорговую фирму, которая до дефолта существовала более или менее, после дефолта – скорее менее, чем более, так что Галина только диву давалась, какие коммерческие таланты вдруг открылись в ее супруге. Может, это Эмма на него так вдохновляюще подействовала?
На самом деле – подействовала! Потому что именно Эмма убедила Константинова начать продавать бриллианты. Она же нашла для него кое-какие каналы сбыта – там давали заниженную цену, конечно, зато все было шито-крыто и надежно. Старый ювелир был приятелем первого Эмминого мужа, у него нашлись покупатели в Москве. За те несколько лет, что Эмма прожила вместе с Константиновым, было продано двадцать бриллиантов. Полудохлая книготорговая фирма помогала оправдывать доходы, которые теперь завелись у Константинова. Обе его жены – первая и гражданская – жили довольно свободно, хотя на жизнь миллионерш это совсем не походило. Галина и Эмма снова подружились – все-таки у Эммы оставалось еще достаточно совести, чтобы не возражать против материальной поддержки первой семьи мужа, а у Галины хватило ума понять: если бы не Эмма, им с Романом не видать бы денег, как своих ушей. Ведь Константинов мог завести себе молоденькую и жадную любовницу, которая все бы из него вытянула и выбросила его, как выжатый лимон. О нет, в интересах Галины было, чтобы отношения Валерия и Эммы оставались как нельзя более хорошими! Поэтому она огорчилась больше всех, когда, после нескольких лет мирного гражданского брака, Константинов вдруг решил от Эммы уйти. Да, Галина правильно понимала ситуацию: если Эмма утратит контроль над капиталами Валерия, больше ничего не перепадет ни Галине, ни Роману.
Прекрасно понимала это и Эмма. Ну и Роман, конечно. Поэтому они поддерживали между собой вполне дружеские отношения, и когда год назад Константинов заболел (от своего прежнего маниакально-депрессивного состояния он так и не избавился, а тут жизнь – жизнь полна неожиданностей! – неожиданно спровоцировала приступ), именно Галина взялась за его лечение.
И нетрудно понять, как все трое перепугались, когда Валерий Константинович вдруг зачастил в Москву и начал продавать камни более активно, чем раньше. Только за последний год ушло еще пять камней – и это помимо тех, которые продавались для «общего блага», как это называлось между Галиной и Эммой. А потом Константинов как-то раз обмолвился, что намерен вскоре вообще перебраться в столицу. Ни первую жену, ни вторую, ни сына брать с собой он не собирался. Компанию ему должны были составлять только оставшиеся двести шестьдесят бриллиантов, которые он держал в… во все том же тайнике, который соорудил еще в 1996 году и с которым не расставался ни на день, ни на час, ни на минуту.
И вот Валерий Сергеевич умер в поезде! А тайник исчез!
Бриллианты исчезли.
* * *
– Ты знаешь, я когда-то читал, что понятие женской красоты со временем меняется. В том смысле, что у каждого времени свои вкусы, – сказал Роман, задумчиво глядя на статую Артемиды-охотницы. – Ну убей меня бог, я не стал бы гоняться за этой дамой, как какой-нибудь Актеон, чтобы быть за это растерзанным ее собаками!
Фанни изобразила понимающую улыбку и поскорей отошла от Артемиды. Какое счастье, что в Лувре там и сям натыкаешься на таблички с разъясняющим текстом! Не чувствуешь себя полной идиоткой. Между прочим, в музее д’Орсе этого нет. Когда Лоран только начал водить Фанни туда, она вообще ничего не понимала в сумятице лиц и имен. Ну, с другой стороны, в д’Орсе в основном представлено более современное, более конкретное, более понятное искусство: нарисована женщина – значит, это женщина, а не какая-нибудь там античная богиня, в жизни которой непременно произошла какая-нибудь душераздирающая история. А вот интересно, про этого Актеона Роман только что прочел, как и она, или слышал раньше? Вот будет смешно, если второй русский любовник Фанни окажется таким же знатоком искусства и мифологии, как и первый!
Нет, не таким же. Лоран был на этом совершенно помешан, а Роман здесь только потому, что маман заставила: он смотрит на статуи довольно равнодушно, глаза его загораются интересом, только когда натыкаются на стройненькие ножки или крепенькие грудки мраморных девиц. Ох, распутный мальчишка!
Ну а если говорить о понятиях красоты… Роман, стройный, изящный, как танцор, в тысячу раз прекраснее, чем все эти каменные боги, воины и герои, выставляющие напоказ горы своих мышц и довольно-таки слабенькие, сонные членики! Его плечи гладки, как мрамор, его кожа мягче шелка, его губы слаще меда, его… ах боже ты мой!
Какое счастье, какой восторг любить такую красоту, вдыхать аромат этого чудесного цветка…
Они спустились в нижний зал павильона Сюлли. Там было совсем мало народу: двое-трое посетителей бродили меж статуй, и Роман вдруг схватил Фанни за руку, потянул под прикрытие скульптурной группы – четырех могучих гладиаторов, готовых к сражению, – прижал было к себе… Но тут же и отпрянул, досадливо чертыхнувшись: думали укрыться, а вместо этого оказались на виду у целой толпы народу!
Собственно, не такая уж это была и толпа: человек десять, сидевших на складных стульчиках или прямо на ступеньках, подложив под себя сумки. У всех на коленях лежали альбомы, и все с видом прилежных школьников рисовали грузного, весьма немолодого, бородатого сатира, пытающегося поймать молоденькую, хорошенькую, очень испуганную нимфу.
– Вот так номер! – пробормотал смутившийся Роман. – Не похожи они на юных художников! Делать больше нечего…
В самом деле, люди тут собрались вполне зрелые, на вид от тридцати лет до шестидесяти, и с этими альбомчиками на коленях они смотрелись одновременно забавно и трогательно.
– Ну, ты знаешь, – сказала Фанни, скользя взглядом по лицам старательных художников, – в Париже много всяких школ искусств для взрослых. Есть школа искусствоведения при самом Лувре, есть школы в каждом аррондисмане, даже не по одной. Школы рисования и музыкальные, спортивные клубы, хоровые студии…
– О, хоровые студии! – оживленно воскликнул вдруг Роман, и лицо его просияло. – Однажды я видел одну такую студию в парке Аллей. Вернее, слышал их выступление. Мы с Эммой там гуляли…
Эмма? Это еще что?!
– А кто такая Эмма? – резко спросила она.
– Эмма? – хлопнул ресницами Роман. – Да это ж мою маман так зовут. Ей нравится, когда я ее по имени называю. Она говорит: «Слово «мама» по отношению ко мне лет десять мне прибавляет, а я еще слишком молода, чтобы быть матерью такого великовозрастного оболтуса». Я тебе разве не говорил, как ее имя?
– Нет, – качнула головой Фанни. – Не говорил. Никогда.
Ей стало стыдно, что она завелась по пустяку. Причем завелась так сильно и так быстро.
Значит, ее зовут Эммой, эту женщину, которая произвела на Фанни столь странное впечатление…
Вдруг вспомнилась прелестная сцена из любимой оперетки Поля-Валери «Летучая мышь». Не счесть, сколько раз он водил Фанни в музыкальный театр в далекие, невозвратные годы его молодости и ее юности, сколько раз она слышала комичный диалог Айзеншталя с его женой:
«– Тут Эмма как закричит нечеловеческим голосом: «Стреляй!»
– Эмма?! Но ведь ты сказал, что так зовут собаку?!
– Конечно, собаку. А ты что, хотела, чтобы собака кричала человеческим голосом?»
Ну и к чему это вспомнилось? Подлец Айзеншталь обманывал бедную жену, а Роман? Очень может быть, что его мать и впрямь зовут Эммой, только вот вопрос: с ней ли он там гулял, в Аллеях?
А, ладно, не все ли равно! В любом случае это было до появления Фанни в его жизни, так что не стоит ссориться по пустякам.
И в этот миг Фанни показалось, что на нее кто-то пристально смотрит. Оглянулась – так и есть. Одна из учениц художественной школы, пышногрудая блондинка, примерно ее ровесница, ухоженная, элегантная, очень красивая, глаз с нее не сводила. Странное было у них выражение… Примерно так можно смотреть на старинного знакомца, которого ты считал умершим – и вдруг встречаешь его на улице, однако особой радости у тебя эта встреча не вызывает, и это еще мягко сказано! Например, ты вспоминаешь, что подстроил этому человеку немалую подлость… и видеть тебе его вовсе не хочется, но деваться некуда, встреча уже состоялась…
Фанни чуть усмехнулась, резко отвернулась от блондинки и слегка посторонилась, чтобы не загораживать от нее Романа. Взяла его за руку, притянула к себе:
– Извини, я тебя перебила. Ну и что там было, в Аллеях?
– Ну, – с некоторой растерянностью начал рассказывать Роман, от которого, похоже, не укрылась рокировка Фанни, – мы немножко на карусели прокатились, а потом вдруг услышали музыку и пошли на нее. А там под аркой собралось народу с полсотни – с нотами в руках, и поют, и поют… В том числе, между прочим, «Бесаме мучо»…
– Бесаме мучо! – радостно воскликнула Фанни, обхватывая его шею и притягивая к себе. – Целуй меня крепче!
Она припала к его губам, а краем прищуренного глаза отметила нахмуренные брови блондинки. Роман, явно смущенный тем, что они целуются на глазах целой толпы народу да еще где – в центре святилища, Лувра, попытался было отстраниться, однако Фанни вцепилась в него крепко. И вдруг заметила, что глаза его не закрыты, как обычно в поцелуе, а открыты и смотрят на нее довольно сердито, даже зло.
Фанни встревоженно отстранилась:
– Ты что?
– А ты что?! – Роман обернулся, огляделся исподлобья, потом повернулся к Фанни, уже не скрывая раздражения: – Ты для кого стараешься? Кому ты хочешь продемонстрировать наши отношения? Этой блондинке с сиськами до пояса? Это твоя подруга, перед которой ты хочешь похвастать новым любовником, как новым платьем?
Он сбросил руку Фанни со своего плеча и пошел к выходу из зала.
Мгновение она стояла, как прибитая к полу, пораженная одной мыслью: «Как он мог догадаться? Откуда он знает?» – но тотчас спохватилась и кинулась следом, молясь в душе только об одном: чтобы проклятущая блондинка не заметила их размолвки.
Догнала Романа в переходе, подбежала, вцепилась в его руку:
– Подожди. Пожалуйста, подожди!
– Ну, что? – не останавливаясь, угрюмо бросил он. – Я, знаешь, не бабья тряпка, которой можно хвастать.
– Нет, нет! – Фанни, пытаясь остановить его, мелко семенила рядом. – Нет, нет, не в этом дело! Ты ошибся!
– Ничего я не ошибся!
– Ну да, да! – Она забежала вперед и преградила ему путь. – Ну погоди! Понимаешь, это все не так просто. Ты угадал… Я не понимаю, как ты мог догадаться! Да, я хотела похвастать тобой, твоей красотой, тем, что ты мой… Но у меня для этого есть причина. Эта баба с сиськами до пояса, как ты правильно сказал… – Фанни нервно хихикнула, – эта проклятущая баба… Ее зовут Катрин, она моя бывшая подруга. И полгода назад она отбила у меня любовника. Нагло так, если б ты только знал, как нагло! Она мне страшно завидовала, когда мы с этим мужчиной сошлись, а потом, когда он к ней ушел, она так злорадно бросила мне в лицо: «Ничего, может быть, найдешь другого…»
Фанни судорожно сглотнула. Она не намеревалась сообщать Роману о том, какими словами закончила свою фразу Катрин: «…хотя трудновато это будет в твоем возрасте!» Ну да, Катрин на пять лет младше Фанни, но она не переставала трещать, что больше тридцати пяти ей никто не дает. Что и говорить, выглядела она сногсшибательно… для тех, кто любит приторно-сладкую, пышно-воздушную смесь ванильного крема и безе.
