Текст книги "Коронованная распутница"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
История Анны Крамер
Скоро Розмари хорошо узнала всех в доме Монсов. Это было добропорядочное, благочестивое, но довольно скупое семейство. Служанки ворчали на скудный стол и придирчивость хозяев, однако Розмари жаловаться было не на что. Ее нежное личико, голубые глазки, чуть что наполнявшиеся слезами, и сами эти слезки, катившиеся по бледно-розовым щекам, словно бриллианты, преисполняли всех умилением – и хозяев, и слуг. Все наперебой ласкали Розмари и благодарили Анхен, которая привела в дом «этого ангелочка». Все наперебой говорили, что Розмари – вылитая Анхен, когда та была еще ребенком. «Невинным ребенком!» – со вздохом прибавляла фрау Монс (глава семейства уже несколько лет лежал в могиле), а этому вздоху непременно вторили и Филимон с Матроной, старшие дети, и Виллим, бывший всего несколькими годами старше Розмари, и даже сама Анхен порой вздыхала при словах о невинном ребенке…
Монсы были самыми важными поселенцами слободы, а дом их, заново отстроенный, ломился от всякого добра, которое валилось на них, что с неба. Но со временем Розмари поняла, что они жалеют о тех временах, когда были просто добропорядочной, добродетельной немецкой семьей, прижившейся в России, в Иноземной слободе, и жили себе да жили, ничем не отличаясь от других, а Анхен звалась фрейлейной Монс, а не Монсихой или кукуйской царицей…
Розмари, девочка не только слезливая, ласковая и тихая, но и очень наблюдательная, с цепким, быстрым, приметливым, совсем даже не детским умом, очень скоро приметила все это и немало про себя удивлялась тому, что про русского царя, который одаривал Анхен своей любовью, ласками и сделал ее одной из самых богатых женщин своей страны, в доме никогда не говорили почтительно. Но как только он появлялся, перед ним заискивали, лебезили, ходили на цыпочках, не знали, куда посадить и чем угостить. Анхен не сводила с него прельстительных взоров и то и дело вздыхала так глубоко, что груди ее выскакивали из корсета, и это необычайно восхищало царя. Розмари знала: для этого в корсет Анхен, как раз под грудями, вшиты две стальные изогнутые пластиночки. Стоило вздохнуть чуть глубже – они поворачивались и выталкивали груди из очень низко вырезанного декольте. Анхен сама показала Розмари эту маленькую хитрость и долго смеялась, глядя на изумление в голубых глазах девочки.
Вообще Анхен, которая посулила, что маленький приемыш будет, как и все прочие в доме, трудиться день и ночь, не слишком-то перегружала ее работой. Скоро Розмари догадалась, что Анхен видит в ней не столько служанку, сколько подружку, а потому была с ней очень откровенна и любила вспоминать те времена, когда была еще невинной девушкой. Слушая ее, Розмари порой недоумевала: почему Анхен жалеет о своей невинности, с которой рассталась по собственной воле? Да ведь она все время лжет!
Лжет, притворяется, хитрит… А раз так, то не заслуживает благодарности и преданности Розмари, значит, ее тоже можно и даже нужно обманывать, что Розмари и делала неустанно.
Конечно, если бы Анхен подозревала об этих ее мыслях, она бы и слова лишнего не сказала, но она ведь думала, что перед ней обыкновенная семилетняя девочка, и не подозревала, что в голове Розмари словно крутится день и ночь колесо прялки, которая прядет тонкую, стремительную нить мыслей, а девочка наматывает ее аккуратными пасмами [7]7
Моток готовой пряжи; мера длины для пряжи – нить примерно в 180 аршин, или несколько более двенадцати с половиной метров.
[Закрыть], ничего не забывая и в свободную минуту с удовольствием возвращаясь к тому или иному «мотку», чтобы снова и снова осмотреть его с разных сторон. Еще отец с матерью диву давались ее недетской разумности, рассудительности, но тогда Розмари не слишком давала ей волю, потому что была еще сущим ребенком. Теперь же потеря семьи, страх, тяготы путешествия и жизнь по чужим людям обострили ее разум, заставив до срока повзрослеть, хотя внешне она была все такой же нежненькой, слабенькой, слезливой, тихой голубоглазой девочкой, которая ластилась ко всякой норовившей ее приласкать руке, словно приблудный котенок… И никто не подозревал, что в ее бархатных лапках спрятаны очень даже недетские коготки.
«Коготками» было то, что она постепенно узнавала об этой семье и о самой кукуйской царице – Анне Монс. А узнала она, что ее хозяйка украдкой изменяет государю и имеет любовника, в которого истинно влюблена и женой которого очень хочет стать.
Анхен не единожды обмолвилась, что раньше судьба добропорядочной жены своего добропорядочного мужа казалась ей невыносимо скучна. Теперь же она только об этом и мечтает.
Постепенно Розмари поняла, что хозяйка ее из тех, кто всю жизнь желает лишь недостижимого. А значит, счастья она никогда не достигнет.
* * *
Катерина едва не оглохла от собственного крика.
Метнулась туда-сюда, дважды налетела на стену и наконец так и врезалась в печь. Искра попала на юбку. Катерина поспешно сжала руками затлевший подол и попыталась разогнать дым. Потом подняла с полу щепку, сунула в щелку печи и, когда огонек разгорелся, кое-как огляделась.
Конечно, первым делом она посмотрела на лавку. Змеюки там не было. Уползла, зараза!
Страху сразу стало поменьше, а на смену ему пришла рассудительность. Конечно, зря она так перепугалась. Только сумасшедшая – а старуха отнюдь не казалась сумасшедшей! – станет держать в своей избе ядовитую змею. С ними не задружишь: гадина самую ласковую руку цапнет – и виноватой себя не сочтет. К тому же змеи сейчас, в начале ноября, уже спят. Скорее всего, это был безобидный ужака. Они, слышала Катерина, если живут в домах, у людей, то спать заползают куда поздней, чем на Вознесеньев день, а иные и всю зиму, полусонные, вялые, то ползают по углам, то там и засыпают на недолгое время. Конечно-конечно, это был уж!
На душе стало полегче. Катерина быстренько перекрестилась (справа налево, как и положено православной душе) и принялась думать дальше.
Мысли в голову полезли самые черные. Недавно пошел по Питеру слух, будто завелись где-то на окраине Васильевского острова человекоядцы. Каким-то обманом, а может, колдовством заманивают они к себе доверчивых людей, а потом, спустя несколько дней, под окнами того дома, где жили несчастные, отыскиваются либо кости, либо черепа, сваренные и обглоданные дочиста, а что самое страшное – со следами человеческих зубов.
Уж не к такой ли человекоядице угодили и они с Аннушкой?! А что, если там, на дворе, разрубленное тело несчастной девицы Крамер уже запихивают в какой-нибудь кипящий котел, чтобы сварить и съесть, а потом…
Потом настанет очередь и другой жертвы!
Катерина мигом вообразила себе собственный череп, подкинутый под окна царского дворца, представила любимого супруга, нашедшего этот череп, а еще страшнее – своих дочек, Аннушку да Лизоньку, на череп матушки наткнувшихся, да так и залилась слезами.
Впрочем, очень скоро она вспомнила, что череп ее далеко еще даже не обглодан, и вообще голова крепко держится на плечах, а самое главное – вокруг нет никаких злоумышленников, и старуха, которая – это же ясно, как самый что ни есть светлый Божий день, – злодейка и разбойница, вышла на двор, словно нарочно дав Катерине время подумать и собраться с силами. Участь Аннушки, конечно, ужасна… Неведомо, увидит ли Катерина свою верную служанку живой. Но погоревать еще время будет, если ей удастся отсюда выбраться. Надобно пока поискать, нет ли здесь другого выхода…
Сначала Катерина пыталась освещать углы, однако лучинка то и дело гасла, поэтому в конце концов она швырнула ее под печку и доверилась собственным рукам – маленьким, цепким, хватким, ловким и умелым. Вдруг вспомнилось, каким криком кричал Петруша, когда она, бывало, давала своим рукам волю и принималась гладить и трогать его везде, где только могла достать. Стыда Катерина отродясь никакого не ведала – ни в бытность свою воспитанницей и прислугой пастора Глюка, ни в последующем статусе солдатской полонянки, утехи, забавы – и вообще полковой жены.
Чуткость и цепкость рук сейчас очень ей пригодились. Тонкие, проворные, сильные пальцы ощупывали каждую малую щелочку и выступ, пытаясь отыскать путь на волю. Но никакой потайной дверцы не находилось. Ах, кабы можно было себе подсветить!
А что Катерина стесняется? Зачем бродила тут со щепкой, которая ежеминутно гасла? Надо факел засветить, да такой, чтобы горел поярче да подольше. Не ровен час, воротится старуха-душегубица, Катерина ей в гнусную рожу этим факелом сунет – да и бежать!
От таких бравых мыслей на душе немедленно стало полегче, а еще легче сделалось Катерине, когда ее осенило: да ведь лучина потому гаснет, что откуда-то тянет сквозняком. А значит… Она даже боялась довериться своим мыслям, боялась надеяться…
Снова зажгла лучинку и встала посреди каморки, стараясь не дышать, чтобы не пропустить дуновения ветерка. Крохотный огонечек на острие щепки дрогнул, качнулся вправо, влево, наклонился влево… и погас.
И тут Катерина ощутила на щеке справа уже отчетливое дуновение. Ринулась туда – и замерла, поняв, почему оттуда дуло.
Потому что начала приотворяться дверь.
История Анны Монс
Анхен вовсе невмоготу сделалось сидеть взаперти. Она надела юбку поверх рубашки, накинула на плечи платок, потом выскользнула из комнаты, прокралась босиком в пустовавшую комнату, где обычно селили гостей и которая выходила не на улицу, а в сад. Одной рукой держа башмаки, другой она отворила окошко и ловко выбралась вон. Обулась, потуже завязала платок на груди – и бесшумно полетела по проулкам к Яузе, чтобы хоть одним глазком поглядеть на веселье. Она только-только подбежала к забору и начала выискивать щель пошире, чтобы прильнуть к ней глазами, как вдруг ее кто-то схватил в объятия с такой силой, что у нее дух занялся. Она почувствовала, что ее поднимают на руки и несут куда-то, а стоило ей попытаться крикнуть, как рот ее был закрыт горячими мужскими губами.
Эти губы что-то такое делали с ее губами, и еще язык вмешался в дело, и Анхен наконец-то сообразила, что неизвестный мужчина целует ее. Как уже было сказано, девица Монс была весьма смела в мыслях, однако ничегошеньки не знала о том, что действительно происходит между мужчиной и женщиной. Происходило же нечто столь увлекательное и непостижимое, что Анхен мгновенно забылась и принялась с увлечением познавать это новое и неизведанное. Ее отрезвила только боль, но остановить мужчину, который занимался просвещением Анхен, было бы затруднительно. Пришлось подождать, пока он угомонится, и в процессе этого ожидания Анхен даже начала открывать для себя некоторые новые приятности. Наконец все завершилось к общему удовольствию, и мужчина сел рядом с распростертой Анхен.
Сначала он бережно опустил ее задранный и смятый подол, прикрыв голые ноги. А потом принялся застегивать собственные штаны. Анхен втихомолку его разглядывала. То, что он молод и силен, она уже поняла на опыте, но в лунном свете было видно, что он еще и красив. Вдруг Анхен сообразила, что уже видела его прежде… О Боже! Да ведь это ближний царский человек, его денщик и друг Меншиков, которого все звали просто Алексашкою! Завсегдатаем у Лефорта он сделался еще раньше самого царя, Анхен не раз видела его в Слободе, не раз встречала его жадный взгляд, не слишком, впрочем, обольщаясь на сей счет, ибо Алексашка совершенно так же смотрел на всех встреченных особ женского пола, от десяти до шестидесяти лет.
В эту минуту Меншиков почувствовал, что она на него смотрит, и повернул свою красивую голову в раскосмаченном, сбившемся парике.
– Ну что ж, девка, вот ты и добегалась! – ухмыльнулся он, поправляя ярко-рыжие, круто завитые, самые что ни на есть модные накладные кудри. – Я давно уж приметил, как ты тут шаришься. Не первый раз вижу тебя у этой ограды. Ну и скажи, за кем ты гоняешься? За красавчиком Карлушей? Или еще выше метишь?
Красавчиком Карлушей звали денщика Лефорта, Карла Шпунта, по которому и впрямь тайно вздыхали все девицы Немецкой слободы. Однако Анхен была к нему равнодушна: по ее мнению, ничего, кроме глупых голубых глаз, соломенных ресниц и гренадерского роста, у него не было – ни веселья, ни обходительности. А главное, у него не было ума, ум же Анхен считала самым привлекательным мужским свойством. Вот Алексашка этим свойством обладал, причем ум у него был настолько проворный и проницательный, что Анхен сочла бессмысленным спорить. Однако и впрямую открывать свои планы не решилась. Ей никогда не стоило труда заплакать при надобности, ну а сейчас надобность была остра как никогда.
– А что проку мне теперь метить куда-то? – проговорила она самым слезливым голосом, на который только была способна. – Теперь мне одна дорога – в омут головой!
Это совершенно русское выражение – «в омут головой», слышанное Анхен не столь давно от какой-то русской поденщицы, трудившейся на птичнике Монсов, оказалось очень кстати.
– Да ну, брось! – отозвался Алексашка с некоторым беспокойством в голосе. – Подумаешь, подгуляла девка! Ну и что? Впервой, что ли!
– Сам знаешь, что так! – всхлипнула Анхен, и Меншиков ощутил некоторые угрызения совести.
Что есть, то есть – впервой, это он сразу почувствовал, как только овладел этой девицею. Но отчего ж она тогда целовалась с ним, будто записная потаскушка? Отчего мурлыкала, словно разнежившаяся кошечка, когда он тискал ее за дерзкие груди и лапал за самые недозволенные местечки? Отчего не противилась, зараза, а только еще пуще распаляла его своими томными стонами? Вот он и не сдержался, вот и распечатал ее… Ну а теперь что?
Окажись она одной из своих, русских, хоть крестьянка, хоть горожанка, хоть дворянская или боярская дочь, Алексашка хмыкнул бы, штаны подтянул – да только его и видели. А вот с этой кралею надо быть побережней. Петруша, государь, уж так лебезит с этими иноземцами, так силится выставить себя перед ними в наилучшем свете… Небось оплеухами и зашеинами не обойдешься, когда узнает об Алексашкиной провинности. Тут запросто кнута отведаешь – и не полюбовно, где-нибудь в конюшне, от своего же друга-приятеля, какого-нибудь гвардейского поручика, а быть Алексашке биту именно что на Кукуе, при общем обозрении. А то и на Поганую лужу потянут на расправу. Петруша – он же бешеный, с него станется…
Ну и что теперь делать? Не жениться же на ней, этой дурище, которая уже давно распаляла Алексашку мельканием своих разлетающихся юбочек, ну а теперь, когда на ней и юбочек-то, почитай, не оказалось, разве мыслимо было удержаться от греха?!
А может, как-нибудь вину свою загладить? Петруша, друг, который разиня рот смотрел на обычаи и свычаи иноземцев, сказывал, что у чужестранных курфюрстов да королей принято, распечатав знатную девицу, незамедлительно пристроить ее замуж за хорошего человека или отыскать ей богатого любовника. Оно конечно, Алексашка не король и не курфюрст, так ведь и девка не княжеского рода! А все же интересно бы знать, кого она тут высматривала, вот этакая… готовая на все?
Он снова приступил к расспросам и добился, наконец, того, что Анхен стыдливо призналась в своей любви к господину Лефорту и в напрасных стараниях его обольстить.
Алексашка едва со смеху не помер! Он внешне был весьма дружен с Францем Яковлевичем и охотно принимал от него подарочки – большие и маленькие, все с равным удовольствием, однако втихомолку ревновал к нему Петра, завидовал тому влиянию, которое Лефорт имел на царя, а пуще всего завидовал голове Лефорта, этой умнейшей голове, какую не приобрести Алексашке никогда, сколько бы деньжищ он ни уворовал на государевой службе (а дело сие шло весьма успешно), каким бы кудлатым и дерзко выкрашенным париком ни покрыл свою голову. Алексашка был смышлен, не более того. Лефорт – умен. Вот в чем разница! Ну да где нам, со свиным-то рылом…
И вдруг в смышленой Алексашкиной голове что-то такое забрезжило, какая-то мысль… Он мгновенно осмотрел ее, словно на ладони повертел так и этак, и даже прыснул от восторга, вообразив себе лицо Лефорта, когда он… Ну и кто тогда окажется со свиным рылом, а, Франц Яковлевич?
* * *
Катерина с трудом подавила желание броситься сломя голову к дверям и грудью пробить себе путь наружу. А что, если старуха воротилась не одна? Вряд ли она намерена справиться с пленницей в одиночку. Наверняка у нее имеется помощник.
Катерина легче перышка перелетела в угол, который – она это успела заметить – был завешен какой-то ряднинкой, и притаилась за ней.
Дверь тихо приотворилась. Катерина с удивлением отметила, что видит это, хотя светлее в каморке не стало. Значит, глаза привыкли к темноте. Ну что ж, тем лучше…
Она всматривалась напряженными глазами, пытаясь уловить очертания человеческой фигуры, но сначала до нее долетел негромкий голос:
– Эй, есть тут кто живой?
Что такое? Голос был мужской!
Катерине стало холодно от ужаса. Это сообщник старухи! Та поняла, что справиться с Катериной будет потрудней, чем с Аннушкой, а потому прислала крепкого мужика.
Ну нет! Катерина не какая-нибудь слабосильная неженка!
– Бабка Татьяниха! – погромче позвал в эту минуту мужчина.
«Что за нелепое имя?! – мельком подумала Катерина. – Хорошо, хоть узнала, как ее зовут, а то выберусь отсюда – и не пойми кого к ответу привлекать! Ох, выберусь ли?!»
– Да где же ты, бабка? – повысил голос мужчина. – Куда пропала? Это я, Иван Крестов, деньги за жилье принес…
«Господи! – осенило Катерину. – Да он же ни при чем! Это какой-то постоялец пришел к старухе! А что, если она сейчас вернется с настоящим своим сообщником и прикончит и ее, и этого невинного человека!»
– Помогите мне! – крикнула она испуганно. – Ради Господа Бога!
Послышались какой-то странный звук, какое-то топанье, и Катерина вдруг поняла, что незнакомец, услышав ее голос, подскочил от неожиданности.
– Свят, свят, – пробормотал он, – кто здесь?
Можно представить, что с ним сделалось бы, открой она ему свое истинное имя и положение!
А впрочем, ничего особенного не сталось бы. Кинулся бы наутек. А может, и не поверил бы вовсе.
– Я, – отозвалась она сдавленно. – Я пришла к старухе за нуждой своей, а она куда-то подевалась. Мне от духоты дурно… выведи меня наружу…
– Что ты говоришь? – Он шагнул ближе – невысокий, широкий в плечах, косматый какой-то. Напряженно повернул голову и еще даже ладонь к уху приставил.
Туг на ухо, что ли?
– Я говорю, выведи меня отсюда, помоги уйти! – чуть ли не крикнула она и осеклась, перепугавшись, что звук ее голоса вдруг долетит до старухи, которая может оказаться неподалеку, поймет, что к пленнице пришла внезапная помощь, и со всех ног прибежит вершить расправу.
– Что ж ты орешь-то так, Катерина Алексеевна? – с усмешкой спросил незнакомец.
У Катерины в зобу дыханье сперло. Откуда он знает ее имя?!
Да откуда, как не от старухи… Нет, это точно ее пособник, пропала бедная Катя, пропала, пропала!
Однако откуда же…
Хотя Катерина никогда не отличалась сообразительностью, от страха, видать, ум ее обострился, и она задала себе простой вопрос: если это – пособник старухи, то откуда он мог знать отчество жертвы? Старухе-то его никто не называл!
– Откуда ты знаешь, как меня зовут? Говори, ну? – прикрикнула как могла грозно, по-прежнему пристально вглядываясь и не различая ничего, кроме смутной косматой тени: незнакомец стоял спиной к печи, и лицо его совершенно терялось в полутьме, да еще он низко наклонял голову.
– А я, Катерина Алексеевна, – усмехнулся незнакомец, – вообще много про тебя знаю! Например, то, что звалась ты прежде Мартой Скавронской, а потом вышла замуж за трубача Иоганна Крузе…
Что-то такое прозвучало в его голосе, что Катерина мигом перестала бояться. Она решительно шагнула вперед, схватила человека за плечи и развернула лицом к мельтешению пламени.
Какие-то смутные картины замелькали в памяти: кирха, сдвинутые в сторону скамейки для прихожан… укоряюще воздетый перст пастора Глюка… накрахмаленный чепец пасторши…
И вдруг она узнала его!
– Майн либер Готт! – воскликнула Катерина так, как некогда восклицала, будучи Мартой Скавронской. – Неужели это ты?! Иоганн Крузе?!
– Теперь мне привычней зваться Иваном Крестовым, – отозвался бывший муж русской императрицы и браво щелкнул каблуками сапог… вернее, полуотвалившимися подметками своих опорок.
История Катерины Алексеевны
– Пойди, дочь моя, и встань на колени, и прочти молитву, и попроси Пресвятую Деву избавить тебя от нечистых помыслов, – сказал пастор Глюк и протянул молитвенник. Дрожащие девичьи руки безотчетно приняли его и прижали к пышной груди. – А я буду просить Господа, отца нашего, чтобы он смилостивился над тобой на сей раз. Но только знай, что, если ты вновь дашь волю нечистым помыслам, захочешь предаться греху и вновь уступишь искушению, то никогда не войдешь в Царствие Небесное.
– Господин пастор, – всхлипнула Марта, кладя на скамейку молитвенник и жалобно складывая руки, – я тут ни при чем, клянусь Господом!
– Не оскверняй его имя суесловием! – ужаснулся пастор Глюк и воздел грозный перст.
– Ну клянусь памятью моей покойной матушки… – начала сызнова Марта.
– Не отягощай ее светлой души своей второй ложью! – опять ужаснулся пастор Глюк и воздел второй грозный перст. – Вспомни, что у тебя было с теми драгунами! Неужели ты при этом не имела никаких нечистых помыслов?!
– Ну чем хотите, тем и поклянусь, – всхлипнула Марта. – А только не имела я никаких нечистых помыслов. Вы что ж думаете, я, когда иду на рынок, думаю про мужчин?! Нет, я думаю про капусту, которую мне велела купить фрау Глюк. Или про брюкву. Или про цыпленка. Иду и думаю только об этом. Но тут ко мне подходит один драгун…
Пастор Глюк покачал головой.
Марта торопливо поправилась:
– Я хотела сказать, два драгуна…
– Мне доподлинно известно, что их было три! – сухо произнес пастор Глюк и воздел третий перст.
– Третий появился уже гораздо позже, – виновато призналась Марта. – Уже потом. Но началось с одного. И это он обратил мои мысли ко греху и сделал мои помыслы нечистыми. А пока он не начал со мной говорить, я вообще думала только о капусте!!! Ну в чем же я виновата?!
– Иди в церковь, дочь моя, – устало промолвил пастор Глюк. – Иди и расскажи то, что ты рассказала мне, отцу нашему, Господу. И пусть тебе станет стыдно за те фиговые листки, которыми ты пытаешься прикрыть наготу своей грешной души.
Марта печально сделала книксен, а потом еще более печально побрела к церкви. Длинные светлые волосы спускались по спине до самой… хм…
Пастор Глюк проводил ее глазами и подумал, что Господь должен был все же подумать о будущем, прежде чем наделить эту девушку такой непристойной привлекательностью. По сути дела, он сам виноват в многочисленных грехах Марты!
– Это все дело рук дьявола, – раздался рядом женский голос. – Эти волосы и эта задница даны ей бесовским произволением!
Пастор Глюк поспешно осенил себя крестным знамением:
– Ты слишком строга к бедной девочке, Труди.
Его жена покачала головой, увенчанной белым накрахмаленным чепцом:
– Моя строгость – это единственное, что еще удерживает ее от окончательного падения. О, конечно-конечно, я понимаю, что мы дали слово ее умирающей матери и поклялись приглядеть за девочкой, но чем скорей мы выдадим ее замуж, тем будет лучше для нее. Или надо остричь ее наголо, чтобы избавить мужчин от непрестанного искушения.
Пастор Глюк поглядел на белый чепец жены и подумал, что, наверное, уже лет двадцать – то есть с тех пор, как они женаты, – он не видел Труди простоволосой (она и ночью спала в аккуратном чепчике, правда, не столь жестко накрахмаленном) и даже подзабыл, брюнетка она или блондинка, как Марта. Что касается э-э… задницы… он тоже не мог припомнить, была ли она у его жены. Наверное, была, на чем же иначе она сидела?! А впрочем, множество нижних накрахмаленных юбок с успехом заменяют оную часть тела. Вот глядя на Марту, сразу ясно, что юбки там совершенно ни при чем…
Пастор Глюк тяжело вздохнул и подумал, что жена, конечно, права. Надо поскорей сбыть Марту с рук, пока она не навлекла на дом пастора ужасного позора. С нее ведь станется привести любовника в свою спальню! Или вообще предаться греху на пороге кирхи!
Но за кого ее выдать? Надо хорошенько подумать, конечно…
Вдруг он увидел, что Марта забыла молитвенник на скамейке. Как же без него беседовать с Господом?
А может быть, она нарочно оставила молитвенник, а сама, не доходя до кирхи, улизнула на свидание с очередным драгуном?!
Или с двумя драгунами… Или даже с тремя!
Пастор подхватил святую книгу и зашагал к кирхе.
Дверь была приотворена. Ага, значит, Марта там. Зря он подумал о ней плохо…
Пастор чуть приотворил дверь.
Около святого престола девушки не было.
Пастор огляделся.
Кирха пуста? Куда же подевалась Марта?
Вдруг ему послышалась какая-то странная возня в темном углу. Шагнул туда – и на некоторое время застыл, не веря глазам своим, а потом закричал так громко, что еще неделю после этого у него саднило горло:
– Греховодники! Прекратите немедленно!
Ну это уж слишком… с него довольно… клятвы клятвами, но и его терпению есть предел!
Пастор Глюк зажмурился, чтобы не оскверниться зрелищем спущенных солдатских штанов и задранной женской юбки, и так, зажмурившись, произнес:
– Или ты сегодня же берешь Марту замуж, трубач Иоганн Крузе, или, клянусь именем отца нашего, Господа, я принародно уличу вас в вашем грехе и отлучу от церкви.
Эти двое, которые неуклюже возились, вставая, так и замерли.
– Замуж?! – испуганно простонала Марта.
– Жениться?! – испуганно простонал трубач Иоганн Крузе.
– Или анафема! – прогремел пастор Глюк, воздевая руку с зажатым в ней молитвенником.
– Я согласна, – всхлипнула Марта.
– Я согласен, – вздохнул Иоганн Крузе.
– А на свадьбу, – хрипло сказал пастор Глюк, – моя жена подарит тебе, Марта, накрахмаленный чепец и несколько нижних юбок.
Следует сказать, что ни чепец, ни те юбки ей впрок не пошли, даже не удалось их поносить, потому что, не успели они с Иоганном в ту ночь взойти на брачное ложе и предаться тому, что еще вчера считалось грехом смертным, незамолимым, а нынче сделалось благословляемым занятием для размножения и плодовитости, как прибежал посланный от командира полка и потребовал Иоганна в строй, трубить тревогу: русские войска внезапно подошли к самым стенам города и уже выкатывают пушки – вот-вот начнется обстрел. Иоганн на бегу вскочил в штаны, нахлобучил кивер, схватил под мышки мундир, сапогу, саблю, трубу – да и был таков. Поспешное его присоединение к гарнизону принесло, впрочем, немного проку: уже к вечеру город был захвачен, а молодая жена Иоганна Крузе в ту же ночь вместе с другими жителями, пытавшимися бежать из города, оказалась в плену у победителей.
На почтенную публику вроде пастора Глюка и его жены оные победители особого внимания не обратили: отобрали поклажу в качестве трофеев – да и отпустили восвояси. Марту же прижал к себе бравый сержант – благо девка слишком перепуганной не казалась и даже ради приличия не вздумала отбиваться, – да так, прижавши, и рухнул с ней на траву, а потом перекатился на солому под телегу, и не настало еще утро, как Марта Скавронская не раз, не два, не три и даже, может, не десять раз – подзабылось число за временем! – нарушила клятву верности, данную Иоганну Крузе только вчера.
Само собой, нарушила не по своей воле. Однако, следует признаться, она не была сильно против. Отныне она валялась с кем ни попадя на соломе и в кустах, таскалась с войском в повозке маркитантки, исправно исполняя свои обязанности жены полка и в ночной тишине, и под выстрелами, и под громом пушечных разрывов, ибо если у кого-то из солдат война вызывает полное оцепенение всего существа, то у некоторых, напротив, вместе с боевым духом поднималось и кое-что другое, а копившееся в душе и теле напряжение требовало немедленного облегчения. Вот такое облегчение и давала солдатикам Марта Скавронская, в замужестве Крузе (причем давала без всякого принуждения, с полным удовольствием и очень быстро стала всеобщей любимицей, к которой обращались за помощью чаще, чем к другим полковым девкам!). Это продолжалось до тех пор, пока ее не приметил однажды проезжавший мимо генерал Родион Христианович Боуэр.
Генерал тоже испытывал некий подъем духа и тела, а потому захотел поближе посмотреть на смуглянку, которая показалась ему хорошенькой. Офицер по его приказу отправился разыскивать Марту. Нашел, выволок ее из-под кустов, вернее из-под очередного мимолетного любовника, и поставил перед строем – босую, в одной помятой рубахе. Из другой одежды у нее в ту пору была только юбка, да, на беду, она осталась забытой в кустах.
Марта беспокоилась, что юбка потеряется – красивая, красная, суконная, с зелеными прошивками и черной бахромой. Точно так же Марта уже потеряла недавно теплую шаль, и теперь тряслась от вечернего холода, стоя перед полковым знаменем и выбирая из густых волос травинки и листья, а заодно почесываясь (валяли ее в дубовой роще, где земля была усыпана желудями, поэтому исцарапанная спина так и горела).
Видимо, офицер понял, что неприлично показывать генералу такое ободранное существо, поэтому сорвал с плеч мундир и набросил его на Марту. В этом мундире она и промаршировала в генеральскую палатку, потому что при одном взгляде на нее генерал Родион Христианович воспылал неудержимым желанием. А бедняга офицер, пострадавший из-за своей галантности и услужливости, полночи бродил вокруг этой палатки, откуда доносилось надсадное дыхание немолодого генерала, устрашающий скрип походной кровати и игривые вскрики веселой маркитантки, – бродил, то маясь от зависти, ибо тугая, полненькая, светловолосая Марта ему тоже нравилась, то тревожась о судьбе казенного добра, своего мундира, то просто трясся от холода, ибо ночи были неласковые…
Мундир ему удалось вернуть, однако Марту в том полку уже больше не видели: Боуэр, отбывая в ставку фельдмаршала Шереметева, увез очаровавшую его «малышку» с собой, чая, что отныне все ночи станет проводить так же весело и безунывно. Юбка, красная, красивая, с бахромой и прошивками, все же пропала… но скоро у Марты этих юбок сделалось аж три штуки! Боуэр был щедр, и ему доставляло удовольствие радовать пылкую красотку подарками.
Но увы! Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев при первом же взгляде на Марту ощутил, что ему тоже обрыдли одинокие ночи. И он счел, что перед ним – как раз то средство, которое поможет ему скрасить это одиночество. Боуэр страшно обиделся, но протестовать не мог, ибо чтил субординацию. К тому же к Шереметеву чрезвычайно благоволил сам император. Но очень скоро Боуэр услышал, что отомщен: ведь и Шереметев оказался лишен общества веселушки-хохотушки Марты Крузе! Она приглянулась всесильному Алексашке Меншикову, который без лишнего слова отнял ее у Шереметева…
