Текст книги "Коронованная распутница"

Автор книги: Елена Арсеньева

Она словно кореньем их всех обводила, вот уж правда что! Завораживала своим телом. Переспав с нею хоть раз, мужчина начинал томиться по ней, как околдованный. Теперь вот пришел черед Алексашки.

И лишь только она прижилась в его шатре, вот тут-то появился перед ней невесть откуда взявшийся муж, Иоганн Крузе. К этому времени он, как и многие пленные, пожелал сражаться на стороне победителя, сменил форму, но с трубой не расстался. Из досужей болтовни сотоварищей-вояк он узнал о некоей пленной девке, которая из солдатской подстилки сделалась любовницей светлейшего князя. Описания девки ему кое-что напомнили. Украдкой прорвался к палатке Меншикова, увидал его сожительницу – да так и ахнул. Он не обольщался насчет любви Марты – да и что было для него в этой любви?! Украдкой подобравшись к палатке светлейшего, он подкинул малую записочку. Ох и изумилась Марта, ее прочитав! Иоганн начинал свою воинскую службу с того, что был писарем, и обладал удивительно красивым, каллиграфическим почерком. Может быть, с таким талантом далеко бы он пошел, да трубачом оказался еще более отменным, а бивачная жизнь влекла его куда больше, чем сидение в штабных палатках и писание приказов да реляций. Труба в его руках пела, как живая! Однако красиво писать он не разучился, и Катерина чуть в обморок не рухнула, прочтя написанное красивейшим почерком разнузданное требование денег – не то, грозился каллиграф Иоганн, заберу тебя, подстилка солдатская, от твоего полюбовника и плевать мне, кто он там, пусть даже и фельдмаршал и царев фаворит!

Очень может быть, что Иоганн выражал свои мысли и желания иначе, однако Алексашка в такие тонкости не вдавался. По его приказу Иоганна арестовали, прогнали сквозь строй, а потом закатали на каторгу – за нарушение воинской дисциплины, пособничество неприятелю и прочая, прочая, прочая. Очень запросто могли злополучного трубача и под расстрел отдать, да Марта ни с того ни с сего вспомнила алтарь, вокруг которого водил ее с Иоганном пастор Глюк, вспомнила майское дерево, украшенное в день их свадьбы… Вспомнила, расчувствовалась и вступилась за незадачливого муженька, вымолив ему помилование.

Пусть живет, лишь бы ей не мешал!

С тех пор Иоганн исчез… Она думала – бесследно. И вот те на!

* * *

– Боже мой! – пробормотала Катерина. – Боже мой, Иоганн! Что ты тут делаешь?!

– Нанимаю каморку от Татьянихи, живу с ней по соседству, вернее, влачу жалкое существование. Перебиваюсь с лука на квас, да и за это благодарю Господа, а то и с плесневелой корки на воду. Наш император не шибко-то жалует тех, кто проливал кровь во имя его побед, особенно если этот кто-то знал кое-кого в приснопамятные времена. Как же дорого я заплатил за то, что однажды задрал кое-кому юбку! Вынужден теперь под чужим именем таиться, а все из-за тебя!

Катерина резко качнула головой. Нашел время вспоминать обиды! Нашел время жаловаться на свою жизнь! Сейчас в опасности ее жизнь!

– Помоги мне выбраться отсюда, – властно сказала она. – Ты знаешь, кем я стала. Помоги мне, и, клянусь, тебе никогда больше не придется нуждаться.

– Да разве ты думаешь о том, что было в прошлом? Ты боялась меня, а теперь просишь о помощи?! Моя спина до сих пор помнит те шпицрутены, а ноги ломит от колодок… Ты едва узнала меня. Можно ли тебе верить?

– Иоганн, – всхлипнула Катерина, – я в опасности. Ну и кому будет лучше от того, что я погибну? Государь станет искать меня и найдет тех, кто меня погубил. О, разве ты не знаешь? Он не разбирает правого и виноватого. Ты можешь сколько угодно твердить ему, что не виноват. Он тебя не услышит. Зато если ты спасешь меня… Вспомни, если бы не я, ты уже сгинул бы где-нибудь на Камчатке. Я вымолила тебе жизнь – вымолю и богатство. Ты станешь богат и знатен. Ты станешь графом. Любое желание твое исполнится! Только выведи меня отсюда, защити меня!

– Пойдем, – решительно сказал Иоганн после минутного раздумья. – Я тебе помогу.

Катерина только всхлипнула, не в силах сказать ни слова. Да и никакие слова тут были не нужны.

Они крадучись вышли в сени. Кругом царила тишина.

– Надо подняться наверх, – прошептал Иоганн Крузе. – Вон там лестница. Идем туда. Я пойду первым, погляжу, что и как на дворе. Если все тихо, поднимешься ты.

Он сделал несколько шагов, но тут же замер на ступеньках и, отпрянув назад, схватил Катерину за руку:

– Тихо. Кто-то идет!

Они замерли, и Катерина отчетливо услышала наверху топот копыт. Потом прыжок, как будто человек соскочил с седла. Вслед за этим раздался легкий свист, как будто кто-то подавал условный знак, сообщая о своем прибытии.

Вот он, ее убийца, подумала Катерина, в свою очередь стискивая руку Иоганна, но не издавая ни звука.

Похоже, Иоганн тоже смекнул, что лучше помалкивать, потому что приложил палец другой руки к губам и потянул Катерину за собой. Бесшумно ступая, они свернули под лестницу, а потом Иоганн втолкнул Катерину в какой-то чуланчик – темный, как и изба Татьянихи, и так же освещаемый лишь отблесками пламени из маленькой печурки.

– Это мое жилье, – шепнул чуть слышно. – Тихо!

Призыв был излишним – Катерина перестала дышать.

Они затаились в самое время – тот человек, что приехал на лошади, начал спускаться по лестнице.

Он шел осторожной, но твердой поступью, и Катерина мельком подумала, что, наверное, ее убийца молод и силен. Может быть, он даже красив…

При этих словах – молод, силен, красив – Катерина внезапно вспомнила того, кого любила. Увидит ли она его еще когда-нибудь? Ощутит ли нежность его поцелуев и блаженную грубость его объятий? Почувствует ли это несказанное счастье – принадлежать ему, смешанное со смертельным страхом – быть застигнутыми, разоблаченными, а значит…

– Черт подери! – воскликнул в это время человек, который спускался по лестнице. – Хозяин, да где ты?!

Услышав этот голос, Катерина едва не лишилась сознания, потому что… потому что это был он! Тот, о ком она только что подумала!

Ее тайный любовник, ее тайная любовь…

История Виллима Монса

В том, что он – избранник Фортуны, Виллим уверился в самом раннем детстве. Ведь его сестра, красавица Анна, стала фавориткой русского императора! Сам-то Виллим, честно говоря, никакой особой красоты в Анхен не видел: так себе куколка, довольно бесцветная, сухопарая, с фарфоровыми голубыми глазками, которые иной раз, словно чашка чаем, наполнялись злобой и хитростью. Но Петр видел в них только небесный свет и влюбился в Анхен еще прежде, чем стал государем. Взойдя на престол, он не забыл первую любовь. Все на Кукуе, в Иноземной слободе, где жила семья Монс, знали: если бы государя не женили чуть не силком, мальчишкою, на какой-то там русской Дуньке, он взял бы в жены Анхен и сделал бы ее царицей! Но в начале правления Петра престол под ним то и дело покачивался, сотрясаемый то стрелецкими бунтами, то недовольством бояр, то народными волнениями, поэтому все, что он мог, – это сослать свою царицу Дуньку, Евдокию Лопухину, в монастырь. А к тому времени, как он окончательно прижал Россию к ногтю, выяснилось, что Анхен ему изменила. Вернее, изменяла довольно давно. Вскрылось дело случайно: ее любовник, саксонский посланник Кенигсек, умудрился свалиться в воду и утонуть там, где воробью было по колено. Ну утонул так утонул, таким кенигсекам, по мнению Виллима, в базарный день цена пятачок за пучок. Беда состояла в том, что при посланнике обнаружились любовные письма Анхен!

И кончился фавор неверной красавицы (еще следовало благодарить судьбу, что ее живою оставили или в монастырь не заточили, подобно той злосчастной царице Евдокии!), и иссяк ворох благодеяний, которые сыпались на семейство Монс, словно пух из перины сказочной фрау Хильды, госпожи Метелицы, – пух, который обращался в золотой дождь… Было от чего приуныть! Брат и сестра Виллима, Филимон и Матрона (русские называли ее на свой лад Матреною), в самом деле приуныли, хотя их государев гнев не коснулся: Филимон получил капитанский чин, Матрона была пристроена за государева любимца Теодора Балка. И все равно: они знай сокрушались о прежних баснословных временах, когда русский царь у них во-от где сидел! При этом они показывали сжатые кулаки: Филимон – увесистый, пудовый, Матрона – сухонький, подернутый веснушками.

Виллим о былом не сокрушался. Он всю жизнь, с малолетства, был баловнем женщин, которые называли его за редкостную красоту истинным Купидоном и осыпали нежностями и подарочками (последние он предпочитал первым, однако виду такого не показывал, а в конце концов стал находить и в дамских нежностях весьма много для себя удовольствий!). Фортуна, Судьба – она тоже женщина. А какая женщина может остаться равнодушной к очаровательным черным глазам и надменно-чувственным губам Виллима? Таких он еще не встречал. Недаром одна из гадальных книг, к которым он столь часто обращался, пророчила: «Ты будешь отменный гений, но недолго проживешь (на эти слова Виллим не обращал внимания, считая их ошибкой печатника книги); достигнешь великих почестей и богатства; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства…»

За Фортуной Виллим волочился изо всех сил, и она являла ему свое расположение на каждом шагу. Правда, исполнять свою волю эта властная дамочка поручала мужчинам. Генерал Кейзерлинг оказал ему протекцию при приеме на военную службу, генерал Боуэр, очарованный его красотой и умом, взял его к себе в адъютанты, Павел Иванович Ягужинский, любимец Петра, к молодому Монсу тоже благоволил. В конце концов Виллим попался на глаза государю…

Можно было опасаться, что неприятные воспоминания Петра о его сестре сослужат дурную службу Виллиму. Однако Петр совершенно выкинул из головы и сердца неблагодарную Анхен и, восхитившись сметливостью, проворством и удальством ее брата, взял его к себе адъютантом. Должность была почетная, но хлопотная и вовсе не денежная. Майн либер Готт, на всю оставшуюся жизнь запомнил Виллим ледяной ветер, который сквозил в его карманах и кошельке! Именно в те дни он дал себе клятву, что рано или поздно станет богатым, по-настоящему богатым, человеком, и делал для этого все, что можно и чего нельзя. К примеру, частенько запускал руку в хранившиеся у него деньги сестрицы Анны. И это было только начало… Про себя он втихомолку решил, что никакие химеры и предрассудки, вроде совести, гордости, чести, порядочности, никогда не станут ему поперек дороги!

Между тем женщины его обожали! К примеру, толстуха Анна Иоанновна, племянница государя, герцогиня Курляндская, весьма обласкала Монса, который одно время находился в Митаве по делам. Сквозить в карманах наконец-то перестало, ну а то, что скудные средства герцогини стали еще более скудными, его мало заботило. Вот еще! О себе надо было думать! К тому же когда толстая уродина не самой первой молодости затаскивает в свою постель юного красавца, она должна за это заплатить. И хорошо заплатить!

Тут подоспел и январь 1716 года, когда Петр и его новая жена Катерина Алексеевна отправились в заграничное путешествие. Среди других был взят в поездку и адъютант Виллим Монс. Только теперь он находился не в штате государя, а в штате Катерины Алексеевны. Фортуна ворожила ему! Однако грех жаловаться: служил новый камер-юнкер исправно и скоро сделался поистине незаменим. Легче исчислить те дела, которыми он не занимался, чем те, которыми занимался! Виллим ведал управлением селами и имениями, принадлежащими государыне; принимал к ней в службу и отстранял от оной; назначал жалованья, содержания, награды и пенсии ее служителям; заботился об устройстве праздников и гуляний, до которых Катерина была великая охотница; надзирал над работою портных и портних, которые шили ей наряды, ведал хранением ее драгоценностей и ее денежной казной; сопровождал Катерину во время всех поездок и заботился об ее удобствах; присматривал за ее конюшнями… Не токмо за красивые глаза он удостоен был лестного отзыва государя во время представления к очередному званию: «По нашему указу Виллим Монс употреблен был в дворцовой нашей службе при любезнейшей нашей супруге, Ее Величестве императрице всероссийской; и служил он от того времени при дворе нашем, и был в морских и сухопутных походах при нашей любезной супруге, Ее Величестве императрице всероссийской, неотлучно; и во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были».

Прилежный камер-юнкер и в самом деле был при императрице неотлучно – на балах и ассамблеях, на торжествах, маскарадах, гуляньях, охотах, всегда красивый, оживленный, блещущий остроумием, рассыпающий улыбки, словно солнце лучи. Он был неотразим! Глаза его играли, манили каждую женщину, обещали райское блаженство, дурманили головы и разбивали сердца, глаза его ослепляли… Боже, сколько юных дев, да и мужних жен он попусту истомил этими своими немыслимыми глазами! Но все это было лишь пустое сверкание бенгальского огня, фейерверк, который таял в небесах, разноцветная дымовая завеса, которая моментально развеивалась, потому что это предназначалось всем вместе – и никому… Глаза Виллима становились искренними: глубокими, страдающими, страстными, влюбленными, нежными – лишь когда встречались с глазами императрицы.

О, разумеется, он не вел жизнь затворника, монаха, рыцаря печального образа, который посвятил себя служению одной лишь прекрасной даме и хранит ей верность до смерти. Такие понятия, как «верность» и «Виллим Монс», не сочетались, подобно тому как не сочетаются неподвижный камень с быстротекущею водою. Он – величайший волокита своего времени! – кружился в хороводе бесчисленных юбок, срывая цветы удовольствия везде, где только мог. Но в виршах, которые он к тому времени начал пописывать и которые отличались пусть неровностью строк, но все же немалою приятностию, между какими-то Амалиями, ласточками, голубушками и душеньками все чаще возникал образ таинственной, враз обольстительной – и пугающей женщины, о которой автор словно бы даже боялся обмолвиться, но не мог удержаться от новых и новых упоминаний о ней. В строках, ей посвященных, отчетливо сквозила воля неумолимого, безжалостного рока, роптать против коего бессмысленно:

 
Свобода, о моя свобода, где ты?
Я сам не свой, себя я потерял!
О чем мечтаю от заката до рассвета?
Чего, безумец жалкий, я взалкал?
Зачем, зачем меня Фортуна привела
На берег сей, поставив над обрывом?
Сорвусь иль удержусь? Пока не знаю сам.
Молюсь о встрече с ней, молюсь с надрывом,
А близ светила моего в лучах его сгораю…
И сам не ведаю, от горя иль от счастия рыдаю?
 

Виллиму казалось, что он полюбил Катерину с первой минуты встречи. Может быть… Но это была та покорная, рабская любовь, которую испытывает подсолнух к солнцу и на которую не ждет ответа. Когда так случилось, что он увидел в ее глазах не только насмешливое, снисходительное кокетство, а отсветы того же пламени, которые горели и в его сердце? Он не мог хорошенько вспомнить. Но это произошло.

Сначала взгляды и улыбки. Потом робкие прикосновения, которые становились все смелее и откровеннее. Потом лихорадочный, безумный по силе отваги и ужаса поцелуй, который Виллим однажды сорвал с уст императрицы, потому что почувствовал: она именно этого от него ждет. Потом… Потом они стали любовниками, однако для двух этих страстных натур мимолетные ласки, которые не приносили подлинного облегчения и которым приходилось предаваться поспешно, украдкой, скоро стали мукой. И тогда они оба забыли об осторожности.

Теперь Монс поистине был «при нашей любезной супруге, Ее Величестве императрице всероссийской, неотлучно» – и днем, и ночью. Разумеется, лишь когда Властелин находился в отъезде, а происходило сие довольно часто. Любовники береглись, они были крайне осторожны. Чтобы замаскировать эту опасную связь, Монс вовсю заводил роман за романом на стороне, а главное, не стеснялся выставлять их напоказ. Когда-то он писал в своих стихах:

 
От уз любви нельзя освободиться!
Желаешь путы развязать, но все напрасно:
Лишь крепче стягиваешь мертвый узел…
Ну что ж, терпи, молчи, таись!
Зачем чужому знать, как поцелуи милой сладки?
 

Но теперь о том, как сладки поцелуи его многочисленных милых, знали все и всюду – благодаря его безудержной болтовне. Впрочем, дамы сами не берегли своих тайн и, не стыдясь, оспаривали обольстителя друг у друга. Герцогиня Курляндская публично бранилась со своей младшей сестрой и многими придворными дамами из-за бесподобного красавчика камер-юнкера. Это могло стать источником неприятностей для Виллима, однако главным было для него то, что шумиха отвлекала внимание общества от главного: их любви с императрицею.

* * *

Без раздумий Катерина рванулась вперед – Иоганн от неожиданности разжал руки – и вмиг оказалась около лестницы.

– Виллим!

Услышав ее голос, он чуть не сорвался со ступенек, но успел прыгнуть и легко удержался на ногах.

– Ваше величество… – начал было с опаской, но Катерина не дала договорить: налетела, прижалась, стиснула в объятиях, осыпала поцелуями наклонившееся к ней бесподобно прекрасное лицо, чтобы узнать которое ей не нужен был свет. Сердце, которое всегда пускалось вскачь при появлении любимого, не ошибалось.

– Виллим! – Припала к его губам и не отрывалась долго-долго, пока не стала задыхаться от страсти. Виллим тоже был вполне готов к сладостному греху, руки его делались все более настойчивы, да Катерина как-то внезапно вспомнила, где находится и какой опасности подвергается.

– Как ты сюда попал?! – выговорила, с трудом оторвавшись от любимых губ.

– Получил billet doux, записку, – проговорил Виллим. – Нашел ее в кармане плаща. Написано мужской рукой, думал, какой-то проситель назначает тайную встречу, а оказывается, это ты писала!

Катерина понимала, о чем говорит Виллим. Он не был бы братом своей сестры и не был бы достоин носить фамилию Монс, если бы не воспользовался бесчисленным множеством тех возможностей, которые открывали перед ним неограниченное доверие императрицы и снисходительность императора. Нет, разумеется, он не таскал разбросанные там и сям драгоценные безделушки, подобно Марье Гаментовой: Катерина сама то и дело одаривала его чем-нибудь (в числе таких подарков были, например, золотые часы с ее портретом). Но Виллим сделался по-настоящему влиятельным человеком и при известных усилиях, а то и вовсе без оных, мог решить практически любое дело, составить какую угодно протекцию, повлиять на самое что ни на есть высокопоставленное лицо или даже заручиться поддержкой императора и императрицы. Поэтому неудивительно, что самые разные люди, вплоть до самых именитых (среди них были, например, царевна Прасковья Иоанновна, обер-полицмейстер Петербурга Антон Девиер, зять светлейшего и Алексашкина жена княгиня Дарья Меншикова, а еще посол России в Китае Лев Измайлов, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, астраханский губернатор Артемий Волынский, великий канцлер граф Головкин и какой-то незначительный конюх из Митавы Эрнест-Иоганн Бирон, которого Монс спас от тюрьмы), то и дело обращались к нему за помощью – кланялись, как говорили тогда. Называли его «батюшка-свет» или «отец ты наш, батюшка Виллим Иванович», «высокографское сиятельство» или «премилосердное высочество», умоляли: «Премилостивый государь, сотвори ты над нами наиудивительную милость!» Кланяться к Монсу приходили отнюдь не с пустыми руками. Виллим брал взятки – и деньгами, которые он обожал (туго набитая мошна была в его сердце единственной соперницей Катерины!), и драгоценными вещицами, и дорогими винами, привезенными из-за границы, и редкостными тканями, и породистыми конями… Да мало ли чем! Легче перечислить, чего ему ненесли. Именно эти дары позволяли ему жить на широкую… нет, на очень широкую ногу и выглядеть записным щеголем: одеваться в кафтан дорогого бархата с серебряными пуговицами и позументами, носить под кафтаном жилет блестящей парчи, на ноги натягивать шелковые чулки и обувать башмаки с самоцветными пряжками, а голову покрывать пуховой шляпой [8]8
  Валянной из звериного пуха; то, что теперь называется фетром.


[Закрыть]с плюмажем. Вскоре он начал строить роскошный дом неподалеку от Адмиралтейства, на берегу Мойки. Убранство этого дома обещало быть совершенно фантастическим.

А между тем в те времена в России существовали довольно строгие законы против взяточников. Их обдирали кнутами, колесовали, сносили им головы… Ну что же, каждый уверен, что с ним ничего дурного случиться не может, ибо не тот вор, кто воровал, а тот, кто попался. Монсу и вообразить было невозможно, что когда-нибудь попадется и он…

Катерина тоже на это истово надеялась – с той уверенностью, которая свойственна баловням судьбы, ее любимчикам и любимицам. Однако сейчас эта уверенность несколько поколебалась.

– Я ничего не писала, – прошептала она, хватаясь за руку Виллима дрожащими, похолодевшими пальцами. – Никакой записки я тебе не посылала. И я не знаю, кто тебя сюда выманил. Здесь живет старуха-гадалка, к которой меня привела Анна Крамер.

– Анна? – изумленно повторил Виллим. – Малышка Розмари? Привела тебя сюда? Да зачем?!

– Ну, я сама захотела, – смущенно призналась Катерина.

– А откуда Анна узнала об этой старухе?

– Ей рассказала Катерина Терновская.

– Какая такая Катерина Терновская?!

– А помнишь ли ты Марью Гаментову?

– Как не помнить, – подал плечами Виллим. – Обезглавленная детоубивица… бывшая метреска государева.

Он часто вот так вскользь напоминал Катерине о неверностях Петра, и она знала зачем: чтобы она не чувствовала себя преступницей и грешницей, изменяя мужу, который изменяет ей. Она впервые задумалась, почему Петр так лихо рассказывал ей о своих женщинах – неужели думал, что она совершенно не чувствует ни боли, ни обиды? Это был знак доверия или просто пренебрежение к ее чувствам?

– Оная Гаментова с вашими царскими величествами в Европы ездила, – продолжал Виллим равно пренебрежительно и по отношению к Марье, и к Европам. – Государь ее с собой на воды в Спа важивал, когда мы с вами… когда мы с тобой в Амстердаме оставались.

Катерина вспомнила, что тогда Виллим был тише воды ниже травы, дерзкого взгляда на нее кинуть не смел, не то чтобы ручонки шаловливые протягивать. Впрочем, и она мало обращала внимания на красивенького – слишком уж красивенького, на ее взгляд! – мальчишку, который только и был годен на то, чтобы сладким голоском читать цидулки Петрушины – иной раз приятные, а иной раз такие, что с души воротило: «А поскольку во время пития вод домашние забавы доктора употреблять запрещают, того ради я метрессу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержаться, ежели б она при мне была».

«Домашними забавами» шутник Петрушка называл постельные игрища. Катерина снисходительно отвечала – право, так могла бы старшая сестра писать младшему братцу-повесе: «Что же изволите писать, что вы метрессишку свою отпустили сюда для своего воздержания, якобы невозможно при водах с ней веселиться, – тому я верю; однако больше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она нынче пребывает и для лечения изволила поехать в Гаагу, и не желала бы я (о чем Боже сохрани!), чтобы и галант той метрессишки здоров приехал, какова она приехала».

Катерина уже хорошенько не помнила, то ли метрессишка наградила своего галанта известной болезнью, то ли Петр удостоил ее сей чести (ибо порою, чего греха таить, цеплял заразу).

– Ну так вот, Катерина Терновская вместе с Анной Крамер у Машки Гаментовой служили, – продолжала она, – а потом Аннушку мне отдали во фрейлины, как раз накануне Машкиного преступления. Когда же все про Гаментову вскрылось, Анну не тронули, а Катерину секли на площади, после чего отдали в прядильные работы. Потом ей помилование вышло. И якобы Катерина помилования не чаяла до тех пор, пока однажды не пришла к ним в прядильную фабрику какая-то старуха, у которой племянница вместе с Терновской была, и не предсказала им скорого помилования, а Катерине еще и богатства. И что ты думаешь? Так оно и вышло.

– Ну про помилование я понял, – сказал Виллим, – а что с богатством?

– Тетка у Катерины померла, дом ей оставила. Вот и богатство.

– Ну… – пренебрежительно протянул Виллим, поигрывая драгоценным перстнем, и Катерина засмеялась:

– К хорошему, говорят, быстро привыкаешь.

Прильнула к нему, потянулась к губам – и тут оба враз вспомнили, где находятся.

– Погоди, милая, – сказал Виллим, отстраняя ее. – Давай отсюда выбираться. Чует мое сердце – ловушка это. Ты говоришь, привела тебя сюда Анна? А сама она где?

– Ой не знаю, – подавила всхлипывание Катерина. – Может, ее в живых уж нет. Старуха ее наверх повела, а до того какое-то питье ей дала. Жива ли Аннушка – не знаю…

– Кабы не знал я Аннушку с младых ногтей, подумал бы, что это она тебя сюда заманила, а потом и меня. Но она предана нашей семье, она мне как сестра была, да и государю верна по гроб жизни, она злого не сделает!

– Я ей верю, как самой себе! – горячо кивнула Катерина.

– Тогда будем выбираться отсюда, – сказал Виллим. – Да поскорей. Я первым пойду, ты за мной… да погоди… где ж оно…

Он принялся шарить по карманам, за пазухой.

– Что ты ищешь? – спросила Катерина.

– Да то письмо, которое меня сюда привело, – пробормотал Виллим. – Где же оно? Не обронил ли?!

– На что ж оно тебе?

– Да хочу потом сыскать, кто его писал, аккуратиста этого, который меня сюда заманил. Оно конечно, спасибо ему, ведь я тут тебя встретил и помогу тебе уйти, а замыслено, чует мое сердце, было недоброе… А, вот оно где. – Он выхватил из-за отворота рукава письмо, да так и замер, подняв голову к вершине лестницы.

Катерина уловила напряженный, предостерегающий блеск его глаз – и на кончике языка удержала вопрос: «Что там?»

Впрочем, она уже и сама слышала, что наверху стучали копыта, слышались шаги и голоса. И вдруг из них выделился один – властный, раскатистый – голос, при звуке которого у Катерины подогнулись колени:

– Где эта нора? Катерина там? С кем? Не верю! – И раскатистое: – Матка моя! Катери…

Крик оборвался, послышался чей-то увещевающий голос:

– Тише, государь. Не позорьте императрицу попусту, если ее здесь нет. Ну и коли она тут… Подумайте о своих дочерях и о себе, о своей чести.

«Кто это такой умный?» – вяло подумала Катерина. Ей казалось, что все это происходит не с ней. Вдруг она вспомнила, чей это голос. Андрей Ушаков, глава Тайной канцелярии, в застенках которой насмерть запытали царевича Алексея, старшего сына Петра. Неужели теперь там же низведут во гроб и ее, застигнутую с любовником?!

– Боже мой… – прошептал Виллим. – Я был прав – это ужасная ловушка. Государь здесь… Он убьет нас сразу, если застанет в этой норе.

Да… Ничего иного ожидать не придется, особенно после той истории, которая разразилась совсем недавно!

…Случилось так, что секретарь Монса Егор Столетов и стряпчий Иван Балакирев, его служитель, начали спьяну и по дурости великой болтать – обсуждать, почему это их хозяин не женится. При сем присутствовал некто Матвей Ершов, который в глубине души весьма мечтал погубить Егора Столетова, в незапамятные времена устроившего ему какую-то пакость. Однако Матвей делал вид, что все распри позабыты, и втирался в доверие к Столетову как мог.

– Отчего же Монс так долго не женится? – спросил Ершов.

– Ну, ежели он женится, то кредит потеряет! – хохотнул весьма пьяненький Столетов.

– Какой такой кредит? – насторожился Ершов.

Столетов похихикивал, отмалчивался. Подражая ему, похихикивал и отмалчивался Ванька Балакирев.

Громче слов говорили многозначительные взгляды…

Матвей Ершов налил всем еще по стаканчику зелена вина и продолжил разговор. Так, постепенно, он выспросил у опьяневших болтунов, что у камергера Монса хранятся некие письма.

Любовные письма.

Чьи? А вот… имя той, что их писала, и произнести страшно. А вместе с письмами хранится рецепт некоего пития. Пития, кое назначено хозяину… И не принесет сие питие хозяину никакой пользы. Наоборот!

Матвей Ершов смекалист был и, воротясь домой с пирушки, немедля накатал на Монса донос в Тайную канцелярию. Не то чтобы он ненавидел удачливого камергера, совсем даже нет. Но погубить Монса – значило и погубить Егора Столетова, а такого случая Матвей Ершов упустить не мог.

Итак, донос был написан – но не подписан! – и отослан. Однако доброжелатели Монса имелись и в Тайной канцелярии: донос исчез, еще не попав в руки неподкупного и наводящего на всех ужас Андрея Ушакова, а Виллим был предупрежден об опасности, которая исходила от некоего неизвестного. Он дал знать Катерине.

С ней со страху сделался сильнейший припадок, чуть ли не удар. Ей пустили кровь, пели по церквам молебны за выздоровление. Царь находился при ней в Преображенском неотлучно, видел и понимал, что жена страшно напугана, но она все отнекивалась, и, лишь только ей полегчало, Петр отбыл в Петербург готовиться к годовщине Полтавской виктории, но не забывал писать жене: «Как в палаты войдешь, так бежать хочется: все пусто без тебя…»

Наконец Катерина со своим двором тоже прибыла в Северную столицу. Она немного успокоилась. Все вокруг веселились, тут не до грусти: церемонии, празднества, спуск на воду новых кораблей, балы, речные катания и прогулки, беспрестанные пирушки… Виллим был всегда рядом с Катериной, прислуживал ей за столом, неотступно сопровождал. Между нежными взглядами и спешными тайными поцелуями решались государственные дела: Монс протежировал Карлу-Фридриху Голштинскому, который хотел жениться на одной из царевен – на Анне или Елисавет. Петр не больно-то склонялся к этому браку, однако Катерина, побуждаемая любовником, пыталась переубедить мужа.

И все же она неотступно помнила об опасности. И вот та явилась в виде страшной змеи… Это было предупреждение, как же Катерина сразу не смекнула?! Надо было затаиться, совершенно затаиться, вести себя тише воды ниже травы… А она еще поперлась сон разгадывать – невесть куда поперлась. Вот и угодила в пасть той самой змеи, которой так боялась!

Петр не поверит, что они с Монсом встретились тут случайно. Ни за что не поверит!

– У нас одна надежда спастись – ты должна спрятаться, – достиг ее слуха быстрый шепот Виллима. – А я выйду к нему. Возможно, мне удастся его успокоить, если он увидит меня одного.

– Майн либер Готт… – пробормотала Катерина, хватаясь его за руки. – Какой ужас… Я не оставлю тебя!

– Тогда мы оба погибнем. – Виллим с силой тряхнул Катерину и оторвал от себя ее заледеневшие от страха руки. – Спрячься! Заройся в какое-нибудь тряпье, забейся в угол! Может быть, мне удастся его остановить и он поверит, что тебя здесь нет. Прощай!

И, легко скользнув по ее губам своими, он быстро начал подниматься по ступенькам.

Катерина мгновение смотрела вслед, а потом прянула в каморку под лестницей: