Текст книги "Последняя женская глупость"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Римма Тихонова
24 октября 2001 года. Нижний Новгород

Она шла по мостику через овраг, разделявший набережную Федоровского на две части, и улыбалась, глядя на клубившуюся внизу осеннюю сумятицу. Отчего-то даже сумерки не уняли буйного разноцветья листвы: там, под мостом, в полумгле, все краски чудились еще ярче, словно внизу полыхал диковинный костер. Римма на минуточку склонилась над перилами, и, как всегда, когда смотрела с высоты, мелькнуло мгновенное желание с этой высоты сорваться. Броситься в осенний, последний костер, сгореть в нем…

Выпрямилась, подавляя головокружение и блаженную улыбку, пляшущую на губах. Встречный прохожий посмотрел с некоторой опаской: уж не спятила ли дамочка?

Ты прав, родимый, есть маленько!

Налетел ветер, ударил в спину, подхватил и понес. Римма перебежала мостик, не чуя земли под ногами, но ветер был тут почти ни при чем. Или при чем? Или это он, осенний ветер, напоенный последними теплыми дуновениями, разлохматил ее волосы, нагнал на ее лицо странную улыбку, сделал глаза мечтательными, а мысли – хмельными?

– Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом, – вдруг пропела она негромко. – Это снова, это снова бабье лето, бабье лето!

Вообще-то конец октября на дворе. Бабье лето было в сентябре. А она что поет?

– Что им нужно, этим листьям, ничего мне не понятно… Я ловлю, как эти листья, наши даты, наши даты. Я забыл, когда был дома, спутал ночи и рассветы. Ах, это омут, ах, это омут, – бабье лето, бабье лето!

Странно. Эту песню пели, когда Римма еще в институте училась. Давно. С тех пор ни разу не вспоминался ее ошалело-счастливый мотив и слова. Почему же вдруг сейчас?..

Захотелось оглянуться и проверить, смотрит ли Никита ей вслед, но машина осталась слишком далеко, не разглядеть. Да какая разница? Смотрит не смотрит, любит не любит… Хорошенький мальчик, однако что ей до него? Вроде бы ничего, кроме чисто человеческого интереса, сочувствия к «собрату по разуму», попавшему в нелегкое, опасное положение, ничего, кроме естественного желания помочь. Чистейшей воды альтруизм!

А вот интересно, сделалась бы ты такой же альтруисткой, если бы в лесу в твою «Ауди» подсела какая-нибудь женщина, без разницы, старая или молодая, какой-нибудь мужчина, тоже без разницы, старый или молодой, – словом, кто-то другой, а не этот темноглазый парень, которого ты практически не знаешь, но от одного взгляда, от одного слова которого твоя голова кружится так, словно ты залпом выпила бокал хорошего шампанского в смеси с мартини? Ох уж эта смесь…

Забавные бывают на свете совпадения! На той вечеринке в «Барбарисе» она, конечно, обратила внимание на красивого художника из ТЮЗа, подумала, что такие глаза не часто встретишь – правда что как звезды, – а эти чуточку нависшие, похожие на крылья голубя веки придавали им странное, томительное выражение. Ну а потом, когда эти глаза начали с равно обещающим выражением сверкать во все стороны, Римма поняла, что видит перед собой очередного юного Казанову. Даже от себя она скрывала совершенно неконтролируемое ощущение ревности, которое вдруг овладело ею, и странной, необъяснимой потери, когда пришло время уходить. На прощание оглянулась. Вокруг Никиты по-прежнему вился целый рой дам и девиц, словно он был медом намазан, честное слово! Его обалденные глаза все так же неутомимо и ласково сверкали, чудилось, во всех направлениях сразу.

Римма начала собираться, но пришлось посидеть в холле и подождать гардеробщика, который куда-то запропастился. В углу работал видеомагнитофон, и Римма с изумлением обнаружила, что на экране мелькают знакомые лица хозяев «Барбариса» и… Никиты. Наверное, здесь нарочно крутили пленки, которые писали во время ремонта этого старого, заброшенного здания, преображения его в модерновый клуб, во время оформления. Римма смотрела, смотрела… Потом вдруг просто протянула руку и вытащила кассету из магнитофона. И тотчас в ужасе огляделась: что же она делает, клептоманка несчастная?! Сейчас ее за ушко да на солнышко!..

Но холл был по-прежнему пуст. Впрочем, стоило Римме сунуть кассету в сумку, как из туалета появился важный гардеробщик, по привычке всех русских мужиков проверяя ширинку уже в дверях. И неразоблаченная клептоманка удачно смылась домой, ругательски ругая себя за глупость: ну что было бы, если бы она попалась?

Словно в наказание, пришлось долго ждать маршрутку, Римма озябла и промокла, поскольку начался дождь, а зонтик она не взяла. Наконец добралась до дому, надеясь найти успокоение в родных стенах, которые просто обязаны помогать, об этом даже пословица сложена. Однако нашла на автоответчике сердитое послание от Григория, который, оказывается, вернулся из Москвы сегодняшним вечером, на сутки раньше, чем намеревался, и сразу с вокзала хотел приехать к Римме, но ее не было, поэтому он отправился домой. «Ладно, увидимся завтра в издательстве!»

Ждать до завтра не хотелось; Римма решила попытать удачу и позвонила домой Григорию. Однако удача в этот вечер во всем подражала Никите Дымову и благосклонно улыбалась кому-то другому. Трубку снял не Григорий, а Марина, его жена, и настроение у Риммы вовсе испортилось. С Мариной она, понятно, говорить не стала, бросила трубку, с горя набухала себе полный бокал «Кампари» с апельсиновым соком, причем перевес был настолько на стороне «Кампари», что Римма уснула, едва коснувшись головой подушки. И приснилось ей то, что называют эротическим сном… только почему-то видела себя Римма не в объятиях Григория, как следовало быть, а с этим юным Казановой из ТЮЗа. И сон этот оказался такой безумный, грешный, страстный и живой, что, когда Римма проснулась, у нее ноги сводило от судорог, точно не во сне, а наяву она обвивала этими ногами бедра своего нечаянного любовника, плечи ломило, будто их наяву сжимали чьи-то руки, и губы припухли, словно нацелованные, и по телу разливалась блаженная истома, как будто не во сне, а наяву она испытывала снова и снова самое острое в жизни наслаждение, глядя в эти сияющие от счастья, исполненные любви глаза.

Римма подошла к окну, открыла пошире форточку и стояла под ней, пока не озябла. Но дрожь, которая пронизывала ее тело, не имела никакого отношения к ознобу… Нет, конечно, она была разумная, очень ироничная женщина, она умела посмеяться над собой, что и не замедлила сделать, но подчинить своей воле нечаянные, шальные мысли, и замирание сердца, и невнятную тоску, в этом сердце поселившуюся, она не могла. Время шло, впечатление безумного сна, казалось, должно было остыть, однако никак не остывало.

Римма не искала встреч с Никитой, их пути не пересекались даже случайно, на светских и полусветских тусовках, куда изредка выводил ее Григорий. Но, чудилось, она видела его перед собой постоянно. Никому и никогда она не призналась бы в этом, однако даже в моменты близости с Григорием перед ней иногда вспыхивали эти глаза, которые смотрели на нее с такой любовью, с такой нежностью, что у нее горло перехватывало судорогой и блаженство становилось вовсе уж непереносимым. А уж стоило вообразить это себе днем, как она совершенно не могла работать и сидела, часами сидела без дела за своим столом, незряче глядя в рукопись очередного детектива либо дамского романа, которую надо было срочно прочесть, а она не читала, не могла читать – снова и снова оживляла постыдные воспоминания, и ей казалось: самые лучшие книги про самую пылкую любовь меркнут перед ее любовью.

Любовью? При чем тут любовь?!

Глупость полная – самозабвенно влюбиться в сон! В сон – и в те несколько кадров на краденой кассете. Да разве может быть такое? Ведь она любит Григория, они пять лет вместе, все эти годы только с Григорием были связаны все надежды и мечты о будущем: как он разведется с Мариной и женится на Римме, да и если не женится, все равно, он слишком крепко привязан к Римме, чтобы расстаться с ней, они всегда будут вместе, всегда! А теперь она вдруг почти с ужасом ощутила, что Григорий как-то померк в ее глазах. Его импозантная внешность, его ум, его заразительное веселье, его щедрость, его пылкость в постели – все, что раньше доставляло ей столько счастья, вдруг перестало радовать Римму и даже начало раздражать ее. И, осознав это, она испугалась не на шутку.

Уж она гнала, гнала прочь свои блудливые мечтания, свои бесплодные томления, уж она возвращала, возвращала себя к реальности и, наконец, почти избавилась от наваждения по имени Никита Дымов, как вдруг (совершенно так, как это всегда и происходит в детективах или любовных романах – стремглав, неожиданно, внезапно, вдруг!) он выбежал на проселочную дорогу из лесных зарослей и попросил у нее помощи.

«Дас ист фантастиш!» – как любил говорить директор «Бука» Николай Александрович Резвун, приятель и компаньон Григория. Правда что – натуральная фантастика. И история, рассказанная Никитой, была нелепой, фантастичной, однако Римма всему этому сразу поверила и очертя голову кинулась ему помогать. Пока не удалось ни помочь особенно, ни заглушить в душе нелепое, но почти до слез отчаянное разочарование оттого, что он ее, оказывается, в тот вечер в «Барбарисе» даже не заметил. А она-то робко, таясь даже от себя, надеялась… А она-то думала: не мог бы, ну никак не мог бы присниться ей тот исполненный взаимного безумия сон, если бы эта взаимность не зародилась между ними наяву!

Выходит, мог.

– Я кружу напропалую с самой ветреной из женщин. Я давно искал такую – и ни больше и ни меньше! – бормотала она, отчаянно мечтая выдать желаемое за действительное.

К концу пути Никита немножко успокоился и даже начал испытывать на Римме свои чары. Чисто по привычке, безотчетно и рефлекторно, автоматически, так сказать. Она сразу просекла этот автоматизм и известную отработанность, но все равно – настроение немедленно улучшилось. И поэтому сейчас с легким сердцем вбежала в подъезд дома, где раньше находился магазин «Весна», а теперь какой-то маркет, и, совершенно не чувствуя ног, принялась подниматься по лестнице.

Ног-то она не чуяла, а вот задыхаться начала довольно быстро. Может, потому, что горло все еще перехватывало от девчоночьего, дурацкого, но непроходящего ощущения счастья, или потому, что лестница была неудобная и крутая, как во всех хрущевках. Но дыхание вовсе пресеклось, когда она увидела двух мужчин, обосновавшихся между ящиками с картошкой на площадке перед пятым этажом.

Мало ли кто это мог быть! Но у Риммы заколотилось сердце, когда она встретила их настороженные взгляды. И только тут вспомнила, что и Никита не сказал, и она совершенно забыла спросить его, как выглядели напавшие на него Костя и Эдик-педик. Тоже мне мисс Марпл!

Впрочем, на первый взгляд никто из них на педика однозначно не походил, и Римма слегка совладала с колотящимся сердцем. Прошла мимо, поднялась на площадку, чувствуя, как те двое внимательно изучают ее бедра (куртка у Риммы была короткая, до талии, а джинсы в обтяжку). Позвонила в квартиру под номером 20.

Поскольку единственный жилец этой квартиры сидел сейчас в «Ауди», оставленной около больницы водников, Римма очень удивилась бы, если бы кто-то появился на пороге. Но она держалась так, словно чрезвычайно удивлена тем, что ей никто не открывает. Пожимала плечами, звонила снова и снова, вслушивалась в тишину за дверью… Наконец приняла самый разочарованный вид и начала спускаться по лестнице.

– Никого нету? – подал голос светловолосый, очень приятный на вид парень лет тридцати со светлыми приветливыми глазами. – Обидно, да? Мы тоже в гости пришли, а хозяев нету. В девятнадцатую квартиру. Вы их не знаете?

– Никого я тут не знаю! – огрызнулась Римма. – Надо же, свинство какое! Я так спешила!

– Свинство, – охотно поддержал светловолосый, и второй, с крупной головой, широкоплечий, склонил бычью шею в знак согласия.

– Подружка подвела? – Светловолосый оказался весьма словоохотлив.

– Нет, друг.

– Гад! – сказал широкоплечий, и Римма даже запнулась, с таким глубоким чувством это было произнесено.

– Ждать не будете? – спросил первый.

– Нет, спасибо! Пусть он меня теперь поищет!

– А зовут вас как? – грубовато поинтересовался широкоплечий. – Может, появится этот, ваш-то, привет передадим?

– Обойдется он без моего привета, – Римма изо всех сил изображала оскорбленную гордость.

А светловолосый игриво попросил:

– Телефончик не дадите, девушка?

– В другой раз, – сказала Римма, вприпрыжку сбегая по ступенькам и чувствуя, как с каждым шагом рассеивается напряжение, владеющее ею. – Когда-нибудь потом!

Хлопнула дверью подъезда, с наслаждением вдохнула влажный сумеречный воздух – и со всех ног, благо на ней были легкие кроссовки, понеслась прочь со двора, через мостик, юркнула во двор кирпичной высотки, оглянулась, выждала… Нет, никто не вынырнул из сумрака, никто не гонится за ней. Мостик тонет во мраке, Римма никого не видит, значит, и ее не видать никому. Отлично! Очень может быть, эти два парня и впрямь дожидались соседей Никиты. Ну желают дождаться, а у меня свои дела.

Через дворы, поминутно озираясь, она добежала до машины, рванула дверцу, в первую секунду ужаснувшись, что Никита не дождался ее и ушел, – но нет, он был тут, просто сполз на сиденье, уснув так крепко, что даже вспыхнувший в салоне свет его не разбудил.

Римма посмотрела на его склоненную голову и ничего не смогла с собой поделать – наклонилась, легонько коснулась губами шеи, выступавшей из грубого ворота куртки. Золотая цепочка была теплой, стриженые волосы щекотали ей губы…

Вообще-то она терпеть не могла золотых украшений на мужчинах, всяких там цепочек, перстней, браслетов – это казалось ей ужасным мещанством.

Раньше казалось. До этой вот минуты.

Выпрямилась, глядя в клубившуюся сизую даль над Волгой и ничего не видя. Желание, вспыхнувшее в ней, было неодолимым, пугающим. Ладони вспотели, она беспомощно помахала ими. Пыталась призвать на помощь рассудок, искала спасения в привычном юморе, но безуспешно. Ничего не получалось, она только моргала беспомощно, пытаясь прогнать подступавшие к глазам слезы. Это было потрясение, это было как удар. Солнечный удар!

Несколько раз глубоко вздохнула, но сердце все равно колотилось, словно бешеное, когда она осторожно села за руль и стиснула его, чтобы не дать рукам коснуться этих темных спутанных завитков на его круглом затылке.

– Никита, Никита, проснитесь!

Он вскинулся, мгновение заполошно таращился на Римму, с видимым усилием вырываясь из сна, а она опять прогоняла свои дурацкие слезы: смотреть на него, такого заспанного, с этими детскими глазами, по-мальчишески смешного, милого, глупого и почему-то невероятно родного, было невыносимо.

– Я что, правда заснул? А вы как? Все нормально?

– Сейчас расскажу.

Включила зажигание, развернула «Ауди», выехала наверх, к трамвайной линии, все время поглядывая в зеркальце заднего обзора. Нет, никто их не преследует. Наверное, те парни в подъезде и впрямь ни при чем.

И вдруг сообразила: сейчас они расстанутся! Сейчас Никита скажет, что да, те двое – нормальные ребята, знакомые его соседей, никакой опасности нет. Поблагодарит ее за помощь – и уйдет. Навсегда уйдет! А она останется – и что будет делать с этими своими дрожащими руками и пересохшими губами? И она взмолилась – так жарко, как никогда ни о чем не просила, – взмолилась, чтобы те парни в подъезде оказались Костей и Эдиком, чтобы Никите некуда было податься, чтобы он все еще нуждался в ее помощи. Пусть это сбудется, ей необходимо побыть с ним хотя бы еще немножко, только бы не расставаться прямо сейчас, она этого не выдержит, просто не выдержит! Еще немного, пусть недолго – владеть им, его мыслями, его душой. А потом – будь что будет, все что угодно, она согласна на все!

«Берите, что хотите, – сказал странникам господь, – только не забудьте потом заплатить…»

– Но ведь это же они, – пробормотал Никита, выслушав рассказ Риммы. – Честное слово! Светловолосый – это Костя, одет в серую куртку, затылок высоко подбрит, верно?

– Затылка его я не видела, – призналась Римма. – Куртка и впрямь серая. А у второго черная, кожаная, на плечах трещит; волосы седоватые, ежиком.

– Эдик… – Никита обреченно покачал головой. – Точно, Эдик. А тот, другой, Костя! Бли-ин… Значит, им известно, где я живу. Значит, мне и домой дороги нет. Вот так номер. А что же теперь делать? Куда податься?

«Ко мне», – чуть не воскликнула Римма, но прикусила губу, почувствовав, что еще не время выдать себя. И страшно стало, просто до ужаса страшно: а вдруг он скажет – нет?

Ну и что? Ну и что, если даже скажет «нет»? Почему кажется, что это для нее – как приговор? Почему каждое его слово, сказанное и даже еще не сказанное, она воспринимает как судьбоносное?

– Если вам не трудно, – угрюмо попросил Никита, – вы не могли бы меня в театр отвезти? Я там переночую, и вообще, я в своей мастерской лучше соображаю. Отвезете?

– Запросто.

Павел Малютин
15 августа 2001 года. Нант, Франция

– Он просто подумал, хорошо подумал и сделал выбор. Правильный выбор.

– Но все-таки вы убили его.

– Нет, ну вы сами прикиньте, Николай Александрович, – рассудительно сказал Павел, – разве можно ему было после этого в живых остаться? Он бы все рассказал и про эту ванну с серной кислотой, которая стояла в соседней комнате, и про угрозы приковать его к этой ванне на неделю… Представляете, что бы с ним за эту неделю сделалось от кислотных испарений? Все равно он подписал бы все нужные бумаги, но вышел бы оттуда живым трупом. Волосы вылезли, зубы выпали, через неделю – похороны.

– Похороны и так были через неделю, – буркнул Резвун. – Как аварию-то подстроили? Что-то с машинкой сделали?

– Нет. Ему дали курнуть напоследок. Обычная сигара, но обработанная ЛСД. Уж и не знаю, какие глюки его одолевали, но мотался он по дороге так, словно убегал от стаи чертей. Ну и врезался в дерево на полной скорости. Ко всеобщему изумлению. Верно? Ведь в организме после вскрытия не нашли ни следа алкоголя. Григорий Александрович не хотел, чтобы к нему хоть в чем-то можно было придраться. А так выходило, что у «мерса» Иннокентия Александровича был не в порядке бензобак, он позаимствовал у господина Бронникова «Линкольн», но не справился с управлением.

– А почему вы не сделали попытки содрать деньги и с Сироткина, как пытаетесь?..

Он не договорил, почувствовав, что окончание фразы «как пытаетесь содрать с меня» прозвучит грубо и оскорбительно. А ведь киллер пришел к нему со взаимовыгодным предложением, этого нельзя не учитывать!

По лицу Павла промелькнула тень, но голос звучал ровно, без обиды:

– Я никогда не предавал своих работодателей. Вы не забывайте, Николай Александрович, что господин Бронников первым решил от меня избавиться, только потому, что я слишком много знал. Но, быть может, мы все-таки к делу перейдем? К вашему делу?

– Давно пора. – Резвун обеспокоенно покосился в ту сторону, куда ушли дочь с внуком, только сейчас вдруг осознав, что весь этот разговор, все эти закругленные, осторожные фразы и признания незнакомца могли бы быть ловушкой, чистейшей воды подставкой, а в это время с Ниночкой и Кирюшей невесть что происходит.

– Да не волнуйтесь, – досадливо махнул на него Павел, мигом прочтя его мысли. – Ничего с ними не случится… во всяком случае, пока.

– Мне придется вам поверить, – хрипло проговорил Резвун, доставая из кармана трубку, но тотчас словно бы забыл о ней, стиснул в кулаке.

– Придется, – покладисто кивнул Павел. – Давайте спрашивайте. Что вам еще непонятно?

– Насколько мне известно, Григорий никому и никогда не верит на слово. Какие доказательства нашей смерти вы должны будете ему представить? Уши отрежете, как в каком-то жутком рассказе Конан Дойла?

– Нет, зачем? – брезгливо передернулся Павел. – Уши ваши при вас останутся. Фотографии э-э… тел пошлю, только и всего. Ну и сам факт вашего и вашей семьи исчезновения, шумиха в полиции-милиции. Это я уже говорил.

– Так. Какова форма вашего расчета с Бронниковым?

– Я получил аванс в размере десяти тысяч. Фотографии передам электронной почтой в зашифрованном виде, к этому файлу никто, кроме него и меня, доступа знать не будет. После этого он переводит мне в «Кредит Лионне» семьдесят процентов оставшейся суммы. Потом я возвращаюсь в Россию, к этому времени вас должны искать уже вовсю. Как только начинается шумиха дома, Григорий Александрович должен со мной окончательно рассчитаться. Все просто.

– В свете известного нам контекста слова «окончательно рассчитаться» звучат двусмысленно, не правда ли? – слабо усмехнулся Резвун.

– Более чем, – кивнул Павел.

– Скажите, а вы не беспокоились вот о чем… Представьте, что ваш замысел исполнен, но в Интерполе или даже местной полиции сыскался какой-нибудь дотошный мент, который установил: некто Павел Малютин, подданный РФ, находился в Нанте одновременно с исчезнувшим семейством. Не так трудно проследить ваш путь от Нижнего и обратно. Не боитесь, что может быть установлена ваша связь с Бронниковым? Вернее, он этого не боится? Или у вас паспорт на чужое имя? Типа паспорта гражданина мира?

– Та нормальный украиньский, – солидно усмехнулся Павел. – Кличуть мени в циём мисте Павло Малютко, здоровеньки булы!

Резвун машинально кивнул:

– Ага, здрасьте. Ну с вами все ясно. Что же вы предлагаете нам?

– Как что? Мы с вами организуем соответствующие фотографии, я их отправляю в Нижний по электронке, получаю деньги от Бронникова (конечно, это будет не вся сумма, но ладно, иначе невозможно) и от вас – и сваливаю в неизвестном направлении. Понятно, что в Нижний я больше не вернусь, не полный же идиот самому в лапы волку лезть, – ну что ж, велика Россия…

– А отступать некуда, – пробормотал Резвун, раскуривая трубку.

– Что?

– По-моему, это Кутузов сказал в 1812 году, а может, и кто другой, точно не помню. Велика Россия, а отступать некуда. К нам это выражение вполне катит. Нам ведь в Россию тоже путь теперь заказан.

– Да почему?

– Да потому. Как вы не понимаете? Предположим, Григорий получает фотографии наших якобы бездыханных тел. Но что ему мешает снять в ту же минуту трубку и позвонить сюда, в «Нов-отель»? Просто так, ради всякой пакости. Доверяй, но проверяй и все такое. Я бы на его месте именно так и поступил. И что же он узнает? Что мы преспокойно тут существуем, фестиваль продолжается: «Если вы желаете, мы вас переключим на номер господина Резвуна…» А поскольку эти жуткие фотки вы не могли изготовить сами, без нашего участия, Григорий догадывается, что мы с вами спелись и он обманут. Он не платит вам, а на нас и на вас начинается настоящая охота. Понимая, что замыслы его открыты, Григорий пойдет ва-банк, вплоть до того, что сам примчится из Нижнего нас отстреливать. Правда, стрелок он никакой, но по такому случаю небось в тридцати шагах в карту промаху не даст. Разумеется, из знакомых пистолетов.

– Что? – нахмурился Павел. – Ах да, помню. Пушкин. Но ведь вы можете собрать вещи и уехать из отеля…

– Можем. Отчего нет? – вскинул брови Резвун. – Но тогда Григорию доложат, что мы выехали с вещами. Тогда ожидаемый шум не поднимется. И он опять же поймет, что его надули-таки, что мы ушли от вашей карающей руки. И у него начнет гореть земля под ногами. А насколько я знаю Григория, он в этом состоянии не просто опасен, а очень опасен. Вы-то растворитесь в нетях, а нам что прикажете делать? В каждом человеке видеть убийцу? Понимаете, я ваших планов не знаю, конечно, может быть, вы спите и видите обжиться где-нибудь подальше от Нижнего, но я этот город люблю. Я не хочу расставаться с «Буком», не хочу исчезнуть из России и скитаться по миру, шарахаясь от собственной тени, как этот самый… citoyen du monde, гражданин мира.

– Но вы можете обвинить Бронникова в организации… – начал было Павел, но тут же осекся.

– Вот именно, – сердито сказал Резвун, хлопая себя по карману в поисках кисета. – Не могу. У меня ведь нету никаких доказательств, кроме вашего рассказа о смерти Сироткина и планах Григория относительно меня и моей семьи. А вы ведь не позволите записать этот рассказ на видео или даже на обычный магнитофон, верно?

– Ну это самоубийство, – фыркнул Павел. – Тогда за мной уж точно будут охотиться и люди Бронникова, и милиция, и Интерпол.

– Будут, но мне-то от этого не легче. И чем больше я думаю над вашим рассказом, тем отчетливее вижу, что нам до конца придется сыграть в эту навязанную нам Гришкой игру.

– Какую?

– А в исчезновение. Я имею в виду, мне и моей семье и в самом деле придется исчезнуть. Бесследно. Понятное дело, не навсегда!