Текст книги "Последняя женская глупость"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Никита Дымов
24 октября 2001 года.
Нижний Новгород–Мельница

Из голубой «Волги» выглянул светловолосый парень и спросил:

– Это вы Дымов? Тогда мы вас ждем.

Никита с трудом сдержал ухмылку: а дядька не без юмора! «Мы вас ждем», главное дело. «Волга» только сей момент подъехала, а Никита топчется на остановке возле кинотеатра «Спутник» уже добрых четверть часа. Даже приуныл несколько, решив, что потенциальный покупатель беспардонно его кинул.

– Садитесь.

Задняя дверца распахнулась, Никита забрался внутрь.

Водитель обернулся, сунул ему руку:

– Я вам звонил. Костя меня зовут.

– Никита.

На переднем сиденье – еще один мужчина. Широкие плечи обтянуты черным кожаном, на голове – седоватый «ежик».

– Это Эдик, – сказал Костя. – Он со мной.

Эдик, надо же! Никита вдруг очень живо вспомнил мальчишку из детсада, с которым когда-то ходил в одну группу. Славный был мальчишка, замечательно лепил из песка башенки. Рядом с детсадом была школа, и вот как-то большие пацаны, из класса, наверное, пятого, а может, и седьмого, услыхав, как воспитательница окликает Эдика, вдруг хором заорали: «Эдик-педик!» – и никак не могли успокоиться. Чуть не каждый день они потом приходили и вопили за забором, хотя в этом смешном прозвище не было для детсадников ничего особенного. Ну что вы хотите, это же происходило почти двадцать лет назад, даже воспитательница делала большие глаза и мямлила: «Какие глупые мальчишки, ну что они пристали к Эдику, ведь он не учился в пединституте. За что же его называть педиком?» Невинная старушка, святая душа…

Ну не знали в ту пору страшного и позорного смысла этого слова, и потаенного значения голубого цвета не знали, что поделаешь, такие вот были тогда времена сексуально не пуганных идиотов. Дальнейшей судьбы своего одногруппника Никита, само собой, не ведал, как, впрочем, не представлял, какова была ориентация этого нового Эдика. Да фиг ли ему в той ориентации? Главное, дачку толкануть!

Между тем Эдик и головы своей кучерявой, седоватой не повернул к Никите, только еле заметно кивнул, неотрывно глядя вперед. Ну и ладно. Может, у него обострился хондроз, в шею вступило, кто знает!

«Волга» тронулась, лихо развернулась, подрезав какую-то маршрутку, и понеслась вниз, по Алексеевской, к Звездинке.

– Как думаете, за пару часов обернемся? – озабоченно спросил Костя, даже не позаботясь притормозить на пересечении с пешеходной Покровкой. – У меня дикий цейтнот.

– У меня тоже, – сказал Никита. – Но за два часа… Не уверен. Как дорога будет. И там же надо все посмотреть, верно?

– Да чего особенно смотреть? – хмыкнул Костя. – Могу себе представить эту халупу. Но жинке вынь да положь дом на Мельнице. Она когда совсем девчонкой была, у них там родня какая-то жила, в деревушке этой, ну и вдруг на старости лет взыграла такая ностальгия, что невтерпеж.

Никита задумчиво посмотрел в подбритый затылок водителя. На вид ему не больше тридцати, надо думать, и его жене примерно столько же. Даже с точки зрения двадцатитрехлетнего Никиты, до старости еще далеко.

– Я уж ей предлагал дачку и в Линде, и в Киселихе, даже домик в Рекшино почти сосватал – нет, ее заклинило на этой Мельнице, ни о чем другом слышать не хочет, – оживленно рассказывал Костя, проскочив под самым носом трамвая и устремляясь вниз по Егорьевскому съезду, к первому мосту через Оку.

– Места у нас там отличные, грибов в этом году было – страшное дело, – отозвался Никита, радуясь, что Костину жену так прочно «заклинило на этой Мельнице». Честно говоря, родительскую избенку за требуемую сумму только и можно толкануть какому-нибудь фанату этих мест. В данном случае – фанатке.

– Грибы? – передернул плечами Костя. – Терпеть не могу грибы. У нас, помню, соседи траванулись грибами лет десять назад – целая семья померла, вся оптом. С тех пор я на грибы и глядеть не могу. Кому охота вот так, за здорово живешь, в ящик сыграть?

– Конечно, – вежливо пробормотал Никита, невольно зажмурясь, когда автомобиль совершил тройной обгон и на полном ходу влетел на волжский мост. Внизу, по путям, громыхал состав. Мост ощутимо качало. – Запросто… в ящик.

– Не каркай, – раздался тяжелый, деревянный какой-то голос с переднего сиденья, и Никита не сразу понял, что это отверз уста Эдик. Потом он протянул руку и включил радио. И больше уже никто не произнес ни слова, потому что Эдик врубил звук на полную мощность и соперничать с «Радио-рандеву» означало зря сорвать голос.

Привыкнув к стереотипам насчет быстроходности импортного и тихоходности нашего автотранспорта, Никита был приятно удивлен. «Волга» летела на ста двадцати, только на Бору и в поселке Октябрьском слегка, словно бы из вежливости, сбросив скорость; идиллические картины золотой осени по обе стороны дороги слились в непрерывное мельканье красного и желтого с редкими промельками зеленого (сосняки да ельники) и темно-бордового (грушевые сады). Никита не поспевал смотреть на дорожные указатели: Рекшино, Киселиха, еще какая-то поселковая мелкота, вот поворот на Линду, вот Кеза, Тарасиха…

– Как бы до Соложенок, а то и до самого Семенова не проскочить, – выкрикнул он озабоченно, пытаясь перекрыть трагическую скороговорку Леонтьева: «Танго, танго, это танго, танго…», но в эту минуту Эдик выключил радио, и Никита, как дурак, проорал в полной тишине: – Я автомобильную трассу плохо знаю. Вроде бы справа будет такой приметный дуб у дороги, а за ним сразу проселок.

– Есть дуб! – дурашливо завопил Костя. – Поворачиваем?

– Рискнем! – в тон ему ответил Никита.

«Волга», свистя шинами, резко повернула на проселочную дорогу и вдруг неконтролируемо понеслась, виляя из стороны в сторону. Костя припал к рулю, пытаясь обуздать разошедшуюся машину.

– Тормози! – утробно завопил Эдик, с маху опуская тяжелую ручищу на плечо Косте, да так, что тот совсем рухнул на руль и, видимо, рефлекторно еще больше увеличил скорость вместо того, чтобы затормозить.

Никиту швырнуло влево, вправо с такой силой, что он даже не успел схватиться хоть за что-то. Запахло паленой резиной. Послышался страшный мат Эдика. По счастью, до слуха долетали только какие-то обрывки, заглушенные визгом тормозов. Потом последовал бросок вперед, от которого смерклось в глазах, рывок назад. Распятый силой инерции, Никита бессильно привалился к спинке сиденья. Потом вдруг стало тихо и как-то свободно. И хоть не сразу, не вдруг, но все же до Никиты дошло, что распоясавшаяся «Волга» угомонилась – стоит наполовину на дороге, наполовину заюзив в кювет.

Неподвижно стоит. Фигурное катание по проселку кончилось.

Несколько мгновений все сидели тихо, потом Костя полушепотом, но вполне отчетливо сообщил, что он думает о проселочных дорогах вообще, а об этой – конкретно. В ответ Эдик, отнюдь не понижая голоса, информировал приятеля о его водительских качествах. Никита только и мог, что зажмурился: такого подбора слов он, пожалуй, никогда не слышал… А Костя даже как-то приободрился.

– Ну живы да и ладно, – весело сказал он. – Надо лучше под ноги глядеть – и все будет хоккей, верно? Поехали дальше, что ли?

– Поехали, поехали, – живо отозвался Никита, уже начавший побаиваться, что потенциальные покупатели сейчас сделают поворот налево кругом. – Осталось-то всего ничего.

Однако поехать вот так сразу не получилось. «Волга» нипочем не пожелала выезжать из кювета, в котором, судя по всему, чувствовала себя вполне комфортно.

– Толкните, мужики, – попросил наконец Костя. – Ну что проку зря сцепление рвать?

Эдик неуклюже полез наружу.

– На, – сказал Костя, вынув из-под сиденья монтировку и подавая ему. – Да смотри поаккуратнее там. Не запачкайся.

– Ладно, в первый раз, что ли? – деловито буркнул Эдик, а Никита, помнится, еще удивился: зачем монтировка? Вместо ваги под колесо? Ничего себе, только шину помнет, а больше проку никакого не будет. Но, наверное, Костя и Эдик знают, что собираются делать?

Вот именно! Они очень хорошо это знали!

– Иди, Никитка, поможешь, сколько успеешь, – велел Костя, обернувшись к заднему сиденью и светло улыбаясь.

Никита покорно выбрался на пожухлую, но все еще зеленую траву, обошел «Волгу» сзади, уперся ладонями в багажник и с усилием начал толкать. Эдик тоже сначала толкал, потом вдруг засопел и выпрямился.

– Арбайтен, арбайтен, – сказал он почему-то по-немецки. – Старайся давай!

Никита натужился, наддал – но перестарался. Слишком много сил вложил в руки, вот ноги и потеряли опору. К тому же трава была еще упругая, скользкая. Подошвы поехали назад, и Никита рухнул на колени, только чудом не расквасив нос о багажник. И в тот самый миг, когда он мысленно ужаснулся, представив, как хорош был бы с разбитой физиономией, рядом с его головой в крышку багажника врезалась монтировка.

Александр Бергер
25 ноября 2001 года. Город Семенов

Голос Бронникова по-прежнему был только усталым, без малейших признаков истерии. И Бергер снова невольно восхитился его способностью мгновенно овладевать собой. Нельзя было не согласиться, что задержанный правильно намекнул следователю на необходимость быть профессионалом на своем месте. Презумпция невиновности – оно конечно… Другое дело, что у Бергера оставалось все меньше сомнений в виновности этого человека. Конечно, свидетелей преступления не имелось, но история криминалистики знает сколько угодно случаев, когда всходили на эшафот, садились на электрический стул, шли под расстрел или обрекались на пожизненное заключение люди со значительно меньшим количеством косвенных доказательств, чем этот расчетливый убийца.

– А вот, кстати, о третьем лице, – продолжил Бронников. – Почему вы не допускаете, что он мог протереть руки спиртом, прежде чем взялся бы за пистолет? На небольшое время это как бы затемняет отпечатки пальцев, в смысле сушит жировые выделения. Я читал в каком-то журнале. А еще читал, что руки можно покрыть таким составом, который образует на них этакую пленочку. То есть человек берет пистолет, но как бы находится в перчатках. И никаких отпечатков.

– Конечно, – согласился Бергер. – Однако прикосновение пленки стирает другие отпечатки. В частности, были бы полустерты ваши и Риммы Николаевны отпечатки на рукояти, на стволе, на курке. Они же на диво отчетливы.

– У меня такое впечатление, что вы заранее уверены: я – самый удобный кандидат под статью, потому это третье лицо и не ищете. Зачем лишние хлопоты?

Бергер пожал плечами:

– Вы вправе предполагать все, что угодно. А я, например, предполагаю, что третьего лица в природе не существует. Пистолет и в самом деле держали в руках только вы и Римма Тихонова. Вы же и произвели из него выстрел. Она сидела в кресле около журнального столика и редактировала рукопись. Как обычно, взяв с собой на дачу работу. Конечно, она не ожидала, что вы подойдете и выстрелите ей в висок. Предполагаю, вы и сами не ожидали такого страшного зрелища: брызнувшая кровь, агония… У вас сделался как бы шок, все-таки самолично вам убивать людей еще не приходилось, к тому же перед вами лежала не чужая, мягко говоря, женщина. Вы бросились прочь из дому, к своей машине, и, может быть, непроизвольно отшвырнули пистолет или выронили его на бегу.

– Но почему я потом, очухавшись, не вернулся подобрать оружие? – глухо спросил Бронников. – Это же смертельная улика!

– Вы и вернулись. Только гораздо позже. Ближе к ночи. Если бы соседка не пришла к Римме Николаевне посмотреть свой любимый сериал, как делала это каждый вечер, не обнаружила бы убитую и не вызвала милицию, вы вполне могли бы вернуться за пистолетом и уйти незамеченным. Но… не удалось. Не получилось.

– Зато у вас как-то больно уж гладко все получается! – подался вперед Бронников. – Честное слово, если бы дело происходило не наяву, а в каком-то детективе, из тех, что во множестве печатались в моем издательстве, я бы сказал, что у автора фантазия бедновата. Сразу, с первой же страницы, вывалить на бедного читателя такой ворох неопровержимых улик можно только при полном неумении развивать интригу. Хотя нет, это делается в двух случаях: при полном, повторюсь, непрофессионализме – или в том случае, если эти так называемые неопровержимые улики в ходе расследования будут опровергнуты. К вящему изумлению читателя – а частенько и самого уголовного розыска. Не боитесь, что такое обязательно случится и в данном конкретном детективе?

– Почему я должен бояться? – пожал плечами Бергер. – Напротив, буду рад, ежели вдруг вскроются обстоятельства, подтверждающие вашу невиновность. Другое дело, что и я вправе предполагать: они не вскроются. И суть здесь не в моем преступном пренебрежении служебными обязанностями или нежелании отыскивать обеляющие вас обстоятельства. Допускаю, что в тех детективах, о которых вы изволили упомянуть, автор держит про запас главных виновников, а также основные причины преступления. Допускаю. В вашем же случае, увы, все ясно. Все предельно ясно уже теперь!

Возможно, Бронников не понимал, отчего это следователь вдруг заговорил такими округлыми и в то же время высокомерно-высокопарными фразами, совершенно несвойственными его обычно суховатой, сдержанной речи. Может быть, Бергер решил, что сегодняшний допрос следует закончить именно вот на такой высокомерно-издевательской ноте, чтобы как можно доходчивее выразить свое презрение к задержанному? Да, Бронников вполне мог подумать именно так. Однако отчего же вдруг пересохли его напрягшиеся губы, а виски заблестели от легкой испарины? Бергер наблюдал за ним со всей пристальностью, он не сомневался, что Бронников различит за дымовой завесой словесных фиоритур два простых слова. Ну чей ход следующий?

– И как же называются эти «основные причины»? – двинул пешку Бронников. Ах, как он держался, как великолепно он держался! Он уловил эти два слова, но даже умудрился ухмыльнуться своими пересохшими, как бы враз истончившимися губами.

Ну что мог сделать Бергер, как не ухмыльнуться в ответ?

– Эти причины зовутся Никита Дымов и Николай Резвун.

– А что, Резвуна тоже я убил? – с той же ухмылкой спросил Бронников. – Именно я устроил его загадочное исчезновение в Нанте, с фестиваля фантастики? Ну это как раз чистая фантастика! Супэ́р, как говорят французы! Особенно если учесть, что я в это время в Нижнем сидел безвылазно, а в Нант и Париж смог поехать только в октябре. Резвун, главное!.. Да его исчезновение столько проблем мне создало, вы и представить себе не можете! Я тут на части рвусь. Оба компаньона, главное, будто сговорились… Кстати, может, вы мне и трагическую гибель Сироткина пришьете? Для полного комплекта? Ну я получаюсь не преуспевающий книжник, а леди Макбет во плоти! – И он нервно потер свои длинные, суховатые, с отличным маникюром пальцы, повторяя знаменитый, описанный Шекспиром жест беспощадной леди, которая без толку пыталась отмыть кровь безвинных жертв. «Нет, с рук моих весь океан не смоет крови…»

– Сироткин? – вскинул брови Бергер. – Насчет вашей причастности к аварии, в которой погиб Иннокентий Сироткин, я подумаю, спасибо за совет.

– Подумайте, подумайте, – зло сказал Бронников. – В июне над этим уже думали такие же сократы в форме. Мы с Резвуном тогда языки стерли клясться-божиться, что ни сном, ни духом… Ни вю, ни коню, как говорят те же французы. Теперь снова-здорово? А Никита Дымов тут вообще при чем? Нет, вы всерьез думаете, что я настолько ревнив? Убил Римму за то, что она разочек-другой трахнулась с этим нелепым мальчишкой? К тому же до нашей предстоящей свадьбы. До, заметьте себе. Это ведь даже изменой считать нельзя. Думаю, сам Отелло не стал бы душить Дездемону. А вот Кассио мог бы возревновать к супругу своей возлюбленной…

– Вы намекаете, что убийство вашей любовницы мог совершить Дымов?

– А почему бы и нет?

– Из вашего пистолета? Ну… это вряд ли. Кстати, почему вы так уж афишируете свою терпимость? Ревность могла быть для вас хоть каким-то смягчающим обстоятельством. Убийство в состоянии аффекта и все такое. Но я не зря две эти фамилии – Дымов и Резвун – упомянул рядом. Догадываетесь почему?

– Это в том смысле, что Дымов – племянник Резвуна, а если будет установлен факт гибели самого Николая и его дочери – единственный его наследник?

– Совершенно верно, – кивнул Бергер. – Дымов рассказывал мне, что еще в октябре с ним произошел весьма загадочный случай, напоминавший организованное покушение на его жизнь. Вы к этому не имеете отношения?

– Как вы думаете, на такой вопрос кто-нибудь ответит «да»? – с искренним изумлением спросил Бронников. – Кроме членов террористической группировки, желающей непременно выставиться, подобно той самой лягушке, которая закричала с небесной высоты: «Это я! Это я! Это я придумала!» А если всерьез, в это время я даже не знал, что Дымов – любовник Риммы. Все это вскрылось уже потом, после нашего возвращения из Франции.

Если покопаетесь, узнаете, что обе эти вести грянули как гром с ясного неба. О факте встреч Риммы с Дымовым я узнал совершенно случайно, благодаря какому-то хренову доброжелателю, накатавшему мне анонимку. С-сука какая-то постаралась, вот с-спасибо! – прошипел Бронников. – Главное дело, письмо вскрыла моя секретарша, так что через день все издательство знало, где, когда, с кем трахается фаворитка и будущая супруга господина директора. Ну уволил я эту профурсетку в мини-юбке, а что проку? Слух все равно остался. Теперь все убеждены, что Римму шлепнул именно я – в том самом состоянии аффекта, о котором вы изволили упомянуть. А ведь я всю жизнь придерживался принципа: «Меньше знаешь – лучше спишь». Я вообще предпочел бы не знать, что у них с Дымовым роман.

Анонимка пришла буквально две недели назад, уже в ноябре. То есть, по-вашему, получается, что я на Дымова авансом покушался? А какой смысл? Потому что Дымов как наследник Резвуна должен получить какие-то деньги с «Бука»? Ну это крохи. Во-первых, Резвун только через год будет признан «безвестно отсутствующим» и аж через пять лет – мертвым. И Дымов как наследник может получить дивиденды только через шесть лет.

А если «Бук» к тому времени совершенно разорится? Это будут копейки. Не проще ли мне было фирму на нуль свести, чем грех на душу брать и на него покушаться? Конечно, если бы органы опеки могли признать Никиту достойным управлять фирмой на то время, пока Резвун числится в нетях, тут я мог бы сильно рассердиться. Но он неделовой человек, никогда не занимался административной деятельностью. О бизнесе не имеет представления. Он мне вообще не соперник. И никогда им не был, ни на каком поприще. Ведь мне с ним даже бороться за Римму не пришлось, он ее сам бросил, вульгарно бросил. Так что… В покушении на него уж точно без меня обошлось, факт!

– А где без вас не обошлось? – безмятежно спросил Бергер.

– Не ловите меня на слове, не надо, – так же безмятежно ответил Бронников. – Хотя, с другой стороны, работа у вас такая – ловить. Но напрасно, потому что без меня обошлись как покушение на Дымова и смерть Сироткина, так и исчезновение Резвуна и… убийство Риммы.

И на этом имени его ровный голос вдруг сломался, и лицо вдруг пошло резкими, страдальческими морщинами, и повлажнели глаза.

– Я ее не убивал, – выдохнул он хрипло, изму-ченно. – Можете вы усвоить такую простую вещь? Не у-би-вал! Не знаю, кто это сделал, но не я. Я просто не мог, не мог… я ведь только недавно понял, насколько люблю ее. Смешно? Мы встречались несколько лет, она считалась моей официальной любовницей, и вот наконец я захотел на ней жениться, я наконец понял, что она для меня значит, как нужна мне, но именно тогда… именно в это время она вдруг погибла, она взяла и погибла! Как же она могла так со мной поступить?!

Он облокотился на стол, закрыл лицо руками, поник. Какое-то мгновение Бергер смотрел на его слабо подрагивающие плечи, думая, что все это было бы смешно, когда бы не было так грустно: обвинять убитую в том, что позволила себя убить. И при всем при том его не оставляло ощущение, что в последних словах Бронникова, в этом неконтролируемом, почти истерическом выкрике что-то прозвучало: если не ответ на все вопросы расследования, то хотя бы намек на этот ответ, а ему, Бергеру, не хватило проницательности этот намек понять.

Маша Самохвалова
2 мая 1967 года. Благовещенск

– У них же через месяц выпускные экзамены. В июне уже все заметно будет! А выпускной? Как она будет выглядеть на выпускном?! В шелковом платьице? Я уже и крепдешину прикупила… легонького такого, розовенького… куда его теперь? Неужели пропадет?

Тетя Лида обвела собравшихся жалобным взглядом, как будто именно в невозможности сшить любимой племяннице на выпускной бал розовенькое платьице состояла главная беда.

– Ничего страшного, – буркнул дедушка. – Девку родит – нашьете пеленок. Для девок как раз положено розовое все.

– Что ты такое говоришь? – ахнула бабушка. – Пеленки – из крепдешина?! Младенцам бязь потребна, баечка, легонькое что-нибудь.

– Ну, значит, на свадебное платье пойдет, – покладисто согласился дед.

– Прекратите! Вы тут с ума сошли, что ли?

Дородная рыжеволосая женщина, доселе мертво сидевшая, а вернее, полулежащая в кресле, куда ее свалило внезапно полученное известие, вдруг резко выпрямилась и ожгла своих разговорившихся родителей таким взглядом, что они мигом прикусили языки:

– Какая свадьба? Какие пеленки? О чем речь? Этого не может быть! Этого случиться не должно! Я не отдам ей своего сына! Она должна от этого избавиться!

Резким жестом ткнула в Машу, до сих пор топтавшуюся в уголке у двери. Сесть ей не предложили, а сама она так и не осмелилась сделать несколько шагов к дивану. Там как раз было свободное местечко – рядышком с ним. Но в том-то и дело, что Маша совсем не была уверена, что он не вскочит и не бросится прочь, если Маша сядет рядом. А ведь когда-то все было иначе, совсем иначе!

Она продолжала стоять у двери, прижавшись спиной к притолоке, потому что голова чуть кружилась и Маша боялась пошатнуться. Жалкой выглядеть не хотелось, она даже радовалась, что на нее не обращали внимания.

Смешно, конечно. Разговор вообще-то шел о ней, но как бы о ней отсутствующей. Вот сейчас первый раз зеленоватые глаза хозяйки обратились на Машу – ненавидящие глаза!

– В конце концов, мы живем не в католической Италии, где аборты запрещены церковью, а в нормальной стране. В консультации ей дадут направление, в районной больнице сделают операцию. Это, конечно, немного болезненно, но терпимо, я отлично знаю, сама через это проходила…

Она вдруг осеклась: похоже, сболтнула лишнее, да поздно спохватилась! Слегка порозовела, но в следующую минуту уже овладела собой:

– Можно вытерпеть какую угодно боль, только бы вернуть себе доброе имя. Сейчас еще никто ни о чем не подозревает, а вы представляете, что начнется уже через месяц?!

– Но как же сейчас делать это… ну аборт? – Тетя Лида тоже порозовела, вымолвив запретное слово. Старая дева, вековуха, как говаривали в старину, сама, первая, она никогда бы не осмелилась это слово выговорить в приличном обществе, но поскольку хозяйка, Алла Анатольевна, женщина очень приличная, интеллигентная, работник облисполкома, уже произнесла его, то повторить можно, – конечно, понизив голос и с запинкой. – Какой может быть… аборт? Уже поздно, ведь у Машеньки четыре месяца…

Зеленоватые лютые глаза хозяйки так и впились в Машу. Та даже чуточку пригнулась, втянула в себя живот. Она никогда не была худышкой, поэтому сейчас еще вообще ничего не было заметно. Если только раздеться догола, встать в профиль перед зеркалом и пристально всматриваться, то увидишь, что животик немножко надулся. И грудь налилась, соски теперь были всегда набухшие, они выпирали так, что мальчишки в классе беспрестанно косились на эти торчащие даже сквозь лифчик, школьное форменное платье соски. Маша вспомнила, как он ласкал их ртом, вспомнила, что с нею от этих прикосновений делалось, – и зажмурилась, чтобы задавить слезинки, вдруг ожегшие глаза.

– Не похоже, что четыре, – отрезала Алла Анатольевна. – С чего вы вообще взяли, сколько у нее там месяцев?

– Машенька сказала, что они… у них это было… – запиналась бедная невинная тетя Лида, – что это случилось на каникулах новогодних, когда на турбазу поехали всем классом.

Дедушка крякнул, явно подавляя смешок, но бабушка так ткнула его в бок, что он снова умолк, украдкой поглядывая на дочь, лицо которой пошло красными пятнами.

– Может быть, и случилось один раз, – резко бросила Алла Анатольевна. – Но кто мне докажет, что она, – непримиримо указала выпяченным подбородком на Машу, – в это время была еще девушка? Вполне возможно, она начала вести половую жизнь не с моим сыном, а с кем-то другим. И не факт, что потом, после моего сына, у нее ни с кем ничего не было. Она могла продолжать тот же образ жизни. Знаю я подобных девиц! Забеременеют невесть от кого, а потом ищут виноватого. И находят, что характерно, не бича какого-нибудь, не грузчика из магазина, а мальчика чистого, воспитанного, из обеспеченной семьи, безответного ребенка, которого самым наглым образом совратили, а теперь хотят…

Маша зажала руками уши, чтобы не слышать, но голос Аллы Анатольевны способен был проникнуть и сквозь железобетон. Маша слушала, слушала ее несправедливые, оскорбительные слова и ждала, каждую минуту ждала, что вот сейчас он воскликнет: «Хватит! Это все неправда!» – вскочит, возьмет Машу за руку и уведет ее прочь… куда-нибудь, хоть к тете Лиде, потому что она единственная не разозлилась на Машу, не стала ее позорить случившимся. Даже он, он рассердился, испугался, сделался жалок. Но Маша сейчас все простила бы ему, только бы вскочил, вскрикнул протестующе, заступился за Машу, только бы остановил мать…

Никто не вскочил, не вскрикнул, не заступился за Машу. Алла Анатольевна остановилась сама, да и то лишь потому, что у нее перехватило дыхание.

– Он у меня первый был, – услышала Маша тихий, прерывающийся голос и даже не сразу поняла, что говорит сама. Осмелилась-таки! – Первый и единственный. И ребенок – его. Между нами это только два раза случилось: когда Новый год встречали у Люськи Калинкиной, ну и потом, на турбазе, на зимних каникулах. Наверное, тогда и… А что срок четыре месяца, так это мне врач в консультации сказала. Не думайте, я и сама хотела аборт сделать, я пошла к врачу, а она говорит: поздно. Говорит, можно только до трех месяцев. Я потому и тете Лиде сказала, что я… ну про это. А так хотела потихоньку из… избавиться – и все, и никто бы ничего…

Она бормотала, уставясь в пол да еще зажмурясь вдобавок, чтобы не взглянуть ненароком на него, не встретить его испуганного, затравленного взгляда. Как он смотрел на нее раньше, когда встречались на переменках, когда выбегали из классов как угорелые, думая только об одном: вот сейчас увидятся, вот сейчас поглядят друг на друга! Они учились в параллельных классах, и эти несчастные сорок пять минут урока казались бесконечными. А на школьных вечерах, когда они танцевали только вдвоем, сходя с ума от прикосновений тел?.. Вот где была мука! Хотелось запретного, до смерти хотелось, но никто не решался даже словечком обмолвиться, не то чтобы позволить себе что-то. Да и где, когда позволять? У него дома вечно торчали дед с бабкой, у нее – тетя Лида, надомница-машинистка. Провожал он ее редко, потому что после уроков его всегда ждала машина: мать присылала облисполкомовскую, чтобы, не дай бог, не опоздал на секцию. Он уже входил в городскую юношескую сборную по стрельбе из пистолета, имел шансы попасть в школу олимпийского резерва, сдавал норму мастера спорта, и Алла Анатольевна спала и видела республиканские, союзные, а там и мировые победы, славу любимого сына… То же будущее ожидало и его младшую сестру, которая занималась художественной гимнастикой. Мать была уверена, что девчонки есть и останутся в жизни сына лишь какой-то незначащей мелочевкой, мимолетным развлечением… и, в конце концов, она оказалась права! Он первым отдалился от Маши, начал смотреть как на чужую, он первым произнес слово «аборт», когда узнал про ребенка!..

– Погоди-ка, – пробормотала вдруг Алла Анатольевна, уставясь на Машу совсем другим, не ненавидящим, а исполненным какого-то священного ужаса взглядом, словно перед ней была не высоконькая девчонка с русой косой и заплаканными серыми глазами, а какой-нибудь Соловей-разбойник, Одихмантьев сын или чудовище вроде того, про которого Радищев упоминал в своей книжке «Путешествие из Петербурга в Москву», ну которое обло, огромно, стозевно, лайяй и что-то там еще. – Погоди! Ты говоришь, что была у врача? В женской консультации, что ли?

– Ну да, – кивнула Маша. – А где бы я еще врача нашла?

– Го-спо-ди… – прошелестела Алла Анатольевна пересохшими губами. – В женской консультации?! Там же по паспортам принимают! Они твой домашний адрес спросили?

– Да, в карточку записали, – кивнула Маша. – Как положено.

– Положено, положено, – простонала Алла Анатольевна. – А когда спросили, где работаешь или учишься, ты что ответила?

– Сказала, что учусь в школе, в 13-й. В 10-м «Б»…

– Дура! Идиотка! – внезапно заорала Алла Анатольевна, вскакивая с кресла с таким проворством, как если бы ему, этому креслу, вдруг надоело держать на себе тяжелое тело хозяйки и оно мощно выперло ее из себя. Наверное, это выглядело смешно, однако Маше было не до смеха: уж очень жутко закричала Алла Анатольевна, очень уж страшным стало вдруг ее лицо!

– Аллочка, ты что?! – закудахтали доселе безответные дед с бабкой, и даже тихая тетя Лида не выдержала:

– Как вам не стыдно, Алла Анатольевна! Держите себя в руках!

– Держать себя в руках надо было этой проститутке, когда она лезла в штаны к парню, а потом все разболтала в консультации! – рявкнула на нее Алла Анатольевна, а потом вновь обратила ненавидящие глаза на Машу: – Идиотка! Ты что, не понимаешь, что врач обо всем сообщит в школу? Ты когда была в консультации? Вчера? Ну так я не удивлюсь, если в школе уже знают о том, что ты беременна!

– Как сообщат? – пролепетала Маша. – Почему? Они мне не сказали, что сообщат.

– И потом, существует врачебная тайна! – поддержала племянницу тетя Лида, но Алла Анатольевна их словно не слышала: снова рухнула в кресло, закрыла лицо руками и глухо выкрикнула:

– Все пропало! Теперь уж точно все пропало! И звание мастера, и краевые соревнования, и… Все, все пропало! Об этом узнают все!

Странные звуки раздались вдруг. Маша чуть не ахнула: неужели Алла Анатольевна плачет? Нет: хозяйка опустила руки, уничтожающе взглянула сухими глазами на Машу – и удивленно вскинула брови, не обнаружив на ее лице ни следа слез. Понятно, она думала, что это Маша рыдает! Но нет, не дождетесь!

Алла Анатольевна перевела взгляд – и вдруг замерла, испуганно округлив приоткрытый рот, уставившись куда-то в сторону.