Текст книги "Царица любит не шутя (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Потом, уже много позже, Юшков со смущенным смешком расскажет ей, как попал во дворец…
То ли Господь, то ли вечный супротивник его – неведомо кто наделил Василия двумя странными дарами. Он очень рано, уже лет в десять-одиннадцать, ощутил в себе неодолимую тягу к женщинам. Но главное, что в этом же возрасте он сделался для них совершенно неотразим. Честно сказать, он всегда выглядел (да и чувствовал себя) гораздо старше своих лет. При виде его женщины и девицы теряли разум, а стоило ему выразить желание, как самые отъявленные недотроги были готовы немедленно, охотно, с превеликим удовольствием отдать ему свое главное сокровище[13]13
Видимо, это не столь уж редкое явление. Петр I в 11–13 лет выглядел на все 16 и ни одной юбки мимо себя не пропускал; неотразимой мужской привлекательностью и силой обладал юный император Петр II, который, судя по отзывам современников, с 10–11 лет славился неутомимыми победами над прекрасным полом. Теми же качествами обладал и король-солнце Людовик XIV. Нельзя не вспомнить и Казанову, который отнюдь не ждал совершеннолетия, чтобы начать свои победы в любовных баталиях. Вообще этим молодым да ранним имя – легион!
[Закрыть]. Спустя самое малое время отец Василия обнаружил, что в девичьей не осталось ни единой девицы – и все благодаря его сыну, который еще не вышел из отроческих лет. Мужья дворовых женщин наперебой жаловались на барчука-охальника, вымещая злость на женках, но только после того, как один, самый отчаянный, полез с орясиной на Василия и едва не пришиб его до смерти, отец окончательно осердился и решил отдать сына в монастырь.
В это время случилось приехать в свое имение, которое граничило с землями Юшковых, Федору Леонтьевичу Шакловитому. Некогда ярыжка худородный, а ныне первый сановник в государстве, начальник Стрелецкого приказа, любимец царевны Софьи, обласканный, задаренный, он отлично знал, что не достиг бы столь высоких постов, обладай только быстрым умом и неистощимым честолюбием. Прежде всего секрет его успеха коренился в его выдающихся мужских способностях, коими Софья была совершенно заворожена.
Федор Леонтьевич с одного взгляда почуял в Василии родственную душу и немало повеселился, внимая пеням его отца. Он мигом вспомнил жалобы правительницы на бессильного брата, на дуру-невестку, которая не понимает, что надо делать в таких безвыходных случаях… Нашла же в свое время Елена Глинская средство от мужнина бесплодия в лице князя Ивана Овчины-Телепнева! Именно сей князь, может статься, и наградил ее сыном, который сделался позже великим государем Иваном Васильевичем Грозным! А Прасковья чрезмерно наивна и невинна, да глупа, аки гусыня, сердилась Софья. Федор Шакловитый понимал, что для излечения глупости, наивности и невинности молодой царицы нужно очень сильное лекарство. Именно поэтому он взял Василия в свою свиту (Юшков-старший только перекрестился с превеликим облегчением и назвал за то соседа отцом и благодетелем) и представил его Софье.
Возможно, и царевна не осталась бы равнодушной к удивительным чарам прыткого мальчонки. Однако Шакловитый оказался дальновиден и принял свои меры: сводил Василия на осмотр подвала Приказа тайных дел…
Пояснять ничего не потребовалось: голова у Юшкова на плечах была, и хорошая голова. К тому же Софья и Шакловитый доходчиво пояснили юноше, какие возможности откроются перед ним, если поведет он себя умно, если будет послушен, исполнителен – и угодит Прасковье. Юшков повиновался с охотой, тем паче что высокая, пышногрудая, дородная Прасковья – белая, что сметана, с глазами, будто спелая смородина, с нежными ямочками на румяных щеках – очень ему понравилась. А то, что она была гораздо старше, только пуще раззадорило юного спальника.
Он знал свою службу и помнил острастку Федора Леонтьевича, а потому дело делал исправно – и хранил тайну, словно лишился языка. Ну что ж, разве плохо, что среди великого множества служащих царицы (одних стольников у нее было двести шестьдесят три!) Василий Юшков все же был для нее единственным?
Прасковья, между прочим, тогда не ошиблась: она забеременела. И скоро это стало известно во дворце, в Кремле, народу. Царь Иван Алексеевич в отрешенности своей от мира, видимо, думал, что… А впрочем, Бог весть, что он там думал, блаженный! Беременность жены он принял с детской радостью. Софья… ну, Софья просто поздравила невестку с непроницаемым видом. Ей в ту пору было о чем беспокоиться и кроме Прасковьи! Стрелецкие полки смутьянились, а молодой Петр по совету матери задумал жениться. Попытка подсунуть ему родственницу Василия Голицына ни к чему хорошему не привела: словно назло здравому смыслу, царица Наталья Кирилловна, мать Петра, выбрала ему невесту из семьи Лопухиных. Про них все знали, что люди это злые, скупые, ябедники, ума самого низкого, сущие невежи и невежды. Опасались, что коли войдут Лопухины благодаря молодой царице Евдокии в силу при дворе, то всех разумных и добрых людей погубят.
Прасковья с любопытством встретила известие о грядущей женитьбе деверя-спасителя, хотя что-то, подобно тоненькой иголочке, все же кольнуло в сердце. Но она была молодушка разумная, к тому же добрая да расположенная к Петру, как никто другой, а потому от души пожелала «обычному другу» такого же счастья с молодой женой, какое она сама обрела в супружестве с Иваном… при непременном участии Василия Юшкова, само собой разумеется.
Они повидались во время свадебных торжеств. Обменялись стремительными взглядами: Петр – бледный, напряженный, злой оттого, что приходилось выдерживать утомительные, медлительные стародавние церемонии, кои ему, стремительному пожирателю времени, были нестерпимы, и Прасковья – румяная, раздавшаяся вширь, благостная, невозмутимая и сверх меры довольная жизнью. Этими взглядами было сказано многое – понятное лишь им двоим. На том и разошлись.
Сыграли-таки Петрову свадьбу, а вскоре у Прасковьи родилась дочь, которую назвали Марией. Восприемниками от купели она пригласила Петра и его тетушку, сестру Алексея Михайловича Тишайшего, царевну Татьяну Михайловну. Муж Иван желал видеть на этом месте правительницу Софью, однако Прасковья позвала именно царевну Татьяну. Сия особа умудрялась быть дружна и с племянником, который ее очень любил, и с правительницей, коя считала ее своей верной подругой. Зато Софья присутствовала на пиру в честь новорожденной… Прасковья сочла, что таким образом и волки будут сыты, и овцы целы, а потом не единожды хвалила себя за предусмотрительность.
Между тем события начали наваливаться одно на другое. Петру был подан извет на Федора Шакловитого: начальник-де Стрелецкого приказа замыслил тайное убийство молодого царя, соперника правительницы, и его матери. Петр немедленно забрал Наталью Кирилловну и молодую жену и бежал вместе с ними под защиту неприступных стен Троице-Сергиева монастыря. К нему на помощь первым подошел полк Лефорта, затем другие иностранные полки, а также стрелецкий Сухарев полк, который открыто не повиновался Шакловитому, а всегда оставался верным Петру.
Софья затревожилась. Послала патриарха Иоакима – помириться с «милым братом». Патриарх ни словечка не сказал о мировой, зато дал понять оному брату, что поддерживает его, а не Софью.
Наконец-то Петр, бежавший из Москвы чуть живым от страха, почуял, что сила на его стороне! Первым делом он потребовал у Софьи жизнь Федора Леонтьевича Шакловитого. Софья просила заступничества у брата Ивана Алексеевича. Но что он мог?..
Прасковья, у которой он спросил совета, сказала, что в такие дела мешаться – не бабье дело. На Василия Юшкова, который попытался вступиться за благодетеля, только глянула раз – и он умолк.
Потом Софья еще медлила неделю… Позднее до Прасковьи дошли слухи, что всю эту неделю она обливалась слезами и не расставалась с любовником ни днем ни ночью, сделав явным то, что ранее было прикрыто приличным покровом тайны. И отдала Федора лишь потому, что оба они надеялись: эта жертва поможет Софье выиграть время – и спасти жизнь и трон.
Не удалось… Шакловитого жестоко пытали, а потом отрубили ему голову на обочине дороги, близ монастырских ворот. Другой амант Софьи, князь Василий Голицын, сам ушел от правительницы с женой и детьми, но все равно был лишен боярского чина и сослан на север за умаление чести царей Ивана и Петра и прочие грехи, малые и великие, как, например, нерадение во время Крымского похода.
Чести своей Петр умалять никому не намеревался позволять – ни брату, ни тем паче ненавистной сестре. Иван Алексеевич получил от Петра гневное письмо: он-де не намерен более терпеть на троне некое «зазорное третье лицо». «Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте тому зазорному лицу государством владеть помимо нас!»
Софья была отправлена Петром в Новодевичий монастырь. Иван Алексеевич не спорил – ну как бы он мог спорить? Прасковья помалкивала. Молодая мать, на руках дитя малое… Однако из-за кремлевских стен она приглядывалась и прислушивалась (в свободное от встреч с ненаглядным Васенькой время!) к тому, что начал творить Петр со страной. Нет, Россия пока даже не всколебнулась, не содрогнулась – только затаила дыхание, почуяв нечто новое, непривычное… недоброе.
Иногда Прасковье взбредало в голову: не проведать ли Софью в ее монастырском заточении? Не самой по себе, конечно, а с Иваном… Но не рискнула даже речь об этом завести: а ну как Петр прогневается? Он теперь царь. И когда Иван вдруг заикнулся о том, что сестре небось тоскливо не видеть ни одного родного лица, Прасковья сделала все, чтобы уговорить его не ездить в Новодевичий монастырь. Ни к чему ссориться с Петром!
Потом Иван, который всегда очень любил брата и мечтал сблизиться с ним, вдруг завел такие разговоры: мол, Прасковье нужно подружиться с Евдокией Федоровной, царицею, женой Петра. Но до Прасковьи давно доходили слухи: Петр-де с женой живет недружно, вернее, вовсе дурно – ссорится с ней беспрестанно, сбегает от нее на Кукуй, где завел себе зазнобу, какую-то трактирщицу. А уж до чего не люба Евдокия царице Наталье Кирилловне, это ж просто словами не передать! Так чего же ради Прасковье лезть к ней в подружки? Ведь наверняка сие будет неприятно Петру!
Уже тогда она привыкала приноравливаться к жизни и привычкам деверя, видя в нем будущего русского единовластного государя. Впрочем, только слепой не увидал бы, к чему дело идет!
Меж тем муж, Иван Алексеевич, болел да болел. Ну а Прасковья… Прасковья рожала да рожала. Каждый год она приносила по дочери: вслед за Марией Феодосия, потом Катерина, вслед за ней Анна, а за Анной – Прасковья. Каждый раз восприемниками от купели бывали Петр и Татьяна Михайловна. Правда, к тому времени отношения меж тетушкой и племянником несколько охладели (Петр никому не прощал даже попытки заступничества за Софью, а Татьяна такие попытки не раз делала), Прасковья с удовольствием сменила бы крестную мать, однако тут уперся муж. Прасковья его пожалела и не стала спорить.
Однако она была немного обижена, когда при крещении обоих сыновей Петра (Алексея и Александра) тот не позвал брата в восприемники от купели. Ими стали в первый раз патриарх Иоанн с той же Татьяной Михайловной, во второй – келарь Троице-Сергиевой лавры с царевной Натальей Алексеевной, любимой сестрой Петра.
А впрочем, ни в чем ином обид от деверя она не видала. За Иваном по-прежнему оставался его титул; имя его упоминалось во всех актах государственных; он по-прежнему имел свой двор, своих царедворцев, являлся народу в торжественных случаях в полном порфироносном облачении, участвовал в приемах послов и в церковных празднествах, как и требовал его царский чин.
Словом, все было бы хорошо, но, к несчастью, обе старшие царевны не зажились, умерли во младенчестве, опечалив родителей – Ивана, Прасковью и Василия – донельзя. Причем больше всех страдал именно человек, который не имел к рождению Марии и Феодосии никакого отношения. Иван Алексеевич был так удручен потерею доченек, что не смог сего пережить. Его разбил паралич – руки и ноги отказывали. Однако он исправно посещал богомолья, а 6 января 1696 года задумал идти с крестным ходом на иордань на Москву-реку. Прасковья словно бы чуяла недоброе – молила, отговаривала… Да где там, его разве уймешь! Он был истов в православии своем.
Ну и что? Трех недель не минуло, как царь Иван умер скоропостижно.
Прасковья Федоровна осталась вдовой: Катюшке, любимой дочери, пять лет, Анне-молчунье три, болезненной Прасковьюшке – только два годочка.
После торжественного отпевания тело царя Ивана Алексеевича было перенесено в собор Михаила Архангела. Шесть недель стоял там гроб, а потом был погребен рядом с могилою царя Федора Алексеевича.
Петр явился в Прасковьины кремлевские палаты, глаза у него были на мокром месте. Прасковья рыдала истово – она по-своему любила мужа, хоть мужем ей царь Иван, сказать по правде, так ни разу и не стал. Петр обнял ее, прижал к груди, и она долго мочила слезами его кафтан иноземного покроя.
– Не печалься, – бормотал деверь. – Говорил же – не оставлю тебя. Деверь невестке – обычный друг! Ты только, – поглядел прямо в глаза с намеком, – о нашей дружбе не забывай. Ты только, – поглядел еще пристальней, – помни о том, кто ты! Ни в чем нужды знать не будешь ни ты, ни дочки твои. Выбирай любой дворец, где похочешь жить.
Подумав, она выбрала Измайлово.
Это подмосковное село было очень любимо царем Алексеем Михайловичем, который прилагал много забот для улучшения его хозяйства. Разбиты были там огромные пашни и сенокосы, заведены обширные сады и огороды, пасеки и хмельники, посажена роща на сто пятнадцать десятин, запружены плотинами реки и ручейки ради мукомольных мельниц, выкопано двадцать прудов, поставлены льняной и стекольный заводы… Да много чего было устроено в Измайлове, отчего стало оно местом прибыльным, изобильным и очень удобным для жилья.
Впрочем, в собственность царице Прасковье перешел только измайловский дворец. Такого огромного количества прислуги, как при жизни мужа, у нее, конечно, больше не было. Не по чину честь вдовице! А для жизни она получала только оклад содержания деньгами и припасами. Впрочем, деверь для невестушки не поскупился. К тому же к ней исправно поступали доходы с псковской, ставропольской, копорской, нижегородской вотчин. Поскольку в ее владении было около двух с половиной тысяч посадских и крестьянских дворов, жизнь у Прасковьи была вполне привольная. Ее можно было бы назвать и счастливой, кабы… кабы не грянула над ней страшная беда.
Петр затеял Азовский поход и призвал в армию множество народу, в числе которого находились и бывшие служители царя Ивана Алексеевича, ныне оказавшиеся вне дворцового регламента. В числе таких «неприкаянных служителей» был и… Василий Алексеевич Юшков. Душа Васенька, свет очей Прасковьи, радость ее жизни! Радость единственная, ибо ни одну из своих дочерей, даже и милашку Катюшку, она и вполовину не любила так, как любила их отца.
Прасковья при сем известии на какое-то время лишилась не только дара речи, но и рассудка. Потом малость очнулась, перестала рыдать и призадумалась. Вспомнились намеки Петра, его пристальные взгляды. Неужто это происки его, ревнивца? Быть сего не может! Или… может? Главное дело, никак нельзя было узнать, выспросить: Петр из Москвы отбыл с войсками, к нему не пробьешься. Прасковья в своем неистовом горе готова была ринуться вслед за царем, однако брат Василий Федорович Салтыков, который исполнял в Измайлове обязанности дворецкого и руководил всем ее хозяйством, кое-как отговорил: не можно так себя позорить! К тому же потребовать царя к ответу – значит восстановить его против себя.
Юшков тоже возмутился тем, что царица намерена его защищать своей пышной грудью. Он, конечно, по чину спальник, однако не постельная игрушка, а мужчина!
Прасковья вытаращила глаза. Ему двадцать один год, он отец ее дочерей, но для нее он все тот же мальчик – с худощавым, горячим телом, порывистый, неуемный, любимый до слез и необходимый, как сама жизнь. Казалось, что умереть легче, но все же нашлись силы, хватило последнего бабьего ума – не спорить. Не спорила, не перечила, смирилась. Решилась на разлуку – обливаясь слезами, вопя, будто по мертвому, отпустила Василия в полк и принялась кое-как избывать ожидание.
К чести Василия Юшкова следует сказать, что он оказался хорошим солдатом. Он был записан в Семеновский полк сержантом и в этом чине принял участие в походах под Азов и Керчь, а в 1700 году сражался под Нарвою. Несколько раз ему приходилось близко видеть царя, и то ли казалось Юшкову, то ли в самом деле так было, но будто бы Петр к нему присматривался как-то особенно, у полковых командиров придирчиво узнавал, как сей сержант сражается, а получая весьма одобрительные отзывы, морщил свое подвижное лицо не то насмешливо, не то недовольно.
Во время баталий хранили Василия милость небес и молитвы Прасковьи: пули его не тронули, вражий штык не коснулся. А что натерпелся он солдатского лиха, так ведь война, кто от сего убережется? По счастью, он принадлежал к числу тех людей, кои довольно быстро приспосабливаются к любой обстановке – «применяются к местности», как говорят опытные вояки, – а потому служба ему не была в особенную тягость.
А вот Прасковья никак не могла «примениться» к разлуке. Она заболела – настолько тяжело, что лекари затревожились о ее жизни. О болезни той стало известно Петру, как стало известно и о причине хвори.
Что и говорить, он не привык упрекать себя за поступки, совершенные в порыве чувств, ибо почти все свои деяния свершал именно побуждаемый порывом, а не трезвым расчетом. Однако сам-то он про себя знал, что толкнула его призвать Юшкова именно неприкрытая ревность. К Прасковье он испытывал особенное чувство, в котором мешалось братское обожание с мужским желанием. Женщин в его постели перебывало несчетно, сердце его было занято другой, а все же не мог он забыть тех коротких минут, проведенных с невесткой в ее первую брачную ночь. Не потому, что такую уж особенную сласть изведал, – слишком быстро все случилось. Да и кто он был тогда? Мальчишка вовсе уж несмышленый, ничего в истинной сласти не понимавший! А прежде всего потому помнилась та ночь, что блудом с женой брата – осуждаемым, кошмарным, непристойным деянием, достойным анафемы! – он поистине сотворил благо, спас и честь, а может статься, и жизнь безвинного существа. Пути Господни неисповедимы – Петр, ни во что никогда не веривший, кроме как в слепой случай, после той ночи постигнул сие совершенно твердо. Для него встреча с Прасковьей стала странным житейским уроком, и он был благодарен невестке за сей урок, за трогательную красоту ее и за доверие, за ту нежную преданность, которую она всегда с тех пор к нему выказывала. И теперь, прознав о ее болезни, вызванной разлукой с любовником (с любимым!), Петр хмуро устыдился и пожалел бедную женщину, можно сказать, дважды овдовевшую. Ну что он, в самом деле, как собака на сене? Пускай Прасковья наслаждается с этим своим… как его там… тем паче что храбрец исправный, доказал мужество свое не токмо в постели, но и на поле брани!
Короче говоря, Петр принял решение вернуть Юшкова Прасковье – искал только случая и приличного предлога от службы его освободить.
Предлог не замедлил представиться – причем сыскался сам собой. Под Нарвой Василий Алексеевич был ранен в бедро осколком ядра и некоторое время находился между жизнью и смертью. А потом, когда стало ясно, что все же выживет, возникла опасность остаться ему безногим инвалидом.
И снова молитвы Прасковьи достигли небес! Ногу удалось спасти. Василий был отпущен из армии и выписан на поправку в имение отца под Нижним Новгородом. Алексей Александрович так обрадовался возвращению сына, что даже заболел. Собственно говоря, причиною болезни стала пышная, многодневная пирушка, устроенная в честь прибытия Василия. Алексей Александрович сделался настолько плох, что начал приуготовляться к смерти. В ожидании скорого конца он отписал на имя сына свои обширные владения, поместья и вотчины в разных уездах, почти все недвижимое имущество с обязательством «ему, Василию, его, Алексея, поить и кормить, обувать и одевать и почитать, а буде он, Алексей, те свои поместья похочет поворотить, и ему, Алексею, поворотить вольно…».
Итак, Василий Юшков сделался в одночасье богатым человеком и завидным женихом.
Прасковья, до которой дошли эти вести, обмерла от ужаса. Она привыкла смотреть на Василия не просто как на игрушку и любовника – она видела в нем и мужа, и господина. Но если он возьмет в жены другую, то будет навеки для нее потерян. Довольно того, что они пробыли в разлуке три года, – более Прасковья терпеть не намерена!
Воспользовавшись тем, что Петр как раз в это время оказался в Москве, Прасковья пала ему в ноги с мольбами и пенями.
Петр задумчиво смотрел на коленопреклоненную вдову, на милую свою невестку, к которой потаенно был неравнодушен, и чуть не впервые думал о безотрадной судьбе женщин в царских семьях. Царевны обречены на вековечное девство – либо в монастыре, либо во дворцовом затворе. Царицы-вдовицы не могут вторично выйти замуж – а ведь это дозволено самой последней крестьянке в России. Участь смиренницы Марфы Матвеевны, вдовы давно почившего недолговременного царя Федора Алексеевича, – участь унылая, безотрадная – явственно представилась Петру. Такой жизни для своей любимой невестушки он ни в коем случае не желал. Пришлось смирить подспудную ревность, которая вечно тлела в его душе. А результатом сего смирения стал именной царский указ: определить стольника Василия Алексеевича Юшкова в комнаты к царице Прасковье и ее детям – «для удовлетворения нужи». В дополнение к сей великой милости была оказана еще одна: увеличено содержание вдовы царя Ивана, ибо «у царицы трое девок, а их надобно одевать».
И вот Василий предстал пред очи царицы Прасковьи Федоровны. Она изумилась: повзрослел! Больше не скажешь, что задорный мальчик, – истинно мужчина перед ней. А потом озадачилась: неужто разлюбил? Прасковья помнила прежние встречи, когда оба не чаяли, когда в постель упадут. Что ж теперь Василий держится поодаль? Ведет приличные разговоры, а глаза потуплены, а в них – уныние?..
Но Василию Алексеевичу было с чего унывать! Рана его давно зажила, однако имела последствия необратимые. Нет, он не остался хромоногим инвалидом: ходил исправно. Однако… однако канули в далекое прошлое его неописуемые, баснословные постельные способности! Теперь он был просто мужчина… не хуже, но и не лучше иных.
Когда сие поняла Прасковья, она вздохнула с неприкрытым облегчением. Хоть Василий и заматерел, и перестал быть похожим на мальчишку-дерзеца, хоть он и повзрослел, но ведь и Прасковья… повзрослела, скажем так. Она же по-прежнему была старше его на десять с лишком лет! А в людской и в светлице не счесть молоденьких и пригоженьких девиц… Так что ангел-хранитель, выходило, распорядился весьма мудро, когда полоснул Василия по бедру тем осколком!
Конечно, она корила себя за такие мысли и жалела Василия, а потому старалась доказать ему любовь как могла. Осыпала его подарками, драгоценностями, дарила деревнями. Отношений с ним не скрывала ни перед дочками, ни перед посторонними людьми. Неведомо, когда и кем девочки оказались осведомлены о том, кто им Василий Алексеевич истинно, но с этих пор относились к нему с неподдельным почтением, хотя, по чину, именно он должен был оказывать почтение царевнам.
Скоро Прасковье представилась возможность доказать любимому Василию всю силу своего к нему расположения.
Отец его, Алексей Александрович, который после пирушки по встрече сына застариковал было и передал Василию все имущество: все равно-де помирать скоро! – вдруг помирать раздумал и приободрился. Причем настолько приободрился, что решил… жениться на молодой и пригожей соседке, вдове Вельяминовой. Однако, узнав о том, что на привольную жизнь и наследство после нового мужа ей рассчитывать не придется (оно уже все передано сыну!), вдовица склонилась в сторону другого претендента на ее руку. И Алексей Александрович потребовал у сына вернуть имущество.
Василий откровенно приуныл. Он привык считать себя богатым человеком, что помогало ему ощущать себя не жалким приживалом при бабьем дворе, а самостоятельным мужчиной. И вот теперь лишиться всего этого?!
Прасковья прекрасно понимала гордость любовника, а потому не замедлила поступиться ради него своей гордостью: кинулась в ноги царю Петру. Очередным государевым указом старший Юшков получил чин окольничего со всеми вытекающими отсюда благами… но с недвусмысленным намеком, чтоб и думать забыл о возврате утраченного добра!
Новоиспеченный окольничий Юшков пораскинул мозгами – и думать о том добре забыл.
Прасковья же, вполне счастливая, вновь окунулась в безалаберную, веселую, привольную жизнь своего Измайлова, течение которой нарушали лишь свары да раздоры с управляющими, исправно обиравшими не слишком-то грамотную и сведущую в счетоводстве хозяйку. То есть писать она умела, более того – писала письма много и охотно кому ни придется, и родне, и друзьям, но вот в хозяйственных делах не понимала ровно ничего. Увы, брат ее, Василий Салтыков, человек умный, да неразумный, был весьма занят своими тяжелыми и неприятными семейными делами, ну а Василий Юшков сам был в хозяйственных заботах не слишком силен. Впрочем, безунывный нрав Прасковьи Федоровны не позволял ей слишком долго отягощаться заботами.
Жили в Измайлове на широкую ногу. Кушанья, хоть дурно приготовленного и поданного кое-как, было в изобилии. Часто являлись гости, которые любили гостеприимную хозяйку, по старому обычаю подносившую вино и меды в золоченых рюмках и чарках, веселую хозяйку, окруженную сворой приживалок, калек, каких-то дурацких пророков, но при том пользовавшуюся неизменной любовью царя Петра, который всех этих старомодных замашек терпеть не мог. Он называл двор Прасковьи госпиталем уродов, ханжей и пустосвятов, но все же очень ценил, что при его посещениях она разгоняет и прячет в дальние чуланы своих любимых уродцев, шутов, пророков, сказителей, ворожеек и прочий старорусский, ненавидимый Петром и столь любимый ею сброд.
Прасковье все прощалось! Кого-то сие удивляло. Но только не ее, умницу…
Дело в том, что теперь не только Прасковья могла быть благодарна деверю. Он тоже был благодарен ей. Прасковья как могла доказала ему свою преданность – подружившись с царевичем Алексеем.
В это время он отшатнулся от тетки своей, любимой сестры царя, Натальи Алексеевны. Был убежден, что именно она «обнесла» его мать, Евдокию, перед царем, именно она «намутила» на нее. Прасковья знала (да это все знали!): царевна любила брата тяжкой, тайной, греховной любовью и подспудно ненавидела всех женщин, которые появлялись с ним рядом. А пуще всех ненавидела венчанную его жену Евдокию, которая вмиг разгадала тайну, но оказалась настолько неосторожной, что стала укорять мужа и его сестру за эту связь, которую они продолжали поддерживать.
Царевич Алексей был прав: каждый шаг Евдокии превратно истолковывался Натальей, она клеветала на жену брата, не зная угомону своей ревнивой мстительности, обвиняла невестку в попытке околдовать мужа, чтобы вернуть его любовь… Эти обвинения падали на благодатную почву: Петр и сам мечтал избавиться от жены. В общем, Наталья своего добилась.
Но Евдокия была хотя бы одна! И нелюбимая, нежеланная! После ее заточения в монастыре у Петра появилось несчетно временных фавориток и… фаворитов.
Теперь Наталья ничего не могла поделать – только злобствовать. Или смириться. А уж когда среди них мелькнула и задержалась надолго, навсегда веселая маркитантка, прачка, солдатская подстилка Марта Скавронская, наложница генералов Боуэра и Шереметева, любовница Меншикова… любовь Петра, ставшая его женой и императрицей, Наталья поняла: Марту ей из сердца брата не выковырнуть. И она стала причинять Петру столько боли, сколько могла, – донесла, что Алексей с опальной матерью состоял в переписке, а в 1708 году виделся с ней.
Однако на самом деле Петр все это уже знал… от Прасковьи.
Царевич многое доверял этой своей тетушке – ласковой, миролюбивой, тихой. Она помогала ему пережить тоску по матери. Странным образом она умела и злобу Петра если не смирить, то несколько утишить: убеждала его, что нет ничего зазорного в любви сына к матери. Петр зубами скрежетал, когда слышал о редкой, тайной переписке Алексея и Евдокии, но Прасковья как-то так поворачивала дело, что Петр вспоминал: все же он сам повинен в участи жены. Не Евдокия против него злоумышляла – он ее ненавидел и прочь прогнал, чтобы не мешала ему жить жизнью иной… а проще говоря – спать с женщиной иной, с Анной Монс, в которой он одно время даже видел будущую царицу. Хоть совесть Петра была закаленная, снисходительная, а все же иногда угрызала его. Именно поэтому он закрывал глаза на переписку жены и сына – делал вид, что ничего не знает.
Письма к нему Прасковьи были тайными, никто о них не ведал. Однако Наталья донесла о связи Алексея с матерью публично, громогласно, да еще, по своей обычной злоязычности, придала их переписке и встрече характер гнусный, чуть ли не постыдный, и во всяком случае – опасный для государя. Она ловко сумела выставить брата дураком, который не знает, что творят его жена и сын. Петр потерял разум, озверел… дал волю злости. Пострадали все ближние Алексею люди, все, кто состоял с ним в переписке… кроме царицы Прасковьи.
Петру отчасти неловко было перед ней. Некоторое время они не виделись, добрые отношения как бы разладились. Но Прасковья сама наладила их, когда подружилась с Мартой Скавронской, теперь окрещенной Катериною, когда стала брать к себе их малых детей на время отсутствия родителей, которым никогда не сиделось на месте, которые предпочитали проводить время в путешествиях или в войске, но не во дворце. И Прасковья отписывала деверю и его жене: «Матушка моя, государыня невестушка, царица Екатерина Алексеевна! Здравия вашего желаю и доброго счастья, и с государем нашим батюшкою царем Петром Алексеевичем, и с дорогими вашими детками, на множество лет. И доношу: дорогие ваши детки за помощью Божией в добром здравии…».
То же безошибочное чутье, которое отвратило Прасковью некогда от Евдокии, привлекало ее теперь к Екатерине. И если в душе у нее было что-то еще, кроме дружеского, сестринского расположения к мариенбургской полонянке, то она очень умело скрывала это от всех. Как всегда умела скрывать свои тайны издавна! Еще с той достопамятной брачной ночи…
Кстати сказать, повинуясь все тому же безошибочному чутью, Прасковья так и не появилась ни разу у Софьи в Новодевичьем монастыре. Сводные сестры Петра, Марфа, Мария и Катерина Алексеевны, порицали его за расправу с Софьей и стрельцами, за удаление Евдокии – Прасковья сторонилась их. И опять оказалась права: Марфу заточили в монастырь, Марию – в Шлиссельбург. Только Катерину Петр помиловал. Кажется, смягчило гнев его лишь то, что обнаружилась незаконная и тайная связь Катерины с каким-то попом Григорием. Петр никогда не был поборником строгих нравов, над тайной сестры посмеялся от души – и оставил Катерину в покое.
