Текст книги "Царица любит не шутя (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
– Ну что, – наконец спросила Софья, отдышавшись и разомкнув зубы, которыми она закусила жесткий край парчового кафтана князя Василия, чтобы заглушить счастливые стоны, – краше я твоей жены? Лучше ее?
Ну что он мог сказать?..
Превзойти княгиню Евдокию во всем, во всем – это была заноза в Софьиной голове, которая лишала ее разума и рассудка. Больше Евдокии она ненавидела, пожалуй, только собственную мачеху, Наталью Кирилловну, бывшую всего лишь шестью годами старше ее. Князь Василий подозревал, что причиной этой ненависти была та же самая женская ревность: царица Наталья тоже была красавица. Но мачеха, которая отбила у Софьи отцову любовь, более никакого мужчину у нее не отобьет. Она вдова, накрыта черным платом – все равно что клобуком. А вот Евдокия…
Софья беспрестанно спрашивала любовника, кто лучше: она или его жена? Конечно, он отвечал: ты, душа моя. И это была правда, ибо Софья доводила его своими ласками до умопомрачения, коего он за все годы супружеской жизни со скромницей Евдокией и знать не знал. И она была умна, как сто чертей, и каждое слово ее играло и сияло самоцветным каменьем, и слушать ее можно было, словно сладкопевца Бояна… Однако князь Василий вполне мог бы (если бы вдруг приспела охота распроститься с головой!) сказать, что Евдокия – лучше. И это тоже была бы правда, потому что с ней было жить проще, не надо было словно бы на цыпочки тянуться во всем: в мыслях, в словах и делах, с ней можно было оставаться самим собой – чуточку усталым от жизни, довольным собой и этой самой жизнью. Князь Василий для жены был хорош всякий, даже не молодящийся и не бривший бороду, а уж в постели-то главным делом было его, лапушки-милушки, удовольствие, жена небось и знать не знала, что и баба от мужика чего-то получить может… Софья, увы, это знала слишком хорошо – и умела потребовать своего.
Да ладно, не столь уж был велик труд ее ублажить, и хитрость для человека сведущего не велика. Не это тревожило и смущало князя Голицына! Дело в том, что тщеславие и честолюбие Софьи превосходили его собственные тщеславие и честолюбие многажды. С нею он всегда ощущал себя так, словно его били горящим прутком по ногам: прыгай, прыгай, выше, еще выше! Ну, он и прыгал. Только боялся, что однажды упадет – и более не встанет. И тогда Софья потычет, потычет его носком узенького польского башмачка в бок (она носила только такие башмачки на круто выгнутых каблучках, прибавивши росту не менее четырех вершков, к изумлению недалеких русских бояр, которые понять не могли, отчего это вдруг царевна подросла?), потычет, стало быть, потычет, побуждая вскочить и ободриться, а потом, убедившись, что сие немыслимо, пожмет плечами, да и обратит свои взоры в сторону другого прыгуна, который уж не обманет ее ожиданий.
К слову сказать, князь не обманулся в своих опасливых предположениях…
Для оправдания Софьи можно сказать одно: она не только других понужала прыгать без устали – она и сама прыгала, без устали подстегивая себя тем же самым раскаленным прутком собственного неугасимого честолюбия, – прыгала выше головы своей.
Постепенно даже бояре привыкли – вернее, притерпелись – к присутствию Софьи около ложа вечно больного брата. Небось за шесть-то лет к чему только не привыкнешь!
Вторая жена Федора, Марфа Апраксина, царица Марфа Матвеевна, на которой государь женился по настоянию Ивана Милославского спустя семь месяцев после смерти прекрасной Агафьи, ровно никакого значения не имела и, по слухам, так и осталась девицею, ибо Федор даже не смог взойти к ней на брачное ложе: слег от хвори своей.
А потом дела пошли очень быстро: смерть его взяла 27 апреля 1682 года, и за гробом, оттеснив перепуганную, ничего не понимающую пятнадцатилетнюю царицу Марфу, пошли одна за другой все шесть царевен, сестер Федора: Евдокия, Марфа, Софья, Мария, Екатерина, Феодосия. Старшей тридцать два, меньшой девятнадцать… и клубились за ними черными шлейфами слухи, будто блудницы они, живут блудно с боярами, и рожают от них детей, и некоторых из этих детей душат, едва родившихся, а некоторых уносят по домам доверенных людей и там отдают на воспитание.
Среди тех, кто особенно пристально внимал этим слухам, была мачеха Софьи, вдова Алексея Михайловича, царица Наталья Кирилловна из рода Нарышкиных.
Воспитанница боярина Артамона Матвеева, она вышла замуж за царя Тишайшего по любви и была им любима до самой его смерти. Сын ее, десятилетний Петр, по годам считался младшим из отпрысков Алексея Михайловича мужеского пола, однако всякому разумному человеку было ясно, что именно он – единственный достойный наследник престола. Что Федор, что Иван, сыновья Марии Милославской, уродились слабыми, болезными, а Иван еще и малоумием страдал.
Теперь вот Федор волею Божьей помре… Неужто бояре сотворят этакое глупство, что возведут на престол Ивана? Наталья Кирилловна, подобно всякой женщине, которая была не уверена в своем будущем и будущем своих детей (у нее была еще дочка, царевна Наталья, двумя годами младше Петра), жила слухами, намеками, догадками, смутными надеждами и страхами.
Но вроде бы сейчас все сложилось хорошо… Не далее как вчера Боярская дума над гробом царя Федора провозгласила: «Да будет единый царь и самодержец Всея Великия и Малыя и Белыя Руси царевич Петр Алексеевич!» Раздавались и противные голоса – в пользу Ивана. То были в основном голоса стрелецкого начальства, однако их никто не услышал. Потом патриарх и святители отправились к Петру – нарекли его царем и благословили крестом, посадили на престол, и все бояре, дворяне, гости, торговые, тяглые и всяких чинов люди принесли ему присягу, поздравляли его с восшествием на престол и подходили приложиться к царской руке.
Софья тоже поздравляла сводного брата, однако Наталье Кирилловне было тревожно. И сегодня, увидав Софью чуть ли не во главе похоронной процессии, царица догадалась, что ее некрасивая (на женский взгляд), но хитрая и умная (этого она не могла не видеть и не могла отрицать!) падчерица не просто так вылезла на свет Божий из тиши теремной, а с какой-то подспудной, хитрой целью. Царица надеялась лишь, что те черные, пакостные слухи, которые клубились вокруг имени Софьи и прочих царевен, возмутят народ и бояр и заставят Софью впредь вести себя тише воды ниже травы.
Однако Наталья Кирилловна на похоронах сплоховала. Торжественное шествие затянулось непомерно, царица и сама устала, и почувствовала, что устал сын. Новопровозглашенный государь утомился! Тогда Наталья Кирилловна просто-напросто повернулась – и ушла во дворец, объяснив свой уход тем, что «дитя-де долго не ело». А младший брат ее, Иван Кириллович Нарышкин, лишь недавно вернувшийся из ссылки, куда был отправлен происками все того же Милославского, присовокупил:
– Кто умер, тот пусть лежит, а царь не умер.
Нарышкины удалились – и не увидели, как Софья, минуту назад строго и скорбно шедшая среди своих стреляющих по сторонам глазами глупых сестер, вдруг разительно переменилась. Она принялась так громко рыдать, что перекрыла вопли целой толпы плакальщиц-черниц, которые, по обряду, должны были голосить при погребении государя Федора. И при этом она выкликала:
– Брат наш, царь Федор, не чаял, что отойдет на тот свет, отошел он отравою от врагов. Умилосердитесь, добрые люди, над нами, сиротами! Нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата царя. Иван, наш брат, не избран на царство. Видно, не нужны мы здесь, дети царя Алексея Михайловича… Если мы чем перед вами, люди добрые, или перед боярами провинились, отпустите нас живыми в чужую землю к христианским королям!
Народ остолбенел, ноги у идущих за гробом начали заплетаться.
– Государь был отравлен? – раздались выкрики. – Но мы не знали ничего такого! Кем же он был отравлен?
Не стоило особенного труда угадать, кем может быть отравлен один из Милославских. Своими извечными врагами Нарышкиными, кем же еще! Они же небось и царевен изведут, а то и царевича Ивана!
И начался шумок, потом шум, потом гроза и буйство. Пуще всех буянили стрельцы.
Прежде, при царе Алексее Михайловиче, это было особенно обласканное сословие. Они были верными телохранителями царской особы, за что имели отличия перед другими служилыми людьми. Они получали большее жалованье, не платили податей, могли свободно торговать и заниматься любыми промыслами, а уж богаче их наряда не было во всем русском войске. Впрочем, рядовым стрельцам было чем быть недовольными. Начальство стрелецкое посылало их работать на себя, нарядную одежду – золотые перевязи, цветные сафьянные сапоги, бархатные шапки с соболиными опушками и разноцветные кафтаны – заставляло покупать за свой счет, прикарманивая деньги, которые шли из казны, задерживало или вовсе не выдавало жалованье и против воли переводило стрельцов из города в город. Не раз стрельцы били челом на своих полковников, да никто на их челобитные внимания не обращал. Разносились, правда, слухи, якобы царевна Софья на стороне стрельцов, да вот беда – сам царь Федор и никто из царевичей ее не слушает. Образ Софьи-заступницы, однако, прочно запал в стрелецкое сознание.
Слухи о ее милостях в полках распускали Милославские и беззаветно верный Софье князь Иван Хованский, в народе прозванный Тараруй за свою неумеренную разговорчивость. Сейчас сия разговорчивость, впрочем, сыграла на пользу Софье, ибо Хованский был не простой болтун, а краснослов, каких мало. Введенный в покои Софьи князем Голицыным, он давно был посвящен в ее тайные (едва ли три-четыре человека были о них осведомлены) замыслы сделаться правительницей при малолетнем брате. Понятно, что при живой матери Петра это было невозможно. Софья обдумала план умерщвления ненавистной мачехи, но отвергла его: отчасти потому, что не хотела пачкать рук в крови, да и греха перед памятью отца боялась, ведь он истинно любил Наталью Кирилловну, – но прежде всего потому, что даже в случае смерти мачехи Нарышкины сами захотели бы добраться до трона, а Софью бы к нему нипочем не подпустили. Милославская, к тому ж девка?! Геть!
Таким образом, оставался один выход: сбросить с престола едва посаженного на него Петра.
Ох, какое большое спасибо сказала Софья – мысленно, конечно, – своей мачехе, когда та ушла с похорон Федора! Ох, как порадовала ее Наталья Кирилловна! Право, хотела бы нарочно порадеть нелюбимой падчерице – и то ничего лучше не придумала бы!
Куда она лезет, Наташка? Почему считает себя вправе выпихивать на престол сводного братца Петра… который, может, и вовсе Софье не брат? Чего только не наслушаешься в теремной, душной, пыльной тишине, какие только шепотки не вползут в ушки… И про Тихона Стрешнева, который был близок мачехе… очень близок… И про Симеона Полоцкого, который к царице молодой благоволил…
Это Софья и сама знала – благоволил. Видела, как посверкивали его жаркие очи в сторону Натальи Кирилловны. Батюшка-то был доверчив, будто дитя малое. Никогда не видел того, чего видеть не хотел!
Ого, как подмывало Софью еще и все это выложить народу! Но остереглась. Первое дело – за ноги ни она, ни кто другой Наташку не держали, со свечкой над ней не стояли – пакостные слухи таковыми же и оставались. А во-вторых… Софья побоялась, как бы это обличение не обернулось против нее же. Обзовет мачеху потаскухой – а ну как та в ответ вызверится: ты-де Голицына подстилка, в твоей-де ложнице Сильвестр Медведев по ночам рифмы плетет… может, скажешь, какое словцо он со «звездой» рифмует?! Словом, слишком уж сильно было рыльце у Софьи в пушку, чтобы она могла так запросто подставиться. Пришлось брести путями окольными – зато более верными.
После похорон, когда весь народ был взбудоражен словами Софьи и стрельцы волновались об участи заступницы, Хованский и его люди начали мутить полки:
– Видите, в каком вы ярме у бояр? А кого царем выбрали? Стрелецкого сына[21]21
Намек на низкое происхождение Нарышкиных, дворянство которых насчитывало к тому времени всего двести лет, что считалось очень недолгим, а боярство им вообще было пожаловано лишь царем Алексеем.
[Закрыть] по матери! Теперь уже не дают вам ни платья, ни корму, а что дальше будет? Станут отправлять вас и сынов ваших на тяжелые работы, отдадут вас в неволю постороннему государю. Москва пропадет: веру православную искоренят. С королем Польским вечный мир постановили, от Смоленска отреклись… Теперь пусть Бог благословит нас защищать Отечество наше; не то что саблями и ножами, зубами надобно кусаться…
Всем этим страстям охотно верили стрельцы, которых отвращали от Нарышкиных, навешивая на них заодно и грехи Милославских, рассудительных людей среди этого чванливого и дерзкого сословия было мало. Главное дело – ополчиться против кого-нибудь, половить рыбку в мутной водице!
В полках шатались люди Хованского и раздавали деньги от имени Софьи. Деньги охотно принимались, шум против Нарышкиных усиливался.
В это время из ссылки воротился боярин Артамон Матвеев и сразу заявил во дворце, что потачки стрельцам давать нельзя никакой:
– Они таковы, что если им хоть немного попустить узду, то они дойдут до крайнего бесчинства.
Его речи стали известны стрельцам и подлили масла в огонь – Матвеев мгновенно сделался им врагом. Но подлинный взрыв произвел ужасный слух: Иван-де Нарышкин, брат царицы, двадцатитрехлетний боярин (кстати, то, что ему дали боярское звание столь рано, Матвеев тоже осудил, чем нажил себе неприятелей заодно и среди Нарышкиных), надевал на себя царский наряд, садился на трон, мерил на свою голову государев венец и посмеивался: венец-де идет ему больше, чем кому-то другому. Царица Марфа Матвеевна, царевна Софья (заступница!) и царевич Иван Алексеевич стали-де его за такое поношение укорять, а он бросился на царевича и, верно, задушил бы его, если бы царица и царевна не подняли крик, а на тот крик не прибежали бы караульные и не отняли у Нарышкина царевича Ивана.
Однако про слово «отняли» было в стрелецких полках как бы позабыто: все кричали, что Иван Нарышкин задушил-таки царевича Ивана.
Случилось это 15 мая – словно в ознаменование того дня, когда в Угличе был убит царевич Димитрий…
Кто если и помнил дату, все равно видел в ней случайное совпадение. Впрочем, ежели бы спросили Сильвестра Медведева, или князя Василия Голицына, или Ивана Милославского, или Федора Шакловитого, который в то время уже был в числе ближних Софье людей, то они сказали бы, что судьбоносная случайность сия была устроена их руками.
Сильвестр мало что понимал в военном деле, зато князь-воевода Голицын сказал потом, когда все уже позади осталось, что задумано и осуществлено сие дело было с истинным полководческим талантом. Полководцем-стратегом была именно Софья. Ну еще бы! Не на мужчину же полагаться! Как раз отвлекутся на дрязги междоусобные да подведут. Нет, мужчинам нужна крепкая рука.
Стрельцы, побуждаемые подстрекателями, схватились за оружие, ударили в набат, бросились в Кремль, требуя крови Нарышкиных. По совету Матвеева им показали с высокого крыльца царевича Ивана и царя Петра да царицу Наталью. При виде живого и здорового Ивана возмущение начало было затихать, однако этого никак нельзя было допустить. Замешавшиеся в толпу люди Хованского, верные Софье и ею подученные, снова подняли крик:
– Пусть молодой царь отдаст венец старшему брату! Выдайте нам всех изменников! Выдайте Нарышкиных: мы весь их корень истребим! Царица Наталья пусть идет в монастырь!
Артамона Матвеева, который пытался утихомирить толпу, сбросили с крыльца на копья стрельцов, и мятежники ворвались во дворец. Та же страшная участь, что и Матвеева, ожидала и Афанасия Нарышкина, брата царицы Натальи, найденного под престолом церкви Воскресения в Сенях. Иван Нарышкин пока что оставался не найденным бунтовщиками: он спрятался в опочивальне племянницы, восьмилетней царевны Натальи.
Софья заперлась в своих покоях. Ее так и трясло – она сама испугалась той силы, которую выпустила на волю. Знать, не все она может предусмотреть, не все предвидеть! С нею рядом дрожал и Сильвестр, всегда бывший не дурак подраться, но вдруг вспомнивший, что монахи – люди мирные, то есть с него в случае чего спросу нет никакого. Князь Голицын, также отсиживавшийся в покоях царевны, размышлял, что Чигиринские походы в сравнении с этим кошмаром были детскими игрушками, и пытался вспомнить, не нажил ли он себе, часом, какого-никакого врага среди служилого сословия, который сейчас может воспользоваться случаем и свести с ним счеты – как свели счеты стрельцы с полковниками Языковым, Грибоедовым, князем Долгоруким, боярином Ромодановским и бывшим главой Стрелецкого приказа, думным дьяком Ларионовым. Как рыба в воде чувствовал себя в пожаре мятежа только Федор Шакловитый. Он то мерил презрительным взглядом князя Василия Голицына, по красивому лицу которого пробегали судороги страха и тревоги, то со страстным, яростным выражением обращался к Софье:
– Царевна… вот случай, вот удобный случай! Более такого не будет! Очисти дорогу себе!
Софья сидела молча, насупившись, лихорадочно перебирая четки. Сейчас в ней не осталось ни следа той красоты, которая когда-то волновала Сильвестра. В самом деле, довольно трудно женщине оставаться красавицей, когда она решает вопросы жизни или смерти…
Хоть лютый Федор Шакловитый никого не называл по именам и не произносил страшных слов, собравшиеся отлично знали, о чем идет речь: он намеками советовал Софье отдать во власть стрельцов всех Нарышкиных. Вообще всех, от мала до велика. Не только братьев царицы Натальи, но и ее саму, а также… Петра.
Сильвестр исподлобья поглядывал в напряженное Софьино лицо и мог бы совершенно точно сказать, о чем она сейчас думает. Он ведь сам учил ее гиштории, и они вместе рассуждали когда-то, правдивы ли были обвинения против Бориса Годунова в убийстве царевича Димитрия.
Да, верно: Софья неслучайно выбрала именно день 15 мая для мятежа! Но если еще утром она была готова отдать страшный приказ… вернее, готова была закрыть глаза на то, что свершится как бы само собой, как бы против ее воли, – допустить гибель мачехи и сводного брата, то теперь пролившаяся кровь, мученическая смерть Матвеева и Афанасия Нарышкина отрезвили ее. И она лихорадочно размышляла о том, что даже если она добьется нынче того, о чем мечтала, даже если ненавистные Нарышкины сгинут, а ее провозгласят правительницей при немощном брате Иване, то имя ее будет навечно запятнано кровью. Когда пройдет кровавый угар и народ опамятуется, он назовет Петра и царицу Наталью мучениками, а ее, Софью, – душегубицей. Сколько бы она потом ни задаривала стрельцов и прочих мятежников, толку не будет, ибо народ, как и брюхо, добра не помнит. И правление ее будет обречено на позор и проклятия: ведь если мужчину за кровопролитие еще извинили бы, как извинили Бориса Годунова, то женщину не простят никогда.
Поэтому Софья покачала головой в ответ на страстные уговоры Федора Шакловитого и, под охраной его и Сильвестра, вышла из своих покоев.
Теперь ей стал вполне ясен смысл библейского выражения о том, что посеявший ветер пожнет бурю.
Жертв мятежа трудно было счесть. Убили уже несколько человек, которых по внешнему сходству приняли за Ивана Нарышкина. Трех меньших братьев царицы Натальи и отца ее пощадили только с условием, что они немедля постригутся в монахи. Убит был даже несчастный доктор Даниэль, немец, пользовавший умершего царя Федора, и как ни уговаривала Софья вместе с прочими царевнами стрельцов, ей не удалось уверить, что он ни в чем не виновен, и выпросить ему жизнь.
Она сама теперь уже не могла утихомирить мятежников, алчущих крови, ничем иным, как уговорить Ивана Нарышкина сдаться. Видя горькие слезы царицы Натальи, Софья дала несчастному образ Богородицы:
– Быть может, стрельцы устрашатся святой иконы и отпустят тебя.
Она знала, что Ивана Кирилловича не избавить от мучительной смерти никаким средством, и все это понимали, но Наталью Кирилловну глубоко тронула наивная попытка Софьи спасти жизнь ее брата. Да и на душе у самой Софьи стало полегче.
Жертва была принесена: Ивана Нарышкина озверелые стрельцы разорвали в клочья, словно то был не живой человек из мяса и костей, а некая соломенная кукла.
И тут Софья осознала, что мятеж, несмотря на кровь, страх, убийства, продолжается, разрастается, а между тем желаемого результата она пока не добилась: Петр все еще оставался названым царем, а мать – правительницей при нем.
«Да что, в самом деле убивать всех Нарышкиных?» – обиженно подумала она.
Нет, на волю народную и, кстати сказать, Божью помощь полагаться нельзя. И хватит бояться! Пора снова брать дело в свои руки. На Бога надейся, а сам не плошай!
Она поразмыслила. Угрозами стрельцов не образумишь. Значит, надобно их задобрить.
С кремлевского крыльца стали кричать, дескать, царевна Софья желает прекратить бесчинства, а потому призывает к себе выборных и жалует на каждого стрельца по десять рублей. Кроме того, им должно быть выплачено задержанное жалованье, а имущество убитых «врагов» служилые могут продавать и распределять по своей воле. Иван Хованский кинулся в задобренные полки, «тараруйствовал» безостановочно и воротился во дворец с драгоценной челобитной, в которой была выражена воля стрельцов: на престоле должны восседать оба брата, Иван и Петр, причем Иван по старшинству лет должен первенствовать. А ежели кто тому воспротивится, то стрельцы опять придут с оружием и учинят немалый мятеж.
Собралась дума. Люди там заседали опытные, да и не дураки. Они и грамоте знали, и считать умели. Хотя бы самые простые цифры сложить, два и два, оказались вполне способны. И сложивши их, получили именно четыре: сообразили, что и начался-то мятеж после того, как Софья подняла крик на похоронах царя Федора, и пуще-то всех пострадали враги Милославских – Нарышкины да их ближайшие друзья, вроде Матвеева, и не кто другой, как Софья, сумела усмирить мятежников – хотя бы на время… Небось и впредь сумеет усмирять?
И тут – новая челобитная от стрельцов! Правительницей при царях-малолетках должна быть именно царевна Софья! Что и говорить, Тараруй перещеголял и самого Цицерона, убеждая служилых… Однако вряд ли кто, кроме Сильвестра Медведева, мог бы сделать и оценить это сравнение.
Боярская дума, раз начавши делать то, чего от нее хотели бунтовщики, уже не могла остановиться. Было решено, чтобы правительница Софья – государыня-царевна, как решено было ее именовать, – сидела бы с боярами в палате, думные люди докладывали бы ей о всяких государственных делах, а ее имя писалось бы во всяких указах с именами царей. А в ознаменование заслуг стрельцов воздвигнут был бы на Красной площади столп с написанными на нем именами «побитых злодеев», описанием их преступлений и восхвалением стрельцов – защитников престола и православной веры.
А вот, кстати, о вере, подумал тогда Сильвестр. Большинство стрельцов были раскольниками, придерживались старой веры, запрещенной царем Алексеем. Они внешне выражали приверженность общепринятым канонам, однако в душе жили надеждами на возвращение прежних обрядов. Князь Хованский, один из самых убежденных раскольников, не сомневался, что теперь-то им удастся добиться своего – ведь правительница им обязана всем на свете.
Не тут-то было!
Спор между выборными из стрельцов и знаменитым проповедником старообрядчества Никитой Пустосвятом, с одной стороны, и архиереями и царевной – с другой длился не слишком долго. Стоило Никите выкрикнуть: еретики, мол, во главе с Никоном поколебали душу царя Алексея Михайловича, как Софья подхватилась с места:
– Если Никон был еретик, значит, отец и брат наши были еретики! Значит, цари не цари, архиереи не архиереи? Мы такой хулы не хотим слышать. Мы пойдем прочь из царства!
Это была самая страшная угроза, которую Софья уже не первый раз пускала в ход, но, похоже, она уже малость поизносилась и начала утрачивать свою силу. Сильвестр, который тоже присутствовал при сем богословском споре, отчетливо услышал несколько презрительных выкриков:
– А пора, пора вам, государыня, давно в монастырь. Полно царство мутить! Нам были бы здоровы отцы наши государи, а без вас – да пусто не будет!
Софья прикусила язык… К счастью, эти дерзкие голоса были заглушены общим хором перепуганного народа:
– Как можно из царства вон идти? Мы за государей головы свои положим!
Обошлось на сей раз: Софья умела слышать то, что хотела… Спор закончился обещанием правительницы потрафить и раскольникам, и тем, кто придерживался новой веры.
А ночью в Софьиных палатах снова собрались те же лица: Сильвестр, да князь Василий, да Федор Шакловитый. И решено было на том сборе, что князь Хованский, за которым стоят все стрельцы-раскольники, стал слишком опасен, а потому государыня-царевна в услугах его более не нуждается… Ну как тут Сильвестру вновь было не вспомянуть злосчастного краснослова Цицерона, павшего жертвой Марка Антония, коего он некогда велеречиво поддерживал, считая его продолжателем дела Юлия Цезаря!
Да Бог с ним, с Цицероном, с этим язычником. А вот об участи Хованского Сильвестр вспоминать впоследствии не любил. Не потому, что настолько уж по нраву был ему хитрющий Тараруй или тошно было наблюдать, как отрекается Софья от человека, которому обязана властью. Просто падение Хованского было связано со стремительным возвышением, вернее, взлетом Федьки Шакловитого. Именно он подсказал Софье воспользоваться тем же оружием, которое уже один раз сослужило ей службу: самой устроить против себя заговор. Во дворец подбросили подметное письмо, якобы писанное стрельцами и посадскими людьми, коим стало сведомо, что Хованский собирается убить обоих царей, царицу Наталью, патриарха и архиереев, одну из царевен взять за своего сына, а остальных постричь в монастыри, а вдобавок поубивать всех думных людей, которые стоят против старой веры.
Подсказка Федькина была хороша. Сильвестр волосы готов был рвать, что не ему в голову догадка такая пришла. Эх, перещеголял его ученик, худородный ярыжка, площадной дьяк Шакловитый, по всем статьям перещеголял! Похоже, та же мысль явилась и князю Василию Васильевичу, который тоже ревниво и завистливо поглядывал на оживленно разговаривающих Федора и Софью. А вскоре Сильвестру стало ясно, что и ученица его, царевна Софья, тоже обошла своего учителя! Ибо она немедля велела царскому семейству уезжать вон из Москвы. Собралась и сама, а напоследок написала письма в стрелецкие полки, где весь майский мятеж, организованный Хованским, объявила делом воровским и разбойным. То есть она сняла с себя всякую обязанность быть благодарной Тарарую – и признала его своим давним врагом, который заслуживает теперь только смерти.
Спустя несколько дней – как раз в день именин Софьи, 17 сентября, – Хованский и сын его были казнены при Московской большой дороге. Федька Шакловитый зачитал доклад по делу Хованского перед боярской думой, созванной по такому случаю, и получил звание начальника Стрелецкого приказа. Ну а Сильвестр… Сильвестру не оставалось ничего другого, как признать себя окончательно побежденным. И в этот день, когда праздновались именины Веры, Надежды, Любови и матери их Мудрости[22]22
Имя София по-гречески означает мудрость.
[Закрыть], сложить таковые вирши:
Премудра ты, как истинная мудрость,
Не зря Софией названа, царевна.
Добра, прекрасна, рассудительна в словах,
Пролей же блага на народ душевно!
Вирши оказались изрядно неуклюжими, Сильвестру приходилось слагать и получше, но куда хуже, что он не смог скрыть насмешку, которая сквозила в каждой строке. Заметила ее Софья или нет, того неведомо, она и слова не сказала, однако ее отношение к Сильвестру стало весьма прохладным. Больше он не был вхож в любое время дня (не стоит говорить о ночи, ибо время их ночей давно уже иссякло!) в палаты государыни-царевны и все больше пребывал на Печатном дворе или в монастыре, то взирая на течение ночных светил, то углубляясь в высокие философствования, которые немало утешали его в разочарованиях чисто земных. Во дворце он бывал редко, лишь по вызову правительницы, – но все же достаточно часто, чтобы знать обо всех последних новостях.
Судя по всему, князь Василий Васильевич вполне примирился с тем, что благосклонность правительницы он принужден делить с Федором Шакловитым. Тем паче что Софья твердо следовала принципу того же приснопамятного Цицерона: Suum cuique, каждому свое. Федька властвовал в ее постели, потому что мужской силе этого крючконосого, невысокого, стремительного, словно хищная птица, и с хищными же зелеными глазами красавца мог бы позавидовать целый табун отборных жеребцов. Однако… однако он владел только телом царевны. Самые ближние к Софье люди знали, что она мечтает продлить срок своего регентства, женив Ивана Алексеевича и добившись рождения наследника, которого тоже могла бы опекать, а рядом с собой на престоле намерена видеть мужчину, мужа, человека, который вполне может стать достойным имени русского государя в том случае, если что-нибудь случится и с Иваном (у того, можно сказать, на лице стояла печать: «Не жилец!»), и с Петром (этот славился своим здоровьем, однако все мы под Богом ходим, не так ли?). Конечно, таким мужчиной, таким мужем мог быть только родовитый и прославленный князь Василий Васильевич Голицын.
Софья не оставляла надежд отправить княгиню Евдокию в монастырь, а пока почетные и весьма хлебные звания и должности сыпались на Голицына как из ведра. В звании наместника новгородского и ближнего боярина он ведал сношениями с иностранными державами, а также заправлял Рейтарским, Владимирским, Судным, Пушкарским, Малороссийским, Смоленским, Новгородским и Устюжским приказами. Спустя год после майского мятежа ему был пожалован титул «Царственной большой печати и государственных великих посольских дел оберегатель». Причем Голицыну на своих постах даже удалось добиться некоторых успехов. Он заключил вечный мир с Польшей, и с этих пор Киев, который раньше только считался принадлежащим России, окончательно перешел в ее власть.
И тут Софья совершила ошибку. Желая еще более возвысить имя Голицына, она снарядила его руководить русским войском, которое отправилось воевать Крым…
Да, и впрямь не требовалось услуг польского гадателя и знахаря Митьки Силина, чтобы предречь печальную участь сего похода. Удивительно, конечно, что рассудительность и умение предвидеть события на сей раз изменили Софье и она отправила своего возлюбленного князя на заведомо провальное дело. Никому не был по душе этот поход, и перед отправлением русского войска в воротах хором князя был найден гроб с надписью: это же самое ждет-де его в случае неудачи похода. А потом в сани Голицына бросился неизвестный с ножом, но слуги схватили его; преступника после пытки чуть ли не украдкой казнили на тюремном дворе, и никому не было ведомо, что он сказал, кто его прислал и кто вооружил ножом его руку.
