Текст книги "Кентавр"

Автор книги: Элджернон Генри Блэквуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– А где моя кукла? Она должна быть рядом со мной, иначе я не усну, – стала умолять ее девочка, такая милая и послушная.

Мадам Йоцка взяла куклу негнущимися пальцами и положила на ночной столик рядом с кроватью.

– Ей будет очень удобно спать здесь, дорогая. Почему бы не оставить ее на столике?

Женщина обратила внимание, что кукла была аккуратно зашита и скреплена булавками. Девочка быстро схватила игрушку.

– Я хочу, чтобы она лежала в кровати рядом со мной, – ответила Моника со счастливой улыбкой. – Мы рассказываем друг другу истории. Если она будет далеко от меня, я ее не услышу.

И девочка прижала куклу с такой нежностью, что гувернантку окатило ледяной волной.

– Конечно, дорогая, если это поможет тебе побыстрее уснуть.

Моника не заметила ни дрожащих пальцев, ни страха на лице или в голосе мадам: едва кукла легла на подушку, а пальцы Моники прижались к светлым волосам и восковой щеке, как глаза девочки закрылись. Она облегченно вздохнула и тотчас уснула.

Мадам Йоцка, боясь оглянуться, подошла на цыпочках к двери и вышла из спальни. Уже на лестнице она отерла со лба холодный пот.

– Господи, благослови и защити ее, – шептала она, – и прости меня, если я согрешила.

Она сдержит свое обещание и знает, что полковник тоже сдержит свое. Потянулись томительные часы ожидания с восьми и до полуночи.

Женщина намеренно держалась подальше от двери спальни, боясь, что может услышать какие-то звуки и это потребует ее немедленного вмешательства. Она пошла в свою комнату и осталась там. Желание молиться уже исчерпало себя: молитва только будоражила ее еще больше, а не приносила облегчения. Если бы Бог мог помочь, то хватило бы и простой просьбы, но молиться час за часом – это только оскорбляло веру, к тому же изнуряло физически. Поэтому она просто читала жития польских праведников, но смысл ускользал от нее. Позже ею овладела дремота, да и нервы были взвинчены. Вполне естественно, что через некоторое время она уснула.

Женщину разбудил какой-то шум: возле ее двери послышался тихий шорох шагов. На часах было одиннадцать. Шаги, хотя и тихие, показались знакомыми – это миссис О’Рейли вперевалку направлялась в свою комнату. Но вот все звуки стихли. Мадам Йоцкой овладело странное чувство стыда. Она вернулась к чтению, намереваясь не спать и прислушиваться, но вскоре снова заснула.

Что разбудило ее во второй раз, Йоцка не могла сказать. Женщина вздрогнула и прислушалась. Ночь была пугающе спокойна, и в доме стояла могильная тишина. Мимо не проезжало ни одной машины. Ветер не шевелил листья вечнозеленых деревьев, растущих у дома. Весь мир снаружи молчал. Она посмотрела на часы и увидела, что уже несколько минут первого. Тут мадам услышала резкий хлопок, который для ее взвинченных нервов прозвучал словно выстрел. Это был стук входной двери. Затем последовали неторопливые и несколько неуверенные шаги. Полковник Мастерс вернулся. Он поднимался, чтобы выполнить данное обещание, медленно и, как ей казалось, неохотно. Мадам Йоцка поднялась с кресла, посмотрелась в зеркало, наскоро пробормотала молитву и, открыв дверь, вышла в темный коридор.

Она испытывала скованность во всем теле, и физическую и духовную. «Сейчас он услышит и, возможно, увидит все сам, – подумала она, – и помоги ему Бог!»

Женщина прошла по коридору до двери, ведущей в спальню Моники. Она вслушивалась так напряженно, что, казалось, слышала, как кровь струится в жилах. Дойдя до условленного места, гувернантка остановилась и стала ждать, когда приблизится полковник. Секундой позже в проеме возник его силуэт, он казался огромной тенью в отблесках проникающего сюда света из холла. Силуэт приближался шаг за шагом, пока не оказался рядом с ней. Кажется, она сказала: «Добрый вечер», и он проворчал в ответ: «Я сказал, что приду… полная чушь…» – или что-то еще в этом роде. Они замерли бок о бок в этом темном безмолвном коридоре, будто отрезанные от всего остального мира, и ждали, не говоря ни слова. Женщина слышала, как колотилось ее сердце.

Она ощущала дыхание Мастерса, от него исходил легкий запах алкоголя и табака. Вот он слегка оперся о стену и переступил с ноги на ногу. И тут на нее нахлынула волна необычных чувств: было здесь и острое материнское желание защитить, но было и сильное влечение. Ее охватило неистовое желание обнять полковника и страстно поцеловать, в то же время хотелось защитить его от страшной опасности, незнание которой сделало его уязвимым. С отвращением и раскаянием, ощущая собственную греховность из-за этой страсти, она признала свою неожиданную слабость, и тут перед ее глазами мелькнуло лицо священника из Варшавы. В воздухе разлилось зло. Это происки дьявола. Молодая женщина дрожала, еле держалась на ногах. Еще чуть-чуть, и она не устоит, ее тело уже клонилось к нему. Еще миг, и она упадет, упадет прямо ему на руки.

Тишину нарушил какой-то звук, и она пришла в себя. Звук раздавался за дверью, в спальне.

– Слушайте! – прошептала мадам Йоцка, коснувшись его руки.

Он не пошевелился, не сказал ни слова, но она видела, как голова и плечи Мастерса слегка нагнулись к закрытой двери. С другой стороны раздавался шум. Голос Моники был узнаваем, и ей вторил другой, пугающий голос, прерывающий девочку, отвечающий ей. Из-за двери раздавалось два голоса.

– Слушайте, – повторила женщина едва слышным шепотом и почувствовала, как его теплая рука с силой сжала ее локоть, причиняя боль.

Сначала слова были неразличимы, только это странное прерывистое звучание двух разных голосов доносилось до них и поглощалось темнотой коридора и тишиной спящего дома: детский голос и еще один, незнакомый, негромкий, вряд ли человеческий, но все же голос.

– Que le bon Dieu… [13]13
  Господь всемогущий ( франц.).


[Закрыть]– начала было женщина, но запнулась, у нее перехватило дыхание, так как полковник Мастерс неожиданно нагнулся и сделал то, чего она от него никак не ожидала, – он нагнулся к замочной скважине и стал пристально всматриваться. Так прошло не менее минуты, а он по-прежнему крепко держал ее за руку. Чтобы сохранить равновесие, полковник оперся на колено.

Звуки стихли, из-за двери не доносилось ни единого шороха. Женщина знала, что в свете ночника он ясно увидит подушку на кровати, голову Моники и куклу, зажатую в ее руке. Полковник Мастерс должен был увидеть все, но он ничем не показывал, что видит хоть что-нибудь. В эти несколько секунд она пережила ужасное чувство; ей подумалось, что она все вообразила и выставила себя полнейшей дурой и истеричкой. Эти ужасные мысли тревожили ее, а полная тишина лишь усиливала подозрения. Может, она просто сошла с ума? Неужели чувства обманули ее? Почему он ничего не видит, почему молчит? Почему голос… голоса стихли? Из комнаты не доносилось ни звука.

Потом полковник, резко отпустив ее руку, выпрямился, а молодая женщина в этот миг замерла, пытаясь подготовиться к презрению, к оскорбительному высокомерию, которое он выльет на нее. Пытаясь подготовиться к таким нападкам, ожидая их, она была ошеломлена тем, что от него услышала.

– Я видел это, – прошептал он, выдавливая из себя слова. – Я видел, как она двигается!

Гувернантка стояла парализованная.

– Она смотрела на меня, – добавил полковник едва слышно. – Прямо на меня!

Резкая перемена ожиданий поначалу лишила ее дара речи. Ничем не прикрытый ужас, звучавший в этих словах, помог ей восстановить уверенность в себе. Вдобавок именно полковник первым нарушил молчание, хотя, казалось, говорил скорее себе, чем ей.

– Этого я всегда и боялся. Знал, что когда-нибудь настигнет… но все же не так. Не таким образом.

Неожиданно в спальне вновь послышался голос – нежный и ласковый, искренний и человеческий, – это был голос Моники, который умолял: «Не уходи, не оставляй меня! Вернись в кровать, пожалуйста!»

Потом последовал какой-то непонятный скрипящий звук, похожий на ответ. В скрипе слышались слова, которые мадам Йоцка не могла понять. Они пронизывали женщину ледяными иглами. Ее бил озноб. Неподвижная, безжизненная фигура полковника обернулась и наклонилась к ней. Он заговорил, его губы приблизились к ее лицу, и она почувствовала его дыхание на своей щеке.

– Buth laga… – женщина услышала, как он повторял эти слова сам себе снова и снова. – Месть… на языке хиндустани [14]14
  Одно из названий языка хинди во времена Британской империи.


[Закрыть].

Полковник издал вздох, полный страдания. Его слова впитались в нее, словно капли яда. Вот они – слова, которые она слышала столько раз, не понимая их смысла. Наконец она узнала их значение: месть!

– Я должен войти, войти, – бормотал он. – Я должен войти и посмотреть на нее.

Ее интуиция нашла подтверждение: опасность грозила не Монике, а ему. Смертоносная энергия, сконцентрированная в этой ужасной детской игрушке, была нацелена на него. Полковник попытался было обойти мадам.

– Нет! – воскликнула женщина. – Я пойду! Позвольте мне войти!

И она стала отталкивать его, прилагая все силы. Но рука полковника уже легла на дверную ручку, и в следующий миг он вошел внутрь. Они оба замерли на пороге. Мадам Йоцка стояла слегка позади, но пыталась отодвинуть его и встать спереди, чтобы защитить.

Она смотрела из-за его плеча, так широко открыв глаза и с таким болезненным напряжением, что у нее потемнело в глазах. Тем не менее зрение ее не подвело, и она видела все. В комнате не было ничего необычного, ничего сверхъестественного, ничего пугающего, и женщина снова засомневалась в своей нормальности. Не сама ли она вогнала себя в панику – что могло произойти с Моникой в этой спокойной и безопасной комнате? Мерцающий свет ночника позволял увидеть крепко спящего ребенка, но никакой игрушки рядом с ней на подушке не было. На столике стояли стакан с водой и горшочек с цветами, на подоконнике лежала книжка с картинками, а окно было слегка приоткрыто. Лицо Моники выглядело спокойным, глаза закрыты – она крепко спала. Дыхание было ровным и глубоким, ничто не выдавало тревоги, что слышалась в ее мольбах несколько минут назад, только постель оказалась несколько смятой. Еще женщина заметила, что ночное покрывало сбилось в ноги, словно Монике стало жарко и она разметалась во сне. Более ничего.

Поначалу полковника и гувернантку обманула эта спокойная умиротворенная картина. В спальне было так тихо, что четко слышалось ровное дыхание Моники. Глаза вошедших исследовали все. Ничто здесь не двигалось. Но тут мадам Йоцка ясно осознала, что движение было. Что-то шевелилось. Она ощущала это кожей. Отрицать это было невозможно. В наполненной тишиной спальне что-то двигалось, и это движение несло в себе опасность.

Непонятно почему, но Йоцка была уверена, что самой ей ничто не грозило, в равной степени как и Монике, а под угрозой жизнь именно полковника Мастерса. Теперь она уже чувствовала это всем своим существом.

– Подождите здесь, возле двери, – почти приказала она, ощущая, что полковник двинулся вслед за ней в глубь комнаты. – Вы сказали, что кукла смотрела на вас. Она где-то здесь? Будьте осторожны!

Женщина хотела взять его за руку, но достать уже не смогла.

– Полная чушь, – пробормотал Мастерс и зашагал еще решительнее.

Никогда прежде в своей жизни женщина не восхищалась мужчиной больше, чем в этот самый миг, когда видела, как он идет навстречу опасности. Ничего более ужасного и отвратительного ей видеть не приходилось ни раньше, ни позже. Жалость и страх погрузили ее в море страсти и безответного желания. Мужчина, который шел навстречу своей судьбе, покорил ее, а она ничем не могла ему помочь, только оставалась безмолвным свидетелем. Не в человеческих силах противиться тому, что продиктовано волею небес.

Тут глаза женщины случайно остановились на складках отброшенного покрывала. Оно лежало в ногах, и скрытые тенью контуры практически не были видны. Если бы Моника не двигалась, оно бы и осталось лежать так до самого утра. Но Моника шевельнулась и во сне перевернулась на другой бок. Она вытянула свои маленькие ножки, чтобы поудобнее устроиться, и тем самым еще больше смяла и отбросила тяжелое покрывало к краю постели. И тут в складках покрывала появилась фигурка… Очень маленькая фигурка… До этого она была скрыта тенью. Теперь ее словно вытолкнула распрямившаяся пружина. Казалось, фигурка выпрыгнула из темноты. Двигалась она пугающе стремительно. Крошечная, но чрезвычайно страшная – ее злобное личико, движения рук и ног, как и яркий блеск глаз, были похожи на человеческие. Воплотившееся в нелепую оболочку чудовищное и агрессивное зло.

Это была кукла!..

Она карабкалась по складкам шелкового покрывала, неумолимо продвигаясь вперед к намеченной цели. То, что у нее есть цель, было абсолютно понятно. Кукольные стеклянные глаза были устремлены не на испуганную гувернантку, а туда, где стоял полковник Мастерс.

Невольное движение женщины с целью защитить осталось незавершенным.

Она инстинктивно обернулась и положила руки ему на плечи, но он тотчас их сбросил.

– Пусть эта чертова кукла подойдет, – закричал полковник. – Я покончу с ней!

Он яростно оттолкнул женщину в сторону.

Кукла шла на него. Шарниры ее вывернутых крохотных рук и ног поскрипывали – этот звук мадам Йоцка слышала уже не раз. И звуки, похожие на слова, она слышала, но тогда не понимала: buth laga. А теперь их наполнял ужасный смысл: месть.

Эти слова произносились с шипением и свистом, но все же слышались явственно, а чудовище приближалось с неимоверной скоростью.

Прежде чем полковник Мастерс успел двинуться, чтобы защититься, кукла прыгнула с кровати и вцепилась в него. Подобно дикарю, это маленькое невероятное создание впилось своими крошечными челюстями в горло полковника и крепко их сжало.

Все это случилось мгновенно, мгновенно и закончилось. В памяти мадам эти события оставили впечатление удара молнии, отпечатались в черно-белых цветах. Все ее способности, как после удара настоящей молнии, были на мгновение парализованы, будто не было ничего до и не будет ничего после. Она смотрела на происходящее, но не осознавала, что происходит. Неподвижная и бессловесная.

А полковник Мастерс стоял рядом так спокойно, словно ничего необычного не происходило. Он полностью владел собой и был собран. В момент нападения ни одного слова не сорвалось с его губ, он не стал защищаться. С чем бы он ни встретился – полковник, по-видимому, был готов на все. Слова, которые он теперь проронил, казались еще более ужасными из-за своей абсолютной обыденности.

– Наверное… вам следует немного расправить покрывало?

Здравый смысл всегда дает возможность затушить пожар истерики. У мадам Йоцки перехватило дыхание, но она подчинилась – как во сне пошла выполнять приказ, одновременно видя, как он резко отбрасывает что-то от своей шеи, словно пчелу, москита или какое-то другое ядовитое насекомое, пытавшееся его ужалить. Больше она ничего не запомнила, так как он более ничего и не сделал, оставаясь все таким же спокойным.

Неловко разглаживая складки, женщина пыталась расправить покрывало и тут обнаружила, что Моника, проснувшись, сидит на кровати.

– О, Доцка, – ты здесь! – еще не оправившись ото сна, она назвала гувернантку самым ласковым именем. – И папа тоже! О господи!..

– Мы зашли, чтобы поправить тебе одеяло, дорогая, – запинаясь, пробормотала женщина, едва понимая, что говорит. – Спи, спи.

Автоматически, не вникая в смысл слов, мадам Йоцка успокаивала девочку.

– И папа с тобой! – взволнованно повторила та. Сон еще не отпустил ее окончательно, и она не могла понять, что происходит. – О-о! О-о! – воскликнула она, протягивая руки.

Описание этого краткого обмена репликами заняло гораздо больше времени, чем сопровождавшие его действия. Все произошло в считаные секунды. Никаких других звуков не раздавалось, разве что глубокий вдох Мастерса. Но было кое-что еще – мадам готова была поклясться именем своего варшавского духовника и даже побожиться, что видела это.

В моменты оцепенения и стресса отнюдь не чувства дают сбой – их реакция, напротив, интенсивней и быстрей! – дольше проходит осознание происходящего. Оцепеневший мозг служит преградой, и восприятие замедляется.

Мадам Йоцка только через несколько секунд осознала то, что, бесспорно, видели ее глаза: темнокожая рука высунулась через приоткрытое окно у кровати, схватила куклу, которую полковник отшвырнул от своего горла, и тотчас исчезла в беспроглядной тьме ночи.

Никто, кроме гувернантки, видимо, этого не заметил, так быстро все произошло.

– А теперь ты снова сразу заснешь, моя любимая Моника, – прошептал полковник, стоя у кровати. – Я только заглянул посмотреть, все ли с тобой в порядке…

Его голос был тихим и пугающе тусклым. Молодая женщина в тревоге замерла у двери, вслушиваясь.

– У тебя все хорошо, папа? Правда? Мне снился сон, но сейчас я его забыла.

– Все отлично. Мне еще никогда не было так хорошо. Но будет еще лучше, если увижу, что ты заснула. Смотри, сейчас я задую эту глупую свечу, потому что она тебя разбудила. А теперь мне надо идти, у меня еще дела.

Он задул свечу, точнее, они с девочкой задули ее вместе, и Моника сонно рассмеялась. Потом полковник тихонько подошел к гувернантке, стоявшей у двери.

– Много шума из-за пустяков. – Он произнес все это тем же пугающе безжизненным голосом.

После того как они закрыли дверь и оказались одни в темном коридоре, полковник вдруг совершил нечто неожиданное. Он крепко обнял ее, страстно поцеловал и лишь потом отпустил.

– Спасибо вам, и храни вас Господь, – сказал Мастерс с горечью. – Вы сделали все, что могли. Вы боролись. Но я получил то, чего заслуживаю. Я ждал этого многие годы.

И он стал спускаться по лестнице, направляясь в свой кабинет. На полпути он остановился и обернулся к ней, все еще стоявшей у перил.

– Скажите доктору, – прошептал он хрипло, – что я выпил слишком много снотворного.

С этими словами полковник ушел.

Примерно так она и сказала на следующее утро доктору, которого срочный телефонный звонок вызвал к постели, на которой лежало тело мертвого полковника с опухшим почерневшим языком. То же самое она отвечала и на допросе, а пустая бутылочка из-под сильнодействующего снотворного лишь подтвердила ее слова…

Моника была слишком юна, чтобы осознать всю горечь потери, а показная и эгоистичная сторона утраты ей была еще не знакома. Но что странно, она никогда не пыталась узнать, куда делась ее любимая кукла, которая развлекала ее так долго, которая была близким другом многие дни и ночи. Эта игрушка, казалось, забылась, стерлась из памяти, словно ее никогда не существовало. Девочка выглядела удивленной, если о кукле вдруг говорили. Теперь Моника играла со своими старыми мишками. Пласт памяти, связанный с куклой, был полностью уничтожен.

– Они такие мягкие и уютные, – описывала девочка медвежат, – и мне не щекотно, когда я их обнимаю. – А еще, – добавляла она невинно, – они не скрипят и не пытаются ускользнуть…

Такое случается в некоторых отдаленных местах, где огромные пространства между фонарями буквально вымирают ночами, где влажный бриз уныло колышет листья серебряных сосен, где случается так мало, что люди молят: «Давайте поедем в город!», где иногда оказываются потревоженными старые скелеты, спрятанные за респектабельными стенами особняков…

Перевод И. Чусовитиной

Человек, которого любили деревья

I

Он писал деревья, руководствуясь неким особенным, божественным постижением их сущности. Он понимал их. Он знал, почему, например, в дубовой роще каждый представитель абсолютно не похож на своих собратьев и почему в целом мире нет двух одинаковых берез. Люди просили его написать любимую липу или серебристую березу, поскольку он схватывал индивидуальность дерева, как некоторые схватывают индивидуальность лошади. Он писал, будто собирал мозаику, ведь он никогда не брал уроков живописи, рисовал до ужаса неаккуратно, и, несмотря на то что его восприятие личности древа было верным и ясным, изображение могло стать почти нелепым. Однако это отдельное дерево со своим характером и личностью продолжало жить под его кистью – сияющее или нахмуренное, задумчивое или веселое, дружелюбное или враждебное, доброе или злое. Оно проявлялось.

В этом огромном мире не было больше ничего, что он мог писать; на цветы и пейзажи он только зря тратил время, превращая рисунок в грязное пятно; портреты выходили беспомощными, безнадежно испорченными; так же обстояло дело с животными. Иногда ему удавалось передать цвет неба или порыв ветра в листве, но, как правило, он оставлял это без внимания. Он держался деревьев, мудро следуя инстинкту, которым ведает любовь. И поскольку был всецело захвачен ею, дерево в его исполнении выглядело как существо – живое. Эффект выходил почти сверхъестественным.

«Да, Сандерсон знает, что делает, когда изображает дерево! – думал старый Дэвид Биттаси, бакалавр хирургии, в последнее время увлекшийся природой, вернее лесами. – Вот-вот услышишь, как оно шелестит. Чувствуешь его запах. Слышишь шум дождя в листве. Кажется, что шевелятся ветви. Оно растет».

Так он выражал удовлетворение, отчасти чтобы успокоить себя, что двадцать гиней были потрачены не зря (хотя его жена полагала иначе), отчасти чтобы объяснить эту сверхъестественную реальность жизни в прекрасном старом кедре, теперь поселившемся в рамке над рабочим столом.

Впрочем, воззрения мистера Биттаси на мир были, в общих чертах, строгими, если не сказать мрачными. Очень немногие угадывали в нем скрытую глубокую любовь к природе, которая подпитывалась годами, проведенными в лесах и дебрях Востока. Она была странной для англичанина, но, возможно, была обязана евразийским корням. Тайно, будто стыдясь, он лелеял в себе чувство прекрасного, которое с трудом вязалось с его обликом, более того, было необычайно сильным. Особенно же это чувство подкрепляли деревья. Он тоже понимал деревья, ощущал чувство родства с ними, возникшее, быть может, за годы, что он провел в заботе о них, охраняя, защищая, выхаживая, годы одиночества, проведенные среди этих великих тенистых существ. Конечно, он никому в этом не признавался, потому что знал мир, в котором жил. И от жены тоже в некоторой степени скрывал, понимая, что дерево встает между ними, понимал, что жена страшится и противится этой привязанности. Но чего он не знал или в какой-то мере не осознавал – степень ее понимания власти деревьев над всей его жизнью. Ее страх, как он полагал, был вызван годами, проведенными в Индии, когда внезапный зов на целые недели увлекал его прочь от жены в глубь джунглей, а она оставалась дома, представляя, что там могло его постигнуть. Это, конечно, объясняло ее инстинктивное сопротивление страсти к лесам, которая никак не отпускала его. И теперь, как и в те тревожные дни, она одиноко ждала, надеясь, что он вернется целым и невредимым.

Потому что миссис Биттаси, дочь протестантского священника, была женщиной, склонной к самопожертвованию, и в большинстве случаев находила обязанность делить с мужем все печали и радости совсем не обременительной, вплоть до самозабвения. Только в отношении деревьев она не так преуспела. Здесь трудно было смириться.

И Биттаси знал, к примеру, что она возражала против портрета кедра с лужайки возле их дома не из-за денег, что он заплатил за него, а именно потому, что картина зримо запечатлевала несходство их интересов – единственное, но коренное.

Художник Сандерсон зарабатывал не так уж много денег своим странным талантом; немногочисленные чеки выпадали нечасто. Редкие владельцы красивых или интересных деревьев хотели запечатлеть их отдельно от всего, а этюды, которые он делал для собственного удовольствия, художник оставлял у себя. Даже если находились на них покупатели, он не желал с ними расстаться. Только очень немногим, особо близким друзьям, можно было взглянуть на эти работы, поскольку Сандерсон не любил выслушивать поверхностную критику дилетантов. Нельзя сказать, что он не допускал иронии над своей техникой – скрепя сердце, он мог это принять, – но ремарки о личности самого дерева легко могли ранить или разозлить его. Художника возмущало малейшее замечание относительно них, будто оскорбляли его личных друзей, которые не могут за себя постоять. И сразу кидался в бой.

– Как все-таки удивительно, – сказала одна женщина, которая понимала, – что у вас получилось изобразить этот кипарис с характером, ведь на самом деле все кипарисы совершенно одинаковы.

И хотя в этой верной мысли чувствовался привкус расчетливой лести, Сандерсон вспыхнул, будто она выказала неуважение его близкому другу. Он резко прошел мимо нее и развернул картину лицом к стене.

– И правда странно, – грубо ответил он, передразнивая ее глупые интонации, – что вы воображаете, будто у вашего мужа, мадам, есть какой-то характер, ведь на самом деле все мужчины совершенно одинаковы!

Так как единственное, что выделяло ее мужа из толпы, были деньги, из-за которых она и вышла за него, отношения Сандерсона с этой семьей прекратились бесповоротно. Может быть, подобная чувствительность и была патологической, но в любом случае путь к его сердцу лежал через деревья. Сандерсона можно было назвать влюбленным в деревья. Он, несомненно, черпал в них глубокое вдохновение, а источник человеческого вдохновения, будь то музыка, религия или женщина, никогда не выдерживает критики.

– Я действительно полагаю, что это несколько расточительно, дорогой, – сказала миссис Биттаси, глядя на чек за картину, – когда нам так нужна газонокосилка. Но если это доставляет тебе такое удовольствие…

– Он напоминает мне один день, София, – отозвался пожилой джентльмен, сначала с гордостью взглянув на нее, а потом с любовью на картину, – давно прошедший день. Напоминает другое дерево – на весенней лужайке в Кенте, птиц, поющих в кустах сирени, и девушку в муслиновом платье, терпеливо ожидающую под кедром… Не тем, что на картине, но…

– Я никого не ждала, – возмущенно ответила она, – я собирала еловые шишки для камина классной комнаты…

– Еловые шишки, моя дорогая, не растут на кедрах, а камины в классных комнатах в дни моей юности не топили в июне.

– И все же это не тот кедр.

– Он заставил меня полюбить все кедры, – сказал он, – и напоминает, что ты все еще та самая юная девушка…

София пересекла комнату, подойдя к нему, и они вместе выглянули в окно, где над лужайкой у их загородного дома в Хэмпшире в одиночестве возвышался шероховатый ливанский кедр.

– Ты, как всегда, весь в мечтах, – мягко сказала она, – и мне ни капельки не жалко потраченных денег, правда. Только вышло бы правдивее, будь это портрет того дерева, не так ли?

– Его повалило ветром много лет назад. Я проезжал там в прошлом году – не осталось и следа от него, – с нежностью ответил он.

И тогда она, успокоенная его словами, приблизилась к картине, написанной Сандерсоном с их кедра на лужайке, и тщательно вытерла пыль. Она прошлась по всей раме своим носовым платочком, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до верхнего края.

– Что мне нравится больше всего, – сказал старик самому себе, когда жена вышла из комнаты, – то, как художник делает дерево живым. Жизнь таится во всех деревьях, но кедр, безусловно, открыл мне это первый, – деревья обладают неким свойством, позволяющим им осознавать мое присутствие, когда я близко и смотрю на них. Кажется, я почувствовал это тогда, потому что был влюблен, а любовь открывает жизнь повсюду.

Он взглянул на ливанца – угрюмый, раскидистый, тот неясно вырисовывался в сгущающемся сумраке. В глазах Биттаси проскользнула странная задумчивость.

– Да, Сандерсон увидел его таким, как есть, – пробормотал он, – мрачно грезящим своей смутной, скрытой жизнью на границе леса, и так же непохожим на то, другое дерево в Кенте, как я, скажем, на викария. Оно тоже совсем чужое здесь. И я о нем на самом деле не знаю ничего. Тот, другой, кедр я любил; а этого старину уважаю. Хотя как друга – да, вполне по-дружески. Сандерсон передал это довольно точно. Он увидел.

– Хотелось бы узнать этого человека получше, – добавил он. – Я бы спросил у него, как он смог увидеть так ясно, что дерево находится между домом и лесом – ближе к нам, чем к массе деревьев позади него – посредник в некотором роде. Вот этого я никогда раньше не замечал. А теперь вижу – его глазами. Оно стоит, как страж – или, скорее, как защитник.

Биттаси резко отвернулся и посмотрел в окно. Лес обступил лужайку сумрачной массой. С наступлением темноты он еще ближе подступал к дому. Аккуратный садик с симметричными клумбами казался здесь почти неуместным – каким-то маленьким цветастым насекомым, которое ищет, где бы присесть на спящее чудище, яркой мошкой, нахально кружащейся над поверхностью большой реки, которой ничего не стоило поглотить ее малейшим всплеском. Да, этот лес со своей тысячелетней историей, с уходящим вглубь пространством был дремлющим чудищем. Их домик и сад стояли слишком близко от его вздымавшейся губы. Когда дули сильные ветры, они поднимали тенистые полы его черных и багровых одежд… Старику нравилось это ощущение личности леса; он всегда его любил.

«Странно, – размышлял он, – ужасно странно: я чувствую смутную, но грандиозную жизнь в этих деревьях! Особенно это чувствовалось в Индии; и еще в канадских лесах; но здесь, в английских рощах, еще ни разу. И Сандерсон единственный человек на моей памяти, кто тоже это чувствует. Он никогда этого не говорил, но вот доказательство».

И Биттаси снова повернулся к картине, которая ему полюбилась. Поток необычной жизненной энергии пронизал его.

«Интересно… Господи, до чего интересно, может ли дерево… э-э… в полном смысле слова быть… живым существом. Помню, один мой пишущий приятель как-то рассказывал, что деревья в прежние времена ходили, как животные, но так долго кормились, стоя на одном месте, что замечтались и никак не могут очнуться!..»

Образы беспорядочно проносились в его голове, и тогда он, закурив сигару, опустился в кресло у открытого окна и пустил их в свободный полет. Снаружи в кустах на дальней стороне лужайки посвистывали черные дрозды. До него доносились запахи земли, деревьев и цветов, дух скошенной травы и аромат вереска с далекой пустоши из самого сердца лесов. Летний ветер легонько шевелил листья. Но широкие тенистые юбки с черно-багряным подбоем великого нового леса почти не колыхались.

Однако мистеру Биттаси была хорошо знакома каждая черточка в этой массе деревьев. Он знал все темные ложбинки, усеянные желтыми волнами дрока; сладкие от запаха можжевельника и мирта, они мерцали чистыми, темноглазыми заводями, глядящими в небо. А там парили ястребы, кружа час за часом, и мелькал чибис, чей грустный, нетерпеливый крик только углублял чувство умиротворения. Он знал одинокие сосны, приземистые, сильные деревья с пучками игл, которые отзывались песней на малейшее касание ветра, а цыгане разбивали под ними шатры; знал косматых пони с жеребятами, похожими на кентаврят; знал болтливых соек, льющееся молоком кукованье кукушки весной и крик выпи с томящихся одиночеством болот. И подлесок настороженного остролиста был ведом ему, таинственного, манящего темной красотой и желтым мерцанием опавших листочков.