Текст книги "Несколько случаев из оккультной практики доктора Джона Сайленса"

Автор книги: Элджернон Генри Блэквуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Знаете, что это за зверь, Хаббард? – задыхаясь, прошипел он. – Это волк, проклятый волк, заблудившийся на островах и смертельно изголодавшийся – он готов на все. Помоги мне бог, я уверен, это волк!

В возбуждении Сангри нес всякую чепуху. Заявил, что будет спать днем, а ночами подстерегать зверя, пока не убьет его. И вновь гнев канадца вызвал у меня восхищение, но я увел его подальше, чтобы он не перебудил весь лагерь.

– У меня есть план получше, – осадил его я, внимательно вглядываясь в лицо молодого человека. – Думаю, мы столкнулись с какой-то потусторонней сущностью, с которой нам справиться не под силу. Я собираюсь вызвать сюда того единственного человека, который может нам помочь. Сегодня же утром мы отправимся в Воксгольм и дадим ему телеграмму. – Сангри посмотрел на меня как-то странно, выражение ярости сменилось на его лице выражением тревоги. – Джон Сайленс во всем разберется.

– Полагаете, это что-то такого рода? – пробормотал канадец запинаясь.

– Уверен.

После недолгой паузы он, заметно побледнев, задумчиво сказал:

– Это хуже, намного хуже, чем что-либо материальное. – Потом перевел взгляд от моего лица к небу и с внезапной решимостью добавил: – Едем! Ветер поднимается. Отправимся сейчас же. Из Воксгольма вы сможете немедленно позвонить или дать телеграмму в Стокгольм.

Я послал его готовить лодку, а сам, воспользовавшись случаем, побежал предупредить Мэлони. Прелат спал очень чутко и вскочил, как только я просунул голову в палатку. Я быстро рассказал ему все. И тут, заметив, сколь мало он удивился, выслушав мой сбивчивый рассказ о последних событиях, я впервые поймал себя на мысли: а не видел ли его преподобие сам что-то такое, о чем считал разумным не сообщать всем остальным?

Мэлони одобрил мой план без малейшего колебания; последнее, о чем я его попросил, – сделать так, чтобы его жена и дочь думали, что великий психиатр приедет просто как гость, а не в своем профессиональном качестве.

Итак, погрузив в лодку провизию и одеяла, мы с Сангри уже через пятнадцать минут оставили позади лагуну и, подгоняемые попутным ветерком, направили наше суденышко в сторону Воксгольма, к границам, за которыми начиналась цивилизация.

IV

И хоть я давно привык даже к самым непредсказуемым поступкам Джона Сайленса, все же мне с трудом удалось сдержать удивление, обнаружив на воксгольмском почтамте письмо из Стокгольма на свое имя. «Я закончил свои дела в Венгрии, – писал доктор, – и пробуду здесь еще дней десять. Если буду вам нужен, вызывайте меня без всяких колебаний. Если позвоните из Воксгольма утром, я успею сесть на дневной пароход».

Годы моего общения с этим удивительным человеком были полны такого рода «совпадений», и хотя Сайленс никогда не объяснял мне, как он осуществляет коммуникацию с моим сознанием, я нисколько не сомневался, что на самом деле существует некий тайный телепатический метод, позволяющий ему знать все о тех сложных жизненных ситуациях, в которых мне приходилось оказываться, и правильно оценивать степень моей нужды в его помощи. Равно очевидным казалось мне то, что эта его способность не ограничивалась во времени – он мог заглядывать в будущее.

Сангри почувствовал такое же облегчение, как и я; в тот же вечер за час до заката мы встретили Джона Сайленса у причала маленького, курсирующего вдоль побережья пароходика и отвезли его в лодке на соседний остров, где уже подготовили место для ночевки, чтобы с утра пораньше отправиться в свой лагерь.

– Что ж, – сказал он, когда мы, покончив с ужином, попыхивал трубками, расположились вокруг костра, – теперь расскажите, что произошло.

Улыбаясь, он поглядывал то на меня, то на канадца.

– Рассказывайте вы, мистер Хаббард, – резко бросил Сангри и пошел мыть посуду, оставаясь, впрочем, в пределах слышимости.

Пока он, подогрев воду, драил мхом и песком жестяные миски, я рассказывал о таинственном существе.

Мой слушатель лежал по другую сторону костра, сдвинув на лицо большое сомбреро, иногда, когда нужно было что-либо пояснить, он бросал на меня вопросительный взгляд, однако, пока я не кончил, не проронил ни слова, оставаясь серьезным и внимательным. Шелест ветра в сосновых кронах у нас над головой заполнял паузы мертвой тишины, нависшей над морем, а когда я закончил, в небе, усыпанном тысячами звезд, взошла луна и залила все вокруг серебристым сиянием. По лицу доктора я понял, что он ожидает услышать что-то еще, хотя, возможно, все детали были ему и так известны.

– Правильно сделали, что вызвали меня, – сказал он очень тихо, многозначительно посмотрев на меня, – очень правильно. – И, скользнув взглядом по Сангри, добавил: – Похоже, нам придется иметь дело с волком-оборотнем. К счастью, это довольно редкий случай, но, как правило, очень печальный, а иногда и страшный.

Я так и подпрыгнул, но тут же устыдился своей несдержанности; это краткое замечание подтвердило мои худшие опасения, убедило в серьезности происходящего значительно больше, чем любые другие пояснения. Казалось, слова Сайленса замкнули магический круг – будто где-то хлопнула дверь, щелкнул замок, и мы оказались взаперти, наедине со зверем и… со своим ужасом. Теперь встречи с этим кошмаром ни за что не избежать.

– Пока ведь чудовище никому никаких повреждений не нанесло? – спросил Сайленс громко и тем деловым топом, который давал почувствовать реальность самых мрачных прогнозов.

– Нет, боже упаси! – воскликнул канадец, отбрасывая кухонное полотенце и вступая в освещенный костром крут. – Неужели возможно, чтобы этот бедный изголодавшийся зверь нанес кому-нибудь увечья?

Волосы свисали ему на лоб неопрятными прядями, а глаза горели каким-то странным пламенем, которое мало походило на отраженный огонь костра. Слова его заставили меня резко обернуться. Мы все немного посмеялись, но смех наш был каким-то невеселым и вымученным.

– Хочу верить, что этого не случится, – спокойно сказал доктор Сайленс. – Но что заставляет вас думать, что это существо изголодалось? – Свой вопрос он задал, глядя прямо в глаза канадцу.

Эта как бы мимоходом брошенная реплика дала мне возможность понять, что заставило меня чуть раньше вскочить с места, и, дрожа от волнения, я стал ждать ответа.

Сангри замялся, вопрос явно смутил его – то ли своей неожиданностью, то ли чем-то еще, – но направленный на него через костер испытующий взгляд доктора он встретил спокойно, не отводя глаз.

– Действительно, – неуверенно пробормотал канадец, слегка пожав плечами, – я и сам не пойму. Как-то само собой вырвалось. Я сразу почувствовал, что зверю больно, что он изголодался, хотя, пока вы не спросили, не задумывался, почему у меня появилось это чувство.

– Значит, вы и вправду ничего об этом не знаете? – спросил доктор с неожиданной мягкостью в голосе.

– Лишь то, что сказал, – ответил Сангри и, глядя на доктора с неподдельной растерянностью, добавил: – По сути дела, это и есть ничего.

– Рад, очень рад, – чуть слышно проговорил Сайленс.

Я едва уловил его слова, Сангри же их и вовсе не расслышал, на что тот явно и рассчитывал.

– А теперь, – воскликнул доктор, вставая и характерным своим жестом как бы стряхивая ужасы и тайны, – давайте забудем обо всем до завтра и насладимся ветром, морем и звездами. В последнее время я постоянно был на людях и чувствую, что мне необходимо очиститься. Предлагаю искупаться и лечь спать. Кто со мной?

Минутой позже мы уже ныряли с лодки в прохладные волны, которые, разбегаясь рябью, отражали тысячу лун…

Спали мы под открытым небом, завернувшись в одеяла, – доктор посередке – и встали до зари, чтобы не пропустить предрассветный ветер. Отправившись столь рано, мы к полудню уже проделали полпути, а тут еще задул попутный ветер, так что наша лодка летела как на крыльях. Лавируя между островами, проплывая в опасной близости от рифов по узким проливам, где ветер нам не помогал, неслись мы под раскаленным безоблачным небом в самое сердце зачарованной необитаемой страны.

– Настоящая глушь! – прокричал доктор Сайленс с носового сиденья, где он удерживал кливер.

Доктор был без шляпы, волосы его трепал ветер, а худое смуглое лицо казалось несколько восточным. Вскоре он поменялся местами с Сангри и передвинулся ближе к румпелю, чтобы поговорить со мной.

– Замечательный край весь этот мир островов! – воскликнул он, указывая на проносящиеся мимо пейзажи. – А вам не кажется, что здесь чего-то не хватает?

– Пожалуй, – ответил я после короткого раздумья, – в этих местах есть внешняя завораживающая прелесть, но нет… – Я запнулся, стараясь подобрать нужное слово.

Джон Сайленс одобрительно кивнул.

– Вот именно, живописность сценической декорации, которая не реальна, не живет. Это как пейзаж, написанный художником умелым, но лишенным воображения. Нет души – вот слова, которые вы подыскивали.

– Что-то в этом роде, – согласился я, глядя, как порывы ветра раздувают паруса. – Пейзаж не столько мертвый, сколько бездушный. Пожалуй, что так.

– Конечно, – продолжат доктор, по-моему нарочно понизив голос, чтобы наш спутник на носу не мог его расслышать, – если прожить в таком месте достаточно долго и в полном одиночестве, на некоторых людях это может сказаться самым непредсказуемым образом. – Тут только до меня дошло, что он сказал это с каким-то тайным умыслом, и я навострил уши. – Здесь нет жизни. Эти острова – не живая земля, просто мертвые скалы, выброшенные на поверхность со дна моря, на них нет ничего по-настоящему живого. Даже это море – без приливов и отливов, с водой, не соленой и не пресной, – мертвое. Все это прелестное подобие жизни, в котором нет ни души, ни сердца. Если бы человек, таящий в душе очень сильные страсти, приехал сюда и пожил бы наедине с этой природой, с ним могли бы произойти разительные перемены.

– Ослабьте чуть-чуть шкоты! – крикнул я направившемуся в кормовую часть Сангри. – Ветер порывистый, а у нас нет никакого балласта.

Он двинулся обратно на нос, а доктор Сайленс продолжал:

– Я хотел сказать, что долгое пребывание здесь привело бы к распаду личности, к дегенерации. Эта местность начисто лишена какого-либо человеческого гуманистического начала, с ней не связано никаких исторических ассоциаций, неважно, хороших или плохих. Этот пейзаж еще не пробудился к жизни, он все еще спит доисторическим сном.

– Вы имеете в виду, – вставил я, – что живущий здесь человек мог бы со временем одичать?

– Его страсти вышли бы из-под контроля, эгоистические желания возобладали, инстинкты огрубели и, возможно, стали бы дикими.

– Но…

– В других местах, столь же глухих, – например, в некоторых частях Италии, – где все же присутствуют какие-то благотворные влияния, умеряющие страсти, такого не могло бы случиться. Человек и там, возможно, одичал бы, даже превратился в некотором роде в дикаря, но все же то была бы человеческая дикость, которую можно понять и с которой можно иметь дело. А здесь, в этом лишенном души месте, все будет иначе… – Доктор говорил медленно, тщательно взвешивая слова. Я смотрел на него, а в голове у меня проносилось множество вопросов; потом, опасаясь, как бы Сангри нас не услышал, крикнул канадцу, чтобы он остался на носу. – Прежде всего появились бы нечувствительность к боли и безразличие к правам других людей. Затем очерствела бы душа, не под воздействием каких-либо человеческих страстей или фанатизма, но в результате умирания и перехода в состояние холодной, примитивной, лишенной эмоций дикости, такой же бездушной, как окружающий пейзаж.

– Вы действительно считаете, что человек с сильными желаниями мог бы до такой степени деградировать?

– Да, сам того не осознавая, он мог бы стать дикарем, его инстинкты и желания стали бы животными. – Сайленс обернулся на секунду в сторону канадца и, понизив голос, продолжал очень веско: – А если, благодаря хрупкому здоровью или другим благоприятствующим обстоятельствам, его двойник – вы, конечно, знаете, что я имею в виду эфирное тело желания, или, как некоторые его называют, астральное тело, в общем, та часть, в которой обитают эмоции, страсти и желания, – так вот, если этот двойник неплотно подогнан к физическому телу, то время от времени вполне могла бы иметь место проекция…

Саигри внезапно рванулся к корме, его лицо пылало, но от солнца ли с ветром или от того, что он услышал, сказать невозможно. От неожиданности румпель выскользнул у меня из рук, и от мощного толчка, с которым ветер рванул лодку, все мы свалились на дно.

Пока вскочивший на ноги канадец укреплял кливер, мой собеседник, улучив мгновение, завершил свою неоконченную фразу – так тихо, что ее мог расслышать лишь я:

– Однако все это происходит без ведома человека, так что он сам ничего об этом не знает.

Когда мы выправили лодку, Сангри достал карту и показал, где мы находимся. Вдали, у самого горизонта, за открытым водным пространством раскинулась группа синеющих островов, среди которых была и наша «подковка» с уютной лагуной. Еще час плаванья при таком сильном ветре, и мы легко до нее доберемся, ну а пока Сайленс и Сангри разговаривали, я обдумывал те странные идеи, которые только что изложил мне доктор, – об астральном двойнике и о той форме, которую он может принять, когда временно отделяется от физического тела.

Эти двое болтали до самого лагеря, при этом Джон Сайленс был мягок и внимателен, как женщина. И хотя разговора их я толком не слышал – ветер подчас достигал ураганной силы, поэтому румпель и паруса поглощали все мое внимание, – зато видел, что Сангри доволен и счастлив и изливает на своего собеседника всякие интимные откровения, как это делало большинство людей, когда этого от них хотел Джон Сайленс.

Однако вдруг, совершенно неожиданно, когда я целиком был занят ветром и парусами, истинный смысл замечания Сангри о том звере озарил мое сознание. Ведь проговорившись, что ему известно, насколько зверь страдает и изголодался, канадец, по существу, обнаружил свое собственное сокровенное Я. Он говорил о том, что точно знал, что не нуждалось в подтверждении и было вне всяких сомнений, что имело прямое отношение к нему самому. «Бедный изголодавшийся зверь» – эти слова, как сказал Сангри, «вырвались сами собой», и не было никаких сомнений в том, что он не лгал. Он говорил по наитию, от сердца – как будто о самом себе…

За полчаса до заката мы пролетели через узкий пролив лагуны и увидели между деревьями дымок обеденного костра и бегущих встретить нас у причала Джоан и вахтенную.

V

С того момента, как Джон Сайленс ступил на наш остров, все изменилось. Это было сродни тому эффекту, который обычно производит вызов знаменитого врача, великого арбитра в вопросах жизни и смерти. Ощущение тяжести усилилось раз в сто. Даже неодушевленные предметы чуть заметно изменились, став декорацией происходящего: богом забытый кусок моря с сотней необитаемых островов – все это словно помрачнело. Что-то таинственное и в известной степени обескураживающее расползлось, непрошеное, по хмурым серым скалам и темному сосновому лесу и искрой возгоралось от солнца и моря.

По крайней мере я остро ощущал эту перемену, все мое существо с напряженной готовностью ждало развязки. Фигуры с заднего плана выдвинулись вперед, в свет рампы – ближе к неизбежному финалу. Одним словом, приезд этого человека послужил своеобразным катализатором событий.

Теперь, спустя годы, оглядываясь на то время, я ясно понимаю, что доктор с самого начала имел весьма четкое представление о смысле происходящего. В чем заключался этот смысл, открывшийся Сайленсу благодаря его необычным ясновидческим способностям, сказать невозможно, но с первого же момента своего появления на острове доктор, несомненно, уже знал разгадку этой головоломки и ему незачем было задавать вопросы. Именно эта уверенность окружила его аурой власти, а нас всех заставила инстинктивно на него полагаться; он не делал ни пробных попыток, ни неверных шагов и, пока мы бродили впотьмах, продвигался прямо к развязке. Он и вправду умел читать в душах.

Сейчас я могу понять многое из того, что тогда меня озадачивало в его поведении, поскольку хотя смутно и догадывался о разгадке, но не представлял себе, что он собирается предпринимать. А разговоры я могу воспроизвести почти дословно, так как по своей неизменной привычке подробно записывал все, что он говорил.

Для каждого члена нашего маленького сообщества Джон Сайленс подобрал идеальное целительное средство – и для миссис Мэлони, сбитой с толку и потрясенной; и для Джоан, встревоженной, но не утратившей мужества; и для священника, в котором нависшая над дочерью угроза затронула нечто большее, чем просто эмоции, – и все он делал так легко и естественно, что это казалось чем-то обычным и тривиальным. Он успокаивал вахтенную, с бесконечным терпением воспринимая ее граничащую с глупостью наивность, он вселял в Джоан мужество и призывал ее ради собственной безопасности быть предельно осторожной, он до тех пор уговаривал преподобного Тимоти, пока не заручился его негласной поддержкой, посвятив его в свои планы и постепенно подведя к осознанию того, чему суждено было случиться.

На Сангри же он внешне не обращал никакого внимания – здесь у него все было особенно тщательно рассчитано, – но, очевидно, именно канадец стал главным объектом его неусыпного и крайне пристального внимания. Сохраняя маску видимого безразличия, доктор держал парня под постоянным наблюдением.

В тот вечер в лагере царило беспокойство, никто из нас не остался, как обычно, после ужина у костра. Мы с Сангри занялись починкой разорванной палатки для нашего гостя и поиском тяжелых камней для укрепления веревок, так как доктор Сайленс решил, что его жилище должно находиться в самой высокой точке острова, где были сплошные скалы, в которые невозможно вбить крепежные крючки. Надо ли говорить, что это место, равноудаленное от мужской и женской половин, являлось прекрасным наблюдательным пунктом – оттуда весь лагерь был виден как на ладони.

– При появлении зверя, – сказал Сайленс просто, – я должен перехватить его еще на подступах к лагерю.

С закатом ветер улегся, и на остров опустилась необычайно теплая ночь; наш сон был тяжелым, и утром мы собрались к завтраку поздно, протирая глаза и зевая. Прохладный северный ветер сменился южным, который вместе с теплым воздухом приносит на Балтику туман, влагу и чувство расслабленности, порождающее тревожную нервозность.

Вероятно, поэтому мне сначала не бросилось в глаза ничего особенного, лишь после завтрака, уловив вдруг подавленное настроение нашей маленькой группы, я обратил внимание на отсутствие Джоан. Сопливости как не бывало, только теперь я увидел, что Мэлони бледен и сам не свой, а его жена не может удержать тарелку в дрожащих руках.

Я хотел было спросить, где девушка, но не успел и рта открыть, как меня осек быстрый взгляд доктора Сайленса, и до меня вдруг дошло, что они ждут, чтобы ушел Сангри. Верность моей догадки вскоре подтвердилась, поскольку не успел канадец удалиться к своей палатке, как Мэлони, вскинув на меня строгий взгляд, почти прошептал:

– Вы все проспали.

– Что «все»? – машинально спросил я, цепенея от мысли, что произошло нечто ужасное.

– Мы не стали будить вас, так как боялись разбудить весь лагерь, – добавил он, под лагерем, как я полагаю, подразумевая Сангри. – Перед самым рассветом меня разбудили отчаянные вопли.

– Опять этот проклятый пес?! – воскликнул я, и у меня странно заныло сердце.

– Влез прямо в палатку, – продолжал возбужденно, но очень тихо прелат, – и разбудил мою жену, карабкаясь через нее. В следующее мгновение она попала, что рядом с ней бьется Джоан. И, бог мой, зверь разорвал бедной девочке руку… Шла кровь.

– Джоан ранена? – задохнулся я.

– Ничего особенного, на этот раз лишь глубокая царапина, – вставил Джон Сайленс, впервые раскрыв рот. – И страдает девушка больше от шока, чем от раны.

– Какое счастье, что доктор не спал, – причитала миссис Мэлони, весь вид ее говорил о том, что ей не знать больше покоя. – Я думаю, мы обе были бы убиты.

– Божьей милостью, этого не случилось, – сказал Мэлони, пытаясь совладать с эмоциями, но даже его привыкший к кафедре голос предательски дрогнул. – Разумеется, мы не можем больше рисковать – необходимо сняться с лагеря и немедленно уехать.

– Только бы бедный мистер Сангри ничего не узнал о случившемся. Бедняжка так привязан к Джоан, он страшно расстроится, – добавила рассеянно вахтенная, затравленно оглядываясь.

– Согласен, мистеру Сангри лучше остаться в неведении, – заметил доктор Сайленс спокойно, – что же до отъезда, то, думаю, для безопасности всех, кого это касается, сейчас будет лучше не уезжать с острова. – Он говорил с такой непоколебимой убежденностью, что прелат лишь поднял на него усталые глаза, ни словом не возразив. – Если вы согласитесь остаться еще на несколько дней, не сомневаюсь, что мы сможем прекратить посещения нашего странного гостя и, между прочим, будем иметь возможность наблюдать в высшей степени специфическое и интересное явление…

– Что? – задохнулась миссис Мэлони. – Явление? Так вы знаете, что это?

– Совершенно уверен, что знаю, – ответил доктор очень тихо, заслышав приближающиеся шаги Сангри, – хотя пока еще не очень хорошо представляю, как с этим наилучшим образом покончить. Однако в любом случае оставить сейчас лагерь и спасаться бегством было бы неразумно…

– О, Тимоти, он думает, это дьявол!.. – верещала вахтенная так громко, что, должно быть, даже канадец услышал.

– По моему мнению, – продолжал Джон Сайленс, глядя то на меня, то на священника, – мы имеем дело с феноменом ликантропии – превращения человека в волка или иного дикого зверя, со всеми присущими современной эпохе осложнениями, которые могут…

Он не закончил, так как миссис Мэлони вскочила и побежала к своей палатке, опасаясь услышать что-нибудь страшное, и тут из-за изгороди появился Сангри.

– У входа в мою палатку следы, – выпалил он. – Зверь был здесь ночью! Доктор Сайленс, вы просто обязаны пойти и сами их увидеть. Они так же отчетливо отпечатались на мху, как следы на снегу.

Позже, когда Сангри уплыл на каноэ половить рыбу в заводях, а Джоан все еще лежала, забинтованная, в своей палатке, доктор Сайленс позвал меня и Мэлони и предложил прогуляться до гранитных плит на дальней оконечности острова. Миссис Мэлони, примостившись на пеньке рядом с дочерью, с равной энергией отдавалась то уходу за пострадавшей, то живописи.

– Оставляем все на вас, – сказал доктор с улыбкой, которая должна была казаться ободряющей, – а если понадобимся, мегафон у вас под рукой.

Атмосфера в лагере была предельно наэлектризована, так что все мы старались говорить спокойно, не давая эмоциям захлестнуть нас.

– Я останусь на часах, – заверила вахтенная, – и буду искать утешение в работе. – Миссис Мэлони с похвальным усердием трудилась над зарисовкой, начатой день спустя после нашего прибытия. – Ибо творчество, – добавила она с гордостью, указывая на свой маленький мольберт, – есть символ божественного; эта мысль помогает мне чувствовать себя под защитой высших сил.

Хмуро взглянув на мазню, которая скорее являлась симптомом болезни, чем «символом божественного», мы пошли по тропке вокруг лагуны. У дальнего ее конца в тени большого валуна разложили костерок и прилегли вокруг.

Мэлони вдруг перестал напевать и повернулся к доктору:

– Ну и что вы обо всем этом думаете?

– Ну, прежде всего, – ответил Джон Сайленс, удобно устраиваясь у скалы, – оно, это существо, человеческого происхождения; вне всякого сомнения, мы имеем дело с ликантропией.

Его слова произвели эффект разорвавшейся бомбы.

– Вы меня крайне удивляете! – воскликнул Мэлони, недоуменно уставившись на доктора.

– Возможно, – пожал плечами тот, – но если вы выслушаете меня внимательно, то, думаю, не будете удивляться – впрочем, быть может, сказанное мной окончательно собьет вас с толку. Это зависит от того, сколько вы знаете. Позвольте мне пойти еще дальше и сказать, что вы недооценили эффект воздействия примитивной жизни на всех вас.

– Каким образом? – спросил священник, слегка ощетинившись.

– Такая жизнь – сильное лекарство для любого городского жителя, а кое для кого оно оказалось чрезмерным. Один из вас стал диким. – Эти последние слова Сайленс произнес очень четко и, окинув нас взглядом, многозначительно добавил: – Да-да, стал дикарем…

Никто не нашелся, что ответить.

– Сказать, что в человеке проснулся зверь, – это не всегда просто метафора, – продолжат доктор.

– Конечно нет!

– Но в том смысле, который вкладываю я, это может иметь очень буквальное и страшное значение. Древние инстинкты, которые никому и не снились, и меньше всего – их обладателю, могут вырваться наружу…

– Появление зверя с зубами, когтями и кровожадными инстинктами вряд ли можно объяснить атавизмом, – нетерпеливо перебил его Мэлони.

– Ну, вот вы и произнесли это слово, – заметил спокойно доктор. – Однако это тот самый случай, когда слово указывает лишь на результат, не выявляя самого процесса; появление зверя, который повадился на ваш остров и даже нападал на вашу дочь, имеет значительно более глубокий смысл, чем просто атавистические тенденции или откат к первобытным истокам.

– Только что вы говорили о ликантропии, – начал было Мэлони, сбитый с толку и явно изо всех сил пытающийся придерживаться только фактов, – кажется, я встречал это понятие, но право же… право, его ведь нельзя понимать буквально в наши дни! Эти предрассудки Средних веков едва ли…

Он обернул ко мне свое жизнерадостное красное лицо, и написанное на нем смятение в любое другое время вызвало бы у меня приступ громкого хохота, однако никогда мне не было настолько не до смеха, как в те минуты, когда Сайленс осторожно подготавливал священника к тому объяснению, которое постепенно вызревало и в моем собственном сознании.

– В средневековых представлениях данная идея могла быть сильно преувеличена – впрочем, для нас это не имеет значения, – терпеливо объяснял доктор, – ведь сейчас мы лицом к лицу столкнулись с современным примером того глубинного явления, которое всегда было фактом. На какое-то время давайте забудем о конкретных людях и рассмотрим определенные возможности.

С этим по крайней мере мы все согласились: пока не узнаем хотя бы немного больше, ни к чему говорить о Сангри или о ком-то еще.

– Основополагающим в этом прелюбопытном случае, – задумчиво произнес доктор, – является то, что двойник человека…

– Вы имеете в виду астральное тело? Об этом я, разумеется, слышал, – вставил, победно хмыкнув, Мэлони.

– Не сомневаюсь, – улыбнулся доктор. – Так вот этот двойник, или текучее тело человека, как я говорил, при определенных условиях обладает способностью проецироваться и становиться видимым для окружающих. Достигается это с помощью определенных упражнений, а также некоторых лекарственных препаратов; кроме того, разрушающие тело болезни могут произвести тот эффект, который обычно сопутствует смерти, – выпустить на свободу этого двойника и сделать его видимым для окружающих. Конечно, каждый слышал о чем-то подобном; и все же это не настолько широко известно, и тот, кто сам не был свидетелем такого явления, вряд ли поверит, что текучее тело способно при определенных условиях воплощаться в иные, нечеловеческие формы, обусловленные основной для человека идеей или желанием. Ведь этот двойник, или, как вы его называете, астральное тело, на самом деле есть вместилище страстей, эмоций и желаний. Воистину это тело страстей – проецируясь, оно, как правило, принимает образ, выражающий ту всепоглощающую страсть, которая его и породила; ну а поскольку состоит это тело из материи весьма пластичной, оно готово влиться в любую навязываемую ему помыслами и желаниями форму.

– Да, я понимаю вас, – промямлил Мэлони, по всему виду которого было ясно, что сейчас он с большим удовольствием мирно колол бы дрова, напевая себе под нос.

– Некоторые люди устроены так, – продолжал Сайленс со все возрастающей серьезностью, – что их текучее тело очень слабо связано с физическим; в своем большинстве это индивиды со слабым здоровьем, но с сильными страстями; во время глубокого сна их двойник легко отделяется от материального тела и, движимый каким-либо всепоглощающим желанием, обретает образ животного и ищет удовлетворения своей страсти.

Даже при свете дня всем нам стало как-то не по себе, мы жались к теплу и друг к другу, а Мэлони все подбрасывал в костер хворост. Лишь доктор Сайленс, чей голос сливался с ворчанием ветра и вкрадчивым шепотом прибоя, оставался невозмутимым.

– Например, чтобы вам было понятно, – закончил он свою лекцию, – можно представить какого-нибудь субтильного молодого человека, который воспылал любовью к девушке, однако, сознавая, что чувства его безответны, он мужественно подавляет их внешние проявления. Понятно, что любая попытка подавления желания только усиливает его интенсивность, а в случае если двойник нашего молодого человека легко проецируется, то в глубоком сне запретное чувство может высвободиться из-под контроля человеческой воли, и тогда текучее тело способно принять поистине чудовищные формы, становясь видимым для окружающих. И если его преданность была сродни собачьей, хотя всепоглощающая страсть и оставалась скрытой, то текучее тело вполне может принять форму существа, кажущегося не то собакой, не то волком…

– Волком-оборотнем, вы хотите сказать? – воскликнул Мэлони, бледный как смерть.

Джон Сайленс успокаивающе махнул рукой.

– Оборотень – это истинно материальное явление, хотя в прошлом оно обрастало в фантазии темных, необразованных крестьян поистине фантастическими свойствами, превращаясь в едва не демонический образ. Оборотень представляет собой не что иное, как дикие и часто кровожадные инстинкты подверженного страстям человека, которые рыщут по свету, воплощенные в его текучем теле, теле его страстей и желаний. Сам же человек может ничего об этом не знать…

– То есть это не обязательно умышленно? – быстро и с облегчением переспросил Мэлони.

– Да. Поскольку это желания, высвободившиеся во сне из-под контроля сознательной воли. У всех так называемых примитивных народов этот страшный феномен называется одинаково – оборотень, «Wehr Wolf»; [21]21
  Неточность: нем. слово Werwolf, хотя этимологически и восходит в древневерхненем. wer (человек) и wolf (волк), пишется слитно и без буквы «h». – Примеч. ред.


[Закрыть]он до сих пор вызывает у крестьян суеверный ужас, но в наши дни оно встречается все реже и реже, так как мир становится все более цивилизованным, эмоции – рафинированными, желания чуть теплятся, осталось мало людей, сохранивших ту неукрощенную натуру, которая способна генерировать столь интенсивные импульсы, да еще и проецировать их в образе животных.

– Подумать только! – воскликнул, задыхаясь от волнения, Мэлони. – Нет, я просто обязан сообщить вам то, что было доверено мне по секрету: в жилах Сангри есть частица дикарской крови – среди его предков были американские индейцы…