Текст книги "Любовь-весенняя страна"

Автор книги: Эльдар Рязанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Нет ничего милей и проще потёртых, сношенных вещей, и, словно старенький старьёвщик, смотрю вперёд я без затей.

МОЯ РУБАШКА

Моя бывалая рубашка всегда на пузе нараспашку – ты как сестра иль верный брат; погончики и два кармашка, была ты модною, бедняжка, лет эдак семь тому назад.

Была нарядной и парадной, премьерной, кинопанорамной, пока не сделалась расхожей, такой привычной, словно кожа.

С тобой потели не однажды, и мёрзли, мучились от жажды, и мокли, и глотали пыль, снимая вместе новый фильм.

Ты к телу ближе всех, конечно.

Но, к сожаленью, ты не вечна.

Не мыслю жизни без подружки, тебя люблю, к тебе привык.

От стирки, глажки и утюжки на ладан дышит воротник, от старости расползся крой, да и манжеты с бахромой.

С тобой веду себя ужасно: вся пища капает на грудь, теряю пуговицы часто и рву по шву... какая жуть!

Моя вторая оболочка!

Мне без тебя непросто жить, а мне велят поставить точку: лохмотья стыдно, мол, носить.

Не понимает нашей дружбы жена, что тоже мне нужна. Рубашек стильных мне не нужно, моя привязанность верна.

Женой ты сослана на дачу.

В тебе ходил я по грибы.

А вот сегодня чуть не плачу от рук безжалостной судьбы. Конец! Разорвана на тряпки! Тобою трут автомобиль.

А я снимаю в беспорядке в рубашке новой новый фильм!

МОЯ ШАПКА

Воспета мной моя рубаха, сложил я песнь про башмаки.

Готов для третьего замаха.

Чему же посвятить стихи?

Какую вещь избрать в герои: пальто ли, свитер иль пиджак? Решенье трудное, не скрою, тут не поступишь абы как.

Я не богач в экипировке, но всё ж и не из голытьбы.

А если взять трусы? Неловко...

Я опасаюсь лакировки и, грешным делом, похвальбы.

Итак, решительно отпали трусы невиданной красы.

Вдруг вспомнил я, что на развале в Венеции на Гранд Канале купил шапчонку за гроши.

Чужая голова – потёмки, но не для красочной шапчонки с помпоном красным! Сильный стиль! Кокетливая, как девчонка, родной ты стала, как сестрёнка, мелькала, словно флаг, на съёмках, когда рождался новый фильм.

Жила ты у меня в кармане, нам было вместе хорошо.

Лысели оба мы с годами, но тут тебя я обошёл.

Познала ты мои секреты, и помышленья, и обеты, что удалось – не удалось, мои вопросы и ответы, тебе известно всё насквозь.

Ты на башке сидела ловко с самосознаньем красоты.

А сколь пуста моя головка – про это знали я да ты.

Меня всегда ты покрывала в обоих смыслах. В холода, как верный друг, обогревала, со мною ты была всегда.

Себя я чувствую моложе, когда на кумполе помпон.

А мне твердят со всех сторон: такое вам носить негоже, мол, на сатира вы похожи, а умудрён да убелён.

Но мне солидность не по нраву, мне райской птицей не бывать.

В стандартную не вдеть оправу...

А может, нечего вдевать?

К свободе дух всегда стремился, повиновенья не сносил.

Ужель лишь в шапке проявился бунтарский мой, шершавый пыл?

Р. 5. Пора кончать стихи о шмутках, пора переходить к делам, забыв о худосочных шутках и баловстве не по годам.

Сентябрь 1986

ПРОЩАНИЕ

В старинном парке корпуса больницы, кирпичные, простые корпуса.

Как жаль, не научился я молиться, и горько, что не верю в чудеса.

А за окном моей палаты осень, листве погибшей скоро быть в снегу.

Я весь в разброде, не сосредоточен, принять несправедливость не могу.

Что мне теперь до участи народа, куда пойдёт и чем закончит век?

Как умирает праведно природа, как худо умирает человек.

Мне здесь дано уйти и раствориться. Прощайте, запахи и голоса, цвета и звуки, дорогие лица, кирпичные простые корпуса.

Сентябрь 1986

Вышел я из стен больницы, мне сказали доктора: надо вам угомониться, отдыхать пришла пора.

Не годится образ жизни тот, что прежде вы вели.

В вашем зрелом организме хвори разные взошли.

Мы продолжим процедуры, капли, порошки, микстуры, цикл вливаний и уколов, назначаем курс иголок, – последим амбулаторно, чтобы вам не слечь повторно.

Мы рекомендуем также, хоть морально тяжело, чтоб не поднимали тяжесть больше, чем в одно кило.

Не летайте самолётом, плыть нельзя на корабле, отгоняйте все заботы, крест поставьте на руле...

Вам не надо ездить в горы, ни на север, ни на юг, лучше не купаться в море – можно захлебнуться вдруг.

Очень бойтесь простужаться, вредно кашлять и чихать. Может кончиться ужасно, даже страшно рассказать.

Пить теперь нельзя вам кофе, не советуем и чай, ведёт кофе к катастрофе, как и чай, но невзначай.

Позабудьте про мясное, про конфеты, про мучное, про горчицу, уксус, соль – только постный пресный стол.

Исключите пол прекрасный, алкоголя ни гугу.

Вам и самому всё ясно, эти радости – врагу!

И два слова о работе: фильм придётся отложить или сразу вы умрёте.

А могли б ещё пожить.

Дело в том, что в нервотрёпке – что для вас смертельный риск – на кого-то наорёте, и немедля вдарит криз.

Значит, так: не волноваться, ерундой не раздражаться, ни за что не горячиться, а не то опять в больницу.

Пусть всё рушится и тонет, главное – хороший тонус!

И не нарушать запретов никогда, ни в чём, нигде.

Коль преступите заветы, прямо скажем, быть беде.

Интересный вышел фокус, тут, попробуй, разбежись!..

На хрена мне этот тонус и зачем такая жизнь?!

Сентябрь 1986

Есть тяжёлая болезнь, нет у ней диагноза. Протекает без болей, но, увы, заразная.

Самый главный её знак – крепкое здоровье.

Не подвержен ей слабак, тут без малокровья.

Нету сжатий головных и сердечных спазмов.

Нет и слабостей иных – слёз или маразма.

Первоклассен организм (лучшее давление!) излучает оптимизм и пищеварение.

Чем сытней набит живот, тяжелее случаи.

Этот вирус сам растёт от благополучия.

Крепок глаз, быстра нога и железны нервы...

В очереди на блага он, конечно, первый.

Тут нахрапистость важна, пусть одна извилина.

Пусть прямая! Но она невозможно сильная.

Есть ещё один симптом: локоть очень острый.

Ну, а вроде в остальном не похож на монстра.

Эпидемия страшна, для больных удобна. Называется она комплексом апломба.

Начало октября 1986 Боткинская осень

ПОХОД В ТЕАТР

Итак, стояла очаровательная осень 1972 года. Мы с Брагинским жили в Дубултах, в писательском доме творчества, и сочиняли сценарий «Невероятных приключений итальянцев в России». В это время в Ригу приехал на гастроли Псковский театр драмы. На гастрольной афише театра мы увидели название нашей пьесы «Сослуживцы». Это была приятная новость, и мы с Брагинским решили, что обязательно съездим в город, посмотрим спектакль. Почему получилось так, что мы не обратились к администрации театра, а просто купили билеты в кассе, я не помню! Несомненно, этим нашим поступком управляла рука судьбы! Неслыханно, чтобы автор покупал билеты на свою пьесу. Это просто не принято! Обычно автор приходит в дирекцию театра, называет себя, его хватают под белые ручки и усаживают на лучшее место. А после спектакля предупреждённые театральным руководством актёры начинают аплодировать, показывая на сидящего в зале сочинителя. И тот, как бы смущаясь, как бы не ожидая подобного подвоха со стороны исполнителей, выползает на сцену, жмёт руку герою, целует ручку героине, аплодирует остальному ансамблю, делая вид, что он-то, дескать, ни при чём. Мол, во всём хорошем виноваты артисты. Это в достаточной мере отработанный ритуал.

Но мы пошли на свой спектакль непроторенным путём, то есть через кассу. Я тогда не вёл Кинопанорамы, народ меня в лицо не знал и, слава Богу, пальцем не тыкал. Мы находились в театре, как говорилось ранее, инкогнито. Никто из труппы не подозревал, что авторы уже проникли в фойе. Мы купили красочную картонную программу, которую украшали шаржи на актёров, занятых в пьесе. Под каждой карикатурой были помещены стихотворные эпиграммы. К примеру, под гротесковым портретом артистки В. Ланкевич, играющей Калугину, шли такие строчки:

Я директор в учреждении,

Все работники у меня в подчинении.

И, хоть «против» есть и «за»,

Зовут все мымрой (за глаза).

Актрис М. Романову и Т. Римареву, исполняющих роль Верочки, сопровождали следующие стихи:

Я секретарша Верочка, и задаю я тон.

У Веры для проверочки к услугам телефон.

По ультрамоде Верочка одета весь сезон, и снится, снится Верочке не телефон, а он!

Под шаржем на артиста М. Иванова, который изображал в спектакле Новосельцева, красовалось:

Я оптимист! Но робок немножко.

Два сына у меня и кошка.

Экономист решал задачу:

Как кошку прокормить и двух детей в придачу?

В программе указывалось, что авторами стихов являются два артиста, играющие роли Новосельцева и Самохвалова, а именно, вышеупомянутый М. Иванов и Ю. Пресняков. Мы по наивности решили, что они – авторы только эпиграмм. Но, как вскоре выяснилось, мы

их недооценили. Во всяком случае, уже по одному лишь виду программки становилось ясно, что зрителя ждёт встреча с комедией, с весёлым представлением. Просочившись в зал и усевшись на свои места, мы сразу посмотрели на сцену. Как известно, занавес в современном театре давно отменили за ненадобностью, но в данном случае декорацию закрывало от глаз зрителя какое-то подобие занавеса. Над сценой висело огромное белое полотно (по-моему, были сшиты три простыни), на котором большими буквами было намалёвано четверостишие. Его мы с Брагинским, вроде бы, не писали. Привожу стишок с той своеобразной пунктуацией, которая была принята в псковском театре:

Смехом, умей убить!

Смехом, умей видеть!

Смехом, умей любить!

Смехом, умей ненавидеть!

Мы догадались, что это, вероятно, эпиграф к спектаклю, который тоже сочинён двумя артистами. В том, что они писали вдвоём, мы с Брагинским не видели ничего плохого. В конце концов, мы тоже пишем дуэтом.

Далее простыня с эпиграфом уехала наверх, и начался долгожданный спектакль. Сначала мы с Брагинским не могли понять, в чём дело. Играли, казалось, нашу пьесу. И действующие лица те же самые, которых мы сочинили. И говорили они как бы о том, о чём мы писали. Но что-то не то! Мы не сразу поняли, что артисты играли нашу пьесу «Сослуживцы», пьесу, написанную прозой, пьесу, где мы долго бились над тем, чтобы диалог звучал как можно более разговорно, – так вот артисты играли её в стихах!

Нашему изумлению не было границ! Мы переглянулись, чтобы убедиться, не галлюцинация ли это? Потом мы посмотрели на зрителей, которые, по нашим расчётам, должны были возмутиться, шикать, размахивать руками, свистеть, улюлюкать. Но нет, зрители внимательно и доброжелательно следили за артистами, ожидая, как развернутся события дальше. Они ведь не подозревали, что вирши, которые изрекали действующие лица, сочинены не нами. Более того, с нами эти стихи никто даже не согласовывал. И мы, авторы пьесы, так же, как и они, зрители, слышим их сейчас впервые. Мы находились в остолбенении! Эти два актёра проделали невероятно трудную и, с нашей точки зрения, столь же бессмысленную работу! Мы, конечно, не могли объективно судить о качестве стихов – мы были к этому совсем не готовы. И нас можно понять. Так вот, нам эти стихи крайне не понравились! Но вдруг стихотворный текст кончился, и полились знакомые нам реплики. Пьеса потекла по привычному руслу. Мы стали успокаиваться, думая, что театр придумал этакий своеобразный пролог в стихах, а дальше пойдёт всё, как у нас. Но не тут-то было! Только мы расслабились и стали оценивать игру артистов, как вдруг постановка опять вскочила на поэтическую лошадь (кажется, её звали Пегас). Актёры задекламировали в рифму. Смысл наших фраз был насильственно запихнут в стихотворный размер. Доверчивая публика сидела как ни в чём не бывало, думая, что так и положено. Захотелось вскочить, прервать спектакль, заорать, что мы этого не сочиняли. Но мы не посмели решиться на такой поступок! Мы вжались в кресла, стараясь сделаться поменьше, и покорились печальной судьбе. Спектакль шёл то в стихах, то в прозе. Шёл так, как хотел он, а не мы. Мы корчились, порывались уйти, но в конце концов взяли себя в руки и заставили себя испить горькую чашу до конца. В антракте, стоя в очереди в буфет, мы повторяли друг другу особенно полюбившиеся нам стихотворные строчки. Вроде таких:

Самохвалов:

Как заместителю мне важно для карьеры Созданье деловой и «нужной» атмосферы,

Не нужен мне оклад в 400 рублей,

Мне нужен штат лишь из «своих» людей.

Прошли мы и через все круги второго акта. Спектакль, поставленный Вениамином Вениаминовым, наконец-то, кончился. Зрители горячо аплодировали, представление явно имело у публики успех. Мы посовещались, как нам поступить. Конечно, надо было немедленно идти за кулисы, устраивать скандал и запрещать это стихотворное графоманст-во. Но мы подумали: вот явятся два столичных автора, будут сердиться, нервничать, кричать, топать ножками. А что толку? Спектакль идёт уже второй сезон. Театральный Псков, вероятно, этот наш позор уже повидал. В провинциальных городах редкий спектакль держится на сцене больше двух сезонов. «Сослуживцев» всё равно скоро снимут. И это безобразие кончится само собой. А два рифмоплёта, которые, кстати, неплохо сыграли свои роли, вероятно, получают какие-то деньги за незаконное соавторство с нами. Что же это получится – мы залезем в их карман? А какие гроши получают актёры, в особенности в провинции, мы хорошо знали. Грабить артистов?! С нашей стороны это было бы нехорошо! Мы глубоко вздохнули, посмотрели друг на друга и понуро побрели к гардеробу. Мы сделали вид, что нас здесь не было, мы ничего не видели и, главное, не слышали, что мы ничего не знаем об этой своеобразной постановке.

Потом как-то я рассказал эту леденящую душу историю Зиновию Гердту. Он в ответ поведал мне, как вместе с Михаилом Львовским ездил в Тулу на премьеру их совместной пьесы «Танцы на шоссе». Пьеса была сочинена ими в стихах. Представляете ужас авторов, когда они услышали, как тульские актёры играли спектакль... в прозе. После случая с пьесой З. Гердта и М. Львовского я успокоился. Из стихов сделать прозу куда легче, чем наоборот. В нашем с Брагинским случае псковские актёры не прельстились лёгким хлебом, они пошли по пути наибольшего сопротивления.

СУМЕРКИ

Сумерки – такое время суток, краткая меж днём и ночью грань, маленький, но ёмкий промежуток, когда разум грустен, нежен, чуток, и приходит тьма, куда ни глянь.

Сумерки – такое время года, дождь долдонит, радость замерла, и, как обнажённый нерв, природа жаждет белоснежного прихода, ждёт, когда укроет всё зима.

Сумерки – такое время века, неохота поднимать глаза.

Там эпоха тащится калекой, человек боится человека и, что было можно, всё нельзя.

Сумерки – такое время жизни, что заёмным греешься огнём, но добреешь к людям и отчизне.

При сплошной вокруг дороговизне сам ты дешевеешь с каждым днём...

Сумерки – такое время суток, между жизнью и кончиной грань, маленький, но ёмкий промежуток, когда взгляд размыт, печален, чуток, и приходит тьма, куда ни глянь.

1989

ФАТАЛИСТ

Уходят между пальцев дни, за ними следом годы рвутся... Аэродромные огни навеки сзади остаются.

Как под колёсами земля бежит стремительно на взлёте, так убегает жизнь моя.

Я – в заключительном полёте!

Здесь не помогут тормоза, здесь не удастся скорость снизить, здесь финиш оттянуть нельзя – его возможно лишь приблизить.

Здесь не свернёшь на путь иной, и не улепетнёшь в сторонку, тут не заплатишь отступной, и не отсрочишь похоронку.

Приму конец, как благодать, как искупленье, как подарок.

Так стих случалось написать без исправлений и помарок.

Я ничему так не бываю рад,

как появлению стихотворенья,

и принимаю это каждый раз,

как дар, как счастье, как благословенье.

Непредсказуем стихотворный взрыв, живёшь в сплетенье мыслей, дел, поступков. И вдруг из хаоса родившийся мотив дробит тебя на части, как скорлупку.

Неуправляем и необъясним

порыв души – процесс стихосложенья.

Как будто кто ведёт пером твоим, как будто это лавы изверженья.

Потом бывает долгий перерыв.

Стихов, конечно, не писал я сроду!

Какая лава там?.. Перо?.. Мотив?..

Но вдруг опять ко мне добра природа.

КУРОРТНЫЕ ПРИБАУТКИ * * *

В краю ставриды и черешен я, словно облако, безгрешен, живу без мыслей, как растение, и, может, в том моё спасение.

* * *

Гимнастика, диета... Словом, живу стремлением одним, что надо помереть здоровым, что глупо помирать больным.

* * *

Вокруг коричневые люди.

И сам я бронзы многопудье!

* * *

Здесь принимают процедуры, жуют таблетки, пьют микстуры. Лежат на солнце кверху пузом, шары гоняют звонко в лузы, мужчины все холостяки и балагуры-остряки.

Здесь хвастовство мускулатуры и мрут упитанные дуры, краснея лаком педикюра.

О, как их много: их – полки! Играют марш! Все на зарядке. И, чтоб не сдохнуть от тоски, ныряю в море без оглядки.

* * *

Жизнь на труды истратив целую, вдруг понял, что не для работы рождён, для ничегонеделанья я, словно птица для полета.

Пусть мы живём в дому чужом, но ведь и жизнь взята в аренду. Когда-то, молодой пижон, вбежал я в мир, как на арену.

Запрыгал бодро по ковру, участник яркого парада.

Мешая факты и игру, вокруг крутилась клоунада.

Не сразу понял, что и как.

Сгорали лица, чувства, даты...

И был я сам себе батрак, у этой жизни арендатор.

К концу подходит договор, кончаются рассрочки, льготы. Жизнь – неуютный кредитор, всё время должен я по счёту.

Живу и, стало быть, плачу неисчислимые налоги: волненьем, горем, в крик кричу, люблю, боюсь, не сплю в тревоге.

Но всё равно не доплатил, такая вышла незадача.

Хоть бьюсь я на пределе сил, а в кассе вечно недостача.

Неравноправен наш контракт, условия его кабальны, его не выполнить никак и жалко, что финал печальный.

И сокрушаться ни к чему.

Иным, что выйдут на арену, вот так же жить в чужом дому – платить, платить, платить аренду.

На могучей реке, полновластной, с неустанным теченьем воды, жили бакены – белый и красный, охраняя суда от беды.

Корабли шли и ходко, и смело, хоть порой и коварна река, так как бакены – красный и белый – путь указывали издалека.

Ночь спустилась, сгустилась опасность, берегов не видать у реки, но два бакена – белый и красный – зажигают огни-маяки.

Их огни одинаково разны, и как только пройдёт пароход, подмигнёт другу белому красный, белый красному другу моргнёт.

Что с того, что один из них белый, а другой в красный выкрашен цвет: половинки единого целого, в них различия, в сущности, нет.

Оба служат в одном пароходстве, оба – бакены, оба – равны.

Не ищите, пожалуйста, сходства с биографией нашей страны.

Когда-то, в первой половине срока, как поводырь, я вёл свою судьбу, тащил её настырно и жестоко, я был тогда нацелен на борьбу.

Но годы шли, и всё переменилось, теперь кручусь как белка в колесе.

Я не заметил, как это случилось, что я теперь такой же, как и все.

Но мне не по нутру, что я – ведомый! Пытаюсь снова захватить штурвал, чтоб убежать из колеи знакомой.

Да, очевидно, слаб в коленках стал.

Не стану я тащиться на буксире и доживать послушно, как живу.

Хочу ещё покуролесить в мире...

А не смогу, так просто трос порву.

1990

МОНОЛОГ КИНОРЕЖИССЕРА

Я в своих героях растворялся, вроде, жизнь я протопал не одну.

И, хоть сам собою оставался, был у них заложником в плену.

Вкладывал в героев силы, соки, странности, характеры, любовь...

Да ведь дети всякий раз жестоки, с лёгким сердцем пили мою кровь.

Жизнь мою не длили – сокращали, с каждым шли упрямые бои.

Мне близки их раны и печали, словно это горести мои.

Чужаками стали персонажи, на мои невзгоды им плевать.

Не сказали мне «спасибо» даже и ушли куда-то кочевать.

Только и созданья мои бренны, не было иллюзий на их счёт.

Вымысел иль созидатель бедный – кто из них кого переживёт?

Персонажи, встретясь у могилы автора, который их творил, может, скажут: «Ты прости нас, милый! Гран мерси за то, что нас родил!»

Но возможна версия иная: всё живет убогий, дряхлый дед, а его фантазия смешная померла тому уж много лет.

У природы нет плохой погоды Э. Рязанов

Когда повышенная влажность, я проклинаю свою жизнь, я чувствую себя неважно, меня мытарит ревматизм.

А если в атмосфере сухо, то у меня упадок духа.

Но вот свирепствуют осадки, и учащаются припадки.

Живу в кошмарной обстановке, едва на ниточке держусь: погода пляшет, как чертовка, для организма это жуть.

Ведь перепад температуры – погибель для моей натуры, поскольку градусов скачки ввергают в приступы тоски, а смена резкая давленья мне ухудшает настроенье.

Когда несутся тучи быстро, безбожно голова болит, и желчи целая канистра во мне играет и бурлит.

А если ветер засквозит, то тут как тут радикулит.

Иль даже воспаленье лёгких.

Жизнь, прямо скажем, не из лёгких!

Зима! И снег валит, как каша, грудь разрывает гулкий кашель, боль в горле и течёт из носа.

А усиление жары приводит, виноват, к поносу и усилению хандры.

Приходит атмосферный фронт, и сразу в сердце дискомфорт.

Но вот прекрасная погода – так отравленье кислородом.

А если налетит вдруг смерч? Неужто рифмовать мне «смерть»?

м V Ч/

С такой природою ужасной жить глупо, вредно и опасно.

И от погоды нету жизни!

А может, дело в организме?

* * *

Живём мы на износ, хоть нас никто не просит. Не знаю, кто из нас скорей другого бросит.

Уйдёт в последний сон и больше не вернётся... Кто выиграет: он иль та, что остаётся?

Иль станет лучше той, что первою истает?

Что там, за той чертой, пока никто не знает.

Рулетки кончен бег, и в проигрыше оба: и кто исчез навек, и кто стоит у гроба.

РАБОЧАЯ ЛОШАДЬ

Рабочая лошадь не пишет стихов, не пишет, а пашет и возит.

И ей, прямо скажем, не до пустяков в труде, и еде, и навозе.

Работа, известно, удел дураков, и лошадь ишачит до дури, до грыжи, до крови и до синяков, до соли и пота на шкуре.

Рабочая лошадь – увы! – не поёт, ну, нет музыкального слуха. Случается, лошадь чудовищно пьёт, в себя заливая сивуху.

Рабочая лошадь идёт на метро, к трамваю бредёт еле-еле. Вчерашнее пойло сжигает нутро, глаза бы на мир не глядели.

Понурая лошадь кряхтит в поводу, крикливый возница у всех на виду её погоняет вожжами и лживыми в ласке словами.

Так тащится эта коняга, она, во всех смыслах, бедняга.

Здоровьем своим лошадиным за жизнь заплативши сполна, с доверчивым глазом, наивным, проходит в оглоблях она.

Стареет, и слепнет, и глохнет, покуда совсем не издохнет.

Рабочая лошадь не пишет стихов, здесь нет никакого сомненья.

И ей не до песен, не до пустяков.

А эти стихи – исключенье!

Почти обшарен шар земной, хотя не до конца изучен.

Но что мне мир, коль сам собой я недоволен и измучен.

Не смерил всех своих глубин, во мне немало белых пятен.

Пускай я дожил до седин, но не во всём себе понятен.

Стараюсь жить я по уму, заверить, что благоразумен.

Но мне-то ясно самому,

что я – увы! – непредсказуем.

У расписания в плену я следую привычным рейсом.

Вдруг неожиданно взбрыкну – поеду поперёк по рельсам.

Нормальный, вроде, не чудной, и знаю правила вожденья.

Но вот я левой стороной

прусь против встречного движенья.

Корят и гладят по плечу, чтоб поведение исправил.

Да я и сам-то не хочу

быть исключением из правил.

Я обещания даю, я соглашаюсь, соглашаюсь: мол, изменюсь, пойду в строю!

Но – бац! – и я опять срываюсь.

1984

Вроде бы люди умирают не сразу.

Смерть – многоточие в большом предложении. Кажется, это – предпоследняя фаза, когда угасают тепло и свечение.

Мы знаем, что и звёзды не сразу меркнут, свет их доходит, но с большим опозданием. Давно нет планеты, а луч её мерный всё к нам пробивается сквозь мироздание.

Но после смерти лишь отдельные люди продолжают светить, согревают приветно...

Как мало, как мало, как мало иллюзий!

Как горько, как скорбно и как беспросветно!

1986

* * *

Пора поставить всё на место, вернуть первоначальный смысл всем тем понятиям известным, кои наш век перекосил.

Теперь не я кино снимаю, меня снимает новый фильм.

Не я машиной управляю, а мною мой автомобиль.

Меня читает эта книжка, в меня уставился пейзаж.

Теперь не мне, а смерти крышка! Да, да. оставьте скепсис ваш.

Еда меня вконец сжирает, схожу на нет, судьбу кляня.

Меня и деньгам не хватает! Короче, жизнь живёт меня.

ПОСТАРЕВШЕМУ ДРУГУ

Ну какая же это заслуга – спрятать душу свою под замок оттого, что ты сверзился с круга, изнывать от тоски и недуга, слушать, как надрывается вьюга, упиваясь, что ты одинок.

Ну какое же это подспорье, что ты доступ друзьям перекрыл, что ты пестуешь горюшко-горе, проживаешь в обиде и вздоре? Ты, как крест на глухом косогоре, под которым себя схоронил.

Ну какая же это отрада – не дождавшись финала парада, разломаться, сойти, уступить? Годы – горе, а мысли – отрава... Но на то и мужская отвага, чтоб с улыбкой навек уходить.

Я, к сожаленью, в чём-то недоразвит, возможно, даже кое в чём дебил.

Жизнь хороша в своём многообразье, а я свою донельзя обеднил.

Я не скользил на быстрых водных лыжах, на дельтаплане в небе не парил, и если рассмотреть меня поближе, то очень многих я недолюбил.

Не сумасбродствовал, не колобродил, вокруг Европы не ходил в круиз, не плавал я на волжском пароходе и паруса не ставил в летний бриз.

Я отдыхал лишь для того, чтоб выжить, набраться сил для будущих затей.

Как на курортах много разных выжиг, как я завидовал их лёгкой пустоте!

Увы, субъект не светский, а домашний, томлюсь среди премьерной толчеи, и я не завсегдатай вернисажный – всё это тоже слабости мои.

Нет времени ходить по ресторанам, хоть мне приятны шутки, болтовня.

А посидеть с друзьями над стаканом несбыточная радость для меня.

Работа – крест, анафема, проклятье. Она, как ржа, что разъедает сталь.

Меня угробил собственный характер... Как я распорядился жизнью – жаль!

И это всё не поза, не кокетство, от идиотства оторопь берёт, я получил шикарное наследство и промотал его наоборот.

Ты как дом с пооблезшим фасадом, с потускневшими окнами глаз. Неказист с новостройками рядом, что витринно блестят напоказ.

У тебя с чердаком не всё ладно – паутина там, рухлядь и хлам.

Стало делать уборку накладно, а ремонт – это жуть и бедлам.

Между тем перекрытья подгнили, кое-где отложения пыли, коридоры, углы и чуланы населяют – увы! – тараканы.

Поистёрлись от времени трубы, электричество вяло горит, и о прежних жильцах-жизнелюбах ничего уже не говорит.

Шутки, песни, признанья и сказки отзвучали и стёрлись следы.

Стены нынче в ободранной краске, да и нету горячей воды.

Был неплохо построен когда-то, много буйных годков перенёс.

Да, видать, приближается дата, когда всех нас отправят на снос.

Мы – дома с неприглядным фасадом и усталыми окнами глаз.

Чтоб не портить нарядность парада, на задворки задвинули нас...

Я желал бы свергнуть злое иго суеты, общенья, встреч и прочего.

Я коплю, как скряга и сквалыга, редкие мгновенья одиночества.

Боже, сколько в разговорах вздора, ни подумать, ни сосредоточиться. Остаётся лишь одна опора – редкие мгновенья одиночества.

Меня грабят все, кому в охоту, мои дни по ветру раскурочены.

Я мечтаю лечь на дно окопа в редкие мгновенья одиночества.

Непонятно, где найти спасенье?

Кто бы знал, как тишины мне хочется! Удалось сложить стихотворенье в редкие мгновенья одиночества.

* * *

Оцепенелая зима!

От белизны сойти с ума.

Стога под крышами из снега под светло-серой сферой неба.

Мелькают ярких лыжниц пятна, душа, как поле, необъятна. Упала под уклон лыжня, скольжение влечёт меня.

Я за тобою следом еду, бездумно за тобой качу.

О пораженьях и победах я помнить вовсе не хочу.

Заиндевелые деревья, как ювелирные изделья, где только чернь и серебро.

В природе тишина, добро, спокойствие, благословенье...

О счастья редкие мгновенья!

АВТОПОРТРЕТ

В мозгах туман. И сам раскис. Я существую отупело.

И непрерывен свист тоски, и расползлось, как тесто, тело.

Ужасен мой автопортрет, похож он на карикатуру. Нарисовал его я сдуру, теперь сведу его на нет: что написалось, зачеркну и снова внутрь себя нырну.

ПОСЛЕ ФИЛЬМА

Пришла озябшая и жалкая зима с каким-то серым и убогим снегом, с давящим, низким, сумеречным небом и с тусклой отупелостью ума.

Закончен труд. Ушёл он на свободу. Покинул автора, чтоб жить сам по себе. И ты не волен уж в его судьбе, не в силах изменить его природу.

Так поздней осенью тяжёлые плоды, отторгнуты ветвями, упадают...

А почерневшие усталые сады, воздевши к небу руки, замирают.

И кажется, отныне никогда на голых ветках не набухнут почки.

Что не взрастить на бездыханной почве ни выдумки, ни мысли и ни строчки.

И жуть, что ты приехал в никуда.

Я, к горести своей, не знаю предков, кто были прадед, бабушка иль дед?

Нет памяти, утрачено наследство, потеряно в глубинах страшных лет.

Свирепый век порушил эти связи. Инстинкт продленья рода истребил.

Хотел подняться я из грязи в князи и потому детей не наплодил.

Жаль, внуков нет, что помнить меня будут и кровь мою нести через года.

Я человек, пришедший ниоткуда, и горько, что иду я в никуда.

1985

КОРОТКОМЕТРАЖКИ

* * *

Нету веры.

И нет уверенности, лишь примеры моей потерянности...

Хоть ты тресни от своей ненужности.

Бег на месте – и тот по окружности.

* * *

Сколько лет участвовал я в беге! Спрессовалось прошлое в комок, а теперь, когда вблизи порог, не пора ль задуматься о небе и осмыслить жизненный урок.

* * *

Жить с ощущеньями вины и бестолковой жизни – трудно. Чтоб не было в душе войны, мы загоняем боль в предсны, туда, где мы себе подсудны.

На панихидах и поминках проходят дни и вечера, как тренировка иль разминка – мол, скоро и тебе пора.

* * *

Коль без совести талант и ум, он торгует истыми идеями.

Бывшие властителями дум нынче стали просто прохиндеями.

* * *

Хохот без причины – признак дурачины!

В детстве эту присказку слышал я не раз.

Без причины горесть – тоже дурость, то есть

верный признак старости, выстрелившей в нас. * * *

Стареют фильмы, книги и душа.

И в результате жизни – ни шиша!

* * *

Иногда обязан прессе я тем, что у меня депрессия!

* * *

– Что делать с нашим поколеньем?

– Оно пойдёт на удобренье...

* * *

Что ни напишет – издаётся вскоре, доволен кабинетным варевом.

Он думает – переплывает море, на деле – окунается в аквариум.

Жизнь прожита и на исходе!

Уже косая на подходе...

Торопишься понять, подлец, зачем же ты возник в природе?

Да нету времени. Конец!

Телеграмма Оресту Верейскому в день рождения

Без тебя, Орик, хлеб горек, водка сладкая, а жизнь – гадкая.

20 июля 1984

* * *

К поэзии манила непогода.

Но на себя я не возьму греха.

Живой подстрочник, черновик природы любого совершеннее стиха.

* * *

Он – полурусский, полужид, полусоветский, полуконтра,

О, как ему несладко жить, обороняясь на два фронта.

1984

* * *

Я каждою минутой дорожу: я исключил из жизни все собранья, симпозиумы, съезды, заседанья и приготовленных ладоней не держу для бурного рукоплесканья.

Март 1983

ВЕТЕР

Было тихо в белом свете, свет стал белым от зимы...

Вдруг примчался шалый ветер – устроитель кутерьмы.

Впереди неслась позёмка хулиганскою ордой, а за нею ветер звонкий, крепкий, смелый, молодой. Ветер был озорником – рвался нагло в каждый дом.