Текст книги "Любовь-весенняя страна"
Автор книги: Эльдар Рязанов
Жанр:
Песни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
РОМАНС ЛАРИСЫ
Я, словно бабочка к огню, стремилась так неодолимо в любовь – волшебную страну, где назовут меня любимой,
где бесподобен день любой, где б не страшилась я ненастья. Прекрасная страна – любовь.
Ведь только в ней бывает счастье...
...Пришли иные времена – тебя то нет, то лжёшь не морщась.
Я поняла, любовь – страна,
где каждый человек – притворщик.
Моя беда, а не вина, что я наивности образчик.
Любовь – обманная страна, и каждый житель в ней – обманщик.
Зачем я плачу пред тобой и улыбаюсь так некстати.
Неверная страна – любовь.
Там каждый человек – предатель.
Но снова прорастёт трава сквозь все преграды и напасти. Любовь – весенняя страна и только в ней бывает счастье.
Всё тороплюсь, спешу, лечу я... Всегда я в беге нахожусь, нехваткой времени врачуя во мне таящуюся грусть.
И всё ж не вижу в этом смысла – жить, время вечно теребя.
Куда бы я ни торопился, я убегаю от себя.
Ищу я новые занятья, гоню карьером свою жизнь, хочу её совсем загнать я.
Да от себя не убежишь!
Музыка Александра Блоха
* * *
Мы не пашем, не сеем, не строим, мы гордимся общественным строем, мы бумажные, важные люди, мы и были, и есть мы, и будем.
Наша служба трудна изначально, надо знать, что желает начальник, угадать, согласиться, не спорить и карьеры своей не испортить.
Чтобы сдвинулась с места бумага, тут и гибкость нужна, и отвага: свою подпись поставь иль визу, всё равно что пройти по карнизу.
Нас не бьют за отказы, запреты, мы, как в танках, в своих кабинетах.
Мы сгораем, когда разрешаем, и поэтому всё запрещаем.
Нет прочнее бумажной постройки, не страшны ей ветра перестройки.
Мы – бойцы, мы – службисты, солдаты колоссальнейшего аппарата.
Мы бумажные, важные люди, мы и были, и есть мы, и будем, мы не пашем, не сеем, не строим, мы гордимся общественным строем.
Музыка Андрея Петрова
ЛЮБОВЬ
Любовь готова всё прощать, когда она – любовь.
Умеет беспредельно ждать, когда она – любовь.
Любовь не может грешной быть, когда она – любовь.
Её немыслимо забыть, когда она – любовь.
Она способна жизнь отдать, когда она – любовь.
Она – спасенье, благодать, когда она – любовь.
Полна безмерной доброты, когда она – любовь.
Она естественна, как ты, когда она – любовь.
Сентябрь 1986 Боткинская осень.
Музыка Андрея Петрова.
Как много дней, что выброшены зря, дней, что погибли как-то между прочим.
Их надо вычесть из календаря, и жизнь становится ещё короче.
Был занят бестолковой суетой, день проскочил – я не увидел друга и не пожал его руки живой...
Что ж! Этот день я должен сбросить с круга.
А если я за день не вспомнил мать, не позвонил любимой или брату, то в оправданье нечего сказать.
Тот день пропал! Бесценная растрата!
Я поленился или же устал – не посмотрел весёлого спектакля, стихов магических не почитал и в чём-то обделил себя, не так ли?
А если я кому-то не помог, не сочинил ни кадра и ни строчки, то обокрал сегодняшний итог и сделал жизнь ещё на день короче.
Сложить – так страшно сколько промотал на сборищах, где ни тепло, ни жарко.
А главных слов любимой не сказал и не купил цветов или подарка.
Как много дней, что выброшены зря, дней, что погибли как-то между прочим.
Их надо вычесть из календаря и мерить свою жизнь ещё короче.
Музыка Александра Блоха
Романс из кинофильма «НЕБЕСА ОБЕТОВАННЫЕ»
МОЛИТВА
Господи, ни охнуть, ни вздохнуть, дни летят в метельной круговерти.
Жизнь – тропинка от рожденья к смерти, смутный, скрытный, одинокий путь. Господи, ни охнуть, ни вздохнуть!
Снег. И мы беседуем вдвоём, как нам одолеть большую зиму.
Одолеть её необходимо,
чтобы вновь весной услышать гром.
Господи, спасибо, что живём!
Мы выходим вместе в снегопад.
И четыре оттиска за нами, отпечатанные башмаками, неотвязно следуя, следят.
Господи, как я метели рад!
Где же мои первые следы?
Занесло начальную дорогу, заметёт остаток понемногу милостью отзывчивой судьбы.
Господи, спасибо за подмогу!
РОМАНС
Ты укрой меня снегом, зима, так о многом хочу позабыть я и отринуть работу ума...
Умоляю тебя об укрытьи.
Одолжи мне, зима, одолжи чистоты и отдохновенья, бело-синих снегов безо лжи.
Я прошу тебя об одолженье.
Подари мне, зима, подари
день беззвучный, что светит неярко,
полусон от зари до зари.
Мне не надо богаче подарка.
Поднеси мне, зима, поднеси отрешённости и смиренья, чтобы снёс я, что трудно снести.
Я прошу у тебя подношенья.
Ты подай мне, зима, ты подай тишину и печаль состраданья к моим собственным прошлым годам. Я прошу у тебя подаянья.
Музыка Андрея Петрова.
На эти же стихи музыку написал и Александр Блох.
* * *
Мчатся годы-непогоды над моею головою...
Словно не была я сроду кучерявой, молодой.
Едут дроги-недотроги, от тебя увозят вдаль, а покрытье у дороги – горе, слёзы и печаль.
Эти губы-душегубы невозможно позабыть. Посоветуйте мне, люди, что мне делать, как мне быть.
Словно пушки на опушке учиняют мне расстрел. Мокрая от слёз подушка, сиротливая постель.
Мои руки от разлуки упадают, точно плеть.
От проклятой этой муки можно запросто сгореть.
Мчатся годы-непогоды над моею головой, словно не была я сроду кучерявой, молодой.
Музыка Андрея Петрова
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ
Последняя любовь, как наважденье...
Как колдовство, как порча, как дурман. Последний шанс на страсть и обновленье, прощальный утешительный обман.
В какие годы сердце горше плачет?
Увы, конечно, на исходе дней.
Любовь – загадка. Как она дурачит.
Не хватит жизни разобраться с ней.
Последняя любовь – мятежный случай, – судьба шальная нас с тобой свела.
Всю жизнь мы порознь были невезучи – тебя я ждал, и ты меня ждала.
Жизнь куролесит. Наворот событий, сжимает сердце, голова пьяна.
И множество незнаемых открытий мне дарит обретённая страна.
Последняя любовь, как завещанье: прозрение, прощенье и прощанье.
ПЕСНЯ НА СУДЕ
Если вы устали жить и страдать и вам хочется кого-то послать – сохраните свою гордость и стать...
И зазря не надо мать поминать.
Если денег у вас нет ни гроша, и здоровья тоже нет ни шиша, вы должны невзгоды стойко принять, и зазря не надо мать поминать.
Коль напраслину на вас возведут и притащат на неправедный суд, вы достоинство не вправе терять и зазря не надо мать поминать.
Вы не смейте хлюпать носом и ныть, – на любом ветру должны устоять, по-другому и не стоило жить.
Ведь иначе мы вас можем послать к этой самой матери, всем известной матери, знаменитой матери, очень русской матери, с наслаждением вас можем послать!
Музыка Андрея Петрова * * *
Дороже всего то, ради чего на свете бы стоило жить. Неслыханный дар, немногим он дан – уметь беззаветно любить.
О, как хороша, огромна душа, что может себя подарить. Неслыханный дар, немногим он дан – уметь безответно любить.
Коль в сердце пожар и жаркий угар, не жалко и жизнь положить. Неслыханный дар, немногим он дан – уметь бесшабашно любить.
В своей доброте возвышенны те, кто может измену простить. Неслыханный дар, немногим он дан – уметь беззащитно любить.
1999
Музыка Андрея Петрова
О ПОДЛЫХ ОБМАНАХ КОМПОЗИТОРА ПЕТРОВА
Новелла
Первый подлый обман Андрея Петрова я совершил во время работы над картиной «Служебный роман».
Среди авторов стихов в фильме «Служебный роман», известных поэтов, в титрах нескромно затесалась и моя фамилия. У меня не было никаких тщеславных намерений, и автором текста песни я стал совершенно случайно, я бы даже сказал, стихийно...
...В один из сентябрьских дней на город внезапно обрушились огромные массы преждевременного снега. Зелёные и чуть тронутые желтизной деревья покрылись белыми мокрыми снежными хлопьями. Зрелище было фантастическим, необычайно красивым: зелень под снегом. Но было тепло, и эта красота исчезла буквально на глазах. В этот день маленькая съёмочная группа во главе с оператором Владимиром Нахабцевым и мною превратилась в охотников за пейзажами. Причём надо было торопиться – снег уходил с неимоверной быстротой. За полдня нам удалось нащёлкать целую серию московских видов, где мы запечатлели уникальное сочетание зимы и лета.
Показ города в его разных осенних состояниях входил в мою режиссёрскую задачу. Я намеревался сделать Москву одним из героев нашей ленты. Так что новый эпизод был просто-напросто подарком судьбы. Городские пейзажи я хотел сопроводить песнями, звучавшими за кадром. Это были своеобразные авторские монологи, раскрывающие второй план произведения, обобщающие действия, подчёркивающие глубину переживаний персонажей. Песни должны были исполняться Алисой Фрейндлих и Андреем Мягковым. Мне показалось, что этот приём поможет зрителю понять внутренний мир и духовное богатство наших героев (так же, как и в «Иронии судьбы»). Но, в отличие от предыдущего фильма, Калугина и Новосельцев не имели права по сюжету, да и по характерам своим, петь песни в кадре. Это было бы натяжкой, насилием над образами, грубым произволом. Но эти песни могли звучать в их душах, они могли бы их петь, если бы жизнь сложилась иначе, они их смогут спеть, когда найдут друг друга.
Для остальных эпизодов картины уже были найдены стихи – Роберта Бёрнса, Николая Заболоцкого, Евгения Евтушенко. Я стал рыться в томиках любимых поэтов, разыскивая стихотворение, которое соединялось бы со снежными кадрами, но не впрямую – не иллюстрировало бы изображение, а шло бы контрапунктом. Требовалось, чтобы зрительный ряд и песня в сочетании создали новое качество, которого по отдельности не существовало ни в изображении, ни в звуковом образе. И ещё было важно, чтобы стихи соотносились с внутренним миром наших героев, с их душевным переломом. Однако найти стихотворение, которое подходило бы по смыслу, не удавалось. Я начал подумывать, не заказать ли песню какому-нибудь хорошему поэту. Но однажды в выходной зимний день, когда я гулял в подмосковном лесу, из меня внезапно, без спросу, в течение получаса буквально «вылезло» стихотворение «У природы нет плохой погоды».
Я решил проделать эксперимент. Принёс стихи на студию и сказал, что нашёл у Вильяма Блейка1, английского поэта конца XVIII – начала XIX века, стихотворение, которое, как мне кажется, вполне может подойти к нашему «снежному эпизоду». Я понимал, что если назову подлинного автора, то есть себя, то могу поставить своих товарищей в неловкое положение. Ведь я руководитель съёмочной группы, и, может быть, им будет неудобно сказать мне горькую правду в лицо. Никто из них не заподозрил подвоха – у меня была репутация честного человека. Оператору, ассистентам, актёрам, музыкальному редактору текст понравился безоговорочно. Один лишь Андрей Мягков недовольно пробурчал, что стихи ничего, но не больше, ему хотелось бы текста повыразительнее. За отсутствие интуиции он был наказан. В следующем фильме, «Гараж», я предложил ему «немую» роль – роль человека, потерявшего голос. Надеюсь, в следующий раз он будет подогадливее...
И я послал стихотворение в Ленинград композитору Андрею Петрову, как можно убедительнее рассказав про Вильяма Блейка. А закончил письмо такой фразой: «Если Вам понравится текст, делайте песню. А нет – будем искать другое стихотворение.» Андрей Петров тоже клюнул на мою ложь. Композитор сочинил музыку, и родилась песня «У природы нет плохой погоды.» Я не знаю, получилось ли то, чего я добивался. Не мне об этом судить. Но уверен, что, во всяком случае, не использовал своего служебного положения.
Теперь про фильм «О бедном гусаре замолвите слово...». Конечно, после истории с песней «У природы нет плохой погоды.» Андрей Павлович стал относиться ко мне с подозрением. Когда я приносил ему какое-нибудь малоизвестное стихотворение, предлагая сочинить на него музыку, он требовал, чтобы я предъявил и книгу, где оно опубликовано. Довольно долго Андрей Павлович подозревал меня в том, что именно я сочинил стихотворение Михаила Светлова «Большая дорога» («К застенчивым девушкам, жадным и юным.»). Я отпирался как мог и заверял Петрова, что, если бы умел писать такие прекрасные стихи, давно бы бросил режиссуру. Однако композитор стоял насмерть, настаивая, что в его томике М. Светлова такого стихотворения нет. Чтобы снять с себя страшное подозрение, пришлось показать книгу, где стихотворение напечатано.
И хотя в фильме «О бедном гусаре замолвите слово.» нет песни на мои стихи, это вовсе не означало, что я покончил со своими каверзами. Я просто-напросто усыпил бдительность своего друга и композитора. Но уже в фильме «Вокзал для двоих» я снова принялся за свои проделки. В ленте дважды звучит песня «Живём мы что-то без азарта». В первом случае её поёт ресторанный пианист Шурик (Александр Ширвиндт), а потом она звучит в страстном исполнении Людмилы Гурченко, когда герои кинокартины бегут в тюрьму. На этот раз я снова пустился по проторенной дорожке: подсунул стихотворение композитору, выдав его за сочинение замечательного поэта Давида Самойлова. Андрей Павлович поверил моему письму. Если бы я передавал текст композитору лично, возможно, и не сумел бы так убедительно соврать. Но бумага всё терпит. И потом она не краснеет. Так случился мой второй подлый обман. Но я не остановился. Если человек коварен, то это – надолго.
Подбирая стихи к «Жестокому романсу», я не смог найти поэтического текста к одному важному эпизоду и вынужден был сам заняться сочинительством. Это был, пожалуй, первый случай моей профессиональной работы как поэта-песенника. Нужно было написать стихи к определённому месту картины, передать конкретное настроение, да к тому же от женского лица, от имени Ларисы Огудаловой. Я написал стихотворение «Я, словно бабочка, к огню..» Композитору Андрею Петрову представил дело так, будто эти слова принадлежат нашей талантливой поэтессе Юнне Мориц. Петрову стихотворение пришлось по душе, он написал мелодию, и лишь на записи песни в тон-ателье «Мосфильма» я раскрыл своё очередное вероломство.
Повторяю, я разыгрывал эти штуки только с одной целью: не хотел поставить Андрея Павловича в трудное положение. Петров необычайно деликатный человек. И ему, если бы он знал, что автор стихотворения я, было бы крайне неловко отказать мне в случае, если бы текст ему не понравился. Трёх раз оказалось достаточно, и после этого я стал вести себя со своим музыкальным соавтором, другом, замечательным композитором в открытую. Я уже не прибегал к коварству. Так появились ещё несколько песен для кинофильмов. «Куплеты бюрократов» в «Забытой мелодии для флейты» спел блистательный дуэт Татьяны и Сергея Никитиных. В «Небесах обетованных» в кадре романс под названием «Молитва» исполнил старый греховодник Федя, сыгранный Олегом Басилашвили, а в финале ленты, когда паровоз улетает в небо вместе с героями, звучит прекрасный голос Елены Камбуровой.
В мистическом «Предсказании» в финале поёт Александр Малинин, который мне глубоко симпатичен. А в картине «Привет, дуралеи!» Татьяна и Сергей Никитины спели нежный дуэт «Любовь». Эту песню Андрей Петров подарил мне к шестидесятилетнему юбилею, а потом она перекочевала в фильм.
В «Старых клячах» звучат три песни на мои тексты, вернее, стихи. (Булат Окуджава как-то мне сказал: «Не называй свои стихи текстами. Тексты – это совсем другое». Не скрою, мне было приятно услышать такое замечание от Булата.) Валентин Гафт пронзительно спел романс «Последняя любовь». А то, как ему подыграла в этом эпизоде Ирина Купченко, вызывает у меня восхищение, я преклоняюсь перед её талантом.
Кроме того, все четыре «клячи» озорно поют мою песенку насчёт того, что «не надо эту мать поминать» в сцене суда. И, наконец, «народная» песня «Мчатся годы-непогоды» блистательно исполнена Светланой Крючковой и Людмилой Гурченко в будке железнодорожного диспетчера...
В комедии «Ключ от спальни» я сумел удержаться и не втёрся в число авторов стихотворений. В Серебряном веке было полно чудесных поэтов, и я, как режиссёр, нашел всё, что мне требовалось, у Александра Блока и Игоря Северянина.
О КОМПОЗИТОРЕ САШЕ БЛОХЕ
Году, наверно, в 1986 мне позвонил незнакомый человек:
– Я композитор Александр Блох. Из Харькова, – представился он. – Написал песню на Ваши стихи и хотел бы показать её Вам.
– А где вы раздобыли текст? – полюбопытствовал я, привыкший к тому, что творческие люди не заглядывают в толстые журналы.
– В журнале «Нева», – ответил композитор, доказав своим заявлением, что я ошибаюсь, оказывается, некоторые заглядывают.
– У меня нет инструмента, – сказал я, не очень-то желая идти на контакт.
– Я принесу Вам кассету. Песню поёт Караченцов. – Фамилия прекрасного артиста прозвучала как рекомендательное письмо.
По счастью, в тот день у меня было около часа времени, которое я не успел ещё загрузить делами.
Так мы встретились. Композитору было около тридцати лет. Лицо открытое, симпатичное, интеллигентное. Мы прослушали кассету с песней, написанной на стихи «Всё тороплюсь, спешу, лечу я...» Мне понравилась музыка, которую сочинил Саша. Да и сам он, открытый, лёгкий, обаятельный. В Харькове у него была музыкальная группа, он писал музыку и песни к постановкам в харьковских театрах. Саша попросил снабдить его ещё какими-нибудь моими стихами, и я с удовольствием нагрузил его кипой журналов, редколлегии которых были нетребовательными и поэтому публиковали мои вирши: «Юность», «Новый мир», «Октябрь», «Нева». Через некоторое время он снова позвонил мне из Харькова и сказал, что написал музыку ещё к трём стихотворениям. Как раз в это время фирма «Мелодия» затеяла выпуск моей первой пластинки «У природы нет плохой погоды». Вскоре из Харькова прибыла бандероль с кассетой, где сам автор исполнял песни под аккомпанемент рояля. Это были песни представителя нового поколения в музыке. Его мелодии отличали современный ритмический рисунок, нерв, некая жёсткость, свойственная современной стилистике. Я решил, что обязательно включу Сашины песни в свой диск, а он, в ожидании записи, займётся оркестровками.
Но дело тянулось неторопливо, как и любое издание в советские времена. И вдруг неожиданный звонок из Харькова. Мама Саши Гена Михайловна сказала, что прошлой ночью Саша погиб. Вместе с друзьями-музыкантами он ехал со свадьбы, где они исполняли весёлую радостную музыку. Авария. В автомобильной катастрофе погибли все. Саше было тридцать два года. Пластинку мы записывали без композитора, оркестровку сделали его друзья, пел Николай Караченцов.
Некоторое время спустя я приехал в Харьков на встречу со зрителями, привёз несколько экземпляров пластинки для Сашиной семьи. Вместе с мамой и женой Саши я побывал на кладбище, оставил на его могиле цветы.
А где-то через год семья Саши эмигрировала в Израиль. Вскоре после переезда умерла мать композитора Гена Михайловна. Его русская вдова и дети живут далеко от России. А на кладбище города, ставшего украинским, находится заброшенная могила. Спектакли, где звучала музыка Александра Блоха, постепенно ушли из репертуара харьковских театров. Так что три песни, записанные на моей пластинке, пожалуй, единственная память о талантливом, безвременно ушедшем композиторе и обаятельном человеке с доброй улыбкой. Как горько.
В СОАВТОРСТВЕ С АЛЕКСАНДРОМ ГАЛИЧЕМ
Это случилось поздней осенью 1955 года. Я только что закончил свою первую ленту, сделанную на «Мосфильме». Она называлась «Весенние голоса» – фильм-ревю о самодеятельности учащихся ремесленных училищ. И после картины поехал в свой, пожалуй, первый в жизни отпуск. Проводил я его в Болшеве, недалеко от Москвы, в Доме творчества кинематографистов. Там Борис Ласкин и Владимир Поляков сочиняли для меня сценарий «Карнавальной ночи». А я был послан в Болшево директором «Мосфильма» Иваном Пырьевым, чтобы помогать авторам, консультировать их, принимать их работу и вообще быть при них. И одновременно я находился как бы в отпуске. Стоял ноябрь. Время считалось плохим для отдыха – межсезонье, – и поэтому народу в доме было всего несколько человек. В их числе и Александр Галич, который писал какой-то сценарий, сейчас уж не припомню какой. Мы были знакомы и раньше, но в те тусклые осенние дни проводили много времени вместе. Гуляли, болтали и подружились. Тогда Галич ещё не писал своих дивных песен, которые прославили его, пожалуй, больше чем пьесы и сценарии. Как-то вечером, в холл, где мы с Сашей сидели после ужина, вошёл сценарист Николай Ершов и рассказал, что полчаса назад ехал из Москвы в электричке и услышал очень хорошую песню, которую пел нищий инвалид: «Есть по Чуйскому тракту дорога...» Коля запомнил наизусть только начало песни, а дальше в памяти остался лишь сюжет. И он прочитал нам наизусть первые четыре строфы. Я никогда потом не слышал эту песню и, если в первых четырёх куплетах есть ошибки, то они именно так запечатлелись в Колиной памяти. Вот эти первые строфы:
– Есть по Чуйскому тракту дорога.
Много ездиет там шоферов.
Среди них был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв.
Он машину трёхтонную «АМО»
Как невесту родную любил.
Тракт до самой монгольской границы Он на «АМЕ» своём изучил.
На «Форде» там работала Рая,
И нередко над Чуем-рекой «Форд» зелёный и грузное «АМО»
Друг за дружкой неслися стрелой.
И признался однажды ей Коля,
Но суровая Рая была:
– Когда «АМО» «Форда» перегонит,
Тогда Раечка будет твоя.
Потом, как запомнил Ершов, случилась какая-то леденящая кровь история во время автомобильной погони тяжёлого отечественного грузовика за заграничной легковушкой. Колька Снегирёв погиб. Нам с Галичем захотелось дописать песню. Подробностей сюжета мы не ведали, нам был известен только трагический финал. Мы понимали также, что продолжение следовало сочинять в той же стилистке, что и первые куплеты. Одним словом, ситуация была не из простых. Однако, гуляя по парку Дома творчества, который от двухэтажного особняка спускался к излучине Клязьмы, мы упорно работали, слагая куплет за куплетом. Песня получилась не короткая. Но, вроде, и в подлиннике тоже было немало строф. Когда мы закончили своё совместное творчество (оно для нашего маленького коллектива было одновременно и дебютом, и лебединой песней), мы – аккомпанировал на гитаре Александр Галич – «выступили» перед Николаем Ершовым и его женой сценаристкой Розой Буданцевой. Думаю, что никто, кроме меня, не знает этого шедевра. А я горжусь тем, что однажды был стихотворным соавтором самого Галича, который предвосхитил Окуджаву и Высоцкого. Только поэтому и привожу продолжение песни, которое, беспечно веселясь, мы дружно сочиняли. Заранее прошу извинения у тех, кто знает подлинный, оригинальный текст за несовпадения и вольности... Итак, продолжение:
Вызывает раз Колю диспетчер:
– Слушай, Коля, задание есть.
На строительство энской дороги Нужно срочно компрессор отвезть.
Только Коля задание принял,
Как почуял, что будет беда.
Он по Чуйскому тракту поехал,
Впереди он увидел «Форда».
Вмиг он вспомнил про Раины глазки И про губки её, как коралл.
Сдвинул кепку свою на затылок И ногою на газ он нажал.
Занималося ясное утро.
В это утро над Чуем-рекой «Форд» зелёный и грузное «АМО»
Друг за дружкой неслися стрелой.
Повороты, объезды, обрывы,
И тумана рассветного дым.
Свищет ветер им в окна кабины,
Мчится Коля за счастьем своим.
Вот всё ближе и ближе и ближе Тот зелёный, заманчивый «Форд».
Ой ты, Коля, отчаянный шофер!
Для кого же ты ставишь рекорд?
И на сорок седьмом километре,
Где стоит Тамерланов утёс ,
Грунт дорожный, дождями размытый,
Неожиданно «АМО» занёс.
И с обрыва скатилося «АМО»,
Не догнав рокового «Форда». 2
Ведь недаром предчувствовал Коля,
Что сегодня случится беда.
Обернулася в ужасе Рая,
Завизжали её тормоза.
Ой ты Рая, суровая Рая,
Что с реки ты не сводишь глаза.
Ты бросаешься в волны с обрыва,
На лице твоём чёрная тень...
И напрасно на энской дороге Поджидали компрессор в тот день.
Он доставлен был только назавтра,
Сам диспетчер доставил его.
А от бедного Коли и Раи Не осталось почти ничего.
Только там, где утёс Тамерлана,
Слышен часто шофёрский сигнал.
Там лежит от «Форда» карбюратор И от «АМО» помятый штурвал.
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездиет там шоферов.
Среди них был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв
Вот, собственно, и вся история. Правда, боюсь, что несколько куплетов я всё же позабыл. Когда после долгих лет забвения Галича и проклятий в его адрес случился первый в нашей стране вечер памяти (а это было в начале перестроечных лет), я вёл ту встречу в Московском Доме Кино. И тогда я рассказал эту незатейливую историю и прочитал наше совместное стихотворное баловство.
* * *
В мои годы сердечная лирика? Ничего нет смешней и опасней. Лучше с тонкой улыбкой сатирика сочинять ядовитые басни.
Не давать над собой насмехаться, тайники схоронить в неизвестность, и о чувствах своих отмолчаться, понимая всю их неуместность.
Иль, вернее сказать, запоздалость, потому что всему свои даты...
Но идёт в наступленье усталость, и всё ближе и горше утраты.
Меж датами рожденья и кончины (а перед ними наши имена) стоит тире, черта, стоит знак «минус», а в этом знаке жизнь заключена.
В ту черточку вместилось всё, что было. А было всё! И все сошло, как снег. Исчезло, растворилось и погибло, чем был похож и не похож на всех.
Погибло всё моё! И безвозвратно.
Моя любовь, и боль, и маета.
Всё это не воротится обратно, лишь будет между датами черта.
МОНОЛОГ «ХУДОЖНИКА»
Прожитая жизнь – сложенье чисел: сумма дней, недель, мгновений, лет. Я вдруг осознал: я живописец, вечно создающий твой портрет.
Для импровизаций и художеств мне не нужен, в общем, черновик. Может, кто другой не сразу сможет, я ж эскизы делать не привык.
Я малюю на живой модели: притушил слезой бездонный взгляд, лёгкий штрих – глазищи потемнели, потому что вытерпели ад.
Я прорисовал твои морщины, в волосы добавил белизны. Натуральный цвет люблю в картинах, я противник басмы или хны.
Перекрасил – в горькую! – улыбку, два мазка – и ты нехороша.
Я без красок этого добился, без кистей и без карандаша.
Близких раним походя, без смысла, гасим в них глубинный тёплый свет. Сам собою как-то получился этот твой теперешний портрет...
ЛИСТОПАД
Как тебе я, милый, рад, мот, кутила-листопад.
Ты, транжира, расточитель, разбазарил, что имел.
Мой мучитель и учитель, что ты держишь на уме?
Разноцветные банкноты тихо по миру летят, а деревья, как банкроты, изумлённые торчат.
Жизнь безжалостная штука, сложенная из утрат...
Ты прощаешься без звука, друг мой, брат мой листопад: отдаёшь родные листья, ты – образчик бескорыстья. Успокой мою натуру, ибо нет пути назад. Разноцветные купюры под ногами шелестят.
Я беспечен, я – бездельник, я гуляю наугад, а в садах костры из денег в небо струйками дымят.
Как тебе я, милый, рад, листопад – мой друг и брат.
Существую в натуге, в заколдованном круге, тороплюсь, задыхаюсь и боюсь опоздать. Меня кроют невежды, покидают надежды,
но несусь!.. И не в силах я себя обуздать.
Что же это такое?
Нет на сердце покоя,
мой паршивый характер – неуёмный злодей. Откажусь от амбиций, надо угомониться,
жить попроще, полегче, безо всяких затей.
Новизны ждать наивно, как-то бесперспективно...
Я за склоны цепляюсь, я давно на весу.
Ох, хватило бы силы сзади выдернуть шило!
На душе стало б тихо, как в осеннем лесу.
Но несу, как проклятье, окаянный характер.
Он сильней, он – хозяин; и ворочает мной.
В суете и тревоге я бегу по дороге,
пока сам не останусь у себя за спиной.
1985
Жизнь, к сожалению, сердита, она не жалует старьё.
Одни взлетают на орбиту, другие катятся с неё.
Таков закон круговорота, и исключений никаких: одни уходят за ворота, иные входят через них.
И те, кто взлезли на орбиту, и те, кто шлёпнулся, упал, одною, в общем, ниткой шиты...
И у разбитого корыта у всех на всех – один финал!
Откинешь в сторону копыта,
хоть будь ты вошь, хоть будь ты вождь.
Обратные пути закрыты —
жизнь не воротишь, не вернёшь.
1983
Мы отпускаем тормоза...
Кругом весна, в глазах раздолье!
К нам собираются друзья, а мы готовимся к застолью.
Да будет день – из лучших дней! Пусть все из нас его запомнят.
Мы в гости ждём своих друзей и отворяем окна комнат.
Мы накрываем длинный стол, сердца и двери открываем.
У нас сегодня торжество: мы ничего не отмечаем.
По кухне, где колдуешь ты, гуляет запах угощенья.
Бутылки жаждут пустоты, закуски ждут уничтоженья!
И вот друзья приходят в дом, добры их лица и прекрасны, глаза их светятся умом, а языки небезопасны.
А я давно хочу сказать – и тут не ошибусь, наверно, – что если судят по друзьям, то мы талантливы безмерно.
Да, если мерить по друзьям, то мы с тобой в большом порядке; нас упрекнуть ни в чём нельзя, нас миновали недостатки.
О, если по друзьям судить, то человечий род – чудесен!..
А нам наш день нельзя прожить без пересудов, шуток, песен.
Беспечно, как дымок, клубясь, беседа наша побежала, и почему-то на себя никто не тянет одеяла.
Стреляют пробки в потолок, снуют меж нами биотоки.
Здесь совместимостей поток, в друзьях и сила, и истоки.
Подарку-дню пришёл конец, и гости уезжать собрались. Незримой нежностью сердец мы между делом обменялись.
И вот друзья умчались вдаль, как удаляется эпоха...
Остались лёгкая печаль и мысль, что и вдвоём – неплохо!
Я себе не выбрал для прожития ни страну, ни время, ни народ... Жизнь мою придумали родители, ну, а я вот бьюсь который год.
Время оказалось неуютное, а страна – хвастунья первый сорт, где обманут лживыми салютами лопоухий, пьяненький народ.
Белое там выдают за чёрное, дважды два там восемь или шесть. Если существует там бесспорное, это то, что нечего там есть.
Велика страна моя огромная, потому и будет долго гнить,
Мёртвая, чванливая и тёмная. Только без неё мне не прожить.
Не теперь бы и не тут родиться, да меня никто не опросил, вот и должен я терпеть, ютиться, хоть порой и не хватает сил.
Лишь одно меня на свете держит – что всегда со мною рядом ты, твоих глаз безудержная нежность, детская улыбка доброты.
Я не выбрал время для прожития.
И меня охватывает страх,
если б не были умны родители,
мы б с тобой не встретились в веках.
Май 1983
Как много песен о любви к Отчизне! Певцы со всех экранов и эстрад, что, мол, для Родины не пожалеют жизни, через динамики на всю страну кричат.
А я б о том, что глубоко интимно, не декламировал, не пел бы, не орал. Когда о сокровенном пишут гимны, похоже, наживают капитал.
Земля не фразы требует, а плуга.
Как ей осточертели трепачи!
Вот мы с землёй посмотрим друг на друга и о любви взаимной помолчим...
1986
ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
Теперь поют с презреньем об Отчизне певцы со всех экранов и эстрад.
Мол, Родина – уродина – их жизни сгубила поголовно, все подряд.
То славословили, сейчас, танцуя, хают.
О как великолепен их запал!
Неловко, если льстят и если лают, при этом наживая капитал.
Стране своей отвесив оплеуху, приятно безнаказанно пинать край, где родился. И честить, как шлюху, какая б ни была, родную мать!
