Текст книги "Любовь-весенняя страна"

Автор книги: Эльдар Рязанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

1995

* * *

У жизни нашей кратки сроки.

Мы, как бумага для письма, где время пишет свои строки порой без чувства и ума.

Вся наша жизнь – дорога к смерти, письмо, где тексты – ерунда. Потом заклеят нас в конверте, пошлют неведомо куда.

И нет постскриптума, поверьте.

1982

Так что же такое Рязанов Эльдар? Расскажем о нём по порядку:

Рязанов не молод, но он и не стар, не любит он делать зарядку.

Умеет готовить салат и омлет, гордится собой как шофёром.

В кино он работает множество лет, и там он слывет режиссёром.

Врывается часто в чужие дома – ему телевизор отмычка – и любит поесть до потери ума, а это дурная привычка.

В одежде не франт, не педант, не эстет, как будто небрежна манера.

Он просто не может купить туалет – увы! – не бывает размера.

Эльдар Александрович – из толстяков, что рвутся худеть, но напрасно.

И если работа – удел дураков,

Рязанов – дурак первоклассный.

На склоне годов принялся за стихи, себя не считая поэтом.

Имеет ещё кой-какие грехи, но здесь неудобно об этом.

В техническом смысле он полный дебил, в компьютерный век ему трудно.

Но так получилось: он жизнь полюбил, и это у них обоюдно.

Представьте, Рязанов удачно женат, с женою живёт он отлично.

Он любит друзей и хорошему рад.

И это мне в нём симпатично.

1982

В одном маленьком городе Финляндии я стоял на углу улиц Паасикиви и Маннергейма...

Довелось мне поездить по белому свету.

Раз в соборе стоял у могильных оград.

За одной упокоилась Елизавета, а в соседней могиле – Мария Стюарт.

Королевы соперничали, враждовали, и одна у другой её жизнь отняла.

А потом они рядом, как сёстры, лежали, и история Англии дальше текла.

Тут родное я вспомнил, и стало мне жарко, я такое представил, что мысли волчком: на углу Павла Первого и Карла Маркса будто занял я очередь за молоком.

Въехал против движенья на площадь Хрущёва по бульвару Высоцкого я, например.

И в районном ГАИ Александра Второго меня долго мурыжил милиционер.

Никогда не страдал я тоской по царизму.

Не эсер, не кадет я и не монархист.

Только то, что случилось когда-то в отчизне, – не для правок, дописок и вымарок лист.

Мы – хромые, кривые, глухие, косые, мы – послушные дети любых перемен.

Почему же истории нет у России?

Почему у нас только текущий момент?

1983

* * *

Ржавые иголки на снегу.

Значит, ветер после снегопада сдунул с ёлок, словно шелуху, то, что на ветвях держалось слабо.

Мы ведь тоже держимся едва. Пожили. Порядком проржавели. Как на карауле, дерева ждут последней гибельной метели.

1985

ДЕТСКИЙ РИСУНОК

Речку знобит от холода, вздулась гусиной кожей, серым дождём исколота, не может унять дрожи.

В лодке парочка мокнет, может, у них рыбалка.

Свет зажигается в окнах, этих промокших жалко.

Возникли на лике речки от корабля морщины.

Дым из трубы свил колечки, корабль проехал мимо.

Речка уставилась в тучи, небо упало в реку...

Только не стало мне лучше, чудику-человеку.

1983

* * *

Стихи – капризная материя, непредсказуемый предмет.

Им широко открою двери я и жду, а их всё нет и нет.

А коль приходят, то незваными. Тогда бросаю все дела.

Всегда так было с графоманами, а я – ура! – из их числа.

* * *

Всё я в доме живу, в том, который снесли и забыли; на работу хожу,

ту, где должность мою упразднили;

от мороза дрожу,

хоть метели давно отшумели,

и по снегу брожу,

что растаял в прошедшем апреле.

1983

Почему участь горькая выпала мне? Почему я родился в несчастной стране? Почему беспросветно живёт мой народ? Почему этот строй он к чертям не пошлёт? Почему он привык к неживым словесам? Почему он за дело не примется сам?..

У меня ещё много таких «почему», но ответов на них не найду, не пойму...

1985

ПАМЯТЬ О САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

Как обычно, примчался под вечер лёгкий северо-западный ветер.

Он принёс разговоры и запахи, что случилось на северо-западе.

Этот бриз – мой старинный приятель, он меня заключает в объятья, в ухо разные тайны бормочет, мы шушукаемся и хохочем, ходим-бродим по берегу запани, вспоминаем о северо-западе.

А потом налетают жестоко ветры знойные с юго-востока, и меняется всё в одночасье, убегает мой друг восвояси.

И бреду я домой одиноко в душных струях, что с юго-востока.

Жду, что завтра примчится под вечер свежий северо-западный ветер.

Соткан он из прохлады и влаги, он колышет истории флаги.

Принесёт дорогие известья, и опять мы закружимся вместе, перепутаем шорохи, запахи.

Моё сердце на северо-западе.

Жизнь одного уложится в строфу.

На чью-то жизнь не хватит и поэмы.

Иной по веку мчится, как тайфун, другой медлительно смакует время.

Казалось, что я жил, как песню пел: как строчки – дни, а годы – как баллады.

Но сколького не сделал, не успел...

Немало в прожитом смешной бравады.

Шикарна мина при плохой игре.

А жизнь-то вся в одну влезает строчку:

мол, вроде, жил. да помер в октябре. декабре. январе.

И вот и всё. И можно ставить точку.

1983

АБСТРАКТНАЯ ЖИВОПИСЬ

Я не то чтобы тоскую.

Возьму в руки карандаш, как сумею нарисую скромный простенький пейзаж:

под водой летают галки, солнца ярко-чёрный цвет, на снегу кровавом, жарком твой прозрачный силуэт.

От луны в потоке кружев льётся синенький мотив, и бездонный смелый ужас смотрит в белый негатив.

Дождь в обратном странном беге, чей-то невидимка-след.

Тень огромная на небе от того, чего и нет.

1980

Я в мир вбежал легко и без тревоги... Секундных стрелок ноги, семеня, за мной гнались по жизненной дороге, да где там! – не могли догнать меня.

Не уступал минутам длинноногим, на равных с ними долго я бежал.

Но сбил ступни о камни и пороги, и фору, что имел, не удержал.

Ушли вперёд ребята-скороспелки, а я тащусь. Но всё же на ходу.

Меня обходят часовые стрелки, – так тяжело сегодня я иду.

ПЛЯЖ В НИДЕ

Безветрие. Безверие.

Большой песчаный пляж.

Как будто всё потеряно, и сам я, как муляж.

На вышках пограничники, контроль и пропуска.

Поляна земляничная, невнятная тоска.

Тела на солнце жарятся, играют дети в мяч. Безжалостное марево нас душит, как палач.

Отсюда сгинуть хочется – не знаю лишь куда – сквозь ветер одиночества.

В душе – белиберда.

Я в зыбком ожидании, в зубах хрустит песок, и нервно, как в рыдании, пульсирует висок.

Безветрие. Безверие.

Густая духота.

Забытые намеренья. Транзистор. Теснота.

1984

НОЯБРЬ

Исступлённо кланялись берёзы, парусил всей кроной ржавый дуб. Мужичонка, поутру тверёзый, разбирал трухлявый чёрный сруб.

Три дымка курилось над селеньем. Ветер покрутился и утих.

Вдруг явилось сладкое виденье – возле клуба крытый грузовик.

Надпись на борту «Приём посуды» за литровку написал маляр...

Вот пошли из всех калиток люди, мужики и бабы, млад и стар.

В валенках, в берете на затылке и по две авоськи на руке пёр старик порожние бутылки к благодетелям в грузовике.

Шёл верзила с детскою коляской, бережно толкал перед собой; не дитя, а разные стекляшки голосили в ней наперебой.

Паренёк в замызганной ушанке, явно не по детской голове, как бурлак, волок посуду в санках по осенней грязи и ботве.

Ёрзали и звякали бутыли у старухи в рваной простыне.

Где-то петухи заголосили, вороны сидели на стерне.

Тишина надмирная повсюду.

Иней под подошвами шуршал: населенье шло сдавать посуду истово, солидно, не спеша.

Очередь безмолвная стояла.

Всё вращалась хмурая земля.

А пустая, испитая тара возвращалась на круги своя.

Прошедший год был мною недоволен, – чего-то я себе напозволял.

Теперь я неугоден, недозволен...

Все говорят, в опалу я попал.

Прошедший год предал меня забвенью, а если проще, предал он меня.

Но я не предавался огорченью, – какие-то интриги и фигня.

От жизни оттолкнув, меня ломают.

Не в силах ухватить я новый шанс.

О мой характер ноги вытирают, а всё ж никак не могут взять реванш.

Тот год ушёл. А новый мной доволен, я в нимбе весь, взошла моя заря.

Но ныне болен я, что вседозволен и помещён в листки календаря.

Потрафил, видно, я. Власть в упоенье. Меня размножив, предала меня.

И я тону в повальном одобренье,

Которое такая же фигня.

Как время меня нынче обожает!

Лелеет, холит, мне даёт карт-бланш и до смерти в объятиях сжимает – берёт свой задержавшийся реванш.

1983

АПРЕЛЬ

По грязи чавкают шаги, шуршат о твёрдый наст подошвы, в ручьях я мою сапоги.

Земля в чащобе – крик о прошлом.

Тут прошлогодних жёлтых трав торчат поломанные стебли, разбросан бурых листьев прах, и умирает снег последний.

Трухлявые сучки везде, на лужах ржавые иголки.

И отражаются в воде немые, сумрачные ёлки.

Жизнь представляется порой какой-то конченой, далёкой...

Но под берёзовой корой пульсируют живые соки.

Согрет дыханием земным, лес оживёт без проволочки.

Как с механизмом часовым дрожат на ветках бомбы-почки.

Где рядом почерневший снег, продрались трав зелёных нити.

Лес замер, словно человек перед свершением событий.

Не слышно натяженья струн.

Лес полон скрытого азарта,

как победительный бегун,

что сжат пружиной перед стартом.

Здесь бескорыстен птичий смех, здесь всё в преддверии полёта. Вдруг о себе напомнил век далёким гулом самолета.

Я выпустил из рук тоску в весенний ветер непослушный.

А по последнему ледку скакали первые лягушки.

БЕССОННИЦА

Слышно – шебуршат под полом мыши, сквозь окно сочится лунный свет. Плюхнулся на землю с ёлки снег, от мороза дом кряхтит и дышит.

Скоро рассветёт, а сна всё нет.

Извертелся за ночь на подушке, простыни в жгуты перекрутил, а потом постель перестелил и лежал недвижный и послушный, огорчаясь ссорами светил.

Всё не спал и видел хаотичный о себе самом престранный фильм: я герой в нём, но герой в кавычках.

Нету сил послать к чертям привычки, взять и отмочить нежданный финт.

Вот летаю с кем-то до рассвета...

Вижу, что безделье мне к лицу.

Вот целую руку подлецу.

Скачет фильм по рваному сюжету. Жаль, что к несчастливому концу.

Проскрипела за окном берёза, на полу сместился синий блик.

В пустоте безмолвен горький крик и шумят задушенные слёзы.

Это, видно, сон меня настиг.

1985

МУЗЫКА ЖИЗНИ

Что жизнь? Музыкальная пьеса: соната ли, фуга иль месса, сюита, ноктюрн или скерцо...

Там ритмы диктуются сердцем. Пиликает, тренькает, шпарит, бренчит иль бывает в ударе, играется без остановки.

Меняются лишь оркестровки. Ребячий годы прелестны, хрустальны, как отзвук челесты. Потом мы становимся старше, ведут нас военные марши, пьяняще стучат барабаны, зовущие в странные страны.

Но вот увенчали нас лавры – грохочут тарелки, литавры, а как зажигательны скрипки от нежной зазывной улыбки. Кончается общее «тутти», не будьте столь строги, не будьте: мелодию – дивное диво дудим мы порою фальшиво. Проносится музыка скоро под взмахи судьбы – дирижёра. Слабеют со временем уши, напевы доносятся глуше, оркестры играют всё тише.

Жаль, реквием я не услы.

ЛЕНИВОЕ

Я более всего бездельничать мечтаю, не делать ничего, заботы отторгая.

Я лодырь и лентяй, ужасный лежебока.

Хоть краном поднимай, пусть подождёт работа.

Проснуться поутру, валяться всласть, зевая.

О, как мне по нутру, признаюсь, жизнь такая.

Бессмысленно глазеть, на потолок уставясь!

Лень – сладкая болезнь, что вызывает зависть.

Трудиться не люблю. Работать не желаю. Подобно королю, знать ничего не знаю.

Что ж делать, я – таков! Да только, между прочим, работа дураков, к несчастью, любит очень.

Она со всех сторон всё время в наступленье.

А я немедля в сон, я весь – сопротивленье.

Безделье – моя цель.

Я в койке, как в окопе.

Но где-то через щель пролезли эти строки...

1985 год

Старичок-бодрячок полон оптимизма, энергичен, как волчок, бегает по жизни.

Он кривой, как сморчок, глух и шепелявит. Старичок-бодрячок всё кричит о славе.

Старичок-паучок – у него команда... Попадись на крючок – станешь есть баланду.

Он упрям, как бычок, сильно напирает; старичок-бодрячок ордена хватает.

Заиграл вдруг смычок маршик похоронный. Старичок наш – молчок, сник, неугомонный.

Нет теперь дурачка, он на катафалке. Старичка-бодрячка как-то даже жалко.

* * *

Не знаю. Быть может, и вправду на небе был вытащен мой незадачливый жребий – родиться в стране под названьем Россия. Судьба поступила со мной некрасиво.

И дело не в том, что печальна природа иль свойства дурны у родного народа. Народов других мой не хуже, не лучше, но с ним приключился трагический случай: словами и лозунгами взбудоражен, народ развернулся в неистовом раже, напился он крови, отрёкся от Бога – и вверил судьбу подлецам – демагогам.

1985

Жизнь скоро кончится... Меня не станет...

И я в природе вечной растворюсь.

Пока живут в тебе печаль и память, я снова пред тобою появлюсь.

Воскресну для тебя, и не однажды: водою, утоляющею жажду, прохладным ветром в невозможный зной, огнём камина ледяной зимой.

Возникну пред тобой неоднократно, – закатным, лёгким, гаснущим лучом иль стаей туч, бегущих в беспорядке, лесным ручьём, журчащим ни о чём. Поклонится с намёком и приветом кровавая рябиновая гроздь, луна с тобою поиграет светом, иль простучит по кровле тёплый дождь. Ночами бесконечными напомнит листва, что смотрит в окна наших комнат. Повалит наш любимый крупный снег – ты мимолётно вспомнишь обо мне.

Потом я стану появляться реже, скромнее надо быть, коль стал ничем.

Но вдруг любовь перед тобой забрезжит. И тут уж я исчезну насовсем.

Хочется лёгкого, светлого, нежного, раннего, хрупкого и пустопорожнего, и безрассудного, и безмятежного, напрочь забытого и невозможного.

Хочется рухнуть в траву непомятую, в небо уставить глаза завидущие и окунуться в цветочные запахи, и без конца обожать всё живущее.

Хочется видеть изгиб и течение синей реки средь курчавых кустарников, впитывать кожею солнца свечение, в воду, как в детстве, сигать без купальников.

Хочется милой наивной мелодии, воздух глотать, словно ягоды спелые, чтоб сумасбродно душа колобродила и чтобы сердце неслось, ошалелое.

Хочется встретиться с тем, что утрачено, хоть на мгновенье упасть в это дальнее... Только за всё, что промчалось, заплачено, и остаётся расплата прощальная.

ЗИМА

Город маревом окутан, весь обвязан и опутан проводами белыми.

Стужа забирает круто – всё заиндевелое.

На заснеженной коряге, словно кляксы на бумаге, коченеют вороны и зрачки сквозь призмы влаги крутят во все стороны.

Не пробиться сквозь туманы, воздух плотный, оловянный, атмосфера твёрдая. Холодрыга окаянный обжигает морды.

Мир – огромная могила.

Всё погибло, всё застыло. Тишь! Ледовая беда!

Кажется, что эта сила не оттает никогда.

Тело до костей промёрзло, больше не согреется.

Чёрное воронье кодло тоже не надеется.

* * *

Ветер закружился над деревней, хищный ветер из холодной мглы... Завздыхали бедные деревья, закачались голые стволы.

Сокрушённо наклонялись ёлки – шум верхушек, шелест, шорох, стон. Словно где-то ехал поезд долгий под какой-то затяжной уклон.

Слёзы с веток сыпались на крышу, сучья глухо падали в траву.

Этот безутешный шёпот слышу, с чувством сострадания живу.

12 апреля 1986

ДЕБЮТАНТУ-СТИХОТВОРЦУ БЫЛО 49 ЛЕТ...

Новелла

Я шёл по опустошённому осеннему лесу. Под ногами была затвердевшая от первого заморозка земля. Где-то сиротливо каркали невидимые вороны. Я вышел на опушку. Передо мной покатым косогором стелилось поле. Рыжая стерня, схваченная инеем, серебрилась. На горизонте темнела узкая полоска дальнего леса. Крыши деревеньки высовывались из-за косогора, на котором прочно стояли могучие двухэтажные стога. Освещение было тусклое, хмурое. Серо-синие низкие облака недвижно повисли над озябшим полем. Казалось, я нахожусь не в тридцати километрах от Москвы, а за тысячи вёрст, и живу не в двадцатом веке, а лет эдак двести назад.

Свежий сухой воздух покалывал щёки, бодрил, походка была упругой, а душу наполняло беспричинное ощущение счастья. И вдруг, сама собой, в голове возникла строчка:

У природы нет плохой погоды...

Не успел я изумиться этому явлению, как следом родилась вторая:

Каждая погода – благодать.

Если учесть, что я уже более тридцати лет, со времён давней юности, не занимался стихосложением – это было странно. Я думал, что сейчас это наваждение пройдёт, но вышло иначе. Неудержимо поползли следующие строки:

Дождь ли, снег. Любое время года Надо благодарно принимать.

Я удивился. Честно говоря, мне показалось, что строфа недурна. И вдруг случилось необъяснимое: строчки полезли одна за другой. Не прошло и двадцати минут, как стихотворение сочинилось само, не обращая на меня никакого внимания, как бы помимо моей воли.

Я быстро повернул домой, бормоча строчки, повторяя их, так как боялся, что стихотворение забудется. Войдя в дом, я немедленно перенёс всё на бумагу.

Шёл 1976 год. Мне как раз исполнилось сорок девять. До сих пор я имел дело с сочинением в рифму (не считая той самой юношеской тетрадки), только однажды, в 1961 году, когда писал сценарий «Гусарская баллада» по пьесе Александра Гладкова «Давным-давно». Но тогда нужно было написать стихи «под Гладкова», чтобы они не выбивались из текстовой ткани пьесы, и чтобы в них не было ничего самостоятельного, своего.

Например, эпизод, где Шура освобождает захваченного в плен французскими мародёрами генерала Балмашёва, посланца русского императора к фельдмаршалу Кутузову. После прыжка с дерева на крышу кареты Шура в гусарском костюме расправляется с кучером и, вскочив верхом на одну из запряженных в карету лошадей, угоняет экипаж с пленным генералом от французов. Доставив Балмашёва на околицу деревни, где размещался штаб Кутузова, она распахивает дверцу кареты.

Генерал:

Благодарю вас, храбрый мой спаситель!

Мою сердечную признательность примите.

Но как смогли вы?!

Шура (подходит к своему коню, садится в седло):

Всё ведь обошлось...

Здесь, в штабе, вы найдете всё, что нужно.

А мне пора. Простите! Служба.

Генерал:

Я государя адъютант, граф Балмашёв.

До скорой встречи, мой герой отважный!

Отныне я навеки ваш должник.

Но долго быть в долгу я не привык.

Да. как зовут вас?

Шура (давая шпоры коню):

Это, граф, неважно.

В следующий раз я тряхнул стариной в 1971 году – вместе с Зиновием Гердтом мы сочинили куплеты к семидесятилетию Михаила Ромма. Это были куплеты «завистников», с мелодией, взятой напрокат у нищих, поющих в электричках, с нехитрой стилистикой, напоминающей кич. Аккомпанировал нам, кстати, Пётр Тодоровский.

К примеру:

А как поступил юбиляр с Кузьминою?

Пусть знает советский народ: он сделал артистку своею женою!

Все делают – наоборот!

Артисты меняют любовные фразы от переполнения чувств.

А он с Кузьминой не развёлся ни разу – какой он работник искусств?!

Однако после этих двух выплесков наступило глухое многолетнее стихотворное безмолвие, и не было никаких признаков того, что в душе зреют какие-либо поэтические ростки. Так продолжалось до тех пор, пока не родилось стихотворение «У природы нет плохой погоды.»

Потом изредка (очень редко!) меня посещало эдакое странное состояние души, в результате чего возникали небольшие стихотворения. Как правило, грустные. Даже горькие. Я объяснял это тем, что весёлые, жизнерадостные силы я трачу в комедиях, а печаль тоже требует своего выражения, своего выхода. Может, это объяснение и не научно, но меня оно удовлетворяло.

Постепенно стихотворные «припадки» стали учащаться, и я даже завёл большую, толстенную тетрадь, куда вписывал свои поэтические зигзаги. Иногда стихи рождались почти ежедневно, иной раз пауза длилась несколько месяцев. Я стал анализировать состояние, когда меня «посещала Муза», для того, чтобы потом попытаться вызвать искусственно аналогичное настроение. Но ничего из этого не получилось, стихи приходили или не приходили только тогда, когда этого хотели именно они, а не я. Вероятно, подобное свойство – первый признак дилетантизма, любительщины. Однако, честно признаюсь, очень хотелось напечататься, так сказать, встать вровень с профессиональными поэтами. У меня уже накопилось несколько десятков стихотворений, о которых никто не подозревал. А мне очень хотелось проникнуть в толстое литературное периодическое издание! И я наконец

решился! Составил подборку стихотворений (штук эдак пятнадцать) и отнёс в журнал «Октябрь». Предстояла подлинная проверка моих поэтических данных. Меня, конечно, знали, но всё-таки не как поэта. В этом качестве я представал впервые, пришёл, в общем-то, с улицы. Как ни странно, редакция «Октября» решилась на этот рискованный шаг. Дело тянулось довольно долго. Стихи раздали всем членам редколлегии, они делали замечания, что-то выкидывали, что-то предлагали переделать. В конечном итоге было отобрано восемь стихотворений и одна эпиграмма – четверостишие. Я тут же предложил лихое название «Восемь с половиной»¹. Но в «Октябре» работали люди серьёзные, они предпочли более оригинальный заголовок. Впервые увидев экземпляр журнала, где было написано: «Эльдар Рязанов. Из лирики», я вздрогнул. Во-первых, это неординарное название стало для меня сюрпризом, а потом, так можно было, по моему мнению, назвать подборку стихов человека, который печатался неоднократно.

Такое же название носила великая кинолента Феллини.

Итак, в десятом номере «Октября» за 1983 год состоялся мой поэтический дебют, состоялось, как я тогда думал, рождение поэта. И я начал ждать откликов. Признаться, я был избалован вниманием зрителей. После каждой киноленты, после каждой телевизионной передачи приходили и приходят сотни писем с отзывами, рецензиями, претензиями и похвалами. Чего только люди не пишут!

Но в данном случае царило полное молчание. Я понимал, что стихи могут не понравиться. Но тогда возникли бы негативные оценки. Не было никаких! Я не сказал ни одному человеку, включая друзей и знакомых, что теперь вроде бы являюсь профессиональным стихотворцем, меня ведь напечатали! Но надеялся, что кто-нибудь из приятелей или коллег узнает об этом самостоятельно и, в крайнем случае, хотя бы удивится. Всё-таки не каждый день кинорежиссёры публикуют собственные стихи! Не тут-то было! Конечно, неважное качество стихов могло способствовать стене безмолвия, но главный вывод, который я сделал: интеллигенция толстых журналов не читает. Я говорю не о нынешнем времени, когда никто не читает ничего, а о 1983 годе. Я, честно говоря, не расстроился, ибо ставки на эту публикацию не делал никакой, ведь жил я не с этого. Ну, потешил тщеславие и довольно. Тем более, я снимал в то время «Жестокий романс», был занят, уставал смертельно. И вскоре вообще позабыл об этом случае. Но стихи порой пописывал. Тогда, когда они сами, без спросу, посещали меня...

Постепенно мои рифмованные грехи стали попадаться на глаза читателям довольно часто – публикаций в разных журналах было изрядно. И когда меня в те годы на так называемых творческих вечерах спрашивали, почему это я вдруг ударился в поэзию, я выстроил достаточно стройную теорию. «Заниматься не своим делом, – объяснял я, – добрая традиция нашей интеллигенции. Недаром Евгений Евтушенко увлёкся кинорежиссурой, а Роберт Рождественский стал вести телепередачу "Документальный экран". Что же касается Андрея Вознесенского, то он соорудил архитектурную часть памятника (автором был скульптор Зураб Церетели), посвящённого 200-летию присоединения Грузии к России. Всем этим крупным поэтам, естественно, стало не до стихов. Они оказались заняты другими, более важными делами. И в нашей поэзии образовался некий вакуум. Кто-то должен был его заполнить. Этим "кем-то" оказался именно я. Если вдуматься, я попросту спасал отечественное стихосложение.»

.А осенью 1986 года я попал в Боткинскую больницу. Заболел. И не только в прямом смысле, но и в переносном. А именно, как бешеный, сочинял стихи. Каждый день. Иной раз и по два стихотворения на дню. Болезнь резко меняет психологию человека. Между здоровыми и больными как бы проходит некая незримая грань. Тем не менее, граница эта очень строгая, жёсткая. Здоровые этой черты, как правило, не замечают. Но больные ощущают свою ущербность и некое отторжение от остального мира. И я целиком и полностью погрузился в мир болеющих. Это не значит, что все стихотворения, написанные в больнице, были печальными. Случались и шуточные, и озорные. Но самым удивительным для меня было то, что стихотворная энергия не скудела. Я не расставался с блокнотом и авторучкой, чтобы немедленно зафиксировать на бумаге буквально наседающие, обгоняющие друг друга строчки. Когда я перешёл из Боткинской больницы в другую, откуда стал каждый день ездить на съёмки «Забытой мелодии для флейты», поэтическая лихорадка кончилась. Я собрал все стихи, написанные за сентябрь 1986 года, и назвал их весьма скромно: «Боткинская осень». Стихотворения, помеченные сентябрём 1986 года, были написаны во время болезни.

ВПЕРВЫЕ

Всё поплыло перед глазами, и закружился потолок.

За стенку я держусь руками, пол ускользает из-под ног.

И вот я болен. Я – в кровати... Беспомощность не по нутру. Стараюсь в ночь не засыпать я, боюсь, что не проснусь к утру.

* * *

Как будто вытекла вся кровь, глаз не открыть, набрякли веки.

Но звать не надо докторов – усталость это в человеке.

А за окном трухлявый дождь.

И пугало на огороде разводит руки. Не поймёшь, во мне так худо иль в природе.

Тоскуют на ветвях навзрыд грачами брошенные гнёзда.

Но слышен в небе птичий крик: вернёмся рано или поздно!

Хочу тоску преодолеть.

Надеюсь, что преодолею.

А ну-ка, смерть! Не сметь! Не сметь! Не сметь садиться мне на шею!

Сентябрь 1986

БОЛЬНИЦА

И я, бывало, приезжал с визитом в обитель скорби, боли и беды и привозил обильные корзины цветов и книжек, фруктов и еды.

Как будто мне хотелось откупиться за то, что я и крепок, и здоров.

Там у больных приниженные лица, начальственны фигуры докторов.

В застиранных халатах и пижамах смиренный и безропотный народ, в палатах по восьми они лежали, как экспонаты горя и невзгод.

Повсюду стоны, храп, объедки, пакость, тяжёлый смрад давно не мытых тел. Бодры родные – только б не заплакать... Вот тихо дух соседа отлетел.

А из уборных било в нос зловонье, больные в коридорах, скуден стол. Торопится надменное здоровье, как бы исполнив милосердья долг.

Со вздохом облегченья убегая, я вновь включался в свой круговорот, убогих и недужных забывая.

Но вдруг случился резкий поворот.

Я заболел. Теперь живу в больнице.

И мысль, что не умру, похоронил.

Легко среди увечных растворился, себя к их касте присоединил.

Теперь люблю хромых, глухих, незрячих, инфекционных, раковых – любых! Люблю я всех – ходячих и лежачих, отчаянную армию больных.

Терпением и кротостью лучатся из глубины печальные глаза.

Так помогите! Люди! Сёстры! Братцы! Никто не слышит эти голоса.

Вроде ссоры не было, заминки, недовольства, склоки иль обиды. Потихоньку разошлись тропинки, – сам собою скрылся ты из вида.

Жили в одном доме по соседству, каждый вечер вместе гужевались, а потом переменил ты место, и дорожки наши разбежались.

Я-то думал, сведены мы дружбою. Оказалось – это география...

Так друг дружке стали мы ненужными в нашей разобщённой биографии.

Сентябрь 1986

БОЛЬНИЧНЫЕ ЧАСТУШКИ

Хорошо тому живётся, у кого одна нога: и порточина не рвётся, и не надо сапога.

Фольклор

Тот, конечно, перебьётся, у кого одна рука, – ведь один рукав не шьётся, и перчатка не нужна.

Хорошо тому живётся, у кого стеклянный глаз: капли капать не придётся, а сияет, как алмаз.

Если глухо одно ухо, ты, подруга, не зуди: стерео не надо звука, и наушник лишь один.

Хорошо тому живётся, если нет обеих ног – шортами он обойдётся, брюк не надо и сапог.

Хорошо живётся в мире, у кого одна губа.

У него улыбка шире, весела к нему судьба.

Замечательно живётся, если нет обеих рук – он жилеткой обойдётся,

Экономия вокруг!

Хорошо тому живётся, у кого один лишь зуб: он без мяса обойдётся, будет есть протёртый суп.

А вот как тому живётся, у кого одно яйцо?

Он без женщин обойдётся...

А без женщин жизнь – дрянцо!

О, эта неуверенность в глазах, приниженность, готовность к нездоровью, запрятанный в зрачках привычный страх, что всякий раз судьба ответит болью.

Какая цепь несчастий, неудач, болезней, слабоволий, невезений создала лики, где запрятан плач?..

В них – стыд и горесть самоунижений.

Просительны фигуры, голоса, бездонны годы тихого страданья...

Я взгляды отвожу, а их глаза участья просят, словно подаянья.

А после долго чувствую спиной, что здесь постыдна самооборона.

И я иду, подстреленный виной, и тщусь забыть. Как муторно, как скорбно!

Сентябрь 1986

Сто различных настроений у подружки дорогой.

Словно кружит день осенний между летом и зимой.

Рядом быть с тобой не скучно, не дано предугадать: вдруг лицо покроют тучи, то оно – как благодать.

Вот летит из туч луч света, светится в ответ душа.

Ты прекрасна в бабье лето, невозможно хороша.

Ты щедра и бескорыстна, будто неба синева. Загрустила... Словно листья, тихо падают слова.

Вспышка! Ссора! Нету мира! Ветер вспыльчивый задул, закачалась вся квартира, я из дома сиганул.

Предугадывать нелепо, что нахлынет на тебя, просто надо верить слепо и терпеть, терпеть, любя.

Ведь предвидеть нереально: вдруг навалится циклон, или с нежностью печальной ты приходишь на поклон.

Я задел тебя не очень – пролился слезами дождь. Просто потому что осень, и ты сильно устаёшь.

Я, конечно, на попятный, стал вокруг тебя кружить.

Ты нежданна и внезапна, как природа и как жизнь.

Р. 5. Дом напоминает кратер иль затишье пред грозой.

Потому что мой характер тоже, скажем, не простой.

Как столкнутся две стихии – вихри, смерчи и шторма!.. Лучше напишу стихи я, чтобы не сойти с ума.

Октябрь 1986

* * *

Вроде, и друзей довольно, вроде, многими любим. Только, как мне стало больно, оказался я один.

Все куда-то подевались, разбежались кто куда.

Мы с тобой вдвоём остались, значит, горе – не беда.

Очутился в лазарете на больничной простыне, и в лицо дохнуло смертью, вроде, я уже извне.

Коль пора поставить точку, ставь без злобы, не ропща. Умираем в одиночку, веселились сообща.

Сентябрь 1986

МОИ ВЕЩИ

Триптих

МОИ БОТИНКИ

Нет ничего милей и проще протёртых, сношенных одежд. Теперь во мне намного больше воспоминаний, чем надежд.

Мои растоптанные туфли, мои родные башмаки!

В вас ноги никогда не пухли, вы были быстры и легки.

В вас бегал я довольно бойко, быть в ногу с веком поспевал. Сапожник обновлял набойки, и снова я бежал, бежал.

В моём круговороте прошлом вы мне служили как могли: сгорали об асфальт подошвы, крошились в лужах и в пыли.

На вас давил я тяжким весом, вы шли дорогою потерь.

И мне знакома жизнь под прессом, знакома прежде и теперь.

Потом замедлилась походка – брели мы, шаркали, плелись... Теперь нам не догнать молодку, сошла на нет вся наша жизнь.

Вы ныне жалкие ошмётки, и ваш хозяин подустал.

Он раньше на ходу подмётки, но не чужие, правда, рвал.

Вы скособочены и кривы, и безобразны, и жутки, но, как и я, покамест живы, хоть стёрлись напрочь каблуки.

Жаль, человека на колодку нельзя напялить, как башмак, сменить набойку иль подмётку, или подклеить кое-как.