Текст книги "Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Портовым городам грозила не только чума: в 1694 году жители Рошфора, недавно выстроенного на атлантическом побережье Франции, испытали на себе действие желтой лихорадки – болезни, прочно связанной в сознании европейцев с Латинской Америкой, хотя туда ее завезли из Африки на невольничьих кораблях. Ни кровопускания, ни припарки, ни хина от нового недуга не помогали. Отныне в порту Рошфора корабли, прибывшие с Антильских островов, подвергались особенно строгому досмотру и карантину, а некоторые врачи требовали, чтобы для заболевших устраивали лазареты прямо на судах, препятствуя их контактам с местным населением. Первый госпиталь для моряков открылся там в 1683 году, неподалеку от Арсенала и рядом с продовольственным складом. В 1722 году в его стенах обосновалась школа морской хирургии и анатомии. Постепенно вокруг здания больницы выросли жилые дома, и госпиталь нередко становился источником заразы: тиф и разного рода лихорадки, привозимые моряками из дальних походов, передавались другим пациентам и распространялись по городу. Кроме того, Рошфор был выстроен на болотах, что тоже не способствовало поддержанию здоровья среди его обитателей. К концу XVIII века военно-морской госпиталь перенесли в другое место.

В припортовых кварталах кипела своя, особая жизнь: там селились корабельные плотники-конопатчики, бочары, канатчики, литейщики, ныряльщики, погонщики мулов, грузчики-докеры, пекари, снабжавшие моряков сухарями и галетами, менялы. В Дюнкерке существовал особый цех лоцманов, который предлагал свои услуги пришлым кораблям, чтобы провести их в порт через многочисленные мели. Корсарский промысел кормил сотни комиссионеров, скупщиков, мелких торговцев, кабатчиков. В темных лавках близ плимутской гавани можно было недорого купить золотые украшения, снятые с убитых испанцев, бархатные камзолы и шелковые платья со следами замытой крови.

В архивах Дьепа сохранился счет, оплаченный капитаном корсарского судна «Амбюскад» («Засада») Балидаром после захода на стоянку в порт 26 марта 1809 года. Определенные суммы денег были выплачены жестянщику, мастеру парусов, пивовару, конопатчику, лебедчику, буксировщикам, «тачечнице». Бурлаки-буксировщики заводили судно в порт или выводили его оттуда, таща за канаты; «тачечники» перевозили товары на своих тачках. Во время каждой стоянки в порту половина денег тратилась на спиртное, поэтому отдельной строкой в счете прописана плата жандармам, доставлявшим обратно на борт бесчувственные тела пьяных в стельку корсаров…

В любом порту было множество таверн, куда прямиком направлялись моряки, сойдя на берег (если, разумеется, они не возвращались к себе домой). Во Франции таверной изначально называлось заведение, где можно было выпить вина, а потому такие места, рассадники порока, пользовались дурной славой. В Англии в таверне можно было не только выпить, но и закусить, и впоследствии именно такой тип заведений получил распространение в Европе. Еда была, разумеется, самая незатейливая. В Англии и североевропейских странах в тавернах подавали по большей части пиво (в Дюнкерке, в таверне «Сен-Люк», до сих пор можно найти 20 сортов этого напитка), во Франции – вино, тоже полусотни сортов, но самое дешевое, которое для «забористости» сдабривали разными специями. В голландских тавернах часто пили «двойное» пиво – очень крепкое, которое быстро и надолго отключало мозги, побуждая к дебошу. Добавьте к этому азартные игры – кости, карты, триктрак – и вы получите законченное описание злачного места. При некоторых заведениях имелись площадки для игры в шары, довольно популярной начиная со Средневековья. По легенде, Фрэнсис Дрейк, узнав о приближении Непобедимой армады, прежде закончил партию в шары, а уж затем занял свое место на капитанском мостике.

В тавернах постоянно ошивались разные темные личности, воры, шулера, девицы легкого поведения; злачные места не закрывались всю ночь – их владельцы старались выкачать из посетителей как можно больше денег, и очень часто попойки заканчивались драками и поножовщиной. Однако хозяин, дороживший репутацией своего заведения, принимал меры к тому, чтобы за ним не закрепилась дурная слава. Так, в Амстердаме, где целые улицы, примыкавшие к причалам, были вовлечены в индустрию разврата, проститутки захаживали в таверны лишь затем, чтобы подцепить клиента, а потом уводили его к себе. К 1680 году в Амстердаме появились дома терпимости, держали которые… сержанты полиции, так что разврат был скрыт от посторонних глаз.

Во Франции можно было составить довольно верное суждение о социальном положении человека, узнав, какую таверну он предпочитает. Бывали заведения, облюбованные исключительно корсарами, например постоялый двор «Белая лошадь» на улице Кордери в Гавре, где «морские волки» похвалялись друг перед другом своими подвигами в сражениях с англичанами. Воодушевившись этими рассказами и подогрев себя спиртным, «герои» вываливались на улицу, затевали ссоры с прохожими, избивали «сухопутных».

Клод де Форбен рассказывает в своих мемуарах о том, как во время стоянки в Бергене два французских офицера поздно вечером начали бесчинствовать в кабаке. На шум явился патруль, буянов связали и отвели в кордегардию (караульное помещение). Один из офицеров в насмешку спустил штаны и показал дружинникам свой голый зад. Не стерпев оскорбления, те отняли у него шпагу и сильно избили.

В XVI–XVII веках таверной также называлось помещение на корабле, где офицер продавал съестное, выпивку и табак членам экипажа. Во Франции такие таверны были запрещены в 1б72 году, поскольку Людовик XIV хотел положить конец злоупотреблениям, творившимся на большинстве военных кораблей через посредство таверн.

Корсары были обязаны приводить призы в определенные порты для реализации груза и захваченных судов. Пираты сбывали награбленное в «свободных портах», например на Мальте или в Ливорно, который сохранял статус открытого порта с 1590 по 1796 год; там дозволялось проживать кому угодно – и католикам, и евреям, и протестантам. Рыцари ордена Святого Стефана совершали из Ливорно набеги на владения Османской империи и захватывали турецкие торговые суда; конец их деятельности положил тосканский герцог Фердинанд II Медичи (1621–1670), однако в городе по-прежнему действовал невольничий рынок, на котором христиане продавали пленников-мусульман на европейские галеры в качестве гребцов. С другой стороны, банкиры Ливорно переводили денежные выкупы за христиан, захваченных в плен берберскими корсарами.

Население портовых городов всегда было разношерстным и космополитичным: в Севилье находилась старинная колония генуэзцев, которые, собственно, и превратили этот город в крупный европейский финансовый центр, обеспечив ему связи со Средиземноморьем. Были там и голландская, и португальская колонии, немало способствовавшие развитию морской торговли. Правда, голландцы стали уезжать после начала революции на их родине, опасаясь преследований со стороны инквизиции, а португальцы – с 1640 года, когда произошел разрыв отношений между Португалией и Испанией. Жили там и французы, которые довольно быстро ассимилировались, и мориски (мусульмане, обращенные в католичество), хотя последние были всеми презираемы и в конечном счете оказались изгнаны в 1609 году. Тем не менее мусульманская культура оказала большое влияние на внешний облик города; в частности, богатые сеньоры строили свои дома на мавританский лад: с большим внутренним двором, за глухими заборами. 250-метровая башня Хиральда, [65]65
  Свое название башня получила от укрепленного на ее макушке флюгера (от wcu.girar – «вращаться»).


[Закрыть]которую было видно практически из любой точки города, символ Севильи, была старинным арабским минаретом.

Дворяне составляли 15 процентов населения Севильи, однако по тем же узким и извилистым улочкам ходили авантюристы всех мастей, бедняки и даже рабы (в Севилье их было около шести тысяч) [66]66
  Для сравнения, к середине XVIII века во всей Франции проживало от четырех до пяти тысяч рабов-негров, привезенных туда хозяевами, однако властям это количество казалось чрезмерным. В одном из ко ролевских ордонансов от 1777 года говорилось: «Нам известно, что количество чернокожих <во Франции> умножилось из-за простоты сообщения между Америкой и Францией, а из колоний ежедневно вывозят большое количество людей, необходимое там для возделы вания земель, тогда как их пребывание в городах нашего королевства, особенно в столице, становится причиной величайших беспорядков; когда же они возвращаются в колонии, то привносят туда дух неза висимости и непокорности, причиняя более вреда, нежели пользы». Еще ранее, в 1772 году, залог за ввезенного раба повысили с тысячи до трех тысяч ливров, ограничив срок пребывания раба в стране одним годом.


[Закрыть]Кстати, в Соединенных провинциях, отстоявших свою независимость от Испании, рабство было запрещено: если черному невольнику каким-то образом удавалось ступить на голландскую землю, он сразу становился свободным и хозяин не мог вернуть его себе даже за выкуп. Поэтому в крупных голландских городах нередко можно было встретить прислугу из числа бывших рабов.

Большое влияние на демографические процессы оказали религиозные конфликты: в Англии в XVII веке гонениям подвергались католики, во Франции – протестанты. А между тем, как отмечал еще в 1584 году историк Жан Лефрер, «почти все моряки во Франции – протестанты, в особенности нормандские… которые наиболее умелы».

Французский король Генрих IV издал 13 апреля 1598 года Нантский эдикт, предоставив протестантам свободу вероисповедания с некоторыми ограничениями и передав в их распоряжение несколько военных крепостей, в том числе Ла-Рошель. Однако французским гугенотам было этого мало: их вождь Анри де Роган хотел создать во Франции, при поддержке Англии и Испании, гугенотскую республику, возглавить которую собирался он сам. В те времена во Франции было около миллиона гугенотов, то есть они составляли двенадцатую часть населения. Фаворит aнглийского короля герцог Бекингем оказал военную поддержку французским протестантам; приняв ее, гугеноты поставили себя в положение изменников родины.

Оборону Ла-Рошели возглавил мэр города Жан Гитон, в прошлом судовладелец и адмирал ларошельского флота. Несмотря на его энергичные меры и героическое поведение, город после продолжительной осады был взят войсками Людовика XIII (1610–1643). Гитон был изгнан, однако кардинал Ришелье сделал его офицером королевского флота, и он несколько раз отличился в сражениях с испанцами. Впоследствии его дочь вышла замуж за сына знаменитого флотоводца Авраама Дюкена.

Начиная с 1660-х годов Людовик XIV предпринял по всему королевству широкомасштабное обращение протестантов в католичество, для которого все средства были хороши. В 1680 году протестантам было запрещено заниматься рядом профессий, в том числе быть юристами и врачами, а католикам – переходить в протестантскую веру. Нантский эдикт превратился в чисто символический документ, и король отменил его 18 октября 1685 года, поставив протестантство под запрет на всей территории Франции. Гугеноты бежали в Англию, Голландию, Америку. Массу женщин, отказавшихся перейти в католичество, отправили на Гваделупу или Мартинику. Нормандия обезлюдела, в 1685 году из одного лишь Дьепа эмигрировали шесть тысяч человек Преследуемые в Европе изгои пополняли собой население заморских колоний и экипажи пиратских кораблей.

Гугенотов, которые не отреклись от своей веры, теперь можно было пересчитать по пальцам, и среди них был тот самый Авраам Дюкен, о котором мы упоминали выше, уроженец Дьепа, происходивший из славного рода моряков, судовладельцев и корсаров. Он был блестящим офицером королевского флота, сражался как с голландцами и испанцами, так и с корсарами из Триполи, однако так и не был произведен в адмиралы, поскольку остался протестантом. Начиная с 1686 года в списке экипажей кораблей против каждого имени стояла пометка: «католик», «новообращенный» или «реформат». Интересно, что почти все капитаны были протестантами или новообращенными. Католики были родом из Кале, Марселя, Рошфора, Нанта, а то и из Португалии.

История XVI–XVII веков представляется сплошной чередой войн, расправ и прочих кровавых событий, а в жизни корсаров, полной риска, опасностей и лишений, казалось бы, уже не оставалось места для простых земных радостей. Но это не так: уходя в море, корсар всеми мыслями был с родным домом, где оставалась его семья, где его ждали. Морской разбой часто считался временным промыслом, способом разбогатеть, чтобы зажить своим домком и заняться «честным ремеслом». Но существовали и целые корсарские династии, члены которых не представляли для себя иной судьбы кроме той, что связана с морем и запахом пороха. В последней трети XVII века в Ла-Манше орудовали четыре брата Жалло – корсары из Шербура: Пьер де Ранто, Анри Робер шевалье де Ранто, Жан д'Увиль и Адриан шевалье де Бомон.

К роду потомственных корсаров принадлежал знаменитый Жан Барт. Его прадедом был Мишель Якобсен, вице-адмирал испанского флота, двоюродным дедом – Ян Якобсен, тоже служивший Испании; он предпочел взорвать себя вместе со своим кораблем «Святой Винцент», чем сдаться. Дядей был Гаспар Барт, служивший юнгой на том самом «Святом Винценте»; ему удалось выжить в катастрофе, но позже он погиб в бою. Другой дядя, брат Гаспара Мишель Барт, погиб в бою с голландцами. Отец Жана Барта, Ян-Корниль Барт, тоже пал в бою – но уже от рук англичан, сражаясь на стороне голландцев. Все три брата Жана, Корниль, Гаспар и Жак Барты, были корсарами. Его племянник Пьер-Жан и сын последнего, Бенжамен, погибли в одном бою, сражаясь за Францию. Сын самого Барта, Франсуа-Корниль, дослужился до чина вице-адмирала, который получил от Людовика XIV.

Первой женой Жана Барта (ему тогда было 26 лет) стала шестнадцатилетняя Николь Гутье, дочь трактирщика. Интересно, что бракосочетание состоялось 3 февраля 1676 года, а первенец, Франсуа-Корниль, появился на свет уже 17 июня того же года – корсар использовал на полную катушку те редкие дни, когда ему удавалось сойти на сушу, и, судя по всему, не тратил много времени на ухаживания. В XVII веке зачатие ребенка до брака было явлением нечастым (в среднем так начиналась каждая двадцатая беременность), но крайне нежелательным. [67]67
  В отличие от некоторых других стран во Франции положение внебрачного сына не было унизительным, имя отца могли указать в церковной книге, даже если он не состоял в браке с матерью своего ребенка. Так, знаменитый корсар Мальсар, погибший в 1558 году, был сыном содержательницы постоялого двора в Шербуре и господина де Губервиля, проведшего на этом постоялом дворе несколько ночей, когда наведывался в город по делам. Кстати, крестником того же де Губервиля стал еще один корсарский капитан – Жиль Лемаршан, господин де Раффовиль, снарядивший в 1556 году корабль на собственные средства. Порицание добрачных связей в более поздние времена было вызвано экономическими причинами: бастарды претендовали на часть наследства.


[Закрыть]Во избежание детоубийства королевский эдикт от 158 5 года обязал незамужних девиц и вдов, ожидающих ребенка, заявлять о своей беременности гражданским или церковным властям (такие заявления заносились в приходские книги). Но для девушки и ее семьи главной гарантией благополучного исхода, как и во все времена, была уверенность в порядочности ее избранника, а если речь шла о корсаре – то еще и в его везении.

В апреле 1676 года новобрачный, которому вскоре предстояло стать отцом, отчалил на борту восьмипушечного судна «Ла Рояль» и захватил четыре рыболовецкие шхуны, затем, на «Великом Людовике», – еще 28 кораблей. В сентябре Франция объявила войну Ганзейской лиге, «Ла Рояль» был арестован в Гамбурге, но Жан Барт сумел вернуться в Дюнкерк В 1677 году он снова вышел в море на фрегате «Пальма» во главе флотилии из шести кораблей и захватил два десятка призов. Годом позже у острова Тексель он напал на мощный голландский военный корабль, был тяжело ранен в лицо взрывом гранаты, ядром ему вырвало куски мяса из ног. Однако голландца отбуксировали в Дюнкерк Барт продолжал охотиться на 2б-пушечном корабле «Марс», пока 10 августа Франция и Голландия не подписали мирный договор. На какое-то время корсар остался не у дел и вернулся к жене, которая родила ему одну за другой двух дочерей: 15 мая 1680 года – Анну-Николь, а 21 июля 1681-го – Жанну-Николь. Едва успев окрестить вторую дочь, Барт на фрегате «Гадюка» отправился в Средиземное море – бороться с берберскими пиратами. Вскоре те запросили пощады и он снова вернулся домой. Однако 16 июня 1682 года его четвертый ребенок родился мертвым, а в конце года скончалась и жена, которой было всего двадцать три.

Тут началась война с Аугсбургской лигой и корсару снова нашлась работа. Однако о семье он не забывал и лично участвовал в воспитании сына: в 1688 году он впервые взял его с собой в плавание юнгой. В следующем году Барт вместе с кавалером де Форбеном атаковал два английских корабля, превосходивших французские по вооружению. Оба были ранены и попали в плен. Их отвезли в Плимут, но им удалось бежать на весельной лодке и добраться до своих. Едва зажили раны, 13 октября 1689 года Жан Барт вступил во второй брак – с Жаклин Тугге. Понятно, что самому ему просто некогда было заниматься устройством своей личной жизни, и невесту ему подыскали родные. Вторая жена родила ему еще девять (!) детей (их крестным стал интендант Дюнкерка Патуле), шесть из которых умерли в младенчестве: сын Поль прожил только один день, а самая младшая дочь, Мари, – четыре дня, с 14 по 18 января 1702 года. А 27 апреля того же года скончался сам Жан Барт: крепкого 52-летнего мужчину под два метра ростом подкосил плеврит.

При всей незаурядности личности Жана Барта его семейная жизнь была довольно типичной для того времени.

Каноническое право определяло брачный возраст двенадцатью годами для девушек и четырнадцатью – для юношей, при этом согласие родителей на брак требовалось вплоть до достижения мужчиной тридцати лет, а женщиной – двадцати пяти, даже если они уже успели овдоветь. Большая разница в возрасте между мужем и женой была обычным делом, если они не принадлежали к аристократии и должны были сами заботиться о себе.

В Англии XVII века свадьбе предшествовал процесс ухаживания со своими правилами, стадиями и ритуалами, в котором большую роль играли родители жениха. Непосредственное выражение чувств не приветствовалось; впрочем, брак редко заключался по любви – чаще всего это была сделка: женщина приобретала покровительство и материальные гарантии в обмен на личную свободу, мужчина обзаводился собственным очагом и его хранительницей, которая была обязана родить ему наследника. Во Франции ситуация была примерно такой же. В заморских колониях церемония подписания брачного договора обставлялась даже более пышно, чем сама свадьба. Но совсем сбрасывать со счетов нежные чувства всё же нельзя: если жених и невеста могли «официально» встречаться только в присутствии третьих лиц и по определенным дням, влюбленная девушка была способна тайно принимать пылкого «Ромео» по ночам в своей постели, даже если спала в одной комнате с матерью или сестрой.

Переселенцы в заморские колонии, например в Новую Францию, женились рано; в их семьях нередко рождалось по 12–13 детей, что способствовало заселению новых земель. В Европе же за два десятка лет супружеской жизни семья, как правило, обзаводилась восемью-девятью детьми, однако до зрелого возраста доживали лишь трое-четверо; двое-трое обычно умирали в первый же месяц жизни, столько же – в раннем детстве и отрочестве. Велико было количество мертворожденных детей; каждый четвертый ребенок умирал через несколько недель или даже дней, а то и часов после рождения. Новорожденного торопились окрестить, невзирая на погоду, и зимой эта процедура зачастую имела роковые последствия. В Голландии многодетными были семьи католиков и лютеран, тогда как кальвинисты значительно отставали от них в этом плане. Высокая детская смертность, отмечавшаяся в этой стране также и в XVIII веке, потребовала массовой иммиграции с целью поддержания жизнедеятельности государства. Кстати, в том, что касается семейного счастья, социальное положение не играло большой роли. Так, из восемнадцати детей, рожденных английской королевой Анной (1702–1714), не выжил ни один.

Церковь запрещала делать кесарево сечение живой женщине и призывала спасать душу новорожденного, а не тело его матери (по бытовавшим тогда представлениям, женщина, умершая родами, попадает в рай). Женщины рожали сидя, не раздеваясь. Никакие санитарные нормы не соблюдались, даже повитуха не утруждала себя тем, чтобы предварительно вымыть руки и вычистить грязь из-под ногтей. Уровень смертности среди женщин в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет заметно превышал тот же показатель у мужчин, даже несмотря на беспрестанные войны.

Корсар-вдовец недолго предавался трауру: кто-то же должен был позаботиться о его детях, оставшихся без матери. Корсарская вдова тоже торопилась вновь выйти замуж: кто-то должен был поддержать ее материально, особенно если у нее на руках были малые дети. Но всё же вдова корсара, де-факто – а то и де-юре – офицера королевского флота, оказывалась в выигрышном положении по сравнению с вдовой пирата: она могла рассчитывать на помощь друзей, судовладельца, а если ее покойный муж успел проявить себя геройски – даже короля. Жены пиратов, дожидавшиеся своих мужей, могли рассчитывать только на себя. История почти каждой такой женщины – сюжет для романа, авантюрного (о таких мы еще поговорим) или сентиментального.

Весточку от мужа-изгоя можно было получить через купца или контрабандиста, пробавлявшихся на пиратских базах или в свободных портах скупкой награбленного; они не отказывались передать семье и что-нибудь из вещей, добытых отцом семейства, или даже некоторую сумму денег. Пираты просили напарника или капитана в случае их смерти переправить их немудреное имущество жене и детям. [68]68
  Набирая команду перед затяжным походом, капитаны флибустьеров отдавали предпочтение холостякам: пират, у которого была жена или «зазноба», не полез бы на рожон и воспользовался бы первой возможностью вернуться домой со своей долей, а не продолжать опасное и непредсказуемое плавание.


[Закрыть]Капитан Клаас Компаан из Зандама (в 20 километрах к северу от Амстердама) после каждого удачного похода – а таких на его счету было 358 – отправлял жене сумку серебра и драгоценностей, а завершив свою «карьеру», мирно прожил вместе с ней остаток дней в небольшом уютном домике. Жена Уильяма Дампира, Юдифь, приходившаяся, между прочим, родственницей герцогу Графтону, могла ей только позавидовать: муж провел с ней всего несколько месяцев после свадьбы, состоявшейся в Лондоне в 1678 году, и больше они не виделись. Детей у них не было.

Разумеется, от мужа-моряка, а тем более пирата не приходилось ждать нежностей и романтических поступков. «Проводя всё время в море, – писал о голландских мореходах французский путешественник Париваль, – они совсем не имеют сношений с внешним миром и не могут ни обрести вежливых манер, ни проявить иной добродетели, кроме терпения…» Однако это не совсем так: к терпению следует добавить супружескую верность. Другой путешественник, Грослей, противопоставлял голландцев французским морякам из Прованса, у которых была семья в каждом ближневосточном порту. Англичане и датчане тоже грешили интрижками на стороне, хотя делать какие-то обобщения по национальному признаку, скорее всего, не стоит.

Насколько верны были жены? Надо представить себе жизнь этих женщин, которые должны были вести хозяйство, считая каждый грош, стирать, шить, воспитывать детей, а то и заправлять каким-нибудь трактиром, таверной или постоялым двором (мать будущего пирата Томаса Уайта была владелицей кабака в Плимуте). Дни, месяцы, годы проходили в трудах и заботах, в ожидании мужа, в тревоге и опасениях за его судьбу. Возможно, кое-кто из жен моряков был не без греха, но самим «пенителям морей» было легче переносить лишения, веря в то, что их любят и ждут на берегу. Один матрос из команды Кидда писал жене: «Думаю, что наше плавание продлится лет десять, но я не забываю тебя… потому что нет у меня ничего большего, чем любовь к тебе и к нашим детям. Остаюсь верным тебе, пока смерть не разлучит нас».