Текст книги "От заката до обеда"

Автор книги: Екатерина Великина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Растраты

Заметила странную закономерность: как только в нашей семье собираются экономить, в ближайших магазинах тут же появляются Чрезвычайно Ценные Вещи.

Вот, к примеру, утром прошлого понедельника выдали мне, Катище, энную сумму. На сумму было велено кормить семейство «вкусно и разнообразно» и ни в коем разе не приобретать фикусов, самодвижущихся паровозиков, бюстов Бисмарка и прочих милых сердцу вещиц.

До вторника я продержалась. Продержалась бы и дальше, если бы подруга моя, Таня Б., не науськала меня блины стряпать.

Это, грит, Катька, так экономно, что ты себе даже представить не можешь. Кило муки, пачка молока – а результат поразительнейший. Некоторые неделями трескают, между прочим, и ничего, только в весе прибавляют.

Стоит ли говорить, что на эту бессовестную кулинарную разводку я повелась как трехлетка на сахарный крендель.

В ходе блинного эксперимента выяснилось следующее:

1. Я умею печь блины.

2. Мое семейство не умеет их есть без икры.

3. Маленький Фасолька прекрасно умеет есть икру без блинов, вылавливая ее пальцами.

4. Блины с икрой и икра в чистом виде не доводят бюджет до добра.

5. Жизнь – гАвно!

Короче, чтобы знатно прохарчеваться блинками, надо в них гальку речную заворачивать, не иначе…

Опосля плотских радостей страшно захотелось духовного, и ноги сами понесли меня в книжный.

Запало случилось сразу же, на входе, у стенда «Лидеры продаж». Гадского Маккаммона угораздило разродиться новым романом не раз в сто лет (как он, сука, это всегда делает), а именно в блинный период. И нет чтобы по-скромному, в мягкой обложке с идиотской картинкой… Хрена – твердый переплет, хорошая бумага, и разве только что золотого тиснения нет. Короче, купила я его, поганца. А еще от огорчения купила для Фасольца развивающую книжку «Мебель», по цене которой некоторые действительно ухитряются меблироваться.

В ходе книжного эксперимента тоже кой-чего выяснилось:

1. Прежде чем покупать книжку, нужно заглянуть внутрь. Потому как вполне может быть, что под новым названием скрывается старое, читаное-перечитаное произведение. Ага, «свежего» Маккаммона я читала лет десять назад.

2. Оказывается, для того, чтобы вымазать мебель пюре, вовсе не требуется знать ее название.

3. Жизнь – еще большее гавно.

Бюджет трещал и даже повизгивал в агонии.

Поэтому, как дама опытная и добрая, я решила проблему радикально.

Если за бюст Бисмарка можно огрести Бисмарком, а за покупку фикуса предстоит отведать консоме из оного, то игрушки для Фасольки – это святое. При виде пластмассы во мне развивается такая дурнина, что спорить со мною не берется даже бабушка, которая разве что каменного сфинкса не оспаривала.

Нет, это был не передвижной паровозик. И не конь (конь у нас уже есть, как, впрочем, и паровозик, и еще целая куча всякой хрени).

Это была АЗС. Не больше и не меньше. Со шлагбаумами мойкой, лифтом и мерзким английским «спасибо» для затравки. Третий день я честно доказываю Фасольке, что боль шей расчудесности, чем технологически ненужный лифт, в его жизни не было, нет и не будет. Фасолька кривится и предательски поглядывает в сторону дешевейшего музыкального чайника (я, кажется, говорила, что бабушка у нас со странностями?).

Выводы?

1. На этой неделе не едим.

2. Кажется, на следующей тоже.

3. А все-таки АЗС – это круто.

4. Там еще прилагался каталог с подземным паркингом на пятьдесят машино-мест… Господи, дай мне хотя бы капелечку ума!

О магии

У кого как, а причиной моей первой встречи с черной магией послужила нехватка карманных средств. Надо сказать, что в четырнадцать лет мое финансовое ноу-хау зиждилось на пословице «кто рано встает, тому Бог подает».

Как правило, Бог начинал подавать в районе 6:30, и, для того чтобы не пропустить раздачу благодати, мне нужно было заводить будильник с вечера. «Дедушка, дай на булочку», сказанное в половине седьмого, вкупе с семичасовым «мам, оставь на пирожок» и полвосьмовым «бабулечка, так хочется коржичка» выливалось в весьма кругленькую сумму.

Впрочем, звездец случился не тогда, когда обманутые вкладчики узнали о существовании друг друга, а в момент аудиторской проверки. Никаких хлебобулочных изделий в инвестиционном портфеле обнаружено не было, как его ни перетряхивали. Зато обнаружилась банка водки с тоником и пачка «Мальборо».

Вердикт аудиторской комиссии был крайне, крайне неутешителен.

– Я тебе, суке, дам коржичка, – вкрадчиво пообещал главный ревизор в лице бабушки, и ту же секунду мне под нос была сунута сморщенная старческая дуля, ни капельки на коржик не похожая.

Так в моей жизни начался первый и, увы, не последний дефолт.

Изучение подшивки «Работа для вас» не дало никаких результатов. Вакансии «срубить по-легкому» не было, а прочие завлекательные предложения типа «сборка авторучек на дому» требовали некоторой склонности к самоотречению. Самоотрекаться не хотелось. Работать, по правде говоря, тоже. В воздухе запахло тонкими материями и мечтательностью. Грезы о халявном счастье не давали мне покоя.

«Эх, вот если бы в лотерею выиграть, – рассуждала я, – или, к примеру, клад там какой-нибудь отыскать. Ну или бабкину заначку хотя бы ж…»

Провидение не заставило себя ждать. Нарезая круги по комнате, я случайно наступила на пульт ДУ. «Эта книга поможет вам вернуть любовь, наладить мир в семье или поправить материальное положение… – начало дразниться телевидение. – Только «Практическая магия» Подметкина в состоянии изменить вашу жизнь».

Заботливо переписав название фолианта в блокнотик, я опрометью кинулась в книжный, попутно стырив мамин аванс.

Подметкин был тяжел, как крышка канализационного люка, основателен, как кувалда, и стоил как сто коржиков. «Это ничего, – успокаивала себя я, расплачиваясь маминой наличностью на кассе. – Отдам из своих грядущих миллионов».

Впрочем, часом позже, тщательно изучив содержимое книжки, я поняла, что миллионерство откладывается на неопределенный срок.

Заклинаний типа «абра-кадабра-шмабра-бабкина-заначка-выползабра» в книге не было. И дождя из долларовых купюр в сортире никто не обещал. Пролистав покупку до конца, я пришла к выводу, что Подметкин – суть латентный мусорщик. Любой ритуал из его талмуда требовал огромного количества сопутствующей дряни. Так, например, избавление от тараканов предполагало наличие четверговой соли, мышиного сала, специальной булавки, приобретенной в полнолуние, и парочки перепуганных насекомых для шантажа остальных собратьев. Где именно по ночам торгуют булавками, Подметкин не указывал.

Что касается обогащения – в книжке описывалось всего два варианта легкой наживы. Первый способ (а именно: перевязывание ножек кровати веревкой) грел душу ровно до тех пор, пока я не узнала, что веревка должна быть непременно веревкой повешенного. Честно говоря, разжиться такого рода сувениром можно было только двумя путями: или повесившись самой, или вздернув пустомелю Подметкина. Поэтому я приступила ко второму варианту, значившемуся в книжке как «неразменный рубль».

Изготовление сей прыткой монетки на первый взгляд представлялось сущим пустяком. Требовалось всего-то нарисовать десять карточек с каракулями, вырезать их, сложить стопкой и, засунув посередине рубль, склеить. Полученная конструкция должна быть помещена в кошелек, опосля чего, по словам Подметкина, обогащение не замедлит себя ждать. Единственная сложность заключалась в том, что карточки нужно было разрезать не ножницами маникюрными бытовыми, а магическим кинжалом, штучным.

«Настоящий ритуальный нож должен быть изготовлен вами лично и не должен использоваться вне магических действий, – учил Подметкин. – В противном случае заклинания не будут работать».

«А магического АКМ-47 тебе не надо?» – подумала я.

Впрочем, как оказалось, Подметкин и об этом позаботился. В самом низу страницы находилась сноска для магов-лохов. В сноске говорилось, что в «самом крайнем случае можно взять обычный кинжал, который не был использован в хозяйственных целях, и очистить его от «дурной кармы» посредством закапывания на перекрестке».

«Уже лучше», – подумала я и отправилась на поиски.

Через полчаса подходящий экземпляр был найден. Сие оружие было изготовлено моим дедушкой по просьбе дачного соседа, которому требовалось зарезать козу. Должно быть, коза заблаговременно почувствовала недоброе, потому что издохла вполне самостоятельно и нож к соседу так и не попал. Впрочем, я до сих пор уверена, что, если бы судьбоносная встреча козы и ножа все-таки состоялась, вряд ли животное прожило бы дольше. Сорокапятисантиметровый клинок и разбойничья каповая рукоять позволяли упаковать не только какую-то козу, но и два десятка участковых.

Второй этап, а именно «очистка ритуального ножа от дурной кармы путем закапывания оного на перекрестке», сопровождался определенного рода трудностями. Единственный близлежащий перекресток, пересечение Чонгарского с Азовской, был заасфальтирован наглухо. Сцены «Катечкина с отбойником, замуровывающая шестидесятисантиметровый свинорез в асфальт» вызывали нервную дрожь. Поэтому недолго думая я направилась в ближайший лесопарк, на пути своем проклиная Подметкина до десятого колена. И хотя тропки в лесу были значительно мягче, чем на улицах, фурор я таки произвела, и мамашки с колясками объезжали меня за километр. Такую диковинку, как Катечкина, очищающая карму магического кинжала, увидишь нечасто. Моя тощая подростковая жопа вздымалась кверху около получаса – именно столько времени понадобилось для того, чтобы зарыть сокровище.

Впрочем, через день мамашки шарахались еще дальше. Шоу «Катечкина, закапывающая нож для очищения кармы» было прямо-таки мышиным писком по сравнению с репризой «Катечкина, ищущая очистившийся нож». Судя по всему, нож очистился настолько, что исчез вовсе.

Стоит ли говорить, что всю дорогу до дому я суммировала звездюли за потраченный аванс с звездюлями за трату кухонной утвари, и укоризненный чугуниевый коржик был как нельзя близок к моей светлой голове. От отчаяния я засунула руки в карманы куртки, дабы достать сигарету. И вы не можете себе представить степень моего удивления, когда вместе с куревом на свет выползла мятая купюра. Купюра гарантировала безбедное существование в течение трех ближайших недель, включая отдачу долга маме и полное восполнение коржикового фонда… Природу появления денежных средств в своей одежде я поняла позже. Но в тот момент, топая до дому, верила в силу магии неистребимо и вовсю прикидывала, какой бонус получится в случае «кармического очищения» сечки для капусты.

Поэтому, когда Сидорова пожаловалась мне, что Лешик на нее «уже не смотрит», я точно знала, как пособить сидоровскому горю.

– Ты понимаешь, Лека, у меня есть такая чудная книжка, что вот хоть завтра Лешик до дыр тебя проглядит, – хвалилась я Сидоровой. – Там, правда, закопать чего-нибудь придется, но зато результат ошеломляющий…

Как оказалось, слово «закопать» Сидорову не страшило, а вовсе даже наоборот. Ради Лешика Лека была готова предать земле не только нож, но и видеомагнитофон с холодильником и пылесосом, и даже престарелых родителей в придачу…

Впрочем, к Сидоровой Подметкин оказался неожиданно милостив: ничего зарывать не требовалось. «Лучший способ восстановить чувства – это магическое зелье со специальными, направленными на любовь, компонентами», – гласила книга. В качестве спецсоставляющих Подметкин предлагал укроп огородный, петрушку кудрявую и ромашку аптечную. И если в силу укропа я верила с трудом, то спирт, как катализатор любви, сомнений не вызывал.

В качестве пробного эксперимента мы выбрали элексир «Ангелик». По словам Подметкина, «Ангелик» должен был проснуться в Лешике сразу, после принятия наперстка означенного зелья. Зелье же состояло из литра спирта «Рояль», настоянного на смеси ромашки и дубовой коры в течение двух недель с момента шабаша. Все это время Сидорова томилась, вздыхала и очковала, как бы родители не изыскали сей целебный нектар. Поэтому к дню икс у нее напрочь пропала любовь к Лешику и к жизни вообще.

– Кать, а может, ну его на хрен, этого «Ангелика»? – пораженчески выговаривала мне она.

– Ты, Лекушка, с ума, что ли, сошла? Кто же в здравом уме от своего счастья отбрыкивается? – песочила Сидорову я. О своем корыстном интересе, а именно посмотреть на чудесные метаморфозы Лешика, я злодейски умалчивала.

Так в прекрасном томлении мы провели две недели. И если Сидорова ждала звездюлей от родителей, а Лешик – результатов абитуриентского экзамена, то Катечкина ждала чуда.

Чудо не замедлило себя явить.

– Дуй сюда, сволочь, он мне весь ковер заблевал, – визжала в трубку Сидорова.

– Что, прям с наперстка? – искренне изумилась я.

– Да нет, он, блин, полбанки от любви улакал! Сейчас вторую половину глохчет.

– Да что ж ты ему, дура, банку-то выдала? Там же чуть-чуть надо было!

– Я тебе, дрянь, покажу «Ангелика»! Сюда дуй! Вдвоем замутили, вдвоем и расхлебывать.

Явившаяся моему взору картина была печальна, но тем не менее любовь в ней присутствовала. Восседавшая на краешке дивана Сидорова стыдливо прикрывала газеткой разорванную юбку. У сидоровских ног, точно большая, обожравшаяся прокисших кокосов макака, валялся Лешик. Рядом с Лешиком стояла пивная кружка с остатками «Ангелика». В воздухе пахло летальным исходом и блевотиной.

– Он, блин, экзамены завалил, урод, – оправдывалась Сидорова. – Ну нельзя же было не налить. Может, обоим пить надо было…

– Нет уж, Лека, если Лешика мы как-нибудь вдвоем поднимем, то вместе с тобой навряд ли, – проскрипела я, пытаясь отодрать подопытного от пола.

В момент перемещения подопытный открыл один глаз и произнес сакраментальную фразу.

– Хочу трахаться, – сказал Ангелик и икнул.

– Будешь, – хором ответили мы с Сидоровой и выволокли тело на улицу.

На улице Лешик вел себя тихо и сексуальных предложений не высказывал. Более того – должно быть, от свежего воздуха во вьюноше проснулась скорость. Едва мы привалили Любовь к лавочке, как она поднялась и свинтила.

– Суки, суки-и-и-и, – орала Любовь, обгоняя троллейбус.

– Пошли, Сидорова, кажется, получилось, – печально сказала я.

– Может, кору не с того дуба брали, – предположила Сидорова.

– Нет, не того дуба поили, – еще раз вздохнула я, и мы отправились драить ковер.

Но если на этом наши с Сидоровой приключения закончились, то Лешик заработал «Оскара» несколько позже. Гонимый жаждой от«Ангелика», подопытный направился к дому, по пути неосмотрительно заглотив банку «Амстердама Навигатора». И хотя навигация не провела его мимо родительской двери, триумфальный блев в воскресный суп вошел в анналы Лешиковой истории почище провала вступительных экзаменов.

Так войска обогатились новым универсальным солдатом, Сидорова поняла, что проще дать, чем чистить заблеванный ковер, а Катечкина потеряла веру в чудеса.

Да, а деньги в моем кармане были от бабушки. Потому что коржиков, как известно, много, а внучка – одна.

Про Васю

А что от ее любви осталось? Блеклые фрейдистские сны, засушенная роза на серванте и посаженная печень? Что вообще должно оставаться от любви? Петрова бы, наверное, сказала, что от любви бывают только дети и сифилис. Ну, еще и алименты, пожалуй.

Дура она, Петрова эта.

А сифилиса у Маши никогда не было. И детей тоже.

– Маша, надо предохраняться! – учила Машу мама, бывший работник главка. – У нас в управлении у одной женщины дочка двойню родила.

Глядя на свое худое, покрытое ржавыми родимыми пятнами тело, Маша понимала, что двойню ей разместить негде, и шла в аптеку за презервативами. В первый раз было немного неудобно – она попала сразу же после перерыва и толпа бабок с бесплатными рецептами здорово проехалась по ее персоне. А потом она привыкла и даже находила удовольствие в покупке латекса. Презерватив являлся гарантом социальной принадлежности влагалища почище семейного фото в рамке. Кокетливо выпирающие из заднего кармашка пакетики напрочь отбивали вопросы подруг«каконотамутебя вообще». И не важно, что «вообще-то все было плохо», – резина говорила об обратном. «Я трахаюсь каждый день, – говорила резина. – Каждую ночь и каждый вечер. Иначе зачем бы я лежала в этом самом кармане?»

– Действительно, зачем? – вздыхали подружки и провожали Машу завистливыми взглядами.

Иллюзия любви жила и в цветах. Но с цветами было хуже: во-первых, они стоили денег, а во-вторых, за их покупкой могли поймать. Что бы она тогда ответила? Что все авансы, премии и командировочные уходят на бутоны в золоченой обертке?

Но Васю родили именно цветы. Точно похотливый античный бог, он вышел из них и остался навсегда.

Это случилось зимой.

В тот день Маша была особенно несчастной. Опоздавший троллейбус, потерявшийся отчет, традиционный выговор начальства.

Эмоции требовали выхода, и Маша спустилась к Петровой, чтобы поплакаться. Но и там ее ждал удар: вместо привычной, изъеденной солями дружеской жилетки, Машу встретил неожиданно кокетливый норковый жакетик с меховой розочкой у ворота.

– Лешка подарил, – ехидно осклабилась Петрова. – Говорит, чтоб не мерзла.

И было в этом «не мерзла» столько вызова, столько превосходящей неизвестно что бабьей сущности, что жизнь Машина померкла и опустела в один миг.

Она просидела на работе до вечера – все боялась, что откроет дверь, а там вместо колкого январского снега пустота пахнет ей в лицо и закрутит-завертит.

Но никакой пустоты не было. Даже наоборот. Ошалевшие от пришествия нового года граждане довольно живо фланировали по улице, ругаясь на гололед и автотранспорт. Глядя на эти, большей частью скучные, практически брейгелевские лица, Маша вдруг почувствовала себя лучше.

– В конце концов, это глупость – так поедать себя из-за какой-то меховой розочки, – рассуждала она по дороге домой. – Тоже мне розарий ходячий…

И словно в подтверждение своего флористического манифеста, купила она увесистую охапку невесть каких цветов. И желтые там были, и красные, и синие, и даже травка-метелочка была. Все как у людей.

– Откуда? – спросила у Маши удивленная мама, запихивая вечернюю газету в карман халата.

– Вася подарил, – с вызовом ответила ей Маша и стала разуваться.

Так, неожиданно для самой Маши, Вася появился на свет и тут же начал жить отдельной, вполне самостоятельной жизнью.

Как и большинство мужчин, был он глуп своей мужской глупостью, но от этого еще более реален и значителен.

Как ни странно, главную особенность Васиного характера прежде всего разгадала мама Маши.

– Дурак он, Вася твой, – добродушно сказала она. – Цветы-то перемороженные совсем.

– И правда дурак, – радостно согласилась Маша. – Он меня в кино зачем-то пригласил. На послезавтра.

Послезавтра Маша поняла, что Вася не только неумен, но и нахален. Во-первых, купил билеты на последний ряд, а во-вторых, начал лезть целоваться еще во время титров.

– Целоваться в кино? Анахронизм, – безжалостно выдохнула на нее в курилке Петрова. – Он бы тебя еще в музей сводил. Па-ле-он-то-ло-гический.

Но Маша пропустила петровские речи мимо ушей. Неизвестно еще, что лучше – Вася со своим кино или ейный Лешка, который то норковые жакетики, то кулаком по уху.

– А летом мы, может быть, в Амман поедем, – вальяжно протянула она и стряхнула пепел с сигареты.

– Так прям и в Амман, – не унималась Петрова. – Вы же только-только познакомились.

– А он очень решительный, – в тон ей ответила Маша. – И потом, Амман – это тебе не Сейшелы, а так…

Только что вернувшаяся из Эмиратов Петрова обиженно хмыкнула и уползла к себе.

А Вася рос. Зима сменялась весною, весна распускалась в лето и вместе с этой довольно скучной сезонностью набирал он свою настоящую мужскую силу. Точно ядовитый фрукт, необъяснимая ошибка природы, колесил Вася по женским светелкам, и всякий, вкусивший янтарный бок его, был навсегда отравлен идеальностью Васиного организма.

– Пишет стихи? – причмокивала неисправимая идеалистка Сидорова. – Как это? Вот так прям берет и пишет?

– Ну да, – рассеянно вздыхала Маша. – Романтик… Или сумасшедший.

На слове «сумасшедший» Маша делала значительное лицо и вновь уходила в любовный морок.

– Подожди! Я не поняла. Он тебе их пишет, что ли? – давилась кофе Сидорова.

– А то кому же? – еще более рассеянно вздыхала Маша. – Правда, там с рифмой не очень…

У Сидоровой сохли губы и жгло в подреберье – плохие Васины стихи метастазами проникали внутрь и подбирались к сердцу.

После Машиного ухода Сидорова мучилась три дня и даже бегала в женскую консультацию за больничным.

Жадная Егорова, напротив, отделалась легким насморком: углядела штампик на цепочке. А не углядела бы – лежать ей с ангиной, хапуге.

Цепочка и впрямь была хороша: тоненькая, серебряная, с крохотными капельками позолоты в сочленениях и небольшим бирюзовым камушком вместо кулона.

– Вчера подарил, – звенела цепочкой Маша. – Говорит, к глазам подходит.

– Да, недурна, – как-то по-лисьи отвечала Егорова. – На антикварную похожа. Дай посмотреть!

Маленькими своими руками вертела она Васин подарок, и бирюзовый плевок тускло мерцал в свете лампы.

– Вот! Штамп-то турецкий. И никакой это не антиквариат! – почти сразу же просияла она. – Дурят мужики нашу бабу как могут.

– Но ведь к глазам-то все равно подходит, – улыбалась Маша, и синий взгляд ее сливался с бирюзовым намертво, и в носу Егоровой першило и мокло.

Таня, Лека и Кирочка простудились сразу же. Коллективный грипп носил весьма острый характер. Вася не увлекался футболом, как Юрик, не раскидывал носки, как Славик, и не храпел, как Иннокентий.

– Как это не храпит? – расстраивалась Кирочка. – Может быть, ты его чем-нибудь особенным кормишь?

– Вообще не кормлю, – пожимала плечами Маша. – Он и сам прекрасно готовит.

– Сам готовит? – еще больше расстраивалась Кирочка. – И как? Вкусно?

– Ты что, не заметила, как я поправилась? – невинно удивлялась Маша. – Вторую неделю на диете сижу.

Кирочка изумленно ахала, и Лека с Таней вторили ей – из трех бренных супругов стряпать умел только Иннокентий и только гречневую кашу со шкварками.

Но больше всех страдала от Васи Петрова. На правах лучшей подруги она ближе всего подошла к его естеству и оттого недужила постоянно. Отоларингиты сменялись отитами, отиты переходили в кашель, а кашель не кончался никогда. Она меняла лекарства и врачей, прописавших ей эти лекарства, на других врачей, но ничего не происходило. На норковый жакет был куплен легонький пуховик «меха-только-после-сорока», бриллиантовые серьги померкли перед цирконовыми капельками, а умопомрачительное итальянское платье выглядело прямо-таки школьной формой по сравнению с разноцветной китайской маечкой.

– Не особо он тебя балует, – тыкала в маечку Петрова и тут же заходилась в приступе кашля.

– Да, он небогат, – протягивала ей чай Маша. – Но это ведь не главное.

«А что тогда главное?» – размышляла ночами Петрова и пила таблетки.

Как водится, именно Петрова заподозрила подвох.

Это произошло, когда Маша принесла на работу фарфоровую кофейную чашку.

– Вася сказал, что из фарфора кофе вкуснее, – улыбнулась она и поставила чашку на стол.

Приготовившаяся было кашлять Петрова поднесла чашку к глазам. Кашля не было.

– А то, что эта чашка – один в один из сервиза твоей матушки, он не сказал? – наконец спросила она.

– Просто похожа, – смущенно пожала плечами Маша. – Мало ли чашек…

Но воодушевленная чистотой легких Петрова осмелела.

– А кто он такой, Вася твой? – наступала она. – И чего это ты его так скрываешь?

– Никого я не скрываю, – пыталась защищаться Маша. – Просто повода как-то не было…

– Повода не было? – кровожадно ухмыльнулась Петрова. – Ну, это не беда! У меня через неделю день рождения, если ты помнишь. Вот и познакомишь меня со своим Василием. В приватной обстановке, так сказать.

– Конечно, познакомлю! – пыталась выдавить из себя улыбку Маша. – Он очень компанейский.

– И не говори, что я не предупредила тебя заранее!

Неожиданно выздоровевшая Петрова так шарахнула дверью, что Машина чашка упала со стола и, описав невообразимую дугу, разбилась.

Вася не позвонил.

Нив этот вечер, нив следующий.

– Что же мне делать? – ломала голову Маша. – Господи, что же мне делать?

Но небеса молчали, и в их молчании было столько презрения, что Маша плакала и пила валокордин.

Разлюбил? Ушел? Оставил?

«Но ведь от любви должно что-то оставаться», – думала она.

Целые дни Маша проводила в поисках доказательства ушедшего счастья. И ничего не находила. Поиск так измотал ее, что к концу недели она слегла. И не понарошку, а по-настоящему. Как будто порожденные Васей женские болячки стеклись к ней и тянули из нее жизнь.

Петрова позвонила точно в субботу.

– Ну что, вы идете? – ехидно поинтересовалась она. – У меня уже гостей полон дом.

– Мы… заболели, – давясь от собственной ничтожности, прошептала ей в трубку Маша.

На другом конце провода у Петровой начался кашель. Но он не испугал ее, а, напротив, придал ей силы. И выходя из дому, Петрова подумала, что, в конце концов, здоровье – дороже всего.

Когда позвонили в дверь, Маша решила, что это мама, и даже не успела испугаться, увидев на пороге Петрову.

– У тебя же гости, – прижалась к стене она.

– Болеете, значит? – оттеснила ее Петрова. – И чем болеете?

– Какое твое дело?! – закричала Маша.

Но Петрова ее не слышала. Истина, поселившаяся в ней, заглушала все остальные шумы и рвалась наружу.

– Хочешь, я скажу, чем вы болеете? – прошипела она. – Ничем вы не болеете. Нет Васи твоего и не было! Ты все придумала, сумасшедшая! Назло мне придумала. Не бывает таких, слышишь? Не бывает!

– Есть, – заплакала Маша. – Есть, есть, есть!

Крупные слезы текли по ее лицу, превращая и без того истеричное «есть» в хроменькое «исть».

– И где он «исть»? – немедленно отреагировала Петрова. – Тут? – И она распахнула дверь туалета. – За толчком спрятался? Или тут? – хлопнула она дверью ванной. – А может быть, в гостиной? – Отпихнув Машу с прохода, влетела Петрова в комнату и остановилась.

Там, в лучах бьющего через капроновую занавесь солнца, на продавленном диване сидел Вася. Солнце доходило до его головы и терялось в волосах. И то ли от самого солнца, то ли от Васиных волос комната была залита ровным теплым светом.