Текст книги "Сколько стоит корона (СИ)"

Автор книги: Екатерина Коновалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Ойстер заскулил как собака. Дойл поднялся и отошел в сторону, отчетливо давая Ойстеру понять, что он наг, слаб и беззащитен. В воздухе резко запахло мочой и испражнениями, и Дойл тяжело сглотнул, напоминая себе, что рядом почему-то нет очереди из тех, кто сделал бы за него – неженку эдакого – столь приятную работу.

 – А тем временем те, кто тебе помогал и, может, даже советовал подослать к королю убийцу, сидят с ним за столом. Пьют вино. Жрут мясо. Разве это справедливо, Деван?

Девану Ойстеру хватило десяти минут уговоров и одной тоненькой царапины на обширном животе, исторгнувшей из его глотки вопль боли, чтобы начать не просто говорить, а заливаться клекотуном, да так, что Дойл пожалел об отсутствии писаря. Потому что поэма выходила знатная.

Глава 15

Когда Ойстер закончил рассказ, Дойл подавил страстное желание перерезать ему глотку, чтобы никогда больше не видеть. К сожалению, пока он нужен был живым – чтобы в столице захватить остальных сиятельных мерзавцев, вообразивших, что без короля им будет жить значительно вольготней.

До конца охоты оставался еще день, поэтому Ойстера тени заперли в одной из карет и установили дежурство. Сам он вряд ли бы попытался сбежать – слишком был напуган самой мыслью о том, что его жирной туше может быть причинена боль. Но сообщники, если бы узнали о его откровениях, могли бы попытаться вытащить его – или же убить.

Когда его увели, а Джил, все время прятавшийся где-то в складках шатра, споро принялся оттирать наглядные (и дурнопахнущие) свидетельства ужаса милорда, Дойл вздохнул с определенным облегчением. Во всяком случае, остальных допрашивать можно будет в Красной камере, силами профессионалов пыточного дела.

Бросив мальчишке:

 – И принеси потом поесть, – Дойл вышел из шатра, дошел до одной из бочек с водой и тщательно вымыл руки и испачканный в крови кинжал, после чего направился к Эйриху.

В этот раз не было ни сомнений, ни яростных выкриков о том, что он сам может о себе позаботиться. Услышав все подробности, сильный, мощный король слабо опустился на стул и снял с головы тяжелую корону.

 – Ближайшие советники...

 – Именно они обычно и предают первыми, – отозвался Дойл. – Ты – хороший король. Даже отличный. Но для них лучший король – это тот, которого нет. И в этом плане сейчас очень удобное время.

 – Из-за ребенка, – кивнул Эйрих. – Нет ничего проще: убить меня, провозгласить еще не рожденного младенца наследником престола, а самим составить регентский совет.

Сказав это, король нахмурился, поднял голову и спросил:

 – Но они не могли не понимать, что ты этого не допустишь. Никогда.

 – Меня уже пытались убить, помнишь? – Дойл пододвинул себе табурет и тоже сел. – Я все думал, зачем ведьмам меня устранять, да еще и так топорно. Но если это не ведьмы, а Королевский совет – то все сходится. Покушение на меня сорвалось. И они... Я полагаю, они решили, что убить меня позже будет проще. Я сосредоточусь на охране королевы – и стану отличной мишенью.

Какое-то время Эйрих молча смотрел перед собой, потом грохнул кулаком по своему стулу, подскочил и пнул его.

 – Проклятье! Что еще им нужно? В стране мир, мы предотвратили голод, отлично идет торговля. Что им не так?

Дойл ничего не ответил и сделал вид, что не замечает буйств брата. Ему нужно было выплеснуть гнев. В детстве наследник престола, когда его что-то злило, заходился ревом. Повзрослев, он стал кричать и крушить мебель. Но Дойл подозревал, что это почти одно и то же. И реагировать нужно так же – то есть никак.

Эйрих успокоился через пару минут. Поднял покореженный стул, снова уселся и нахлобучил корону. Криво.

 – Я не могу повесить весь Королевский совет, Дойл.

Дойл согласно кивнул:

 – Разумеется, не можешь. Хотя бы потому что Ойстера и еще парочку нужно не вешать, а четвертовать на площади.

На самом деле, он понимал, о чем говорил брат. Королевский совет составлял опору власти, ему верила чернь, на него возлагали надежды мелкие лордики. Вздернуть его всем составом – значит показать, насколько непрочна была власть короля, раз он доверял изменникам. Но оставлять их в живых тоже было нельзя.

 – Я допрошу каждого, – сказал Дойл после некоторых раздумий. – И, возможно, трое или четверо сумеют убедить меня в том, что заблуждались. Что им угрожали. Напугали. И что они любят короля больше жизни. Их мы отпустим, ты торжественно объявишь о прощении.

 – Но..? – Эйрих отлично слышал это "но" в его голосе.

 – Разумеется, в течение ближайших двух лет с ними со всеми произойдут большие несчастья. Мир жесток. Люди умирают. Кто-то заболевает. Кто-то неудачно падает с лошади. Одного подло подстерегают грабители. Другого настигает удар меча ревнивого мужа, вступающегося за свою жену.

 – А тем временем мы сможем собрать новый совет, – продолжил за него Эйрих. – Мне не нравится. Но я все равно не вижу другого выхода. Только...

 – Да?

 – Отложи аресты до возвращения в столицу. Большая охота священна.

 – Я бы не обратил на это никакого внимания... – заметил Дойл, – если бы у меня было достаточно людей для перевозки двенадцати арестованных.

Он не боялся, что милорды сбегут. Слухи о поимке Ойстера еще не разошлись, а когда разойдутся – никто из членов совета не отважится на побег, тем самым признавая себя виновным. Они будут ждать и надеяться, что сумеют оправдаться или откупиться, и утешать себя мыслями о том, что их, потомков старинных родов, не коснется рука правосудия.

Дойл вышел из королевского шатра с мыслью о том, что этот еще не кончившийся день вымотал его до предела. Но было еще одно дело, которое требовало завершения – причем именно сегодня.

В лекарском шатре было темно, тихо и пусто, если не считать самого лекаря. Взгляд Дойла заметался от одного тюфяка к другому.

 – Где леди Харроу?

Старик обернулся, поклонился и пробормотал:

 – Леди со своей служанкой ушла два часа назад, сказала, что желает поговорить с вами, милорд.

В другой раз Дойл бы не поленился как следует встряхнуть этого дурака, который не должен был никуда выпускать свою пациентку, но сейчас у него не было на это ни сил, ни желания.

Вероятнее всего, леди Харроу подошла к его шатру как раз тогда, когда он беседовал с Ойстером, и не захотела им мешать. Поэтому Дойл почти без колебаний направился к ее личному шатру – именно туда она должна была уйти, не пожелав возвращаться в лекарскую.

И действительно, в ее шатре горели пятна зажженных свечей, на фоне которых то и дело мелькала небольшая тень. Дойл приблизился и остановился в нерешительности. На мгновение представилось, что женщина уже разделась ко сну, и лежит сейчас, закутанная в одеяла и теплые шкуры. С непокрытыми волосами. На эту мысль тело отозвалось недвусмысленно и даже болезненно. Мотнув головой, он постарался вернуть себе трезвость мышления и занес руку для того, чтобы поскрести по ткани, но не успел – полог приподнялся, и на улицу выглянула старуха-служанка с пустым ведром. Отшатнулась, увидев его.

 – Лежи Харроу еще не легла?

 – Леди собирается к вечернему пиру, милорд, – ответила служанка хриплым, надломленным, старым голосом.

 – Передай ей, что ее желает видеть милорд Дойл.

Оставив ведро, служанка вернулась в шатер. Дойл напряг слух и разобрал ее сообщение и последовавший ответ:

 – Передай милорду, что я не расположена сейчас его видеть.

Старуха что-то добавила – кажется, увещевательное, на что леди Харроу сказала громче:

 – Мне все равно.

Опять старушечье бормотание. До Дойла донеслись слова "обещание" и "решение".

 – Ты знаешь мое отношение. Никогда.

Теперь в бормотании ему удалось разобрать "время", "необходимость" и "долг". За ними последовала тишина. Потом резкое:

 – Застегни платье.

Дойл поспешно отошел на несколько шагов от шатра, и спустя минуту на улицу вышла леди Харроу. Дойл поклонился ей – во всяком случае, обозначил поклон – и спросил:

 – Надеюсь, вы не смертельно заскучали в лекарском шатре.

Он подозревал, что она чувствует себя обиженной – он воспользовался ее помощью, совершенно неоценимой, а после оставил скучать в компании ворчливого старика на половину дня.

 – Нет, – ответила она кратко и почему-то раздраженно.

Он вспомнил ее рассказ о том, как эмирский лекарь в доме отца учил ее и развлекал, пока она была ребенком, и прибавил:

 – Не обижайтесь – я весьма ценю лекарское дело.

На ее губах так и не появилась ожидаемая улыбка, а глаза по-прежнему были холодными, и в них чувствовалось что-то еще. Что-то близкое к презрению или раздражению – хотя еще несколько часов назад, неся ее на руках, Дойл готов был поклясться, что читал в них уважение и, возможно, даже симпатию. Непроизвольно сжалась в кулак здоровая рука.

 – Вы хотели видеть меня, милорд Дойл, – произнесла она сухо. – И что-то мне сказать.

Она поджала губы, так что они стали еще тоньше, чем были в тот день, когда Дойл с тенями обыскивал ее дом. Что-то произошло за время второй охоты, допроса и последующей беседы с Эйрихом. Дойл сделал небольшой шаг вперед, чтобы отчетливей видеть лицо леди Харроу в наступивших серых сумерках. Она словно непроизвольно отшатнулась – совсем несильно, но слишком заметно. Так, как отшатывались от него все женщины, всегда.

Самолюбие взвыло раненым зверем. Захотелось пожелать хорошего вечера – и убраться прочь. Но Дойл редко позволял чувствам управлять им. Разум же требовал выяснить, что заставило леди Харроу так перемениться – потому что изменения были заметны. В отличие от других – многих других – она не могла вдруг проникнуться отвращением к его уродству. Она наблюдает его уже достаточно долго. Проклятье, сегодня днем она совершенно не выказывала отвращения, обнимая его за шею и позволяя поднять себя.

Значит, что-то произошло.

Дойл сглотнул, подавив желание облизнуть ставшие сухими губы, и коротко спросил:

 – Леди, вероятно, я нанес вам обиду?

Он не привык задавать таких вопросов. Но просто уйти, в очередной раз пытаясь зализать раны на собственной гордости, было бы просто глупо. Не в этот раз.

На мгновение в глазах леди Харроу зажегся привычный огонек – но тут же потух. Она выпрямила спину, хотя и так стояла прямо, подняла голову, хотя в этом не было никакой нужды – она и так смотрела на него сверху вниз, и ответила:

 – Милорд Дойл, я благодарна вам за беспокойство и рада, что сумела сегодня в некотором роде помочь в вашем нелегком деле защиты его величества от козней изменщиков. Я буду готова и в дальнейшем служить моему королю, как належит верной подданной. Однако я со всей искренностью прошу вас, господин глава тайной службы, не навязывать мне своего общества и не вести со мной приватных бесед.

В ушах зашумело, на языке загорчило. Дойл наклонился вперед, чувствуя, как волна унижения захлестывает его с головой, и прошипел:

 – Леди оскорбляет мое общество?

 – Милорд, оно меня утомляет. Прошу прощения, но мне нужно переодеться к вечернему пиру.

Глубокий реверанс, юбка взметнулась в резком развороте – и леди Харроу скрылась в шатре. Дойл пожалел, что у него рядом нет ни одного стула, который можно было бы отшвырнуть.

К себе в шатер он ворвался. Все-таки пнул попавший под ноги табурет. Рявкнул:

 – Мальчишка!

Джил вынырнул откуда-то из-за тюфяка и протараторил:

 – Милорд, еда и вино готовы.

Выдох. Дойл упал на тюфяк. Джил быстро стянул с него сапоги, но подать еду не решился – и верно. Дойл подозревал, что в этом случае зашвырнул бы поднос подальше. Больше всего его злило непонимание. Он не мог угадать, что именно вызвало в леди Харроу такое отвращение.

Впрочем, это было и неважно. В целом, она всего-навсего помогла ему признать очевидное, вернее, напомнила о нем: из него едва ли выйдет галантный кавалер. И уж тем более – хороший муж. Не думал же он в самом деле предложить ей кольцо? Это было бы смешно – в самый раз, чтобы развеселить милордов, которые скоро закачаются в петлях. Милорд Страшилище, милорд Урод, выходец из обители врага Всевышнего – и вдруг женится на очаровательной женщине. От такой шутки виселица затряслась бы, и милорды попадали бы с нее, как спелые груши.

Дойл снова тяжело выдохнул и поднялся. Потянулся за графином вина, но не успел его взять – снаружи раздалось явственное поскребывание. Кто-то хотел войти в его шатер.

Глава 16

Джил сообразил метнуться к выходу и выглянуть за полог. Дойл напрягся.

 – Милорд, – мальчишка обернулся, – там старуха. Она говорит, что служит леди Харроу и что у нее до вас дело.

 – Пусть войдет, – велел он, не обращая внимания на то, что сердце пропускает несколько ударов.

Старуха вошла и сразу же поклонилась почти до земли. Она была уже очень стара, ее кожа была желто-серой, изборожденной морщинами. Глаза глубоко западали в глазницах, но блестели оттуда очень живо.

 – Простите, высокий лорд, что беспокою вас, – проскрипела она.

 – Тебя послала госпожа?

 – Никак нет, высокий лорд, – старуха пошамкала губами, словно бы в задумчивости. – Моя леди не знает, где я. Но я не могла промолчать, милорд. И вы – послушайте старую Милу. Моя леди так упряма и горда – точно как ее отец.

Дойлу хотелось бы поторопить старуху, но он не стал этого сделать, просто сложил руки на груди и приготовился слушать. Порой Шило притаскивал ему таких старух – наблюдательных, все знающих. Поторопишь такую, начнешь задавать лишние вопросы – и она запутается в собственных мыслях, язык ей откажет, разум помутится. Их нужно было просто слушать – и тогда они рассказывали то, чего не мог рассказать никто другой.

 – Вы думаете, милорд, я выжившая из ума старуха? – она подняла на него свои блестящие глаза. – Я знаю мою леди с колыбели. Когда сегодня она вернулась в свой шатер – как она плакала, милорд.

Дойл скрипнул зубами и напомнил себе о терпении. Она все расскажет. И о том, почему плакала леди Харроу. Она для этого пришла.

 – Как она была испугана.

 – Что ее испугало? – мягко спросил Дойл.

 – Крики, милорд, – старуха потрясла головой. – Жуткие крики. Они были страшны. А ваш голос – еще страшнее. Как будто враг всему живому из своего логова вышел. Так она сказала.

Лекарь говорил, что леди Харроу ушла, чтобы найти его. Со своей старой служанкой она подошла к его шатру – и, очевидно, выбрала для этого тот самый момент, когда он беседовал с Ойстером. Что именно она услышала – было угадать сложно. Но это испугало ее – женщину, живущую с уверенностью в том, что казни, да еще и прилюдные – это слишком жестоко.

Шатер Дойла, как и всегда, стоял на некотором отдалении. Он позаботился о том, чтобы Ойстер никуда не сбежал – но не имел возможности выставить внешнюю охрану. Никто не помешал леди Харроу подойти к шатру, а потом в ужасе убежать прочь.

 – Моя леди кажется сильной. Но на нее легло слишком тяжелое бремя. Как она могла не испугаться, когда у нее перед глазами встали крики людей из ее деревень, – старуха наклонила голову.

 – За то, что ты рассказываешь это мне, в тайне от своей госпожи, – медленно произнес он, – тебя бы следовало высечь.

Старуха улыбнулась тонкими губами:

 – Я так стара, высокий милорд, что мне ни плеть, ни смерть не страшны. Мне страшно только, что я умру, и никто не защитит больше мою леди.

 – И ты полагаешь, – он напрягся и вспомнил имя, которое она называла, – Мила, что я ее смогу защитить?

 – Я хоть и стара, но не ослепла, высокий лорд, – ответила она.

Это он тоже чувствовал – цепкий, пронзительный взгляд. Что она заметила – один Всевышний знает. Но она была права.

Дойл снял с пальца золотой перстень, по случайности надетый сегодня, и протянул:

 – Возьми, старуха. Моя благодарность.

Мила опять улыбнулась и покачала головой:

 – На что мне ваше золото, милорд? В могилу его не заберешь.

 – Тогда чего хочешь?

 – Вы мне спасибо скажите, милорд, я и рада буду.

Дойл не мог бы объяснить, почему, но ему подумалось, что он охотнее дал бы три таких перстня и еще кошель золота, чем поблагодарил бы ее. Но он отбросил эту мысль и произнес:

 – Спасибо.

Она опять поклонилась. Если бы люди Дойла не обыскивали комнату этой служанки, он заподозрил бы ее в ведовстве: слишком ярко блестели у нее глаза, слишком странно она улыбалась. Но у нее не нашли ни одной книги, ни одной травинки, ни одной черной свечи или каких-то других предметов для грязных ритуалов. И, в конце концов, будь она ведьмой, она едва ли стала бы привлекать к себе его внимание.

Когда она ушла, Дойл снова лег на тюфяк и закрыл глаза. На пир идти не хотелось, хотя и было необходимо. Мысли в голове скакали, как табун на выгоне, но он волевым усилием не позволял себе ухватиться хотя бы за одну из них. Нельзя размышлять серьезно, пока пульс бешено бьется. Он все-таки притянул к себе графин вина и сделал глоток прямо из него. Горло обожгло, и Дойл как-то отстраненно заметил, что ничего не ел.

Словно прочитав его мысли, Джил поднес ему поднос с мясом, уже нарезанным ломтями, и пробормотал:

 – Милорд, вы так и не ели с утра.

Мясо на вкус показалось сухим и пресным – вероятно, из-за усталости. Прожевав несколько кусков, Дойл откинулся обратно на тюфяк, поворочался, чтобы устроить проклятое, надоевшее хуже смерти плечо, и закрыл глаза.

 – Разбудишь, когда начнут трубить, – сказал он и сразу же провалился в тяжелый черный сон, полный каких-то смутных навязчивых образов и мрачных знаков.

Мальчишка разбудил его, кажется, почти сразу же – и только затекшее тело свидетельствовало о том, что он проспал не меньше часа. Левое плечо ломило, колено опять начало тянуть.

Поднявшись и переодевшись, Дойл почувствовал себя не лучше, а значительно хуже – тело противилось необходимости куда-то идти и что-то делать, отзываясь на каждое движение болью, а разум был по-прежнему слишком смятен безумными событиями дня.

Тем не менее, он вошел в роскошный королевский шатер и расположился на своем месте, окидывая стол взглядом. Сегодня было неспокойно. Кто-то заметил отсутствие милорда Ойстера. Кто-то высказывал предположения, где он и куда пропал. И почти все то и дело косились на Дойла, догадываясь, что это его рук дело. Дойл же с не меньшим вниманием изучал членов Королевского совета. Сегодня они еще рядились в дорогой эмирский шелк и зианнский лен, сверкали кольцами. Завтра утром они на породистых лошадях поедут в столицу, представляя из себя верную королевскую свиту. А уже вечером будут отвечать на его вопросы в подвалах Шеанского замка.

Он внимательно изучил каждого из двенадцати лордов, которых назвал Ойстер – проследил, как они едят и пьют, как держат золотые кубки, как смеются, вытирая о скатерть жирные пальцы. При этом он умудрился ни разу не остановить взгляд на сидящей почти на противоположенном конце стола леди Харроу, словно она была невидимкой. Но краем глаза он все равно заметил и ее бледность, и слишком яркие губы, и то, как старательно она избегала смотреть в его сторону.

Старуха Мила дала ему неплохую подсказку – но Дойл понятия не имел, что с ней делать, а главное, нужно ли. Нежная леди Харроу повидала немало за время войны, и ее душа противится тому, чтобы соприкасаться со всем, так или иначе с этой войной связанным. Ей противна мысль о том, что и в мирное время существуют предатели, правду из которых можно вырвать только под пытками, а наказание для которых – мучительная и позорная смерть. И еще противней ей думать о том, что она могла сказать лишнее слово человеку, способному пытать и убивать.

Обругав себя слабаком и размазней, он твердо повернул голову и взглянул на леди Харроу, а потом не менее твердо и решительно отвернулся. Ему опротивело насилие, особенно над женщинами. Искать ее общества – будет насилием над ней. И он однозначно не станет им заниматься.

В шатер вошел Эйрих, и Дойл сосредоточил свое внимание на нем, подливая ему вина и изредка говоря что-нибудь о ком-то из гостей, особенно уделяя внимание Кэнту, который, перебрав вина, потрясал в воздухе своей ручищей и то и дело похлопывал по плечу своего соседа-рыцаря. У того, кажется, даже доспехи начали мяться, а лицо было невероятно кислым.

Наутро выехали с рассветом – все такая же пестрая, торжественная, праздничная процессия потянулась от леса обратно в Шеан. Праздник Большой охоты был завершен, за королем везли растянутую шкуру убитого оленя, горны и рожки оглушительно гудели.

Замок встретил тишиной и ощутимым после уличного ветра теплом. Управляющий потрудился на славу, протопив его насквозь. Королева ожидала их в большом тронном зале – все еще тощая и плоская, с рыбьим лицом, но непривычно улыбающаяся и даже как будто приятная. За ее спиной возились две дородные монахини, подкладывали подушечки и предлагали набросить на плечи выделанную шкурку северного кота.

Дойл остановился на середине зала, а Эйрих по-мальчишески легко взбежал к трону и под ликующие возгласы свиты поцеловал королеву. Солнечный луч блеснул на его короне. Свита зашумела еще громче.

Дойл же, убедившись, что венценосная пара собрала все внимание, незаметно покинул зал через боковую дверь и поспешил к своим покоям, возле которых его должен был ожидать отец Рикон.

И действительно, он стоял в своем сером одеянии, с покрытой широким капюшоном головой, сложив руки перед грудью, и, кажется, молился. Но, очевидно, молитва была не слишком жаркой, потому что он тут же прервал ее и произнес:

 – Пленного милорда уже разместили в подземных покоях.

 – Отлично, – кивнул Дойл и распахнул двери своих комнат, в этот раз – теплых, даже жарких. – Скоро ему придется потесниться. Парадных покоев внизу мало, а знатных гостей будет много. Эти дни были спокойны?

 – Как водная гладь в безветренный день, милорд, – сообщил Рикон, тем самым подтверждая правоту версии Дойла. Королеву никто трогать не собирался. Даже ведьма. Во всяком случае, пока. Кстати о ведьме.

 – Никакого колдовства не было замечено?

 – Никакого, милорд. Возможно, другие люди милорда смогут рассказать ему больше, но ваш слуга не встретил ни единого проявления магии.

Под "другими людьми" Рикон подразумевал Шило и его подельников. Он бы хотел тоже иметь на них выход, но Дойл был непреклонен – тайная служба должна работать сама по себе, а его знакомые из мира жуликов и воров – сами по себе. Он предпочитал иметь возможность получать информацию с двух сторон.

 – С другими людьми я поговорю. А пока... – Дойл вздохнул и потер глаза, – нас ждет общение с глубокоуважаемым королевским советом. Но – без грубости. Только вежливая беседа.

 – Я отдам распоряжения, милорд, – Рикон поклонился, коснулся сухими губами руки Дойла и вышел за дверь.

Глава 17

Двенадцать милордов Королевского совета были доставлены в подвалы Шеана в течение двух часов. Вернувшись с охоты, они еще не успели разъехаться по своим имениям и загородным домам и все оставались в столице, где не имели никакой возможности противиться силе армии и теней из тайной службы.

Здесь, в Шеане, Дойл сумел выдохнуть с облегчением. Он не слишком любил город, но после трех безумных нервных дней вдали от него был рад вернуться. Здесь он мог положиться на огромную мощь, а не на горстку теней.

К тому времени, как отец Рикон вернулся и доложил, что милорды ожидают в личных покоях, Дойл успел переодеться, обмыться с дороги и просмотреть несколько записок, доставленных за время его отсутствия. Две касались дел его владений, где он появлялся всего дважды в жизни, а еще одна была от Шила – с просьбой о встрече. Сам он, конечно, писать не умел, но держал какого-то ученого паренька.

Дойл бросил в камин все три бумаги как раз в тот момент, когда Рик вошел и сообщил, что все готово. Разумеется, их, как уважаемых и знатных людей, пока не стали запирать в нижних камерах, хотя Дойл не сомневался в том, что рано или поздно они будут туда переправлены. Однако пока Рик разместил их в небольших кельях северной башни – старой, мало используемой и почти не отапливаемой. Плотнее завернувшись в меховой плащ, который так кстати набросил ему на плечи Джил, Дойл вошел в первую из келий, где возле окна стоял низкий, напряженный и как будто собравшийся в комок милорд Трэнт. Услышав скрип двери, он резко обернулся и пролаял:

 – По какому праву вы привезли меня сюда?

 – По приказу короля, милорд, – ответил Дойл спокойно. – И если вам дорого благополучие его величества, вы ответите на мои вопросы – прямо и четко.

 – Я – преданный слуга короны, – рявкнул Трэнт.

 – Тогда, – Дойл прислонился к двери плечом, – вас не затруднит ответить на мои вопросы. В противном случае, я задам вам их снова. Но в менее комфортных условиях.

Ответы Дойла не удивили. Это были "поклеп", "подлая ложь", "наветы" и "гнусная клевета". Только глаза у него бегали из стороны в сторону и руки так явственно потели, что он был вынужден то и дело вытирать их о штаны из плотного дорогого сукна.

 – Жаль, что вы не хотите говорить мне правду, милорд Трэнт, – сообщил ему Дойл и вышел из кельи. Этого допросят на дыбе.

Милорд Грейл – так непохожий на Трэнта, длинный, худощавый, с желтоватым лошадиным лицом, тоже начал браниться с порога. Только он не обвинял во лжи, а утверждал, что его подставили и оклеветали, чтобы занять его место в совете. У него не потели ладони и не бегали глаза, зато он то и дело облизывал сохнущие губы и хватал себя за подбородок через слово. И от него буквально пахло страхом.

Милорд Эск был спокоен и невозмутим, как глыба гранита. Он не ругался и не угрожал, а в ответ на все вопросы достойно сообщил:

 – Если бы я замыслил убить его величество, я сделал бы это как рыцарь, собственным мечом, а не как крыса из подворотни. Вы ошиблись в своих подозрениях, милорд Дойл, – имя его выплюнул, как будто оно было ядовитым.

От уверток и лжи начинала болеть голова, язык пересыхал от повторения одного и того же, раз за разом, с одинаковым спокойствием и одинаковой невозмутимостью. Нельзя было показать злобы, нельзя было обнаружить усталости. Все двенадцать повторяли как один: они невиновны.

Из северной башни Дойл спустился, когда обеденное время давно прошло. Рик ждал его у ступеней и, увидев, почтительно поклонился.

 – Я хочу допросить Трэнта после обеда. Без серьезного вреда, но так, чтобы испугать.

 – Милорд хочет проверить свои сведения? – тихо уточнил Рикон.

 – Не совсем. Я хочу его напугать и посадить перед Ойстером, а потом послушать, что они друг другу наговорят. А заодно... – он задумался, формулируя мысль, – шепну Ойстеру, что его непременно четвертуют на площади, что король уже подписал приговор.

 – Разрешит ли милорд дать ему совет?

Дойл согласно кивнул, и отец Рикон заметил:

 – Сообщите милорду Ойстеру, что перед казнью он будет оскоплен на площади, ибо покушался он на род королевский, а потому лишен будет даже после смерти продолжать род собственный. А также напомните, что Всевышний почитает скопцов не мужчинами, но женщинами, и воздает им кары и награды сообразно их полу.

Дойл невольно дернул углом рта – о том, как падок был милорд Ойстер на женский пол знала, наверное, вся столица.

 – Хороший совет, отец Рикон. Отобедаешь со мной?

Из-под капюшона блеснул острый взгляд.

 – Я был бы рад этой чести, милорд, но в благодарность за избавление его величества от беды я вознамерился держать пост пятнадцать дней, как заповедует нам поступать Всевышний.

Дойл прислушался к себе и понял, что даже из благодарности не готов продержаться на воде и черством хлебе пятнадцать положенных дней.

 – Помолитесь и за меня, отец Рикон, – почтительно попросил Дойл, но от благословения знаменем Чистого Солнца уклонился. Как бы далек от церкви он ни был, из всех святейших отцов Рикон был бы последним, к кому он пошел бы за благословением. И Рик это отлично знал.

 – Однако я почту за радость составить вам компанию.

Пока Дойл ел, Рик не произнес ни слова, только велел Джилу удалиться и прислуживал сам. А когда Дойл, насытившись, отодвинул тарелку и вытер руки, заметил:

 – Я также благодарю Всевышнего за то, что он сохранил вашу жизнь.

Дойл кивнул и сказал, отвечая на собственные мысли:

 – Впереди тяжелые дни.

Рикон согласно поклонился и, сверкнув черными глазами из-под капюшона и удалился.

Короткий отдых и пища восстановили силы Дойла, и он вышел из своих комнат, чтобы продолжить грязную (как наверняка считала леди Харроу) работу, которую все равно за него никто не поспешит выполнить. Но не прошел он и двадцати шагов, как сзади раздалось громкое, искреннее и почти испуганное:

 – Милорд Дойл!

Он обернулся, и тут же к его ногам упала тоненькая, прелестная Майла Дрог. Он почти забыл о ней за прошедшее время, но сейчас, увидев, вновь испытал невольный прилив чистого восхищения: ее красота была слишком яркой, слишком очевидной и слишком безусловной. Но, отметив это, он, к своему удивлению, не ощутил никакого волнения тела и никакого трепетания души – она была красивой статуей, искусным портретом, но ничем больше. Тогда как, упади перед ним на колени другая женщина – та, которая гневно попросила его не заводить с ней больше разговоров, – и все его тело охватил бы огонь, а сердце сжалось бы и забилось бы сильнее.

Оглядев Майлу, он вспомнил тот поцелуй, который однажды оставил на ее маленьких розовых губах, ее смущение, испуг и отвращение, и спросил:

 – Чего вы ищете теперь, нимфа?

Кажется, в прошлый раз она искала справедливости – если учесть, что Эйрих об этом ни словом не обмолвился, скорее всего, не нашла.

Кажется, она потерялась ненадолго – но снова подняла глаза и произнесла:

 – Милорд, я пришла молить о милости.

 – Вы спутали меня с королем. Он – даритель милостей.

 – Эту милость подарить можете только вы один. Все знают, милорд, что вам подвластны судьбы всех подданных королевства, что ваша, а не королевская рука затягивает петли на шеях виновных и невиновных, – проговорила она с жаром и со слезами на глазах.

Эти слова неприятно царапнули.

 – Обвинять меня в несправедливых решениях на службе короля – не лучший способ заслужить мою милость, – сказал он жестко. – Но говорите – чего вам нужно.

 – Я молю вас освободить невиновного, схваченного по вашему приказу, – она прижала руки к груди, в глазах засверкали слезинки.

 – Невиновные не пострадают. Виновные понесут наказание.

 – Милорд, человек, о котором я говорю, невиновен. У него и в мыслях не было участвовать в том чудовищном, подлом деле, в котором его обвиняют.

 – Говорите ясней и короче, – велел Дойл, начиная злиться. Ему не хотелось стоять в этом коридоре, не хотелось слушать мольбы этого цветочка.

 – Я говорю о верном слуге короля милорде Грейле.

 – Если он верен, он будет освобожден. Если нет – его ждет плаха. Молить меня о чем бы то ни было совершенно бесполезно.

Неплохой вкус у Грейла. Но Майла явно в большем выигрыше – он получит всего-навсего красотку-жену, а она – нешуточное состояние и титул миледи. Вернее, они бы получили это все – не затей Грейл с остальными заговор.