Текст книги "Моё Золотое руно (СИ)"
Автор книги: Екатерина Гордиенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Мое Золотое руно
ПРОЛОГ
ЯСОН
Я пытался отдышаться, лежа на железном днище моторной лодки. Легкие горели, перед глазами плавали черные пятна – похоже, я побил свой собственный рекорд пребывания под водой.
Привязанный к брезентовому поясу мешок неудержимо тянул ко дну, и я изо всех сил цеплялся за канат стоящего на якоре рыбацкого баркаса, чтобы не уйти на глубину. Затем рывок – и я пиявкой повисал на корпусе следующего суденышка. Где-то надо мной слышались крики людей, хлопки (неужели дело дошло до стрельбы?), но здесь, на глубине полутора метров от поверхности воды я чувствовал себя в относительной безопасности. Вот только тонкая цепочка пузырьков, бегущая из уголка моего рта напоминала, что время мое течет неумолимо и скоро закончится совсем.
Внезапно темнота наверху озарилась оранжевым заревом, а уши заложило от грохота близкого взрыва. Одна вспышка, вторая… Я снова рванулся вперед, из последних сил выпрыгнул из воды и обеими руками уцепился за борт.
Чьи-то руки подхватили меня под мышки и втянули в лодку. И вот я лежал, судорожно хватая воздух ртом, не в силах отвести глаз от пары коричневых мокасин с медными бусинками на кисточках, и точно знал, что если посмотрю вверх, то разгляжу в зареве пылающих возле причала лодок пухлые ляжки, нависающий над ними животик и венчающий всю эту конструкцию острый клюв Мони Каплуна. Наш Моня даже за контрабасом (1) явился при полном параде.
Меня быстро обшарили и ловко отстегнули мешок вместе с поясом.
– Молодец, донес. Отдыхай пока.
– Нет, – прохрипел я. – Высадите меня ближе к скалам. Дальше я сам вернусь.
Моня ласково закудахтал у меня над головой. Не любил я, когда он так смеялся, потому что ничем хорошим это обычно не заканчивалось.
– Нет уж, дружок. На этот раз придется прокатиться с нами подальше.
– Почему?
Я попытался приподняться на локтях, но мне в спину между лопаток уперлась твердая подметка ботинка.
– Нехорошо получилось, Ясон. Пришлось отвлекать шмонал (2), вот и подожгли пару лодок. Так что, оставайся, мальчик, с нами, пока все не уляжется.
– Меня никто не видел! – Волна отчаяния захлестнула с головой. – А я умею держать язык за зубами. Ты меня знаешь, Каплун.
– Тебя здесь все знают, – доносится сверху. – Потому не делай мине мозги, лежи тихо.
В подтверждение его слов ботинок на моей спине сильнее придавил меня к днищу лодки. Ладно, я буду лежать очень тихо. Я даже смогу притвориться, что меня здесь нет. До борта, до вязкой и черной, как мазут, воды, всего полметра. Они и глазом моргнуть не успеют, как я скользну вниз, надо только выждать подходящий момент. Три… два… один… За спиной взревел двигатель, лодка дернулась вперед, тяжесть с моей спины исчезла, и я руками и ногами подбросил свое тело вверх… Затем последовал удар по голове, темнота.
В колыханье розовой воды, в плеске сонных волн выплывает корма маленькой лодки. Спиной ко мне на задней банке сидит девочка. От предрассветной сырости она закутана в мой свитер, и ее волнистые волосы живым золотом рассыпаны по укрытой грубой шерстью спине.
– Ночь раздувает угли восхода
Замирают гудки парохода
Море суровое, дюны песчаные,
Дайте запомнить мне вас на прощание…
– Хватит галдеть, Медея, всю рыбу распугаешь.
Не переставая болтать ногами в воде, она оглядывается и улыбается во весь рот:
– Наоборот. Рыба захочет посмотреть, кто там так красиво поет, и придет сюда. Ой, Ясон… – Ее глаза округляются: – Смотри, клюет, клюет!
Точно, клюет. Я подсекаю и выбрасываю на дно лодки упругую рыбину в ярко розовой чешуе.
– Окунь!
Медея быстро переворачивается и ловко вытаскивает из жабр крючок.
– Креветку или червя?
– Креветку.
Я снова забрасываю снасть в воду, а за моей спиной раздается, исполненное энтузиазма:
– … Дайте запомнить мне вас на прощание…
Снова в себя я пришел уже в каком-то сарае. Матрас был брошен поверх старого сена, от мелкой трухи запершило в горле и я надсадно закашлялся.
– На, выпей.
Мне протянули большую кружку с отбитой по краю эмалью, и я выхлебал ее несколькими глотками. Затем снова заснул.
Медея с отцом и мамой выходит из ворот церкви Святого Николая, и все сидящие за столиками кофейни КостасаСпитакиса разом замолкают. А я… я, наверное, вообще забываю, как дышать.
Хуже того, я даже не в силах рукой пошевелить, пока она в белом кружевном платье и с черной бархатной лентой в волосах плывет мимо меня, оберегаемая с боков родителями, а с тыла двумя братьями. И все же она успевает бросить мне искоса лукавый взгляд и улыбнуться уголками розовых губ.
Белая, как молоко, золотая, как мед, она кажется такой сладкой, что мой рот непроизвольно наполняется слюной и я судорожно сглатываю, чтобы не закашляться. И тут же получаю по-матерински заботливый подзатыльник от мадам Фельдман:
– Убери в карман свои бесстыжие глаза, шлёмиль (3). Что у тебя под шапкой, Ясон, что ты так пялишься на эту лялечку? Дочка Анастаса Ангела не для таких босяков, как ты. Какой выкуп ты положишь на порог ее дома? Свои дырявые штаны? Чем будешь кормить молодую жену? Чаем без ничего?
– Да я просто смотрю, тетя Песя.
– А что тут смотреть? Что с нее пол Ламоса пропадает? А через год еще и пол Херсонеса пропадать начнет? Иди вже на свою лодку и думать забудь Медею Ангелиссу. Шо я тебе говору! Быстро бежи отсюда!
И я иду. Тетя Песя права. Винокурня Анастаса Ангела лучшая в Тавриде. Он отправляет свои вина по всему Понту Аксинскому – и ахейцам, и османам, и даже гипербореям на север. Он царь и бог Гераклейских земель (4). Каждый встречный кланяется ему. Каждый, кроме Понтийского царя.
А раз так, то у меня один выход: раз Ангелы цари на земле, я, Ясон Нафтис стану царем моря. Жаль только, что начать мне пришлось с Мони Каплуна, короля контрабандистов из Дессы.
А вот и Моня. Он уселся передо мной на шаткий табурет и выложил на застланный истертой клеенкой стол мятый конверт.
– Что здесь? – Я кивнул на белый прямоугольник.
– Твоя доля. – Он хмыкнул и потер чисто выбритый подбородок. – Но не вся. Леня Гоцман за паспорт такую цену задрал, что у меня голова поперек стала.
– Зачем… – у меня снова пересохло в горле, и я откашлялся, прежде чем повторить: – Зачем паспорт? Я никуда не еду.
– Едешь! Слушай меня ушами, Ясон. Имперцы (5) взяли Беню Штифта. А Беня Штифт такой человек, что один сидеть не станет. И вещи твои у него в лодке под банкой заныканы. Так что или сиди с ним в клетке, как попугай, или гуляй себе, такой красивый. Но подальше отсюда.
Мысли лихорадочно крутились в голове, цепляясь одна за другую, словно шестеренки часов. Беня меня знает. И да, он сдаст. И весь Ламос будет знать, что Ясон Нафтис связался с контрабандистами и поджег лодки в порту. И Медея увидит меня в наручниках между двумя жандармами. Медея, девочка моя золотая…
– Когда ехать? – Спросил я и успел заметить, как расслабляются сжатые в кулаки руки Каплуна.
– Значит, согласен? Хорошо. Тогда и ты в ажуре, и мне не надо грех на душу брать. – Можно подумать, я не заметил, как оттопыривается над кобурой его куртка на жирном боку. – Сегодня ночью из Херсонеса уходит один корабль до Гамбурга. Доедешь со всеми удобствами, а там наши люди тебя к делу пристроят.
Моя голова заметно дернулась, и тут же его челюсти сжались, как капкан:
– И не советую бегать до своей девчонки. – Взгляд Мони внезапно стал острым, как шило: – Она ведь не знает о нашем гешефте, а?
– Нет, – поспешно помотал я головой. – Вообще никто не знает.
– Ну, тогда… – Каплун встал и одернул куртку на круглом пузе, – … Левчик тебя отвезет. – Он кивнул на здорового жлоба, что сидел в этой дыре вместе со мной двое суток. Наверное, ему хотелось выглядеть добрым напоследок. – И забудь этих Ангелов, молодой человек. Они тебя уже забыли.
Дни плаванья слились друг с другом, слиплись в один тяжелый грязный ком. Я помнил только грязный трюм, еще двух бедолаг, вроде меня, железную койку без подушки и белья, холодную тушенку из жестяной банки, отдающую чем-то тухлым воду, которую мы пили из чайника прямо через носик.
Наверху, судя по всему, ходили волны. Баллов пять по ощущениям. Мои спутники лежали пластом и уже не пытались донести все, что просилось наружу, до гальюна. Чтобы не видеть их, чтобы не думать, я старался спать побольше. А во сне ко мне снова и снова приходила Медея.
– Не уходи, Ясон. – Ее пальцы крепко сжимают мою рубашку, и я поглаживаю их, не в силах оторваться от нее. – Это плохо кончится. Я боюсь.
Самая красивая девушка Ламоса, а, может, и всего Херсонеса боится за меня. Есть с чего надуваться от гордости.
– Не бойся, мое сердечко. Я управлюсь за пару часов. А потом вернусь и принесу тебе золотую цепочку. – Я бережно вытягиваю у нее из-под блузки осколок сердолика на кожаном ремешке. У меня на груди греется точно такой же. – Ничего со мной не случится, ведь нас благословила богиня. Помнишь?
Она стискивает в кулачке свой сердолик и прижимает к губам:
– Мне не нужна цепочка, Ясон. И деньги не нужны. Мне нужен ты, живой и здоровый.
Я, наконец, освобождаюсь из плена ее рук и быстро целую в нос, а потом, не удержавшись, в губы:
– Ничего не бойся, Медея. Я вернусь. Просто оставь лампу на подоконнике. Это будет мой маяк.
В ответ она только качает головой:
– Ты не придешь, я знаю. Я знаю.
Это были последние слова, что мы сказали друг другу.
* * *
В Гамбурге наш сухогруз пришвартовался у одного из самых дальних причалов, и это только облегчило мою задачу. Ночью, дождавшись, когда над головой смолкнет скрип лебедок и крики грузчиков, я выбрался наверх и несколько минут стоял у края палубы, вдыхая полной грудью пропитанный запахами дизельного топлива и гниющих водорослей воздух.
Убедившись, что на причале никого нет, быстро спустился вниз по швартовочному канату и с удовольствием проверил на прочность землю под ногами. Не качается.
Паспорт и деньги лежали в кармане куртки, вещей у меня не было, а ждать, когда за мной заявятся Монины знакомцы, я не собирался. Одалживаться у таких людей себе дороже, так что я повернулся лицом к югу и вытянул вперед кулак с оттопыренным средним пальцем. Адью, Каплун. Не худей, не кашляй и больше мне на дороге не попадайся.
Через два дня я поднялся на борт малайского судна, нанятый матросом, а через два месяца сошел на набережную Джакарты уже вторым мотористом.
* * *
МЕДЕЯ
– Ты куда собралась?
Я замерла, прижимая к груди глиняный кувшин с вином. Мама мягко отняла мою ношу и заглянула внутрь:
– Это что за пьянство по ночам? С кем?
– Мама, отдай. – От ощущения собственного бессилия у меня выступили слезы на глазах. Вот такая я нелепая, даже вино стянуть не умею. – Это для богини. Мне очень надо.
– Для богини? – Мама от неожиданности плюхнулась на скамейку. – Что случилось? О чем ты хочешь ее просить?
Смотреть в глаза мамочки, вдруг ставшие такими больными и испуганными, было и стыдно и страшно. Я опустила голову, собираясь с духом, но она, кажется, догадалась сама:
– Какую богиню ты будешь просить? – Тихо спросила она.
– Афродиту Понтийскую, – я зажмурилась, ожидая ее реакции. Несколько секунд длилось молчание, а затем меня притянули к мягкой теплой груди. – Девочка моя, что же ты наделала, глупенькая?
Я только сильнее уткнулась в теплую материнскую плоть, в мою защиту, в мое убежище:
– Я отдала богине мою первую кровь.
Глубокий вздох и снова молчание. А затем вопрос:
– Кто он?
Я набрала полную грудь воздуха и словно шагнула вниз со скалы Желаний. Только когда я это сделала в первый раз, за руку меня держал он, мой Ясон.
– Ясон Нафтис.
А вот теперь меня точно убьют.
Наверное, я плохо знала мою маму. Она обняла меня крепче и покачала на груди, как малое дитя:
– Красивый парень. Смелый. Хорошим бы рыбаком мог стать… – Мама сама из рыбачьей семьи, а хорошему рыбаку в Ламосе почет и уважение. – Вот только непутевый совсем, без царя в голове.
Я только вздохнула, во всем с ней соглашаясь. Он действительно такой, мой Ясон. Мы снова помолчали, и наконец мама спросила о самом главном:
– Афродита приняла твою жертву?
– Вот.
Я отстранилась от нее, совсем немного, только чтобы вытащить из-под ворота платья подарок богини. Кусок сердолика лег в мамину ладонь, и она повернулась к фонарю, чтобы лучше его рассмотреть.
– Дельфин, символ богини.
– Да, у него точно такой же.
Когда мы уже выходили из пещеры под скалами, я зацепилась босой ногой за камень. Ясон сразу присел рядом и сжал мою ступню в ладонях, утишая боль. Этот его прием всегда помогал безотказно.
– Все, уже не болит. Ой, смотри… -
Я наклонилась вперед и вытянула из груды мелкой, как фасоль, гальки розовый диск с широкой голубой прожилкой посередине. – Смотри, какая красота.
Необычный плоский сердолик с двумя дырочками словно светился у Ясона на ладони.
– Кажется, я знаю, что это такое. – Тихий щелчок, и диск в его руках превратился в две одинаковые половинки. Теперь он держал двух розовых гладко отполированных дельфинов. – Афродита нас благословила. Ты понимаешь, что это значит?
– Ты понимаешь, что это значит? – Донеслось до меня словно издалека.
– Да, мама. Мы с Ясоном теперь принадлежим друг другу.
– Ох ты, ребенок мой, ребенок. Девочка ты моя, счастливая-несчастная.
– Почему несчастная?
Я действительно не понимала, как может быть несчастной женщина, обретшая истинную любовь.
– Я тебе не рассказывала, ты не знаешь, наверное… но твоя прабабушка Анна, бабушка моя, тоже вышла замуж на алтаре богини. Это потом они с прадедом уже венчались в церкви. И жили счастливо. Целых два года. А потом случилась война, и ее муж ушел в наш Гераклейский батальон. А потом его убили, и прабабушка осталась вдовой в восемнадцать лет.
Конечно, я знала. Мой прадед Константин Аламиди сражался и погиб на нашей земле. Моя бабушка Анна принесла его на своих плечах из Инкерманской бухты и похоронила на кладбище Ламоса, в землю которого из века в век ложились мои предки – Аламиди, Ставракисы, Ангелы, Фасулаки, Псарасы. Там же лежали и предки Ясона, и его родители Катерина и Тео Нафтисы.
– А когда Ламос освободили, – тихо говорила у меня над головой мама, – Анна с маленьким Никосом, моим отцом, вернулась домой… ну, то есть на то место, где стоял наш дом. Она сама его отстроила, правда совсем маленький, и там вырастила своего сына. Замуж она больше не вышла, хоть и была редкой красавицей. Говорила, что живой или мертвый, но Константин все равно ее муж, и другого ей не нужно. Там, за чертой, которая отделяет синее небо от синего моря, он обязательно ждет ее.
Мы еще немного посидели вот так, обнявшись, и, наконец, мама добавила:
– А Ясона твоего так больше никто и не видел. После того пожара в порту исчез, как не бывало. – Заметив, что плечи мои задрожали от сдерживаемых слез, она то ли спросила, то ли заметила про себя: – Значит, ты будешь просить богиню за него.
– Да, мама.
Я выпрямилась и шмыгнула носом.
– Ну, Бог с тобой. Попытайся. – В руки мне опустился все тот же кувшин с вином. – Старые боги еще сильны на нашей земле. А я буду за вас Богородицу молить. Иди, Медея.
Спуститься в маленькую бухту под нашим виноградником я могла бы и в кромешной темноте, и с завязанными глазами. Труднее было остановиться у кромки воды, не пойти далеко-далеко по лунной дорожке, вплавленной в неподвижное черное стекло воды.
Я помнила: говорить нужно первое, что придет в голову. Именно это лежит у тебя на душе. Поэтому просто запела:
Синее море, белая пена,
Бурных волн бесконечная смена…
Ходят у ног моих травы плавучие…
Теплая волна лизнула мои босые ступни.
…Крабы корявые, рыбы плавучие…
Ветерок теплой рукой коснулся лица, отводя за спину пряди волос.
…А надо мной летят мои любимые
Ветром гонимые чайки морей.
Стихли цикады в кустах над тропинкой, не слышно стало даже музыки из дальних таверен на набережной. Берег настороженно прислушивался, что же я скажу дальше.
Что ты скрываешь за горизонтом
Море синее в мареве желтом…
Через шесть часов взойдет солнце, раскалит воздух, и морская даль станет именно такой, какой я сейчас видела ее закрытыми глазами. А пока я просто наклонила горлышко кувшина и тонкой струйкой начала выливать вино себе под ноги.
…Знаю – за той чертой,
За поволокою,
За волоокою далью далекою…
Дальше слова пришли сами собой:
Знаю – за той чертой,
Ты навсегда со мной
Ласковым днем
Или в буре морской.
Маленькая волна покатилась от моих ног по поверхности воды. Прямая лунная тропа заколебалась, пробежала рябью, а потом исчезла, разорванная блестящей черной спиной. До меня донеслось тихое фырканье – дельфины. Я подняла лицо к звездному небу и позволила слезам свободно стечь по вискам в волосы. Афродита Понтийская, покровительница влюбленных и моряков, меня услышала.
* * *
(1) Контрабас (жаргон) – контрабанда
(2) Шмонала (жаргон) – таможенник
(3) Шлёмиль (идиш) – дурак, простак
(4) Гераклея – здесь ссылка на древнегреческие колонии на берегах Черного моря
(5) Имперцы – прозвище жандармов
ГЛАВА 1
Восемь лет спустя
МЕДЕЯ
Я стояла, прислонившись к капоту старенького пикапа, который использовался в нашей семье для недальних поездок и перевозов небольших грузов. Быстрый взгляд на часы подсказал, что маршрутный катер с туристами придет минут через пятнадцать. Хорошо бы заказчики успели к пирсу раньше, чем начнется утренняя толкотня на причале. Перегрузить товар они успеют в считанные минуты – перекинуть из кузова грузовичка десять ящиков вина и две большие канистры не займет много времени у мужчин, с детства приученных к суровой работе на море.
В глубине бухты показались две белые точки. Быстро приближаясь, они увеличивались в размерах и, наконец, превратились в маленькую белоснежную яхту и большой рыбачий баркас. Над капитанской рубкой баркаса гордо развевался флаг цвета индиго с двумя перекрещенными рыбками. Хозяева судна звались Ставридисами, и этим все было сказано.
Лодка почти не замедлила хода, а с ее борта ловко, словно с подножки трамвая, на доски причала шагнул глава семейства Юра Ставридис. Не снижая скорости и не оглядываясь назад – сыновья пришвартуются и без его указаний – он направился прямо ко мне.
Вот он, листригон до мозга костей – просоленный морской водой, провяленный солнцем и ветром, веселый, как дельфин, и нахальный, как чайка. Со всех сторон красавец, одним словом.
Я уже ждала, открутив крышку с маленького, объемом в чайную кружку, термоса:
– Поздравляю, дядя Юра. Молодым счастья, а вам с тетей Алексой внуков, побольше и побыстрее.
– Вот это правильно. – Пощекотав мне щеку роскошными усами, он принял у меня из рук термос, сделал первый глоток, довольно крякнул и осушил емкость до дна. – Доброе вино. – Юра с видом знатока прислушался к тому, что сейчас происходило в недрах его необъятного организма. – Чувствую, я от него лет на десять помолодел. Это что же за сорт такой?
– Купаж, дядя Юра. Мой собственный. Называется «Золотое руно».
– Ишь ты, – недоверчиво протянул старший Ставридис, принципиальный любитель «чистых» вин. – Ладно. В следующий раз возьмем его. Вон когда Алексис женится.
Алексис, здоровый загорелый, как жареная камбала, парень только оскалился белозубо и кивнул на коробки в кузове моей машины:
– Перегружать, что ли.
– Давай, – кивнула я. – А то во-о-он уже пассажирский показался.
Парни задвигались быстрее и перекидали коробки в считанные минуты. С тяжелыми канистрами пришлось повозиться подольше – дешевого молодого вина, который отгрузили мне с соседского виноградника – было по весу больше раза в три.
Но так уж повелось у рачительных хозяев: дорогое вино подавали только вначале застолья, пока гости еще трезвые. А как захмелеют, на столах появлялось кислое розовое в запотевших кувшинах. Оно неукротимое, веселое и пьяное, но голова с похмелья от него трещала страшно.
К тому моменту, когда баркас задним ходом отошел от причала, набережная уже заполнилась галдящими отдыхающими – мамашами, приехавшими с малыми детьми на все лето, их бледными мужьями – конторскими служащими – урвавшими пару недель отпуска в июне, и городскими из Херсонеса, явившимися сюда на выходные, чтобы не толкаться локтями с теми же туристами на собственном переполненном городском пляже.
Добро пожаловать, подумала я. Мы рады всякому. Здесь вам будет и свежая рыбка, томленая в печке под розмарином, и холодное вино в погребах и бесплатный утренний аттракцион на базаре, где хором колоритных торговок руководит наша тетя Песя – рупор правды и последняя инстанция по любому вопросу от управления государством до покупки туалетной бумаги.
– …Фима, иди скорей, не расчесывай мне нервы…
– …шо, так плохо живете – только один чемодан?
– …все тебе будет по высшему классу, и топчан во дворе и уборная с дыркой в полу. Уже иди и не спрашивай вопросы…
– …мадам, вы шо, спешите скорее, чем я?
Я улыбнулась – это не херсонесские. К нам высадился десант из Дессы, а, значит, весело будет всем.
Мимо меня катил поток отдыхающих, и я поймала себя на мысли, что внешне почти не отличаюсь от них. Те же сандалии, обрезанные джинсы, бейсболка с надписью «Кто понял жизнь, работать бросил» и солнцезащитные очки. Вот только выражение лица слишком деловое, а если вспомнить перечень сегодняшних дел, добрее оно не станет.
– Девушка, это вы нас встречаете?
– Ось яка гарна дивчина. Здаеться, ми не дарма сюди прийихалы.
Чтобы не терять время зря, я подняла навстречу гарним хлопчикам безымянный палец на левой руке. Подаренное мамой золотое колечко было предусмотрительно повернуто камешком к ладони. У парней так откровенно вытянулись лица, что пришлось их утешить:
– Скучать не будете. Хороших девушек здесь полно.
Не меньше, чем у вас дома, хотелось добавить. Но долг гостеприимства повелевал оставаться радушной до конца.
Всего десять часов, а уже жара. Голова под бейсболкой напоминала мне кипящий котелок. Ну что ж, учитывая, что на ногах я была с пяти утра, то порцайку мороженого точно заслужила.
В толпе мелькнула высокая широкоплечая фигура, и я невольно проследила за ней взглядом. Короткая, как у борца стрижка, бычий загривок, тяжелая, чуть косолапая походка.
Не он. Просто еще один достойный представитель породы кривоногих прямоходящих.
Провела рукой по шее, стирая испарину, стянула кепку и с наслаждением тряхнула освобожденными волосами. Прочь, дурные мысли.
Ни один из этих мужчин, что сошли сегодня на причал Ламоса, и близко не напоминал того, кого я так хотела забыть. Который всегда, словно из глубины колодца, смотрел на меня из моего прошлого.
Ясона Нафтиса.
Вора, укравшего мою любовь. Беспечного бронзового бога, так недолго забавлявшегося с моим сердцем и разбившего его безвозвратно, без надежды на воскрешение.
Глубокий вдох и выдох. Напоенный морской солью и запахом кофе из ближайшей таверны воздух наполнил мои легкие до отказа, а затем медленно покинул их, унося с собой последние печальные воспоминания.
Перекинув сумку на левое плечо, я уверенно двинулась через дорогу, надеясь пересечь порок туристов, но успела сделать лишь несколько шагов. Сбоку на меня надвинулось что-то большое и темное.
– Ой.
Незакрытая на молнию сумка слетела с плеча. Маленькой серебристой торпедой вылетел и покатился в сторону термос. Если его в толпе пнут пару раз, придется с ним проститься навеки. Я торопливо собирала рассыпавшиеся по плиткам набережной кошелек, блокнот, плеер, когда чуть не сбившаяся меня с ног ходячая гора приблизилась снова.
– Ваш термос. Прошу прощения.
– Спасибо. – Я подняла голову, щурясь навстречу солнцу, и почувствовала, как мгновенно омертвела кожа на лице и похолодели руки. – Ты?
* * *
ЯСОН
Чертовы туристы, их дети и чемоданы.
Этот город ничуть не изменился. Все те же выгоревшие до цвета старого серебра доски пирса, рыжая плитка набережной, жаровни с горячим песком, где в кастрюльках с деревянной ручкой закипает лучший в мире кофе – обжаренный до цвета молочного шоколада и смолотый почти в муку.
От этого запаха рот наполнился слюной, но я нашел в себе силы отвернуться от пластиковых столиков под полосатым тентом. Свой аппетит я сберегу для кофе, который подают на площади перед церковью Святого Николая Угодника – со стаканом холодной воды и тарелочкой цукатов вместо сахара.
Главное – быстрее миновать набережную в центре города. Разноголосая толпа свернет в центр, оттуда разойдется в разных направлениях, впитается кровеносной сетью узких улочек и осядет в современных отелях, домашних гостиницах или новомодных апартаментах.
Исключение составляли старые и опытные туристы, которые годами останавливались у одних и тех же хозяек в Старом городе и на Рыбачьем Конце, вполне удовлетворенные кроватями с матрасами на железных пружинах, крючком вязаными занавесками на окнах и вышитыми еще бабушками нынешних хозяек полотенцами возле устроенного во дворе умывальника. С ними я собирался дойти до самого домика тети Песи.
С каждым шагом я все внимательнее прислушивался к себе: оторвался ли я душою от места, где родился и вырос; отзовется ли сердце на плеск волн под причалом, на крики чаек и ленивую перебранку хозяек, развешивающих выстиранное белье поперек улиц, прямо над головами прохожих?
Как бы там ни случилось, но у меня оставалось два дела, откладывать которые дальше было уже невозможно. Во-первых, присутствовать на церемонии открытия памятника защитникам Ламоса, павшим шестьдесят и сто пятьдесят лет назад. На гранитных плитах по обе стороны монумента будут золотом выбиты имена и моих предков в числе прочих, и если я подведу их, то этот стыд мне не избыть ничем.
А во-вторых, пришла пора поцеловать руки, кормившие меня в детстве после смерти родителей: тети Песи, Анастаса Ангелиса и его жены Гликерьи Ангелиссы.
Ох уж эта тетя Песя, я невольно улыбнулся, едва подумав о ней. Крикливая, вездесущая и неутомимая, щедрая и на ласку для осиротевшего ребенка и на ядовитое словцо в адрес прижимистого покупателя, для всего города она была мадам Фельдман – женщиной-стихией, горой колышущейся потной плоти, нависающей над рыбным прилавком в самом центре рынка.
– Дорогая у вас рыба, мадам Фельдман.
– Ой, да шо вы жидитесь, мсье Вислогузов, гою это не к лицу.
– Мадам Фельдман, что же вы меня перед дамами позорите. Вы же знаете, что я Вислоусов.
– Так ви бироте бичков? Или мне об вас вообще забыть, мсье Висло…?
– Давайте уже. Сдачи не надо.
– Приятного аппетита, мсье Вислоусов.
Я точно знал, что у ангела могут быть два подбородка, необъятная грудь и по локоть обсыпанные мукой руки, потому что именно такова была наша мадам Фельдман. Тетя Песя, мой персональный ангел-хранитель.
После похорон родителей именно она пришла в наш опустевший дом и вытащила меня, испуганного двенадцатилетнего мальчишку из-под лестницы, куда я забился, как потерявшийся щенок. Уж не знаю, чего стоило ей и Анастасу Ангелису оформить липовое опекунство на мою очень дальнюю и до изумления древнюю родственницу, но им это удалось.
С тех пор одну половину своей жизни я проводил в ее пропахшем рыбой домике, где во дворе рядом с бельем сушились связки бычков, а в глубине, под шиферным навесом стоял мой продавленный топчан, а вторую – в гостеприимном и теплом доме Ангелисов.
Под щедрой кровлей самого знаменитого в Тавриде винодела, сыновья которого стали моими лучшими друзьями. Под ненавязчивой и необидной для гордого пацана заботой тети Гликерьи, чья дочь стала первой и, наверное, единственной моей любовью.
Медея… Наверное, она уже вышла замуж. Может быть, нарожала кучу детишек, растолстела, расплылась, превратилась в мягкую и круглую булочку, точную копию своей матери, и думать забыла обо мне. Если уж и здесь мне не удастся вырвать эту занозу из моего сердца, значит так тому и быть – пусть оно да самой смерти сочится болью при воспоминании о тех ясных глазах, розовых губах, золотых волосах.
Кстати, о волосах. Если где-то на побережье Тавриды и можно было встретить настоящую медовую блондинку, так это только в Ламосе. Уж я-то знал, за время моих скитаний повидал достаточно.
Хотя и здесь они были большой редкостью. Среди черноглазых и черноволосых листригонов даже я со своей каштановой шевелюрой казался чуть ли не белой вороной, а такие женщины вроде той, что сейчас пыталась пересечь катящий по набережной людской поток – светлокожей с волнистыми волосами, так напоминающими Золотое руно – казались среди местных жителей редкими золотыми крупинками в черном вулканическом песке.
Интересно, какого цвета у нее глаза? Хотя какая разница, при такой-то заднице и ножках? Судя по цвету загара и отсутствию багажа, она была местная, хотя одета как туристка. Женщины Ламоса наряжаются только в будни для выхода в церковь и дальнейших посиделок в кафе, и тем более, не тратят деньги на такие глупости как натуральный лен, конопляный деним и кожаные сандалии-гладиаторки, явно дорогие и явно сшитые за пять тысяч миль отсюда.
Упс, я загляделся и не успел заметить, как она резко шагнула в сторону и врезалась прямо мне в грудь. И тут же отлетела в сторону, упругая, словно мячик. Сумка сорвалась с плеча, под ноги высыпалась какая-то женская хрень, небольшой серебристый цилиндр откатился далеко в сторону.
Ладно, надо помочь этой неуклюжей.
– Ваш термос. Прошу прощения.
Она подняла глаза и рассеянно прищурилась. И тут, как гром среди ясного неба, прозвучало то, что вот именно сейчас я еще не был готов услышать:
– Ты?
Прошла целая вечность, прежде чем я вспомнил, как надо дышать. Я даже вспомнил, как надо улыбаться. И неотрывно смотрел в лицо, которое не видел восемь гребаных лет.
Медея Ангелисса. Девушка, ставшая моей с благословения богов. Девушка, которую я так и не сумел изгнать из моей головы и сердца.
Ставшая еще красивее, чем была восемь лет назад. Мне пиздец.
