Текст книги "Из тени в свет перелетая"
Автор книги: Екатерина Садур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Похороним, – отозвался из коридора осветитель Сережа. – Чего не похоронить...
– Столы буквой "П" надо поставить, – распоряжалась слегка пьяная Инесса. – Скатерть? Большой скатерти нет. Есть три маленьких. Кисти подогнем по краям, будет как одна большая.
"Прости меня, – написала Лиза. – Все равно будем вместе..." Она сложила записочку вчетверо и спрятала под простыню Алисы. Алиса уже лежала в гробу. Во всем лучшем.
В машине трясло. Сидели в тесноте, поджав ноги под сиденья. Из суеверия боялись дотронуться до гроба хоть носком ботинка. Лиза вспомнила, как в детстве они с Инессой зашли на отпевание. Лиза тогда почти ничего не видела, она стояла рядом с Инессой в задних рядах, даже когда она вставала на цыпочки, она становилась ростом Инессе до плеча, а всем стоящим впереди – до пояса. Лиза слышала шепот наверху:
– Сколько лет?
– Двадцать, пришел из армии в прошлом месяце, совершенно здоровый...
– Вскрытие было?
– Всего изрезали, мать его рассказывала. "Даже, – говорит, – черепную коробку вскрыли..." Так ничего и не нашли. "Причина, – говорят, – неясна..."
– В армии притравили чем-нибудь...
После отпевания Лиза увидела сторожа. Когда они с Инессой приходили с утра, он всегда подметал двор. Лиза ни разу не слы-шала его голоса, она думала, что он немой. А тут она увидела во дворе, как он подошел к матери мертвого солдата, взял ее за руку и что-то стал говорить. Лиза услышала обрывок разговора. "...все равно будете вместе,– говорил сторож матери мертвого солдата, – потому что смерть – тайна земли, а жизнь – знание небесное..."
С утра в "Красном факеле" был концерт самодеятельности. Ансамбль русской песни пел и плясал в пустом зале. В двух первых рядах сидели четвероклассники. В перерывах – жидко хлопали...
За столом собрался весь сброд: алкоголики с Ельцовской и несколько актеров из "Красного факела". На столе была водка да картошка да еще блины. Опершись на клюку, Антонина Взвизжева всхлипывала в углу. Иногда подносила к губам рюмку водки, но тут же морщилась и ставила обратно. Рядом, полная до краев, стояла рюмка Алисы.
– Сядь ближе, Антонина, – позвала Инесса.
– Я рядом с ней хочу сидеть, – отвечала Антонина. – Мы всегда вместе были, еще с войны. Она молодая была, видная, только некому было на нее смотреть. Все на фронте... Она губы покрасит, брови выщипает и садится дома перед зеркалом, сама на себя любуется. Это у нее с молодости привычка осталась. Как-то у нас в клубе танцы были на Первое мая с эвакуированными. Она пришла, а никто не танцует. Почти все на костылях или совсем без ног, а кто на ногах, так те с женами... Мы тогда с ней вдвоем пошли танцевать, у меня ноги совсем здоровые были... Уж мы танцевали, танцевали... Не думала я, что ее переживу!
Напротив Лизы сидели актеры-травести и Танечка Зотова. Их лица раскраснелись от водки и казались через стол – лицами плачущих детей.
– А что на халяву не погулять, – сказал один. – Поминки как поминки.
– А что, Лиза совсем выросла, – сказал актер Боря осветителю Сере-же. Стала такой, как мы ждали!
И он смотрел на Лизу в упор. Невысокий, лысоватый, со сросшимися бровями на переносице, с опавшими, плохо выбритыми щеками. Лиза пой-мала взгляд, но не поняла его значения. За столом тихо напива-лась Инесса Донова. Лиза вспомнила Алису в гробу на табуретках. "Отпусти меня только на сегодня... А то я больше не могу..." – попросила она.
Когда пьяную Инессу Донову уложили спать, Танечка Зотова при-легла на сундуке в прихожей, все, кто мог идти, – разбрелись, а кто не мог – залег на кухне и в комнате Лизы. Пустой осталась только комната Алисы, в нее не заходили даже самые пьяные...
Лиза вошла в комнату бабки. Перед зеркалом лежали ее бусы и пудра в мятой коробочке. И вдруг ясно, как будто бы это происхо-дило сейчас, Лиза увидела поляну Заельцовского парка, ранней осенью три года назад, Танечку Зотову, валяющуюся в листьях, полуголую Инессу в распахнутом клетчатом пальто и двух шабашников с руками в трещинах, как на больной коже...
– Я пошел, – заглянул Боря в открытую дверь.
Лиза обернулась. Он смотрел на нее мутным своим взглядом в упор, не отводя глаз, и Лиза поняла, что значит этот взгляд. Взгляд ласкового шабашника из Заельцовского парка.
– Вот тыi останься! – сказала ему Лиза.
– "Вот тыi останься", – сказала она мне. Я даже сначала не поверил, так опешил. Ты представь: я и она!
– Перепало тебе, – сказал осветитель Сережа.
– Я остался с ней, а что мне не остаться. Она сама навязалась, ее никто не совращал... Я помог им с гардеробщицей, как умел, а за все надо платить. Всегда... Мы с ней прямо на месте гроба... Не знаю, как ей, а мне было не по себе. Она табуретки даже не отодвинула, прямо на них легла и сапоги снимать не стала. Мне-то что, не моя беда... Она мне говорит, говорит что-то, а ее аж всю дергает от отвращения... – закончил он, и лицо его задрожало.
Лиза звонила в дверь Юговых.
– Митя, – позвала она ласково. – У меня бабушка умерла. Я ее любила.
– Слышал, – ответил Димка Югов, слегка приоткрыв дверь.
– Вчера похоронили...
– Мать говорила, – отвечал Югов, стирая со щеки крем для бритья. – Она сегодня в магазине пьяную Зотову видела. Зотова рассказала, что вы с тем актером на табуретках выделывали...
– Пожалей меня, – попросила Лиза.
– Ты извини, – сказал Югов Лизе. – Мать тут пол моет... – и закрыл дверь.
Прошло несколько лет.
– Ну и чем ты, Лиза, недовольна? – спросила как-то весной Инесса Донова Лизу.
– Чем я недовольна, мама?
– Почему ты такая ходишь?
– Какая?
– Равнодушная. Тебе как будто ничего не надо! Ты из-за меня такая, да?
– Из-за себя...
– Меня, Лиза, все равно не переделать, а у тебя будет все! И слава другая, не местного масштаба. Ты, главное, на меня не оглядывайся...
У вокзала на площади сидели цыгане на узлах.
– Помада, девочки, очки...
– Очки, помада... – лениво повторяли, прицепив на пояс за дужки дюжи-ну солнечных очков с зеркальными стеклами. Между узлами ползали грязноногие цыганята...
– Гадать будешь? – спросила молоденькая цыганка, пытливо оглядев Ли-зу. Цыганка была в платке с блестками. Из-под платка на темный лоб выпала кудря.
– Не буду, – ответила Лиза.
– Тогда помаду купи или очки.
– Отстань, – отмахнулась Лиза.
– Что встала тогда у наших узлов? Иди давай!
Вокзал был с высокими сводами, как дворец.
– Скорый поезд двадцать три "Новосибирск-Москва" отправляется с первой платформы первого пути.
– Пассажирский поезд четыреста семь "Новосибирск-Сухуми" отправляется с шестой платформы четвертого пути.
– Пассажирский поезд семнадцать "Адлер-Владивосток" задерживается на час.
В буфете за столиком бабка и внук пили кофе с молоком.
– Жуй давай, глотай! – торопила бабка, придерживая чемодан свободной рукой.
За столом напротив стояли два постаревших совсем алкоголика Витя и Вова, пили "Жигулевское" с чебуреками. В центре зала стоял Ленин по плечи в золоте, рядом с аптечным киоском. В аптечном киоске были бинты, гематоген и пиявки в трехлитровых банках. Под Лениным с сеткой и су-мочкой сидела девушка лет двадцати, в шапочке с отворотом, с острень-ким носиком и расплющенной верхней губой.
– Ой, я вас где-то видела, – сказала она Лизе.
– Где?
– Вы ведь не местная, да?
– Вы перепутали, – сказала Лиза, собираясь уходить...
– Подождите, подождите! – крикнула вдогонку девушка. – Где тут у вас Оперный театр?
Лиза объяснила. Девушка проворно надела сумочку через плечо, схватила сетку с банкой яблочного повидла и побежала за Лизой.
– Я тут уже давно сижу, – торопливо рассказывала она. – Меня сюда подружка взрослая из Казахстана заманила. Сказала, в театральное будем поступать, в актрисы пойдем! Мы с ней приехали в общежитие к ее знакомым. Два дня там пожили, а на третий она меня бросила. "На вокза-ле, – сказала, встретимся или у Оперного театра, через три дня..." Уж я натерпелась в их общежитии...
– Так поезжай домой, – сказала Лиза.
– Далеко больно. В Казахстане. Я сама из Небедаги.
– Ну ты все равно купи билет и поезжай!
– У меня денег совсем нет, – сказала девушка. – Все в общежитии ук-рали... А вы гуляете, да? Можно я с вами?
– Можно.
– Меня Ира звать, – оживилась девушка. – А у вас лицо такое доброе-доброе. Я как вас увидела, сразу поняла, что вы меня одну не бросите. У вас в городе все такое незнакомое...
– А домой ты не поедешь? – спросила Лиза.
– Так у меня все равно денег нет, – ответила Ирочка из Небедаги. Но потом подумала и сказала: – Поеду, конечно, вот только подружку найду!
– Ну ладно, – сказала Лиза. – Счастливо тебе найти по
дружку!
– Вы домой, да? – не унималась Ирочка из Небедаги. – Мне так кушать хочется. Два дня ничего не ела! А вы такая вся добрая, что прямо слов нет! Давайте к вашему дому вдвоем подойдем, и вы мне хлебушка кусочек на улицу вынесете...
Лиза всю дорогу не могла отвязаться от своей попутчицы, она торопливо шла вперед, за ней чуть позади, отставая где-то на полшага, семенила Ирочка из Небедаги. Она была ниже Лизы на голову, она вставала на цыпочки, тянулась к самому ее уху и что-то торопливо шептала, со стороны казалось, что-то очень веселое...
Когда они пришли на Ельцовскую, Ирочка из Небедаги попросила жалостливо:
– Я пойду подружку поищу, а у вас сумочку оставлю дома, можно?
За сумочкой она вернулась ночью, в половине первого.
– Я не нашла подруги, – сказала она и зарыдала, закрывшись руками. Мне негде ночевать!
– А где ты ночевала раньше? – спросила Лиза.
– Пусть девочка ночует у нас, – вступилась Инесса Донова.
Ирочка из Небедаги с надеждой посмотрела в просвет между пальцами на Инессу Донову.
– Пусть ночует, – согласилась Лиза.
– Где тут у вас ванна? – тут же успокоилась Ирочка. – А то я в об-щежитии совсем в душ не ходила. Боялась. Там мальчики из театрального училища дырочки специальные просверлили в стене – подглядывать... Я не знала сначала, мылась как все...
Инесса Донова обычно ничему не удивлялась, но тут спросила:
– Откуда ты, Ирочка?
– С цыганами пришла, – крикнула повеселевшая Ирочка из Небедаги, запираясь в ванной.
Она вышла через полчаса, завернутая в банное полотенце Инессы.
– От вашего шампуня челка ну прямо шелковая, – весело сказала она, причесываясь перед зеркалом. – Хорошо вам, прямо в доме моетесь, а у нас в Небедаге – одни бани и фонтаны.
– Лиза, разогрей девочке рисовую кашу, – сказала Инесса и добавила шепотом: – Она только переночует, а наутро уйдет...
– Не уйдет, – ответила Лиза.
Ирочка съела всю кашу и ложкой соскребла остатки со дна.
– Каша пуховая, – сказала она Инессе. – А вы тоже такая добрая-добрая, совсем как ваша дочь! Берите мое повидло... – и она достала банку из сетки. – Оно только сверху заплесневело, надо ножичком – раз-раз, а потом на хлеб намазывать...
Наутро, выходя из комнаты Лизы, Ирочка из Небедаги сказала:
– Я на твоем столе машинку печатную видела, а рядом стихи лежат. Ты поэтесса, да? У нас в Небедаге поэтов совсем нет. Все поэты пьют. У нас вся Небедага тоже пьет, только без поэтов. Сама по себе... Пойду подружку поищу, – сказала она Инессе.
– До свидания, девочка, – простилась Инесса.
– Я что-нибудь твое надену, ладно? – сказала Лизе Ирочка из Небедаги. А то я такая немодная, а хорошо выглядеть всем хочется!
– Как? – спросила Лиза, – Разве ты еще вернешься?
– Но ведь я могу и не найти подружку, – ответила Ирочка. – Ваш город такой большой... Я вот эту шубку надену цигейковую!
– Она больше не вернется, – сказала Инесса.
– Вернется, мама, к тому же она ушла в твоей шубе!
К ночи Ирочка вернулась.
– Я шубу отдать, – сказала она жалобно. – Я чужого не возьму. Это меня все обманывают...
– Подружку ты не нашла, – сказала Лиза.
– Не нашла, – ответила Ирочка, всхлипывая.– Я на улицу пойду, на лавке ночевать! Вот, возьмите вашу шубу!
– Носи на здоровье, – сказала жалостливая Инесса.
– Значит, можно остаться!
– Я вообще-то знаешь чем живу? – сказала наутро Лизе Ирочка из Небедаги. – Я сочиняю стишки и рисую картинки, а потом их продаю!
– Дорогая мама! – сказала Лиза Инессе. – Твоя Ирочка не ушла. Она закрылась в моей комнате и печатает на моей машинке. А когда я вхожу, она кричит, что хочет побыть одна, а я ей мешаю! Она все утро читала мне свои стихи...
– Стихи-то у нее хоть хорошие?– заинтересовалась Инесса.
– Тебе бы понравились, мама! Представь – она приехала из своей Небедаги и никогда не видела леса, а здесь – Заельцовский парк. Она впечатлилась и написала много стихов о лесе, потом она увидела пединститут и написала стихи об институтах...
Когда Инесса ушла выпивать с Танечкой Зотовой, Ирочка из Небе-даги сказала:
– Я, Лиза, такая все-таки несчастная!
– Что случилось, Ирочка?
– Когда я закончила десятый класс, мы с одноклассниками залезли на крышу школы – попрощаться, а мальчики мне сказали: "Встань, Ирочка, на край!" Я встала, как они показали, а крыша была мокрая, и я прямо как была в выпускном платье с блестками – поскользнулась и упала с четвертого этажа. Меня теперь никуда не берут учиться, а я молодая – мне в институт надо... потом она потупилась и добавила: – Ничего, что я сломала твою машинку?
– Может, лучше вернуться в Небедагу? – осторожно спросила Лиза.
– Я лучшей жизни ищу! – крикнула Ирочка. – А ты не понимаешь! Все хо-тят лучше жить, и ты тоже! Вот у тебя мать такая пьющая, смотреть стыдно! Совсем ничего не соображает! Я сразу заметила, только говорить не стала...
– Знаешь что, Ирочка, – перебила Лиза.– Мне надоело. Иди отсюда!
– Куда я пойду? – спросила Ирочка, присмирев.
– Куда хочешь – на вокзал, в Небедагу!
– А что я такого сказала? – пожала плечами Ирочка.
– Ничего, убирайся!
– Я никуда не уйду! Твоя мать разрешила у вас жить!
– Она пьющая! Ничего не соображает!
– Не кричи на меня, – ответила вдруг Ирочка с достоинством. – Ишь, неж-ная какая, ничего ей не скажи. Я сама уйду. У меня здесь, между прочим, тетка через дорогу живет. Она мне все время говорит: "Живи, Ирочка, лучше у меня, чем у чужих людей!" Я ее просто стеснять не хотела.
Вернувшись домой и не застав Ирочку из Небедаги, Инесса Донова сказала:
– Ты, конечно, плохо сделала, Лиза, что выгнала на улицу бездомную де-вочку, но я не буду тебя ругать!
Был апрель. Таяло слегка. Лиза шла по Ельцовской.
– Привет! – крикнула Ирочка из Небедаги.
– Привет! – ответила Лиза.
– Я к вам не жить, не жить, – заторопилась Ирочка. – Если хочешь, я даже в дом ваш входить не буду!
– Хочу, – сказала Лиза.
– Я уже месяц у тетки живу. В техникум сдаю экзамены!
Ирочка была в хорошенькой цигейковой шубке Инессы Доновой.
– Я скучаю, – сказала Ирочка. – У меня здесь из сверстников никого знакомых нет, вот я к тебе и тянусь. К тебе внимание со всех сторон, мальчики разные там приходят, симпатичные. Хоть бы познакомила с кем-нибудь!
По другой стороне Ельцовской шли Витя с Вовой, совсем поседев-шие.
– Пошли, Лиза, пива выпьем! – крикнули они через улицу.
– Ну эти старые, – зашептала Ирочка из Небедаги. – Совсем как твоя мать. С ними по улице ходить – стыдно!
– Так ты не пойдешь пить пиво? – спросила с надеждой Лиза.
– Пойду, раз позвали!
Сидели на лавке в скверике между цирком и церковью.
– Садись с нами на спинку, Ирочка, а то холодно, – посоветовал Витя.
– Я в шубке, – ответила Ирочка из Небедаги, поднимая воротник.
Пили пиво с чебуреками.
– Прошлым летом здесь выставка цветов была, – сказал Витя, выплевывая крышку от бутылки. – Из Москвы привезли ихние ботаники. Все пивные пави-льоны отменили на целых два
дцать дней, столы сдвинули и кактусы в горшочках везде расставили, а над ними градусники – температуру измерять. Мы ходили каждый день на эту выставку, все ждали, когда же пиво продавать начнут, а заместо пива кактусы в горшочках и ансамбль лилипутов на летней эстраде...
– Инеска все-таки дурная, – сказал Вова. – Помнишь, ты маленькая бы-ла, вы у церкви сидели, а мы напротив трубы копали? Мы к Инессе подошли, а ты сидишь, ревешь. Она тебя утешает... Еще праздник был какой-то весенний...
– Инессу в городе все знают, – сказал Витя. – И ты теперь знаменитая!
Наверху в церкви звонили.
– Что звонят? – спросил Витя, глядя вверх, на звон.
– Завтра их Пасха, – ответил Вова. – Воскресенье...
– Пирожки еще есть? – спросила Ирочка из Небедаги.
Витя протянул ей полпирожка в масленой бумаге.
– Я тоже натерпелась в детдоме, – сказала она Лизе. – Меня в четыре года из детдома забрали, только родители попались такие неудачные! У меня с ними ничего общего. Никаких об-щих интересов. Я к ним не вернусь никогда...
Потом пьяные Ирочка из Небедаги и Лиза Донова поднимались вверх из скверика за цирком, и Ирочка твердила всю дорогу:
– Какая ты, Лиза, все-таки везучая. В большом городе живешь, всем известная! К тебе все с заботой тянутся. Мальчики разные приходят пообщаться, а у меня ничего нет, кроме шубки твоей поношенной. А ведь апрель, жарко становится, и я в шубке твоей поiтом пахнуть стала!
– Да нет, нет у меня ничего, – успокаивала Лиза Ирочку. – Я ведь дочка городской дурочки.
– По тебе видать, – вздохнула Ирочка. – Но я все равно несчастнее!
В церковном дворе святили куличи. Во двор нужно было спускаться по ступенькам, так же, как в сквер за цирком. Лиза и Ирочка из Небедаги, совсем пьяненькая, смотрели вниз через ограду.
– А у нас в Небедаге еще до войны Бога запретили, церковь взорвали, а я считаю – зря! Выпьем еще пива, Лиза?
– Выпьем.
– Только у меня денег нет, ничего?
– Ничего. Сейчас насобираем! Дяденька, дайте денежку!
– Ты милостыню просить можешь?
– Могу...
Последний апрельский снег почернел и растрескался, как больная кожа. Верхушки деревьев церковного двора с набухшими уже почками были на уровне прищуренных глаз небольшой Ирочки из Небедеги. Внизу, на дне, на столах стояли куличи в белой глазури, яйца синие и красные, сваренные в луковой шелухе, творожная пасха и сверху изюмом выложено ХВ!, лежали белые батоны из булочной напротив и кексы в сахарной пудре и пакеты молока. За священником шел рослый румяный служка, лет двадцати, старухи с внуками у столов клали в корзину кто яйца, кто рубль.
– То что Витя на скамейке говорил – правда, – сказала Лиза пьяненькой совсем Ирочке из Небедаги. – Тогда тоже суббота была перед Пасхой. Меня Инесса с собой на паперть взяла. Мне так хорошо было, что я даже плакала от радости. Инесса говорит: "Крестись лучше и проси Христа ради!" Нам в этот день много пятаков надавали, а один пьяный так и сказал: "На детские слезы!" Да ты меня, Ирочка, совсем не слушаешь... – но все равно продолжала: – И вот вчера вечером иконку нахожу в бабкиной комнате. Богородица Всех Скорбей. Я на нее все детство молилась. Я нашла ее, и мне так же стало, как тогда в детстве, перед Пасхой, так же хорошо, до слез. Я поняла: вернулось! А ночью приснилась мне Пасха, будто бы меня нарядили Богородицей и водят вокруг церкви... И послушай, Ирочка, – спросила вдруг Лиза, – как же мне теперь быть, когда я только что вспомнила, как надо, и первое счастье вернулось, а я тут же во сне насмеялась над этим?
20 июня – 15 августа 1993 г., Малеевка
II – ЧУЖОЙ ДНЕВНИК
– Не избежать мне неизбежности,
Но в блеске августовского дня
Мне хочется немного нежности
От ненавидящих меня...
Г.Иванов
Я перестала записывать сны, но это не значит, что они перестали сниться. Хочу записать четыре сна, чисел я уже не помню, но события, которые случились после, можно сопоставить со снами. Я не знаю, как в реальной жизни расшифровываются символы из снов, но разгадка наверняка существует, а если разгадки нет, то это просто перегруженное воображение рисует мне по ночам адские картинки.
Первый сон.
Выпускной бал. Я на перроне с моими одноклассниками. На мне белое платье и дешевые бусы. Рядом Кириллин с круглым лицом своим мучного цвета в красной сыпи, в галстуке лопатой в крупный горох. Зелень на ветру. Май.
Кириллин мне: Сейчас в местечко одно поедем интересное. Час от Москвы.
И я помню, что кто-то пил в тамбуре из горла, запрокинув голову. Бледная шея. Острый кадык. Дальше – сломанные скамейки и стены вагона в зеленой клеенке.
Потом показывается город на холме. Крепостная стена. Бледное весеннее небо. И как только я вхожу в город, все сразу же меняется: во-первых, цвета. Цвета такие, словно это уже не бледный московский май, а лето Кавказа. Во-вторых, я понимаю, что под городом катакомбы, и тут же оказываюсь под землей. Сначала я ничего не вижу от дыма, а потом раз-личаю озера и арки над озерами, и вот из одной арки выходит женщина с черною всклокоченною гривой и говорит мне: "Первое озеро огненное, второе – серное, третье – свинец, четвертое – серебро и пятое есть, и шестое, и столько, сколько ты пожелаешь, но ни в одном из них нет воды... А дым, что ты видишь, поднимается от озер... Иди к нам!" И тут из других тоннелей выскакивают голые бабы в розовых лишаях...
Я снова в верхнем мире. Парки, лужайки. На лужайках загорают лю-ди. Пикники. Я на траве, рядом с ними. Надо мной склоняется лицо жен-щины. Обесцвеченные волосы. Тяжелые глаза.
Она мне (вопрос из школьной программы, восьмой класс): Ну как вам низы?
Я ей: Низы всегда что-то хотят от верхов.
И я вижу ее лицо надо мной с расширенными порами, в обесцвеченных волосах.
Она мне: Как вам наш город?
Я ей: Ты ведьма?
Тут же ее лицо тает.
На улицах часто встречаю паренька-водителя. Он каждый раз сигналит мне из своей машины и по-солдатски кричит что-то вслед.
Я в парке. Два лебедя с осенними клювами покачиваются на воде. Как яблочная кожура, одна за другой плывут по кругу лодки. В лодках визжат дети. Навстречу мне бабка моя Марина. Она идет ко мне старческой шаркающей походкой и все время поправляет волосы, совсем седые, выбившиеся из-под теплого платка.
– Надо бы весточку в Москву отправить! – просит она.
И тогда я понимаю, что все мы в плену и что из этого города никто не может выбраться. Пряча лицо, вся в черном, подходит нищенка.
Бабка Марина: Ты можешь передать письмецо в Москву?
Она отвечает, что да, а мне кажется, что она не говорит, а жует, и я даже голоса ее не слышу. Я даю ей хлеб, она разламывает его и зарывает в землю.
Бабка Марина мне: Попытайся вырваться отсюда любой ценой.
Тут подъезжает мой водитель, распахивает дверцу, приглашая меня внутрь.
Я ему: Ну что, в Москву прокатимся?
Его ухарская улыбка моментально исчезает, он угрюмо захлопывает дверцу машины и едет – с глаз долой...
Кириллин, как мне потом говорили, попал под машину, но, к счастью, не насмерть, и задолго до моего сна.
Должанский рассказывал, как он наглотался колес и увидел ад. Озеро, дно которого выложено кирпичами, с зеленоватой, зацветшей водой. Он сказал мне, что мои сны похожи на наркотические галлюцинации, но я пока не знаю почему...
У меня два типа страха. Первый страх – внешний. Когда идешь по улице и вдруг кто-то выскакивает с криком из-за угла. Это испуг от не-ожиданности. Этот испуг – как укол в сердце.
Однажды в школе ко мне подбежал Кириллин и бросил на меня толстого розового червя, я тут же почувствовала все жирные складки его те-льца, все его содрогания и даже вскрикнула от испуга и отвращения. В следующую секунду я увидела, что это всего-навсего резиновая труб-ка с насечками.
Подобный испуг вспыхивает скорее в теле, нежели в душе, и потом потухает. Угрозы для души в этом случае я не вижу.
Второй тип страха – мистический. Он намного сильнее первого. Я чувствую его во сне или во время видений. Чаще – во сне. Мне кажется, что кто-то хочет похитить мою душу и мучить, мучить ее. И если душа – это легкое облачко вокруг сердца, то во сне или во время видения я чувствую, как кто-то вытягивает это облачко, но не может вытянуть до конца. И вот тогда мне становится страшно, и страх меня мучает...
Бабка Марина говорила, что часто видит меня во сне маленькой: будто бы мне четыре года и мы едем на юг. Мне-то она сейчас редко снится, не то что в детстве. Она тогда была моложе: брови в ниточку, рот сердечком, красные туфли на каблуках, нитка жемчуга на шее, духи "Кармен". Снилось мне, будто бы она уходит от меня навсегда, а я бегу за ней и не могу догнать, и плачу, плачу, а потом просыпаюсь и плачу уже наяву. Или еще снилось, что она умерла и лежит в гробу на табуретках, и я снова плакала и вспоминала соседку из девятиэтажки. Просто в наших домах по весне много стариков умирало, как сирень зацветет, а от нее еще запах такой дурманящий, что даже воздух синел; так вот как только сирень зацветала, старики все и умирали один за другим. Сейчас я понимаю – простое совпадение, а тогда мне сирень вообще казалась знаком смерти, дымная, врубелевская сирень... А за той соседкой из девятиэтажки долго не приезжал автобус, и шел дождь, и родственники ждали под зон-тами прямо на улице с венками от трудовых коллективов и букетами по-черневшей клубящейся сирени. Я заметила, что бабка Марина слегка при-кусывает губы, и я очень волновалась, я видела, что цветет не-навистная мне сирень, видела соседку в гробу и с ужасом искала следы недомогания в лице бабки Марины. Две табуретки и стул стояли в лужах, а сверху гроб, прикрытый крышкой, чтобы вода не натекла. Потом вместо автобуса приехал грузовик, и соседку подняли в кузов вместе с табуретками, венками и родственниками... А мы с бабкой Мариной так и остались стоять под дождем, и у нее по щекам стекала размазанная тушь с ресниц.
Я спросила:
– Ты плачешь?
А она сказала:
– Это дождь...
В мои четыре года я часто видела бабку Марину во сне, сейчас я снюсь ей четырехлетней, это значит, что тогда у меня была с ней самая тонкая связь и что сейчас ее стареющая память так восстанавливает нашу связь по ночам.
О детстве.
О мое детство, мое детство!
Мое фарфоровое блюдце!
Мне на тебя не наглядеться,
Мне до тебя не дотянуться!
Вл. Полетаев
– Вот это и был наш дом, – говорила мне бабка моя Марина, когда мы шли с ней по улице Малая Бурлинская, что за цирком. – Я здесь жила маленькой с матерью и теткой Павлушей, а потом дед Тихон вернулся из плена, сбежал от фашистов из Германии, из концлагеря, нам получше жить стало...
А мне тогда апрельские одуванчики по колено были, я слушала ба-бку Марину, натягивала до колен трикотажные гольфы и разглядывала дом. Покосившийся бревенчатый дом. Во дворе развешано белье. Простыни на деревянных прищепках, огромные вискозные штаны на резинках и детская рубашечка в мелкую землянику...
– И когда взорвали церковь, мы с Африканом, это сынишка Ивановых был, они по соседству жили, мы с ним из церкви натащили много разной красоты: лампадки, осколки икон, оклады серебряные – и все спрятали у Бульки в будке, чтобы никто не нашел, чтобы не отобрали у нас наши с Африканом игрушки...
На Малой Бурлинской друг против друга стояли деревянные дома. "Частный сектор, – говорила бабка Марина. – Деревня..." И я просила всегда: "Пойдем в частный сектор, в деревню!"
Самый хвастливый дом рядом с бабушкиным стоял, двух
этажный, сов-сем новенький, выкрашенный ярко-зеленой краской, блестел на апрельском солнце среди простых непокрашенных домов.
Однажды я видела, как два кудрявых, голых по пояс парня красили крыльцо на жаре и что-то кричали друг другу. Их смуглые крепкие спины блестели от пота, и один из них все время откидывал взмокшие волосы со лба, я не понимала, что они кричат. Мы с бабушкой остановились посмотреть. Я обнимала ее за ногу, потому что выше не доставала.
– Что они говорят? – спросила я.
– Они говорят не по-русски, – ответила бабка Марина. – У них денег много, вот они и красят все в зеленое. У них все не как у порядочных.
Потом из дома, перепрыгивая голыми ногами через покрашенные ступень-ки, вышла молоденькая совсем цыганка в сиреневом платье с двумя коса-ми. Она тоже кричала что-то зычным голосом, очень пахло краской, и меня поразил цвет ее платья, ярко-сиреневый. Блестящий от яркости. Парни кричали ей что-то непонятное, но из их непонятной речи, почти из од-них гласных, я вырвала русское имя Маша. Цыганку звали Маша.
– Она помадой у церкви торгует, – сказала мне бабушка.– Помнишь, мы видели? Она задешево покупает, задорого продает... В этом доме Ивановы раньше жили, еще до цыган. Они бедные были, питались одной картошкой всю зиму – отец, мать и восемь детей. Младший – Африкан... Вот я с ним и играла. А тогда все праздники запретили, кроме трудовых, а простых люд
ских праздников все равно очень хотелось... Вот однажды зимой они позвали меня на елку. Я поклялась никому не говорить... Был простой зимний день, а они все ставни закрыли, чтобы никто даже в щель не мог подглядеть! В комнате у них была елка, наряженная еще по-старинному, со свечами, и Африкан чистенький, и сестры его... Уж мы веселились, уж как мы играли! А потом были подарки – всем по мятному прянику, а уж на угощение нам дали по картофелине в мундире... Мы с Африканом принесли все церковное из Булькиной будки и поставили под елку. Потом нам сказали, что Рождество... А в школе мы молчали, даже между собой не вспоми-нали, понимали – тайна...
Я смотрела, как цыганята качались на качелях, и обнимала бабушку за толстую ногу. Я думала: "Это качели Африкана!" И мне очень хотелось прыгнуть в их жизнь из своей.
Засыпая, я мечтала о рубашечке в мелкую землянику и о мятном прянике на Рождество.
Второй сон.
Двадцатые годы. Новосибирск. Бабка Марина маленькая, такая же, как на фотографиях из детства. Коротко, по-мальчишески подстрижена, длинноногая, в чулках "резинки" с вытянутыми пажиками. Холод в бараке. Кипяток с сахаром в жестяных кружках. В комнате – комод с клеенкой, и на комоде ваза с бумажной сиренью. Сирень наяву. Сирень в зеркале... Ба-бушка сидит с ногами на кровати и дует в кружку с кипятком. Я выхожу во двор – снять белье. На улице холодно. Осень. Белье промерзло. Вдруг замечаю отца. Он одет очень плохо: в грязный бордовый джемпер и в синие очень старые брюки. Такое же, как из рассказов бабки Марины, желтоватое лицо, черные, словно обведенные углем, монгольские глаза, острый кадык, худые ключицы торчат из выреза джемпера, только здесь ему лет пятнадцать. Он держит чемодан и еще какую-то сумку с продуктами. "Прощай, Оля, – зовет он ласково. – Пришел с мамой твоей повидаться!" Выходит мама, я не вижу лица, вижу только со спины: девочка лет тринадцати с косами.
Я знала, что у всех детей должна быть мать и что у меня ее по-чему-то нет, но мне так хорошо было с бабкой моей Мариной и я тогда так сильно ее любила, что меня совершенно не огорчало мое одиночество, я его даже и не чувствовала. Но однажды я случайно подслушала во дворе разговор бабки Марины с соседкой из девятиэтажки:
– Вокруг Люси тогда много ребят крутилось, не просто так, для забавы, а серьезно. Многие жениться хотели. Помогали нам. Среди них был татарчо-нок один, худенький такой, в свитерке, дерз
