Текст книги "Из тени в свет перелетая"

Автор книги: Екатерина Садур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Что ты скажешь, Дима, в свое оправдание? – спросила Лия Ивановна, растягивая губы, тонкие, как две резиновые трубки. – Что ты скажешь? крикнула она.

Но Югов только щурился в ответ, как от слишком яркого света, и пытался улыбнуться, сдерживая слезы...

– Не смей улыбаться, Югов! – кричала Лия Ивановна, дрожа от бешенства. – Ты не достоин сидеть под портретами героев! Ты преступник! А перед этими ребятами нужно стоять на коленях!

Отец Клуцкой смотрел на Югова, на портреты пионеров-героев, в нем не было злобы, была только печаль. А Лиза думала, как горбоносая Женя Клуцкая с кудрявой головой, похожая на черного барашка, лежит в гробу под нарядным гипюровым покрывалом. На щеках у нее пейсы, на мизинчике – тонкое колечко, а в углу стоит черный зонтик с деревянной ручкой и сломанными спицами...

Когда осенью совсем похолодало, про Клуцкую забыли и стали проходить таблицу умножения. Лиза в первый раз надела теплое пальто. Пальто было жидко-синим, с цигейковым воротником и пластмассовыми пуговицами. По размеру пальто больше подходило небольшой Инессе, чем совсем маленькой Лизе. Танечка Зотова из "Красного факела" подарила Лизе шапку, тоже цигейковую, с небольшими серыми залысинами.

– Что грустишь, плешивая? – звонко спрашивал повеселевший Димка Югов, пробегая мимо в аккуратненькой шубке.

– Пальто, конечно, не очень красивое, – успокаивала Инесса. – Но зато ты в нем не мерзнешь!

– Мерзну! – не соглашалась Лиза.

– Оно на ватине, дура!

– У меня мерзнет спина. Особенно лопатки!

– Не капризуй, Лизонька! – подхватила Алиса. – Пальто, конечно, не Париж, но теплое. Что есть, то есть!

Но тут Инесса Донова торопливо ощупала подкладку. Ее смуглые пальцы пробежали по синему драпу так быстро, как будто бы по стволу пронеслась небольшая бурая белка.

– Моя девочка права, как всегда, – заключила Инесса Донова. – Ватин оборвался и опал в подол, поэтому у нее мерзла спина и пальто так девочку полнило...

– У нас хороший дружный класс, – говорила Лия Ивановна на школьных собраниях. – Но есть два бельма. Первое – Югов, потому что он убийца, правда, прямых улик против него нет. Второе – Донова, ее мать позорит весь район. Она просит милостыню у магазина и у церкви. Она ходит в церковь, а ведь для современного человека Бог – это отсталость! Она, говорят, пишет стихи. Я в это не верю, но недавно мне показали книжку с фотографией...

В октябре Лия Ивановна уехала на минеральные воды.

– Ваша учительница уехала в Трускавцы, – сказала пионервожатая Люда. Лечить нервы... – и, помолчав, добавила: – От вас!

Весь месяц во втором "Б" вели уроки разные учителя, у которых случалось вдруг "окошко".

Лиза Донова сказала с надеждой:

– Она на курорте нервы вылечит и приедет шелковая...

– Хорошо бы, – размечтался Димка Югов.

И они стали ждать приезда Лии Ивановны. Но когда Лия Ивановна вернулась из Трускавцов, с минеральных вод, то, увидев Лизу Донову и Югова рядом с ней, не могла проораться...

– Нормальная у меня фамилия! – отругивалась на остановке Антонина Взвизжева. – Хорошая! Всем понятная! То ли дело – Доновы!

По мостику через Ельцовку Лиза ходила в новый жилмассив, в универмаг в отдел игрушек. Она рассматривала пластмассовые лейки, совки с деревянными ручками, жестяные ведерки с рисунком на боку. Рядом, полкой выше, сидели розовые резиновые куклы в синих платьях и с сеточкой на волосах; деревянные кроватки для них, пластмассовая посуда, маленькие совсем вилочки пластмассовые и ножи для кукольных ручек, тарелки для маленьких пирожных весь комплект – пятнадцать коп. Лиза ходила после школы почти каждый день в отдел игрушек рассматривать кукол. Она часто встречала мать Димки Югова, та все покупала машины в отделе для мальчиков. Мать Димки Югова издалека узнавала Лизу по огромному жидко-синему пальто с цигейковым воротником и отводила глаза. "Еще здороваться начнет, – думала. – Прямо здесь, в магазине, а все скажут, что я с ее матерью знаюсь..."

– Набор солдат выбейте и грузовик с ключиком, – лезла она в кассу без очереди.

Однажды, проходя мимо отдела рубашек, Лиза увидела печального отца Жени Клуцкой. Он склонился над витриной, рассматривая пуговицы. Он был по-прежнему бледен, с пейсами на щеках из-под серой шляпы. "Ему уже не нужно ходить в отдел игрушек", – подумала Лиза, загрустив.

Инесса Донова спросила Алису:

– Куда Лиза каждый день ходит после школы?

– Шляется где-нибудь, – ответила Алиса, высыпая на вату остатки пудры "Лазурь".

– Ты все красишься, а сама дома сидишь, – заныла Инесса. – Никто тебя в красоте твоей не видит...

– А ты в "Красном факеле" все деньги пропиваешь!

– Я за Лизу волнуюсь. Ее долго нет!

– Придет сейчас твоя Лиза!

– Она каждый день задерживается! Встречаться с кем-нибудь стала! – ныла Инесса.

– С кем? – не поняла Алиса.

– Ну с кавалером каким-нибудь...

– Дура ты, Инесса, сколько тебя знаю – все дура! Лиза – не мы с тобой! Ей девять лет!

– Дай пятнадцать копеек! – крикнула Лиза, входя в комнату.

– Где ты была? – спросила Инесса.

– В магазине! Игрушки смотрела. Посудку для кукол хочу купить!

Инесса посмотрела на наряженную Алису. Алиса кивнула:

– Дай девочке, что она просит! У ребенка должны быть игрушки!

Лиза прибежала к "Универмагу" за пять минут до закрытия. У вхо-да в "Универмаг" продавали пирожки с рисом и вафельное мороженое. Пирожки заворачивали в бумагу, и она становилась прозрачной от жир-ных пятен.

– Мы тебя знаем, – вышли трое из очереди. Двое были алкоголики с Ельцовской, лица третьего Лиза не видела, он стоял позади других.

– Хорошо, привет! – торопливо поздоровалась Лиза. – Но мне некогда. Магазин закроется через пять минут...

– Мы тебя раньше с матерью у церкви часто видели, ты под стол пеш-ком ходила, – сказал первый, повыше, в ватнике.

– Мы напротив трубы рыли, – подхватил второй в болоньевой куртке с синим мехом. – А вы у ограды сидели и крестились. Ты не умела, тебя мать учила. Мы всегда вам с Инессой подавали, ее все знают, весь район...

Над входом в "Универмаг" висели огромные часы, Лиза видела, как большая стрелка медленно ползет к семи.

– Если вы ругать меня, – сказала Лиза, – то мне не стыдно.

– А еще пионерка! – сказал третий, но Лиза опять не увидела его лица.

– Мы не ругать, – сказал тот, что в телогрейке.

– Нет, не ругать, – подхватил второй, в куртке с клочковатым мехом. Мы тебя давно знаем! Мы тебе в булочной батончики "Шалунья" покупали, а матери твоей портвейн наливали и "Столичную".

– Мы не лезли, что вы в церковь ходите! Каждому свое! – сказал первый, в телогрейке, заискивая.

А Лиза все пыталась заглянуть им за спины, чтобы рассмотреть третьего. Двух других она вспомнила – Витя и Вова, оба с Ельцовской. Когда Инесса Донова с ними напивалась и робко стучала в окно к Алисе: "Ну мам, ну открой...", то Алиса, если и открывала – Витю с Вовой всегда гнала и еще кричала вслед, через всю ночную улицу: "Тони на вас нету Взвизжевой!"

– У тебя деньги в кулаке? – робко спросил Витя, в тело

грейке.

– Игрушки покупать бежит, – сказал третий из-за спины товарищей придавленным голосом. – Барахло кукольное...

И тут Лиза увидела: третий был тот самый электрик Юра с железными "кошками", любитель подушечек с повидлом.

– Нам все отказывают, кого ни попросим! Хоть ты денег дай!

– Возьмите, – согласилась Лиза, сжимаясь под взглядом электрика Юры.

В зеленом платье из панбархата, с камеей на груди, Лия Ивановна вошла в учительскую. Учительница труда, Анна Елисеевна, пила чай с коржиками. Полная, она сидела в кримпленовом костюме с отворотами.

– Это мои девочки испекли на уроке домоводства, – и она подвинула Лие Ивановне тарелку с коржиками.

– У вас костюмчик – просто прелесть, – сказала Лия Ивановна.

– Ноский, – согласилась учительница труда. – А у вас камея такая хо-лодненькая – прямо потрогать хочется!

– Я Донову видеть не могу, – сказала вдруг Лия Ивановна, наливая кипяток из электрического чайника.

– Это такая худенькая, хорошенькая? – спросила учительница труда.

– Смазливая, – поправила Лия Ивановна. – И ведь не придерешься к ней. Она хорошо учится по всем предметам, только коврики по труду у нее не получаются.

– Жалко, – сказала учительница труда. – А так ее можно было бы из школы выгнать за неуспеваемость и дать направление в интернат для отсталых...

– Ее даже за поведение не выгнать. Она сидит – тихая такая на задней парте. Молчаливая. Мне кажется, что она против меня что-то затаила. Вышвырнуть ее из класса хочется посреди урока, прямо так бы взяла и швыранула в коридор!

– Такое без причины не бывает, – согласилась Анна Елисеевна. – Вот девочки мои коржиков в сахаре на уроке напекли, а сами мне бумажек в прическу накидали. Я не заметила, так и ходила всю перемену и в столовой так сидела рядом с директором. Я бы девок этих тоже всех в коридор повыкидывала!

– Мне Донова изложение сдала недавно "Моя любимая книга". Все дети как дети, написали нормально, от темы не отступили, ошибка на ошибке. Одна Донова напридумывала: и с прямой речью, и с диалогами, и все рифмами, рифмами так и сыпет. Я такого в классе не объясняла. Это она мне показывает, что она умнее других, – делилась Лия Ивановна с учительницей труда.

– Гонору в ней много, – сказала Анна Елисеевна. – А знаний никаких!

– Я вызвала ее мать. Мать-то ее знаете? – продолжала Лия Ивановна. Она в школу пришла, вся косматая, водкой за версту разит, а она ладошкой прикрывается, думает, не унюхаю... "Что же вы, – говорю, – с вашей Доновой дополнительно занимаетесь, диалоги ей разные объясняете? Думаете, я от детей знания утаю? Лучше, – говорю, – коврики с ней по труду вяжите..." А она мне: "Я в театре работаю, мне с ней заниматься некогда! Лиза моя, – говорит, книжки все время читает, вот и запомнила, что как пишется!"

– Действительно, – подхватила Анна Елисеевна, – откуда ей, алкоголичке, такой грамотной быть!

– Я дальше спрашиваю: "Тогда почему ваша Донова написала мне изложение одними рифмами?" А она вся просияла, представляете? "Потому что, – говорит, – моя доченька будет поэтом, как я!" Тогда я не удержалась. "Какой вы поэт, – говорю, – вас в милицию каждую неделю забирают!" А она мне: "Милиция поэту – не помеха!", и я думала, она хоть уйдет после этого, а она сказала: "Я как-то смотрела тетради Лизы, вы пропускаете почти все ошибки, кроме самых простых – на жи-ши. Если об этом сказать, вас могут уволить!"

– Ей никто не поверит, – успокаивала, как могла, учительница труда. Она всегда пьяная! С ней наш директор даже разговаривать не станет, он человек порядочный!

Лиза вошла в комнату к Инессе. На стенах висели афиши "Грозы" и "Закатов в дыму" с подписью Танечки Зотовой. У кровати стоял стол с печатной машинкой.

– Мне эту машинку актеры из реквизита отдали, – сказала Инесса. – "У нас, – говорят, – нет спектаклей про писателей!" А бабушка Алиса как раз тогда мою "Эрику" из окна выкинула!

– Бабушка ругается, когда ты по ночам буквы шлепаешь!

– Не шлепаешь, а печатаешь, – поправила Инесса. – Ты купила посудку?

– Магазин закрылся, – отмахнулась Лиза.

– А деньги где?

– Дружкам твоим отдала. Вите и Вове. Они же нам подавали, помнишь?

– Вот паразиты, – сказала Инесса. – Ты только бабушке Алисе смотри не проговорись!

На столе Инессы под настольной лампой стояли две иконки. Одна – Николай Угодник на картоне, совсем недавно из типо

графии: еще пахла краской. А другая, совсем маленькая, в серебряном окладе, Богородица Всех Скорбей с кинжалами в ладонях.

– Почему у нее ножи? – спросила Лиза.

– Это она все наши грехи принимает.

– Откуда ты знаешь?

– Эта иконка еще прабабушки твоей Зои. Она мне все детство про нее рассказывала. Она умерла в войну. В самом конце, в первых числах мая. Уже всем стало ясно, что наши победят. Она научила меня всему такому, женскому: шить, вышивать. Тогда бабка Алиса еще совсем молодая была, вечером, после работы, дома не сидела. А у нас один эвакуированный на баяне хорошо играл, он был без ноги, просто играл себе каждый вечер. Вот бабка Алиса наденет красное платье и кирзовые сапоги, совсем ей не по размеру, от одного раненого остались, тогда ведь туфель почти ни у кого не было, и бежит скорей с подругами танцевать. Мы с бабушкой Зоей оставались тогда вдвоем и молились, молились до слез, так сладко, так упоительно... Так хорошо было. А днем бабушка Зоя иконку и распятие прятала...

В комнату вошла Алиса с горчичником на шее, с полотенцем поверх горчичника.

– Распятие ты давно пропила, – сказала Алиса, усаживаясь на кровати.

– Грешна, – согласилась Инесса.

– А у бабушки опять давление, – увидела Лиза горчичник с полотенцем и красноватые глаза Алисы. – Может, врача вызовем. Все вызывают, одни мы терпим!

– Дорогая моя! – раздраженно начала Алиса. – Зачем мне врач, когда я лечусь сама! Толку от твоих врачей никакого... А вы говорите, говорите, я люблю вспомнить старое!

– Отец Александр велел молиться, – продолжала Инесса. – Утром, как встанешь, и вечером, перед сном. "Грех, – говорит, – не молиться!"

– Молиться, бабушка? – спросила Лиза.

– Не знаю, Лиза. Я не молилась. Но ты делай, как Инесса учит, мне мать в войну то же самое говорила!

"Как же Тебе не больно?" – думала Лиза, разглядывая кинжалы на иконке. И так она молилась каждый день, утром и вечером, она решила, что старых молитв мало, и прочла еще одну, Иоанна Златоуста, числу часов дня и ночи.

– Я поняла, – сказала она Инессе наутро, – я так люблю Бога, что мне хочется плакать!

– Это от молитв, – ответила Инесса. – Когда читаешь молитву, в нее все отчаяние души вмещается!

Прошло несколько лет. Лия Ивановна сидела в учительской в поношенном платье из панбархата с Анной Елисеевной, учительницей труда.

– Говорила я вам: Донова совсем от рук отобьется! Не у меня, так в старших классах! Я сама видела, как она ходит по улицам в кепке такой со значком, и Югов с ней! Меня увидела, прошла мимо, как ни в чем не бывало. Нахальная такая. Алкоголику у магазина прямо при мне сказала: "Дяденька, дайте сигареточку!" А Югов тут же подхватил: "Не сигареточку, так хотя бы бычок!"

– Представить страшно, – согласилась учительница труда.

– Когда я их класс выпускала, они у меня с Юговым уже тогда самые наглые были! А ведь к Доновой опять не придерешься, у нее стихи в газете напечатали, а у матери ее вообще целую поэму в "Сибирских огнях".

– Да, теперь придраться сложно, – согласилась Анна Елисеевна.

– Ну ничего, у меня сейчас новый класс, там один левша. Мне родители его сказали: "Вы, Лия Ивановна, его не переучивайте. Пусть пишет и рисует, как он привык!" Но я-то знаю, как надо. Уж я ему растолкую, что к чему!

На улице, у винного магазина, Лиза встретила слегка пьяную Танечку 3отову. Она стояла под козырьком, прячась от дождя, с актером Борей и осветителем Сережей. За несколько лет Танечка Зотова совсем не изменилась, только сморщилась слегка. Она стояла в приталенном пальто с цветными продольными полосами и размахивала сумочкой на цепочке. "Эти актрисы, сколько их ни знаю, всегда одеваться умели", – говорила Инесса про Танечку Зотову. Издалека она походила на небольшой полосатый матрац, перетянутый посередине. Актер Боря ростом был чуть выше Танечки, полноватый, лысоватый, пиво любил. Осветитель Сережа – высокий, скорее длинный, чем высокий, с прозрачным, остреньким личиком. Издалека его можно было принять за отца двоих детей, если бы не Борины залысины. Танечка Зотова с двумя хвостиками, перетянутая в поясе, в сапожках чуть выше щиколотки, и Боря – румяный, с тоненьким голосом – с другой стороны.

– Привет, Лиза! – сказала Танечка, помахивая сумочкой. – Становись к нам, под козырек, а то совсем вымокнешь!

– Какая ты стала! – сказал Боря. – Совсем выросла!

– Мы на рыбалку, – сказал Сережа. – Витю из магазина ждем!

По Ельцовской под дождем шла Антонина Взвизжева. Она еще издалека увидела Лизу с актерами. Антонина постарела, согнулась почти вдвое, и рыжие ее тонкие волосы совсем поседели. Она закричала еще издалека, и поэтому Лиза даже не все услышала:

– Вырасти-то она выросла, а вот повелась – Бог знает с кем! А ты – тоже мне актриса! – и Антонина указала клюкой на Танечку Зотову.

Лиза испугалась скорее по привычке. Она вспомнила, как в детстве Инес-са пела ей на ночь: "Антонина придет, нашу Лизу унесет!" – и вечерами Антонина часто заглядывала к ним в окна: проверить – все ли дома. А сейчас, с другого конца Ельцовской, под дождем, по деревянному тротуару ковыляла несчастная хромая старуха.

– А ты... а ты... – отругивалась на ветру Танечка Зотова.

Но тут из магазина вышел Витя:

– Ну что, ребята, едем, что ли?

На вокзале актер Боря сказал Танечке:

– Мы с Сережей отдельно поедем. Сами по себе. Вы только скажите, где выходить!

В электричке на деревянных сиденьях Танечка Зотова пила водку с Витей. Витя рассказывал:

– Мне один раз в подарок спирту привезли голландского. Я пошел домой, бутылку выронил, а она не разбилась. Я удивился, стал кидать ее об асфальт, а она – хоть бы что. Я подумал: "Что за бутылка такая затейливая!" – и стал ее штопором по дороге ковырять, а спирт весь и вылился...

В тамбуре курили актер Боря и осветитель Сережа. Они говорили что-то друг другу, но даже по движению губ Лиза не могла разобрать их слова, они объяснялись на пальцах, как глухонемые. Потом полненький актер Боря, армянин наполовину, с усами щеткой, вошел в вагон и молча стал предлагать переснятые карты и знаки Зодиака на тоненькой цепочке, а следом уныло плелся осветитель Сережа и на пальцах показывал цену. И когда кто-то из пассажиров переспрашивал цену, Боря показывал на рот и на уши, а Сережа часто кивал, подтверждая, что оба они ничего не слышат и ничего не могут ответить.

– Вот мой дом, – сказал Витя. – У самого берега. Мать жива была, я к ней яблони белить приезжал.

Танечка Зотова с Лизой и актером катались на лодке. Актер Боря сидел на веслах. Греб в камыши.

– Быстрее можешь? – спросила Лиза. И он греб быстрее.

Небо холодной ясности отразилось в воде, и очертания берегов с двух сторон, и деревья на берегах в ржавом золоте. От лодки шла рябь по воде, и в опрокинутом небе дрожали отражения.

Вечером Витя жарил рыбу в муке, по-рыбацки. Рыба ужаривалась, становилась золотистой, как сухой листик. На деревянном столе, наскоро сбитом из трех досок, стояли жестяные кружки, миска с поджаренной рыбой и буханка черного хлеба рядом с открытым перочинным ножом. Небольшая Танечка Зотова сняла свое полосатое пальто и осталось в шерстяном коричневом платьице, почти детского размера. Витя разливал водку из фляжки из-за пояса.

– Походная фляжка, – сказал он. – Моего отца. Он на войне без вести пропал. Сгинул с концами человек, словно его и не было...

Совсем пьяная Танечка Зотова говорила Лизе:

– Я твои стихи в газете видела. Инесса в театре показывала. Я в первый раз на сцену вышла чуть старше тебя, пятнадцати лет, после училища. И сразу – столько надежд! Юность потому что! В Москву, думала, позовут, в ТЮЗ куда-нибудь, прославиться хотела! Сядем, бывало, с мальчиками после спектакля, прямо в гримерной, даже не переодеваемся и все о Москве говорим, о спектаклях модных... Но потом мы все быстро при-мелькались на вторых ролях, даже самые талантливые, и ничего нет, кроме старости и "Красного факела", ни славы тебе, ни Москвы. Но в стихах, я слышала, все по-другому... А славы, Лиза, ведь только по юности хочется, а потом, с годами, привыкаешь...

Тогда Боря подмигнул Лизе карим глазом под круглой бровью, но Танечка, перехватив его взгляд, взвизгнула:

– Даже не думай! Даже и речи быть не может!

Лиза заснула, укрывшись полосатым пальто Танечки Зотовой. Танечка на пару с актером Борей пела тоненько из старого-старого спектакля "Закаты в дыму":

Шахтеры, шахтеры, шахтеры,

Какой благородный пример!

Спустился в опасную шахту

Один молодой инженер...

А Витя, хозяин дома, молча топил печку...

– Где ты шлялась, дрянь? – крикнула Алиса, когда Лиза вернулась домой.

– У бабушки было всю ночь давление, – уныло сказала Инесса. – Врача не вызывали, как всегда...

– Мать рыдала всю ночь! – крикнула Алиса.

– На даче я была. С Танькой Зотовой! – ответила Лиза.

– Мы так и думали! – сказала Инесса Донова. – Антонина вас вчера у магазина видела. У входа в винный отдел.

– Пили? – с угрозой крикнула Алиса.

– Рыбу жарили! – ответила Лиза.

– Ну ладно, ладно... – успокаивала Инесса Донова Алису. – Ребенок был в приличном обществе. С актерами все-таки...

Лия Ивановна и учительница труда поймали в школьном подвале третьеклассников.

– Говорила я вам, Анна Елисеевна, они в подвале сидят после уроков со свечками, сигаретки курят!

– Где они свечки берут? – спросила учительница труда.

– Кто из дома приносит, кто в церкви ворует!

Из подвала детей выволакивали по одному и ставили перед столовой. Лия Ивановна караулила. Когда их набралось семеро, Лия Ивановна крикнула вниз, учительнице труда:

– Посмотрите внимательно! Вдруг кто-нибудь спрятался!

– Посветите мне! – отвечала из подвала Анна Елисеевна.

Лия Ивановна светила карманным фонариком.

– Никого! – крикнула вверх учительница труда.

– Точно?

– Точно!

– Ну тогда поднимайтесь, – разрешила Лия Ивановна. – Будем их судить.

Третьеклассники стояли чумазые, жались друг к другу, смотрели, сощурясь исподлобья...

– Поедем в лес, – сказала Лизе Инесса Донова. – Втроем поедем: ты, я и Танечка Зотова.

– Что ты ее все время Танечкой называешь? – крикнула Алиса из соседней комнаты. – Танечке твоей уже скоро сорок лет.

– Она такая маленькая, – объяснила Инесса, – что ее никак Татьяной не назвать и даже Таней. С ней надо ласково – Танечка!

Они вступили в опавший лес, сначала неглубоко, и когда они оборачивались назад, то видели еще совсем редкий палисад в рыжих листьях и первый класс, парами построившийся на дороге. Но вот уже лес стал гуще, и они перестали оборачиваться назад, потому что дорога исчезла. Лес сомкнулся над ними.

– Хоть бы в электричке не пили, – сказала Лиза.

– Мы немножко совсем, – оправдывалась пьяная Инесса. – Только для тепла. По рюмочке.

– Собирай гербарий, Лиза! – сказала пьяная Танечка Зотова.

Навстречу из кустов вышли двое рабочих. Один был в тело

грейке и детской трикотажной шапочке, другой – в комбинезоне, в пятнах извес-ти.

– Девчоночки, девчоночки! – позвал первый, в детской шапочке, слегка присев и растопырив руки.

– Не бойтесь нас, мы по-доброму! – ласково объяснил второй, в извести.

– А вы откуда здесь? – спросила Танечка Зотова, кокетничая.

– Мы тут в шабашке, недалеко!

– Два шабашника? – переспросила Инесса.

– Хоть с народом пообщаемся! – сказала пьяная Танечка Зотова.

– А что! И пообщаемся! – ответили шабашники.

– Я вижу, вы того, девчонки, – сказал первый, в вязаной шапочке. Приняли уже...

У шабашников были пористые лица, обветренные до черноты. У второго, в комбинезоне, в пятнах извести, бродила мутная улыбка по остренько-му личику, и когда он улыбался, глаза вытягивались в щелочки.

– Мам, ты бы не пила! – просила Лиза.

– Мы культурно, – ответила Инесса. – Совсем по чуть-чуть...

– Наi тебе пряник, девочка, – сказал улыбчивый шабашник. – Иди, во-круг поляны погуляй!

– Я как актриса вам скажу, – включилась Танечка Зотова, – у народа неинтеллигентное лицо!

– Не в лице дело, – сказал тот, что в комбинезоне. – А в обращении. Я вот все лето болел, хворал всю дорогу, совсем без денег остался. А Леха пришел и позвал с собой в шабашку...

Шабашник Леха в детской шапочке мутно глядел на Инессу и сыпал прибаутками, а потом вдруг сказал угрюмо:

– Я такую интеллигентную видел. Вроде тебя, тоже пьющая! Сидит в шубе. Вся из себя. С ногами на скамейку залезла. Пиво пьет, воблой закусывает, а рядом – мужик ее, тоже с ногами забрался. Я тут должен лед колоть, а она в шубе пиво пить. Если бы не мужик рядом с ней, я бы ее, наверное, кайлом зашиб...

Рабочий в детской шапочке передавал бутылку Инессе Доновой, а потом Танечке. Лиза ходила с пряником вокруг опушки и шептала в такт шагам: "Ты так на-пи-ва-ешь-ся, что те-ря-ешь ли-цо и ста-но-вишь-ся у-же не ты. Ты пе-ре-драз-ни-ва-ешь ту, ко-то-ру-ю я люб-лю..."

– Ты вот издалека – совсем дитя лицом, – ласково говорил рабочий в известке Танечке Зотовой. – А вблизи сразу морщины видны, и никто не обманется!

Лиза ходила вокруг опушки, и с каждым новым кругом мелькали дрожащие лица Инессы и Танечки, с усмешки срывающиеся в плач. Ей казалось, что тот, в детской шапочке, что-то замышляет, он смотрел куда-то вниз своими мутными маленькими глазками, на сапоги Инессы в осенней слякоти, на сбившийся подол юбки; и что второго, ласкового шабашника, он тоже подобьет и что, каким бы ласковым тот второй ни был, оба они все равно вместе... Лиза шла в глубь леса и слышала не то смех Инессы простуженный, не то плач. Она хотела совсем уйти в лес, чтобы даже голосов их не слышать. Но как бы далеко она ни уходила, до нее долетали обрывки слов. Она хотела, чтобы лес сомкнулся над ней как вода, что как будто бы ее нет совсем... Потом уже и слов стало не слышно. Только рваный плачущий голос Инессы. И когда она оберну-лась на этот голос, через весь сквозной лес, она увидела совсем вдалеке, как два шабашника валяют в листьях Инессу и полуголую Танечку Зотову. И тот, ласковый, склонился над Инессой. Они издалека казались маленькими, как куклы, и в холодном воздухе виделись совсем четко. Лизе показалось, что тот, ласковый, качает Инессу на руках. "Я даже не знаю, где я живу, – подумала она.– Как ехать домой из этого леса?"

"Самое первое, что я помню в жизни, – писала Лиза, – первое, что я помню сама, а не с чужих слов – это как я в два года стою утром в комнате Алисы. Она гладит простыни на доске у окна, а я смотрю, как скользит утюг по доске, а за утюгом – кружка с водой, железная. Мне кажется, что бабка Алиса хочет пить. Она делает глоток так, как будто бы запивает лекарство, и вдруг всю воду выплевывает на простыни, а потом проводит утюгом, и поднимается пар. И было так жарко, что свет, пробившийся с улицы, разогревал просты-ни. И я была так счастлива тогда, так счастлива – самый первый раз в жизни. Потом я думала, что первое воспоминание – это только задаток всей будущей жизни и всегда мне будет радостно. Но это первое ощуще-ние счастья так больше никогда и не повторилось за всю мою несчас-тливую жизнь..."

– Не бойся читать перед залом, Лиза! – учила Инесса Донова. – Ког-да выходишь на сцену, смотри прямо перед собой: сразу на всех и ни на кого. Главное, четко читай, чтобы слышно было все слова. Главное – слова, а не выражение. Это не театр... Тебя, Лиза, все ругать бу-дут, но кому надо, те услышат!

На сцену вышли гармонист и ветеран в медалях. Ветеран выкрики-вал четверостишия, а гармонист играл, выстукивая ритм каблуком, напрочь заглушая стихи о войне. Похлопали. Подарили гвоздики... Вышел следующий ветеран, читал все то же – о войне,– но уже без гармони. Опять похлопали наскоро и подарили гвоздики...

– Мне из фронтовиков один Тряпкин нравится, – прошептала Лизе Инес-са Донова.

– Он здесь?

– Он в Москве.

Прошло два унылых часа.

– Скоро, мам? – спрашивала Лиза.

– Скоро, Лиза, – кивала Инесса.

И вот на сцену поднялся человек, лет тридцати. Глаженая рубашка, лоснящиеся брюки с пузырями на коленях, очки, как у старшеклассников. Стоял, раскачиваясь. Следил валенками. Союз сибирских писателей смотрел сощуренно из первых рядов. Он читал совсем немного:

Достраивают цирк. Достроят.

А рядом, на разлив ручьев,

Выходят юноши достойные,

Выходят девочки ниче.

Ну прямо чувствуется лето,

И ты, ученье разлюбя,

Сбежишь с гуманитарных лекций,

Идешь и строишь из себя...1

Союз писателей глядел тяжело. Не одобрял. Никаких гвоздик...

– Иди, Лиза, – и Инесса почти вытолкнула Лизу на сцену.

Лиза стояла над залом. Зал был маленьким совсем. Рядов пять.

Инесса все думала, во что бы Лизу нарядить, ничего не подходило, и наконец Алиса, несмотря на свое повышенное давление, при-думала:

– Пусть в форме идет и в белом фартуке. Праздник как-никак! А потом скромненько и со вкусом...

Лиза стояла над залом в школьной форме, в белом фартуке, с косами, в валенках с калошами. Ветераны на сцене натоптали за два часа выступления. На заднем ряду сидели два друга – Витя с Вовой – и Танечка Зотова.

– Наша вышла! – толкнули они Танечку под бока.

"Что бы прочитать? – думала Лиза. – Что бы прочитать..."

– Сад... – подсказывала Инесса шепотом из-за кулисы. – Читай про сад!

И Лиза, как пером по бумаге, читала звонкие стихи.

– Ну как, Саша? – шептала Инесса Донова поэту в свитере.

– Хорошо, – шептал он в ответ. – Только девочке не простят ее сти-хов!

Союз сибирских писателей сказал:

– Фронтовики достойные, как всегда. Жаль, что с каждым годом их становится все меньше и меньше... У этой девочки рифмы, конечно, грамотные, но содержание... Гнилые доски, покрытые дорогой мастикой. А про того косенького, в ношеных джинсах, даже говорить нечего...

– Мама, у тебя давление, – сказала Инесса.

– Давление, – повторила Алиса.

– Сильное, – сказала Инесса.

– Сильное, – повторила Алиса.

– Врача вызвать?

– Вызвать.

В первый раз Алиса согласилась на врача. Горчичник под полотенцем не помогал. Дела ее были совсем плохи.

Тяжелую полную Алису врач вертел как хотел.

– Шприц, – сказал он медсестре. Медсестра подала шприц. Руки у нее слегка дрожали.

– Вы совсем устали, – сказала Инесса медсестре. – Тяжело ездить по ночам.

Медсестра не ответила. Врач отодвинул блюдце с пустыми ампулами.

– Все. Можно идти, – сказал он медсестре, но вдруг остановился. – Что это? – спросил он, поднимая ампулу на свет. – Что ты дала, сука?

– Что? – переспросила медсестра, подняв на него мутные глаза.

– Что? – не расслышала Инесса.

– Мы остаемся, – ответил врач. – Нужен еще наряд.

И он, уже с новым нарядом врачей, опять вертел Алису, как тряпичную куклу, набитую ватой.

– Шприц.

– Еще шприц!

– К утру может прийти в себя, – сказали они, уезжая. – В больницу ее брать – бесполезно...

Наутро Лиза вбежала к Алисе.

– Бабушка! – позвала Лиза.

Полная Алиса лежала под одеялом, почти так же, как всегда, как буд-то бы под одеяло натолкали много взбитых подушек.

– Да ладно тебе, – сказала Лиза и ткнула кулаком в мягкий бок, но та не откликнулась. – Хватит, – повторила Лиза, тут же все поняв, повторила, надеясь, что ошиблась.

Вчера еще Алиса орала и грозилась, а сегодня – все.

– Так вот, вот ты какая! – кричала Лиза в пожелтевшее лицо на све-жей наволочке. Рядом с пожелтевшим неживым лицом вдруг, как в нас-мешку, – живая белизна наволочки.

– Вот ты какая, да! Вот так ты нас всех наказала!

– Боря, – позвала Инесса после репетиции. – Помоги мне мать похоронить!

– А что не помочь, – отвечал Боря, стирая перед зеркалом синие те-ни у глаз. У нас завтра как раз спектакля нет. С утра – ансамбль русской песни, а вечером – Островский "Гроза". Ну что, Сереж, похоро-ним, что ли?