Текст книги "Из тени в свет перелетая"
Автор книги: Екатерина Садур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Садур Екатерина
Из тени в свет перелетая
Екатерина Садур
Из тени в свет перелетая
I – ИЗ ТЕНИ В СВЕТ ПЕРЕЛЕТАЯ...
Мира красоту и яже в нем тленная оставив...
Кондакъ, гласъ 2-ой
Преставление Преподобнаго Серафима Саровскаго
Инесса Донова разливала молоко.
– Киса! – хныкала Лиза четырех лет.
– Не кисло, дура, пей давай! – отвечала Инесса.
Лиза отворачивалась и морщила маленькое личико, совсем поблекшее от толстого коричневого платка. Платок, с гармошкой складок на затылке, глухо закрывал уши.
– Пей, девочка, – настаивала нестарая еще бабка Алиса в кримплене, с брошкой под золото: ветка сирени с выпавшим камушком. – Большая вырастешь издалека заметная!
– Что, бабушка? – переспросила Лиза, высвободив ухо из-под платка.
– Пей, говорю, пока не остыло!
Ребенок морщился и послушно отхлебывал из литровой кружки. С каждым глотком лицо исчезало наполовину за эмалированными краями, а потом – бульк! – всплывало все сморщенное с молочной полоской на губах.
– Нормальное, не кислое ничуть молоко, – говорила Инесса Донова Алисе, – всего одну ночь между окнами на холоде стояло, утром проснулась – крышки нет, забыла с вечера накрыть!
Но тут Лиза посмотрела на мать с бабкой, вытерла рот в молоке и звонко повторила:
– Киса!
Инесса Донова заглянула в кружку – проверить, все ли выпито, до дна. На дне лежала небольшая дохлая мышь.
– Киса... – закивала Лиза, указывая на кружку.
– Мышь на дне, – мрачно сказала Инесса, – утонула в молоке.
– Дело нескольких часов, – сказала Алиса, разглядывая мышь на дне кружки. – Трупный яд. Ребенок погиб.
– Она мышь с кошкой перепутала, – догадалась Инесса. – Маленькая еще!
– Трупный яд, – повторила Алиса. – Противоядий не бывает.
– Что, никакой надежды?
– Никакой...
Лиза громко заревела.
– Подожди, – отмахнулась Инесса Донова. – Может, врача вызовем?
– Хуже станет – вызовем, – согласилась Алиса. – Надо подождать!
Инесса уселась на табуретку напротив Лизы и стала ждать.
– Живот не болит? – тревожно спрашивала Алиса.
– Не болит, – отвечала Лиза, плача.
– Девочка моя золотая, – рыдала Инесса.
Прошел час. Все трое выплакались и молча ждали.
– Теперь или никогда, – наконец сказала Алиса. – Говори, Лизавета, не таясь: как ты себя чувствуешь?
– Хо-ро-шо, – испуганно прошептала Лиза.
– Трупный яд растворился в молоке! – радостно заключила Алиса. – Сами справились. Безо всяких врачей!
Бабка Алиса Донова была из тех, кто скорей умрет, чем вызовет врача.
– Не то мальчишка, не то нет, – бормотала соседка Антонина Взвизжева, глядя на Лизу через изгородь.
На Лизе был желтый свитер с рукавами, надвязанными крючком, брючки в клеточку, ботинки. Короткие совсем волосы, белые с легким золотом, от ветра взлетали венчиком.
– Этот лев не любит клетки, несмотря на столько лет, – повторяла Лиза, проходя с пустым бидоном между кустами бузины. – Мы его не понимаем, а ему и дела нет1, – выходила за калитку, вспоминая прочитанное на ночь Инессой. Бидон был настолько велик, а она настолько мала, что, если бы она захотела, она бы, наверное, могла в нем спрятаться.
Грохоча бидоном, Лиза Донова шла к водонапорной колонке.
Опираясь на палку, Антонина Взвизжева ковыляла следом.
Улица Ельцовская выстроилась в очередь за водой.
– Трубы себе в каменные дома прокладывают, а у нас воду отключают, бормотала Антонина Взвизжева, встав в конец очереди. – Хоть бы раз спросили, как нам тут, без воды...
Каждый раз, когда подходила очередь и кто-нибудь заново включал кран, из трубы летел фонтан брызг. Брызги вспыхивали на солнце и звонко падали в жестяное корытце за колонкой. Дети в мокрых чулках с пажиками сидели в рядок у корытца и торопливо водили прутиками по песку, пока вода не стекала через край и не смывала рисунок. Лиза подошла со стороны брызг, поставила бидон и стала дожидаться прилива. Бидон быстро наполнился, и обратно она несла его уже не за ручку, а, как скользкого младенца, обхватила руками с двух сторон и прижала к животу. Свитер намок и потемнел.
– Тоже мне – изобретательница! – пожала плечами Антонина Взвизжева вслед уходящей Лизе. Заметив Антонину, Лиза понеслась бегом, расплескивая воду. – Шумно все-таки с тремя бабами по соседству жить!
Она согнулась пополам, к самой земле, словно желая стать ростом с Лизу или хотя бы поднять с песка мокрый отпечаток ее ноги. В маленький след стекла вода, и, легкое, отразилось облачко.
– Тоже мне – Божий дар! – сказала хромая Антонина.
– Ты не ори, не ори на меня, Алиса! – просила с тоской Инесса Донова, глядя в окно, на дорожку между кустами бузины. По дорожке во-звращалась Лиза, расплескивая воду на ходу.
– Я не ору, не ору на тебя! – кричала Алиса. – Это такое устройство связок! У нас денег нет совсем, а ты с Танькой Зотовой пьяная таскаешься!
– Я не таскаюсь!
– Ой, ладно! – кричала Алиса дальше. – Вчера еще пацаны за тобой бегали, "дурочкой с переулочка" дразнили. Антонина в очереди рассказывала.
– Я уже месяц в "Красном факеле" работаю! – оправдывалась Инесса.
– Актрисой? – не поверила Алиса.
– Гардеробщицей!
– А деньги?
– А зачем ты разбила мою машинку?
– Дорогая моя! – торжественно начала Алиса. Обычно она говорила просто и, только когда затевала скандал, начинала издалека. – Дорогая моя! повторила Алиса. – Ты стучала на ней целый день, у меня заболела голова, а Антонина сказала, что даже в саду слышно, как ты на машинке шлепаешь!
– Я стихи мои печатала, – уныло оправдывалась Инесса. – Я бы денег за них принесла, я бы их в "Вечерний гудок" пристроила!
– Вода! – крикнула Лиза, распахнув дверь ногой. И тут же споткнулась о порог, выронив бидон.
Алиса стояла мокрая с ног до головы.
– Ничего, ничего, – быстро успокоилась она. – Ребенок помогает, как может.
Алиса красила веки синим и пудрила нос, готовясь вести внучку в цирк.
Часов в шесть утра соседка Антонина Взвизжева, белесая и хро-мая, кричала в окна дома No 9, распахнув калитку в сад. Дом спал. На веревке между спиленными до половины деревьями сушились простыни. Пу-таясь в развешанном белье, Антонина разъярялась все сильней. Крушила кусты бузины.
– Так больше не может продолжаться! – кричала она в запотевшие окна.
Дом спал. Простыни раздувались на ветру, мягко шлепая лицо Антонины.
Если Лиза долго не засыпала, Инесса Донова пела:
– Антонина придет, нашу Лизу заберет...
Лиза затихала испуганно.
Инесса Донова смотрела, как рабочие на сцене "Красного факела" вешают декорации – голубое картонное небо с белым облачком и под ним море такой же светлой синевы к утреннему спектаклю "По щучьему веленью".
– Вносите, вешайте лазурь! – крикнула Инесса из зала.
– Она того? – спросил один из рабочих.
– Кто?
– Да гардеробщица наша.
– Она одна дура на весь район. Она стихи сочиняет. Извест
ный в городе человек!
– Я, Лизонька, давно в театре работаю. Не думай, что просто прибираюсь, как Антонина кричит по утрам. У нас и гардеробщицы все, и уборщицы, и осветители своих детей на спектакли детские по воскресеньям водят, мы тоже поедем, что мы, хуже других? – говорила Инесса, стоя утром перед зеркалом. С бабушкой в цирк и на демонстрацию, со мной – в театр... Семья как семья, мало ли что там про нас наговаривают.
Она красила свое сморщенное испитое лицо: веки синим, ресницы черным, черными полосками вдоль век удлиняла глаза, душилась духами "Пируэт".
– Хочешь подушу? – и она брызнула на Лизу из крученого флакона.
Перед входом в театр, в глубине нераспустившегося еще сквера, из груды камней торчал широкий каменный кулак с факелом.
– Я без билета, но здесь работаю, – сказала Инесса билетерше. Пропустите меня!
Рабочие сцены молча проводили нарядных детей, покупали в фойе батончики "Шалунья". Билетерша лениво посмотрела на раскрашенное лицо Инессы и на бледное Лизино, едва заметно повторяющее черты Инессы, и зашлась в крике.
– Все вопросы к администратору! – выдохнула она напо
следок.
Инесса с Лизой смотрели "По щучьему веленью" из будки освети-теля Сережи.
– Мне не жалко, – сказал Сережа. – Только громко не хлопайте!
Внизу на сцене актеры, тонкие до прозрачности, в детских по росту костюмчиках, изображали детей.
– Смотри, Лиза, смотри, – шептала Инесса. – Это и есть театр!
Густой запах духов "Пируэт" заполнил небольшую будку осветителя. Осветитель наливал водки в стакан на три пальца, отпивал чуть-чуть сам и молча протягивал Инессе.
На обратном пути слегка пьяная Инесса Донова говорила:
– У нас в театре хорошо. Я мелочь часто под столиками в буфете нахожу. А после детских спектаклей платочки там разные, заколочки и дру-гие глупости. Особенно в каникулы... Вот я держу тебя за руку, Лизонька, ладошка у тебя теплая и сухая. Других за руку возьмешь – ладони потеют, идти тошно. А у детей, у них у всех ручки легкие...
В магазине, в очереди в молочный отдел, Антонина Взвизжева кричала:
– Эта алкоголичка, она нас с вами позорит! Отец Александр ехал вчера домой на своей "Волге", а она бросилась прямо под колеса, и ведь не пьяная вроде была. Он "Волгу" остановил, вышел к ней, а она упала ему в ноги. Лежит прямо в ногах, сапоги его кожаные обнимает и прохода ему не дает! Книжку свою дрянную со стихами сунула... Ведь ей, алкоголичке, книжку выпустили... Она просто всех наборщиков в типографии напоила! Стали бы они так ее стихи печатать! Знает, как к кому подойти... Отца Александра патриархом назвала, а он протоиерей, не по чину ему, хотя он и на "Волге"!
На улице через витрину видно было Инессу Донову. Она безмятежно сидела на ступеньках магазина и пересчитывала собранную мелочь.
– Ну что, много выклянчила? – спросила Антонина, когда Инесса вошла в магазин.
– Зато у меня ребенок в кримплене! – отвечала Инесса, занимая очередь. Антонина шла вдоль очереди с пакетом молока, припадая слегка на больную ногу, чтобы скрыть хромоту.
– Я всегда знала, что вы прибедняетесь, раз вам на кримплен хватает.
И тут вдруг из пакета брызнула струя молока. Антонина замерла, озираясь. Очередь притихла. Тогда она сжала слегка пакет своими желтоватыми пальцами, чтобы еще одна струя молока брызнула, как будто бы в очереди были одни младенцы и она всех их хотела накормить, и они послушно потянулись к ней, к брызгам молока из желтых сморщенных рук. Молочные струи летели на руки, на одежду и, потемневшие, стекали на пол, только в лица не попадали.
– Ведьма... – прошептала Инесса Донова в наступившей вдруг тишине. Так ты ведьма...
Когда Лизу отдали в школу, в первый класс, учиться было легко. Учительница Лия Ивановна учила детей считать, писать и ненавидеть Бога. Обещала на лето лагерь труда и отдыха.
Весной, в последних числах мая, когда старшие дети сажали изгородью кусты боярышника, над школой прибили выгоревшую надпись "Летний лагерь "Орленок"". Первоклассники рыхлили клумбы, поливали анютины глазки.
– Айда, ребята, в боярку! – звал уставший Димка Югов. – Хоть поссым!
Бросив лейки, первоклассники побежали в кусты боярышника.
– У меня вчера вон до того куста долетело!– хвастался Югов, направляя теплую струю в летние заросли.
Лия Ивановна, увидев опустевшую клумбу, крикнула:
– Почему перестали рыхлить почву?
Из боярышника слышались голоса. Лия Ивановна бросилась в кусты. Она проломила живую изгородь.
– Вот кто истребляет зеленые насаждения! – кричала расцарапанная Лия Ивановна, выволакивая из кустов первоклассников. – А я все думала, почему боярышник вянет!
Было жарко, поэтому первоклассников судить не стали. Заперли в наказание в кабинете биологии, велели Бога в стенгазету рисовать, в сатирический отдел.
– Приду через час, – сказала пионервожатая Люда в шелковом галстуке поверх линялого платья. – Сильно не орите!
Первоклассники отодвинули горшки с геранью на подоконнике и свесились из окон класса во двор. Пионервожатая Люда подстригала кусты садовыми ножницами. Галстук ее стал бледно-красным от жары. Когда Люда наклоня-лась, они смотрели за вырез ее платья. Замолкали. За широким вырезом платья блестел маленький ключик на шнурочке от кабинета биологии...
К обеду пионеры строились под звуки горна, следом по росту строились октябрята.
– Дети! – крикнула в рупор Лия Ивановна. – У нас в лагере произошло ЧП! Три первоклассника уклонялись от общественно-полезного труда. Забросив анютины глазки, они мочились в зеленые насаждения! Пусть выйдут из строя, посмотрим на них! Пусть не берут компот в столовой за обедом и не садятся за наши столы!
Из строя вышел Димка Югов, а следом – еще два первоклассника. Школа молча смотрела.
Наутро Алиса накрасилась перед зеркалом, стерла пыль с подзе-р
кальника и стала перебирать украшения. Она осмотрела бусы искусственного жемчуга в три ряда со сломанной застежкой, два кольца – одно золотое, плоское, другое с фальшивым бриллиантом, – нашла клипсы в коробочке из-под пудры, нашла брошку еловой веткой и брошку голуб-ком, но только свою любимую сирень с выпавшим камушком она найти не могла. Тогда Алиса сказала:
– Дорогая моя! Не думай, что раз лето – ребенку ничего не нужно!
– У девочки все есть! – откликнулась Инесса из соседней комнаты.
– Этой зимой в феврале на Лизе распалось зимнее пальто! – крикнула Алиса. – Доставай где хочешь! Она не может все время кутаться в мою шаль!
– Где Димка Югов живет? – уныло спросила Инесса у Лизы. Лиза пыталась приколоть к стене таблицу сложения позолоченной брошкой с выпавшим камушком.
– Зачем тебе Димка? – спросила Лиза.
– Зачем тебе брошка бабушки Алисы? – спросила в ответ Инесса.
– Из нее выпал камушек, – сказала Лиза. – Значит, бабушка ее все равно выбросит!
– Я пойду к матери Димки Югова, – сказала Инесса. – Нам надо поговорить!
– О чем? – испугалась Лиза. – За боярку его уже ругали!
– Я не ругаться! – успокоила Инесса. – Я пальто сшить хочу!
Юговы жили в старом кирпичном доме по другую сторону Ельцовки. Инесса торопливо шла к мостику и тянула за руку Лизу. Синел воздух от распустившейся сирени, а один куст вырос вдруг на спуске к реке у самой воды и в мутной воде отражался вместе с небом последних дней мая.
– Я, мам, не могу так быстро!– жаловалась Лиза. От ветра ситцевый халат Инессы раздувался линялым парусом, и Лизино платье в неясный горох раздувалось следом.
– У нас Танечка Зотова в одном спектакле очень хорошо поет, – торопливо рассказывала Инесса в такт шагам. – Я песню запомнила, иногда у магазина пою. Хорошо подают. На паперти петь отец Александр запретил. "Ты, – говорит, – Инесса, лучше молись! Тебе и так подадут! Ты если молиться станешь, пить совсем забудешь!" Я молюсь, как он велел, да только плохо. Иногда слова совсем забываю, не свои же говорить. А пить – все равно тянет, я стараюсь держаться и Танечке Зотовой советую, а ничего не выходит...
Лидия Югова молча выслушала просьбу Инессы о пальто.
– Мы к зиме решили приготовиться, а то ребенку совсем не в чем ходить! – объясняла Инесса.
Лидия Югова молча ушла в соседнюю комнату.
– Я заплачу! – позвала Инесса через стенку. – Хоть сейчас! Я при деньгах!
"У магазина, наверное, деньги насобирала да в церкви на паперти,угрюмо подумала портниха. – Да мне-то что? Лишь бы платила!"
Димка Югов лежал на диване и пускал мыльные пузыри.
– Говорю тебе: пускай пузыри на балконе! – отвлеклась портниха на сына. – А то в комнате они у самых глаз лопаются!
– Лизка, что ли, Донова с матерью пришла? – лениво спросил Димка с дивана. – Она у нас в классе самая умная. Я у них как-то был. У них там дома – одни книги, даже дивана нет! И бабка на кухне!
Портниха смягчилась.
– Ладно, сошьем пальто, – сказала она, выходя к Инессе. – Подклад из ватина выкроим. Для тепла...
– Худенькая какая, – сказала портниха, обмотав Лизу клеенчатым сантиметром вокруг пояса. – Худая и щуплая, – добавила, измерив расстояние от плеча до пупа и от пупа до коленок. – Воротник цигей-ковый сделаем, а пуговицы я со старой шубы состригу. Тоже за ваш счет.
Лиза, перетянутая сантиметром, потянулась через розовую руку портнихи Лидии и заглянула в соседнюю комнату. Она увидела продавленный валик дивана, закинутую ногу Димки Югова в полосатом носке и край стола с клеенкой в клеточку. На клеенке лежали засахаренные подушечки с повидлом, и Димка Югов тянулся чумазыми пальцами к лип-ким конфетам. А Инесса тем временем смотрела за полное плечо портнихи Лидии с широкой лямкой сарафана, упавшей до локтя, на буфет в полстены со стеклянными дверцами. Сквозь стекла буфета виднелись ровные ряды банок с вареньем. В тягучем сиропе плавали размякшие ягоды малины с золотистыми зернышками. Одна банка до половины пус-тая, мутного вишневого варенья с голубоватым пушком плесени по стенкам... В литровых банках хранились грузди, тесно прижавшиеся к стеклу, прижавшие скользкими своими шляпками ветки укропа и распиленные дольки чеснока. В миске с цветком лежали сухие груши, чернослив, урюк, прозрачный, как желтое стекло; рядом стояла пустая банка с разводами меда и масленка с волнистыми цветами по краю крышки.
– На буфет смотришь? – спросила портниха.
– На буфет.
– Раньше я его на кухне держала, – сказала Лида. – Потом перенесла в комнаты, от соседа подальше. Он тоже любовался сначала, совсем как вы. Завитушки медные часами мог разглядывать, а нашлепки резные – каждый раз щупал пальцами. Между нами говоря, мне даже нравилось, что он так на мой буфет любуется. Когда я на кухню выходила, он еще пуще любоваться начинал. То к стене отойдет, прищурится, а то подбежит вплотную и прямо на стекла так и дышит. "Хороший, – гово-рил, – у тебя буфет. И в надежных руках". Я только потом поняла, когда ручки содой оттирала, что он из зависти так мой буфет щупает. Стекла тусклые, отпечатками от пальцев покрытые, следы от пальцев знаете, чешуйчатые такие, как панцирь черепахи... Он целыми днями на работе, он пьет редко, он вообще-то электрик, провода соединяет. Работа легкая, провода ведь не часто лопаются. В "кошках" раз-раз по столбу и все соединил, и опять свет везде. Во всех домах...
– В каких таких "кошках"? – изумилась Лиза.
– Когти это такие железные, – объяснила Лида. – К ногам пристегиваются, чтобы на столбы взбираться было легче...
И тут Лиза вспомнила, как однажды в школьный двор на велосипеде "Кама" въехал электрик Юра. Когда он ехал по слякоти, сумка на багажнике тяжело подпрыгивала. И все дети в саду бросили лейки и лопатки, и все ждали, что же он до
станет из своей клеенчатой сумки. А он слез с велосипеда и стоял, растопырив руки, как будто бы боялся упасть, и ноги согнул, как будто приседая, чтобы совсем стать ближе к земле. Тогда все учителя выбежали из учительской посмотреть, как электрик Юра свалится со столба. Он был в кепке с козырьком, от козырька падала круглая тень до подбородка, и лицо все стало темное, то-лько подбородок белел как полумесяц. Он достал из сумки длинные крюч-ки и полез на столб, и пока он карабкался, обхватив столб своими железными крючками, у него лопатки под рубашкой так и ходили ходуном, как у зверя. А Лия Ивановна тоже вывалилась из учительской в гипюровой кофточке, посмотреть, как свалится электрик. Она кружила вокруг столба и кричала снизу: "Вам ничего не надо?", и сквозь гипюровые рукава просвечивали лямки вискозной комбинации. Электрик молчал. Он спускал вниз веревку уборщице Маше, и она привязывала к концу разные инструменты из его клеенчатой сумки. И когда он молча спустился и по-шел к своему велосипеду, расставив локти, то влево кренясь, то вправо, мальчишки кинулись к нему:
– Дяденька, прокатите на багажнике!
Он тогда обернулся на них, и бледный его подбородок за
дрожал...
– Он хороший был бы, – продолжала портниха, совсем подобрев, – если бы не завидовал. Его зависть гложет изнутри, как червь. Он все вокруг себя трогает, везде пытается пальцами наследить... У него стол на кухне, как хлев, вся клеенка слиплась, и вот он там подушечки оставлял в сахаре. "Вы, Лида, – говорит, – богатые, у вас много чего в буфете: мешочки с сухофруктами, коржички разные на блю-дце лежат под стеклом. Мне только руку протянуть, но я не беру..." "И правильно, – говорю, – Юра, не берешь. Это же все не твое..." А он мне: "Тогда скажи, почему твой сын жрет мои подушечки?" – и показывает мне пустое блюдце с крупинками сахара. Я ему: "У нас, Юра, все свое. Мы не воры!" А он мне: "Не знаю, не знаю" – и высыпал на блюдце из кулька все оставшиеся конфеты. И вот где-то через час Димка входит в комнату весь липкий и что-то жует. Я поняла, в чем дело, побить его даже решила. Ты если хочешь подушечек с повидлом, мате-ри скажи, а не у соседа таскай. И тут следом Юрка вбегает, дверь ногой распахнул, в руках пустое блюдце. "Он, он украл!– кричит, весь трясется. – Посмотри, Лида, пасть у твоего засранца вся синяя!" Я посмотрела – у Димки все небо синее. Юрка не поленился, все конфеты бритвочкой подпилил и вставил грифель от химического карандаша, он синеет от воды... Я Димку тогда до синяков порола, но соседа до сих пор видеть
не могу!
– Ребенок мог отравиться, – сказала Инесса и вспомнила мышь в мо-локе.
– Пальто будет из синего драпа, – сказала Лидия.
– Нам надо навырост, – сказала Инесса, – с запасом.
– Да, – согласилась портниха, – сейчас дети растут быстро...
Лиза проходила в "Красный факел" со служебного входа. Инесса Донова после спектаклей мыла театральное фойе, а потом – коридор гримерных. Лиза шла по коридору, актеры-травести курили на подоконниках или на корточках сидели, прямо на полу. Иногда, сразу же после утреннего спектакля курили прямо в гриме. Женщины с крашеными волосами, с накладными носами из поролона, на щеках – по два кружочка красной краски, в плюшевых юбках или так же нарумяненные, но в сбившихся кепках Гавроша и в коротеньких штанишках. Из года в год, хоро-шо или плохо, в зависимости от способностей, они притворялись детьми на утренних спектаклях, и все твердили одни и те же слова ложно-детскими голосами, и так уже затвердили, что невольно повторяли в настоящей жизни и медленно старились. И когда Инесса Донова курила с актерами, ее тягучий рыдающий голос особенно был слышен среди их звенящих, детских. Иногда по долгой просьбе Инессы Доновой тоненько пела Танечка Зотова:
Месяца свет озаряет
Темный кладбищенский двор,
А над могилою плачет-рыдает
Старый отец-прокурор.
Когда приходила Лиза, она звонко подхватывала последние слова купле-та, а если Инессы не было, спрашивала:
– А где мама?
И звонкие голоса актеров-травести становились фальшивыми рядом с ее настоящим. Лиза уходила искать мать, Инесса грохотала шваброй об пол этажом ниже, актеры-травести провожали Лизу долгими взглядами муж-чин, долгими взглядами прозрачных серых глаз в сетке тонких морщин на веках. И если бы не морщины и не их уже оплывшие тела, они бы казались издалека немного старше Лизы. Они смотрели ей вслед и переговаривались между собой звенящими, чуть с хрипотцой, голосами подростков, подстраиваясь под ее легкие шаги. Лицо ее обещало стать редко красивым, и уже сейчас в размягченных совсем по-детски чертах угадывалась будущая красота.
– Посмотрим, что вырастет, – говорили они вслед, выдыхая сигаретный дым, и в мутном синеватом дыму на мгновение показывался настоящий возраст лица.
Когда Инесса Донова пила с актерами, черты их лиц размягчались, и они походили то совсем на детей с нарисованными тенями вокруг глаз, то на пьяных карликов из цирка. Инесса Донова, пьяная за три глотка, читала свои стихи или рассказывала рыдающим, рвущимся голосом:
– Когда доченька моя родилась, я долго думала, какое дать ей имя. Мать красиво предложила назвать – Ева. Сначала я согласилась, но потом подумала: "Вот меня Инесса зовут, красиво, а к фамилии не подходит. Мать моя – Алиса, тоже красиво, но с фамилией не вяжется. Я та-кое всегда слышу, ведь я же поэт. Стала бы она – Ева Донова. Лучше, конечно, звучит, чем у нас с матерью, но я подумала: "Назову Евой, а вдруг девочка будет некрасивая...", и мы выбрали имя попроще...
Был вечер на Ельцовской. Только что кончился дождь, летний ве-чер. Сирень разрослась в саду, ветки свесились в комнату и выгоревшие соцветья осыпались на деревянный пол. Лиза сидела в углу на кровати, на подоконнике горела ночная лампа, и на свет слетались сероватые ночные мотыльки. На стене над кроватью высвечивался желтый круг от лампы, и в кругу – черная тень Лизы, а самой Лизы почти не видно. "Если лампа сейчас упадет и разобьется, думала Лиза, глядя, как лампа качается на самом краю подоконника, – будет пожар, а я буду сидеть здесь, в углу, я вообще шевелиться не буду, словно меня нет, и огонь меня не достанет..." Потом она устала смотреть на лампу и вспомнила, как утром, в сквере за цирком, фотограф снимал циркачку с султаном на голове на скамейке между двумя фонарями; они были как картонные фонари из декораций, белые с тусклой лампочкой наверху, но вечером светили ярко. Циркачка с султаном держала рыжую колли на поводке, и было так жарко, что шерсть колли отливала красным. Потом с колли фотографировались два пионера, и под конец – два старика в пиджаках с орденами. Фотограф не разрешал гладить колли, а если она отказывалась сниматься – бил ее палкой.
– Ты думаешь, она спит? – ворвалась Алиса в комнату.
– Кто? – не поняла Лиза.
– Инесса, мать твоя, думаешь спит! – кричала Алиса. От темноты белки ее глаз покраснели. – Она только что пришла, пьянехонька, рухнула на кровать и притворилась спящей!
– Ой, бабушка, у тебя опять давление! – сказала Лиза. – Глаза совсем красные!
– Убери лампу с подоконника, – ответила Алиса. – Она разобьется, и будет пожар!
В саду пробиралась мокрая после дождя Антонина. Ситцевое платье всю ее облепило. Оно потемнело от воды. Раздвигая клюкой кусты бузины, она шла на свет. Она щурилась в темноте, и мокрые ветки бузины хлестали ее по лицу. Лицо у нее было бледное, цвета просыпанной муки. У длинных губ по краям тянулись две складки, поэтому казалось, что щеки ее висят, как два мешочка с творогом. По щекам ее стекали струйки дождя. Бледное ее лицо было все в мелких веснушках, веснушки были глубокие, как следы от града. Стоптанные туфли промокли, она припадала на больную ногу и думала, раздвигая мокрые ветки: "Ничего, вон ихнее окно светится, еще немного осталось... Не зря иду", – и успокаивалась.
– Видела сегодня, – крикнула она в окно Лизы, – Инессу видела сегодня на автобусной остановке! Прямо у театра! У руки с факелом! Она ур-ны переворачивала и бутылки вытаскивала, и вся такая липкая была, такая грязная, что я бы с ней рядом не пошла! Она у остановки присела, стала деньги выпрашивать. "Я, – говорит, – дочери пальто шью, платить нечем!"
Алиса Донова выглянула в окно и увидела внизу седую голову Антонины с залысинами, розовыми, как пятки младенца.
– Хватит позорить мою дочь! – строго сказала Алиса. – Седая ведь уже, а все по чужим садам лазаешь!
– На себя посмотри! – отозвалась Антонина снизу. – Вся улица пом-нит, как ты в молодости гуляла, а сейчас порядочной прикидываешься...
– Убери, Тоня, свои руки с моего подоконника, – надменно ответила Алиса, закрывая створку окна.
Когда Антонина наконец ушла и Алисе удалось закрыть обе створки, Лиза сказала:
– Мама говорит, что ругать Тоньку – ниже нашего достоинства, ты поэтому ее не ругала?
– Нет, деточка, у меня голова к вечеру разболелась!
По стеклу сползал ночной мотылек.
– Я вижу изнанку твоих крыльев! – сказала вдруг Алиса, разглядывая мотылька через стекло. – Изнанку крыльев, лапки и живот!
– Ой, бабушка!– ахнула Лиза. – Ты опять за старое! У тебя давление, давай вызовем врача!
– Не беспокой их, девочка, – ответила Алиса, посмотрев на Лизу с нежностью.– Сами справимся!
Когда у Алисы поднималось давление, она с проклятиями отвер-гала врачей, клеила на шею горчичник и давила клюкву в чай от давления...
Осенью все пришли после лета как были, во второй класс, и только Димка Югов пришел выше всех на голову. Он загорел так глубоко, что загар его стал с белым налетом, с зимней изморозью. Он смот-рел на всех сверху, на бледных незагорелых детей.
– Я у бабушки был в деревне все лето. У нее дом двухэтажный. Я прыгал с крыши в сено. Она мне зонтик свой отдала, чтобы лучше прыгать, чтобы он был как парашют. У нее дом – с нашу школу, и я летел вниз, прямо в сено...
А потом в класс вошла Лия Ивановна в зеленом платье из панбархата, с камеей на груди. Она осмотрела весь класс небольшими глазками в мутном туманце, а Югова пощупала за плечо.
– Ты, Югов, совсем прямо стал, – сказала она, – самый высокий...
На перемене Югов рассказывал про лето:
– Там парни на танцы ходили. Один меня все время на мотоцикле катал. Я у них там за своего был, потому что я из города. Там зимой, говорят, совсем учиться не надо, у них там по два урока каждый день. Я бы из окна с зонтиком прыгал, прямо в сугроб...
За Юговым ходили толпой, жадно слушая про лето.
– Я вот как загорел, – говорил Югов, сравнивая свою руку с чужими бледными.
– Я, между прочим, уже давно хочу спрыгнуть с зонтиком, – сказала небольшая Женя Клуцкая с колечком на мизинце. Лиза заволновалась. – У моей бабушки есть черный зонт и черные калоши, – продолжала не-высокая Клуцкая с покатой холкой и выстриженными пейсами.– У этого зонта деревянная ручка и большое золотое кольцо. Он стоит у бабушки за шкафом...
Ручки у Клуцкой были совсем маленькие, когда она рассказывала про зонт, она держала пальцы паучком. На мизинце поблескивало колечко.
– Давай вместе прыгнем, – попросила Лиза Донова, глядя на колечко Клуцкой.
– Не знаю, не знаю, – покачала Клуцкая кудрявой головой. – Зонтик мой!
Потом Клуцкая заболела на неделю, а Югов все рассказывал про лето, но слушали его уже почти равнодушно, и загар его совсем побледнел.
– Однажды я бровь в деревне рассек, когда в сено прыгал...
И Лиза даже потрогала шрам.
Однажды пришел отец Клуцкой. Он был кудрявый, с таки-ми же пейсами, с цеплячьей ниткой усов над небольшим кривящимся ротиком. Лиза подумала, что, наверное, Женю Клуцкую переводят в другую школу, потому что в этой она была круглая двоечница, и еще – ей было сложно на физкультуре. Она бежала с пейсами на щеках в белой майке и черных трусах позади всего класса, подернутая жирком, у нее начи-налась одышка. "Меня скоро переведут совсем в другую школу, – картаво говорила она, – специальную. Там все будут такие, как я. А физ-культуры вашей там не будет совсем!"
– Женя больше не будет у вас учиться, – сказал отец Клуцкой. – Когда никого не было дома, она выпрыгнула с зонтиком из окна. Зонтик вывернулся, и она разбилась насмерть. Мы живем на четвертом этаже.
– Так вот в чем дело, Югов, – процедила Лия Ивановна, протирая камею. Ты всем нам врал про отдых в деревне. Мы верили. Твое хвастовство стало причиной смерти моей ученицы... Ты убийца!
Все обернулись на Югова, совсем позабыв про Клуцкую и про ее отца. Высокий, он сидел в самом углу, на последней парте, под портре-тами пионеров-героев. Лия Ивановна специально пересадила его в глубь класса, чтобы он не закрывал доску детям пониже, и зрение Югова стало портиться.
