Текст книги "Оборванная переписка"

Автор книги: Екатерина Леткова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Надо ихъ сжечь, – сказалъ я, точно оправдываясь.

– Можно… Да чего тутъ жечьто? И сотой доли не осталось… Вы бы посмотрѣли, какіе вороха рваной бумаги мы выносили. Какъ ваша маменька Марья Ѳедрровна скончались – бабушка шибко затосковала и все читала письма какія-то, да альбомы, да тетради перебирала… Плакала она надъ ними такъ, какъ только надъ дочерью своей покойной плакала… А потомъ, ужъ какъ имъ умереть, – рвать бумагу стали и приказывали жечь… И все со слезами…

– И вы жгли?

– Вынесешь корзину, поставишь… Которыя сожгли, которыя ребятишки растаскали… Куда ихъ?

Я оставилъ начатое вамъ письмо и сталъ разспрашивать Агафью Власьевну.

Она съ рожденья у насъ въ домѣ и помнитъ даже смерть дѣдушки. Ей было тогда лѣтъ десять, но она ясно помнитъ и его наружность: старую и надутую, какъ говоритъ она, и его болѣзнь, тяжелую для всѣхъ домашнихъ. Дѣдъ лежалъ послѣдніе два года жизни разбитый параличемъ и бабушка была его невольной сдѣлкой. Дочери (моей матери) было тогда тринадцать лѣтъ, и бабушка сдала ее на руки гувернанткѣ, а сама сидѣла около больного мужа и плакала.

– Отъ скуки онѣ плакали, что ли? Не знаю. Думаю: себя жаль было… Молодыя такія, да красивыя… А баринъ-покойникъ все ругался, да плевалъ…

– А гдѣ же дѣдъ Сергѣй былъ въ это время? – спросилъ я.

Власьевна замялась немного, а потомъ, точно нехотя, отвѣтила:

– Маленькая я тогда была… Не понимала ничего. Говорили: братья поссорились между собою, и Сергѣй Иларіоновичъ въ чужія земли уѣхалъ… Очень далеко куда-то… Когда старый баринъ умерли – такъ Сергѣй-то Иларіоновичъ чуть не черезъ годъ доѣхали сюда.

Она опять замолчала. Мнѣ неловко было разспрашивать, а вмѣстѣ съ тѣмъ неудержимо хотѣлось узнать, чѣмъ такъ мучилась бабушка.

– И остался здѣсь навсегда?

– Какое!.. Пожили немного и опять уѣхали…

– Почему?

– Говорили, что Ѳедоръ Илларіоновичъ передъ смертью приказали, чтобы не пускать сюда брата… Да вѣдь никто этого не слыхалъ!.. Говорили, что бабушка сами такъ распорядились… Сергѣй Иларіоновичъ ото всего имѣнія отказались, а ихъ же и выгнали…

Вотъ какъ толковалось поведеніе бабушки!

– Онъ, кажется, былъ очень добрый? – опять спросилъ я.

– Да ужъ такой хорошій, такой добрый, что и сказать нельзя. Какъ пріѣхалъ, сейчасъ всѣхъ своихъ дворовыхъ отпустилъ на волю… Крестьянъ перевелъ на оброкъ; при выкупѣ вездѣ уступалъ пятую часть… За него и сейчасъ молятся здѣсь… И за что такого человѣка погубили!!.

– Кто погубилъ? – рѣшительно спросилъ я.

Власьевна, точно не слыша меня, – продолжала:

– Нашей сестрѣ негодяя надо… Хорошихъ мы не любимъ… Когда онъ передъ войной-то пріѣхалъ сюда, я ужъ совсѣмъ большая была, все понимала… Видѣла, какъ онъ убивался… Не съ радости въ ополченье пошелъ… Ружья въ руки не бралъ никогда и вдругъ на войну! Не съ радости… А какой красавецъ-то былъ!.. Вы изволили видѣть портретъ ихъ… Здѣсь онъ гдѣ-то у бабушки заложенъ былъ…

И Власьевна съ дѣланно равнодушнымъ видомъ выдвинула одинъ изъ многихъ ящичковъ бюро и достала оттуда плоскій футляръ… Власьевна очень ловко нажала пружинку и открыла крышку. На выцвѣтшемъ малиновомъ бархатѣ лежалъ вдѣланный въ овальную бронзовую рамку дагеротипный портретъ. Дѣдъ Сергѣй изображенъ на немъ красавцемъ блондиномъ, съ большими пушистыми усами и ясными, смѣлыми глазами. На немъ черный бархатный пиджакъ и широкій свѣтлый галстухъ, завязанный большимъ бантомъ. Довольно длинные волосы зачесаны назадъ.

– Когда это сдѣлано? – спросилъ я.

– Не знаю-съ, – все съ тѣмъ же дѣланнымъ равнодушіемъ проговорила Власьевна. – Тамъ что-то подписано.

И она вынула портретъ изъ овальнаго углубленія футляра. Подъ нимъ нимъ лежала затрепаная желтая бумажка, сложенная въ нѣсколько разъ и сплюснутая портретомъ. Власьевна точно не видала ее, а указала мнѣ на надпись на обратной сторонѣ дагеротипа. По серизовому атласу было написано чернилами: „Годъ 1853. Маія 12-го дня. Переживетъ ли это ничтожное изображеніе нашу дружбу?“

Дагеротипъ выцвѣлъ, поблѣднѣлъ, но изъ рамки смотрятъ все еще живые, полные мысли глаза, и все лицо свѣтится радостью жизни… А что осталось отъ этого лица тамъ, подъ камнемъ у церкви? А дружба? Гдѣ она? Въ чемъ ея слѣды или присутствіе? Я такъ былъ взволнованъ, что захлопнулъ крышку бюро, отпустилъ Агафью Власьевну и хотѣлъ пойти побродить… Но мысль о бабушкѣ не давала мнѣ покоя. И я вернулся, вынулъ сложенную бумажку изъ портрета и прочелъ тамъ:

„Я убила тебя… Любила только тебя одного всю жизнь и убила… Грѣхъ было любить и я солгала тебѣ… И теперь не знаю: какой грѣхъ тяжче: преступная любовь или добродѣтель, сгубившая тебя?“

Всю ночь я не спалъ. Жизнь, съ ея быстро несущимися днями и ночами, съ ея мимолетными радостями и печалями, опять показалась мнѣ такой маленькой и вмѣстѣ съ тѣмъ такой загадочной…

С. Р.

XLI
Петербургъ. 15 іюня

Я не люблю, когда говорятъ о чьей нибудь любовной исторіи, потому что это всегда имѣетъ характеръ сплетни, осужденія, залѣзанія въ чужую душу, обыска чужого сердца. Въ вашемъ разсказѣ о бабушкѣ ничего этого нѣтъ. Она ушла навсегда и внѣ всякихъ осужденій и сплетенъ. И ея несчастная любовь не выходитъ у меня изъ головы. А главное, меня мучитъ мысль: неужели то, что называютъ «жизнью», т. е. день за днемъ, съ маленькими житейскими заботами и мелочами, можетъ вытравить въ человѣкѣ все, кромѣ думъ о матеріальныхъ благахъ? Нѣтъ, не можетъ быть! Я назвала бы вамъ очень много стариковъ, которые до самой смерти сохраняютъ полетъ мысли и ясность ума, какому могутъ позавидовать и молодые. Я не говорю о Гладстонѣ, о Дарвинѣ, о такихъ великанахъ; нѣтъ, среди окружающихъ меня я могу назвать вамъ много именъ… Неужели это удѣлъ женщины? Гдѣ же та «большая душа», о которой вы говорили? И вы помимо того, что бабушка просто заинтересовала меня, попали мнѣ въ больное мѣсто. Мнѣ постоянно больно видѣть, какъ женщина (въ большинствѣ случаевъ съ помощью мужчины) ограничиваетъ свое существованіе, какъ она, по собственному желанію, низводитъ себя на низкій уровень и тратится на мелочи. Молодыя женщины, а чаще всего дѣвушки, рвутся къ свѣту, къ знанію, къ свободѣ; у нихъ кипятъ идеи, стремленія… У большинства пожилыхъ женщинъ все это исчезло куда-то, матеріальный комфортъ и душевное спокойствіе – вотъ ихъ идеалъ. Идей никакихъ, однѣ домашнія заботы. Я часто увѣряла себя, что это мое заблужденіе или придирки. Я смотрѣла, напримѣръ, на сестру моего мужа, желала въ ней найти что-нибудь, кромѣ хищническихъ инстинктовъ и самого откровеннаго себялюбія. И когда она начинала говорить съ озлобленіемъ «о передовыхъ женщинахъ», о дѣятельницахъ, о томъ, что женщинѣ не нужно ни особеннаго образованія, ни дѣла, а только семья – мнѣ становилось жаль ее; думалось, что навѣрное въ молодости волновало ее что-нибудь повыше того, въ чемъ она живетъ теперь… И я умолкала, а она считала меня побѣжденной.

Очень часто, когда я говорю о томъ, что не о хлѣбѣ единомъ живъ человѣкъ – мнѣ говорятъ:

– Когда мужъ даетъ вамъ большія средства, конечно, о хлѣбѣ заботиться нечего.

Кругомъ меня женщины живутъ только вещами и въ вещахъ, волнуются матеріальными волненіями, радуются только житейскимъ благамъ. И когда я вижу женщину, исповѣдующую другія заповѣди и охраняющую своя святая святыхъ, вижу, какъ она до старости пронесла свои идеи и и не разроняла ихъ по дорогѣ – я примиряюсь и съ жизньго, и со старостью. Вашъ разсказъ о бабушкѣ. заставитъ меня еще чаще смотрѣть въ себя, а не на себя. Мнѣ никогда не забыть его. Я вѣрю вамъ, что въ ней и слѣда не осталось ни Монтэня, ни Карлейля – ничего, чѣмъ она волновалась и жила когда-то. Неужели, если прошла любовь – то прошли и лучшія стремленія. Нѣтъ! Такъ невозможно жить.

Изъ вашего письма я уяснила себѣ, что дѣдъ Сергѣй жилъ въ Турьихъ Горахъ нѣсколько лѣтъ. и потомъ, послѣ смерти брата, опять пріѣзжалъ нѣсколько разъ. И все время жила любовь ихъ! А бабушка осталась вѣрна покойному и нелюбимому мужу! Теперь бы этому не повѣрили или осмѣяли.

Недавно въ обществѣ одинъ пожилой человѣкъ сказалъ:

– Иногда вѣрность въ женщинѣ просто привычка.

А молодой прибавилъ:

– И дурная привычка… Это жажда спокойной, ватной жизни: признакъ мѣщанской натуры, или духовной и, главное, физіологической нищеты…

– А вы не допускаете вѣрности по убѣжденію, по нравственной чистоплотности? – спросила я.

Всѣ засмѣялись, и женщины и мужчины. И если бы я отдала имъ на судъ послѣднюю записку бабушки, найденную вами подъ портретомъ – я знаю, какой былъ бы приговоръ.

Мужа все нѣтъ, но я не жду его, какъ прежде. И въ этомъ – тоска жизни. И я мечусь и бѣгу отъ этой тоски, но пока плохо справляюсь съ собой.

Иногда я стараюсь увѣрить себя, что ничего не случилось, что мужъ уѣхалъ за границу по дѣлу, что я по-прежнему люблю его… И мнѣ на мгновеніе дѣлается радостно жить. Но я сейчасъ же прозрѣваю и опять мнѣ становится тяжко… Правда жизни придавила меня. Но я не сдамся ей. Вы увидите, что она не сломитъ меня.

Какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть васъ! Неужели вы не пріѣдете въ Петербургъ? Неужели васъ не тянетъ видѣть вашаго несчастнаго, одинокаго друга?

В. Ч.

XLII
Т. Горы. 20 іюня

Милая Варвара Львовна! – зачѣмъ я пріѣду въ Петербургъ? Я такъ ушелъ отъ вашей жизни, отъ вашихъ волненій и печалей, что мнѣ уже трудно понять васъ, и вамъ было бы тяжело со мной. Я опять сталъ бы говорить вамъ непрошенную правду, и вы опять велѣли бы мнѣ уѣхать. Лучше останемся каждый у себя и будемъ переписываться

У меня никогда не было друга, и я дорожу дружбой съ вами, дорожу тѣмъ, что могу писать вамъ все и обо всемъ, потому что когда пишу вамъ – вы одна передо мной, безъ вашей рамки… И вы въ письмахъ становитесь искреннѣе и правдивѣе. Не сердитесь, дорогая, что говорю такъ. Вы не повѣрите, какъ я настрадался отъ сознанія, что вы такъ могли лгать мнѣ. Я стараюсь не думать о томъ письмѣ, но иногда оно какъ льдомъ обкладываетъ мнѣ сердце, и вы становитесь мнѣ чужою, почти ненавистною. Иногда я просыпаюсь весь въ слезахъ, потому что вижу во снѣ васъ и вспоминаю про М., про все, что вы пережили, а главное про тѣ два года, которые я бывалъ у васъ.

Иногда я злюсь на себя, злюсь на то, что могъ повѣрить святости петербургской дамы (простите меня!), злюсь, что до сѣдыхъ волосъ не научился понимать людей, злюсь на васъ и увѣряю себя, что такихъ М. было много…

И я бросаю все и иду на мою любимую скамейку на кладбищѣ. Чисто, ясно и тихо кругомъ. Здѣсь, только здѣсь я могу освободиться отъ всѣхъ моихъ внутреннихъ мукъ. Я изучилъ все кладбище и уже не замѣчаю ни именъ, ни надписей. Я знаю, что тамъ, у входа, на покривившемся крестѣ написано:

«О мертвыхъ не грусти! Они оправились отъ боли и свободны»…

У самой церкви, надъ могилой жены священника, на чугунномъ памятникѣ вылиты слѣдующія строки:

 
«Не вѣчно ничто подъ луною:
Сегодня веселія часъ,
А завтра лежимъ подъ землею
И завтра не вспомнятъ объ насъ»…
 

А у моихъ ногъ – имена самыхъ мнѣ близкихъ людей Только имена, нѣсколько буквъ, представляющихъ и внѣшность и душу – всего человѣка. Прямо у ногъ – могила моего дѣда – отца моей матери съ надписью: «Подъ симъ камнемъ покоится прахъ гвардіи полковника и кавалера Ѳедора Иларіоновича Лужина. Род. въ 1802-мъ году, сконч. въ 1849. Житія его было 47 лѣтъ и три мѣсяца». Рядомъ – могила его брата, того дѣда Сергѣя, о которомъ я писалъ вамъ. На плитѣ едва можно прочесть: «Потомственный дворянинъ Сергѣй Иларіоновичъ Лужинъ. Род. въ 1814 г. Сконч. въ 1857 г.» А внизу мелкими буквами высѣчено: «И смерть ему едва ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ»…

Могила отца пришлась немного въ сторонѣ: «Илья Дмитріевичъ Ряполовскій. Маіоръ въ отставкѣ. Род. въ 1821 г. Сконч. въ 1882 г.» Рядомъ – могилы бабушки и матери, а сбоку полуразлѣзшійся холмикъ, подъ которымъ нашла покой безпокойная Леля…

Всѣ они жили, страдали, боролись… У каждаго изъ нихъ были свои сомнѣнія, муки, слезы… Сколько ихъ пролито – если собрать всѣ вмѣстѣ? Сколько думъ передумано, ночей не проспано, страданій всякихъ и физическихъ, и нравственныхъ выстрадано… И теперь – гдѣ все это? Къ чему? Зачѣмъ?

И опять передо мной ясно встала вся мимолетность бытія… Я и прежде часто думалъ о ней… Но здѣсь эта мысль постоянно со мной и особенно близка она мнѣ, когда я прихожу къ моимъ могиламъ… И какъ прежде – она приводила меня въ отчаяніе, такъ здѣсь она меня успокоиваетъ и освобождаетъ…

Да, здѣсь, на погостѣ, я вдругъ чувствую себя свободнымъ, не тяготитъ ни досада, ни злоба, ни любовь. Вселичное уходитъ куда-то вдаль, сидишь и смотришь на себя со стороны, точно чужими глазами. Я могу представить себѣ, напримѣръ, что дѣдъ Сергѣй глядитъ на меня изъ-подъ своего тяжелаго камня и думаетъ:

«Тебѣ сорокъ два года, а развѣ ты живешь? развѣ ты жилъ? Юность ушла на безплодное негодованіе, молодость на неудачную дѣятельность, неудачную любовь… Вся жизнь – сплошная неудача. Точно надо ждать всего извнѣ: удастся – хорошо, не удастся – вся жизнь зачеркнута».

Если бы я разговаривалъ съ дѣдомъ, я, конечно, сказалъ бы ему, что виноватъ не я, а русская дѣйствительность, исторически-сложившіяся обстоятельства и т. д. и т. д. Но такъ какъ я знаю, что онъ меня не услышитъ, то я молчу и слушаю его:

«Я въ восемнадцать лѣтъ окончилъ московскій университетъ, плясалъ на балахъ, читалъ, влюблялся, обожалъ поэзію и преклонялся передъ писателями. Когда мнѣ показали Лермонтова – я чуть не бросился ему въ ноги. А мнѣ тогда было уже двадцать пять лѣтъ… Всѣ сороковые года прожилъ я за границей, гдѣ жизнь кипѣла ключемъ, жизнь политическая, научная, идейная… И я не бѣжалъ отъ нея, не боялся ея… А потомъ – пріѣздъ на родину, подготовительныя работы къ освобожденію крестьянъ, котораго мнѣ не пришлось дождаться, устройство моихъ крѣпостныхъ, оброки, выкупъ… И поверхъ всего этого: любовь, яркая, чистая, все пронизавшая собой и такая сильная, что побѣдила смерть… Я уѣхалъ на войну, дрался, какъ левъ, искалъ пули; она нашла меня, но умирать я пріѣхалъ сюда и умеръ на милыхъ, любимыхъ рукахъ… Худо-ли, хорошо-ли – но я жилъ. А ты?»

И я смотрю на себя не съ отчаяніемъ, а съ сожалѣніемъ и думаю: Да! Я не жилъ! То, что я собирался дѣлать въ университетѣ и дѣлалъ тайкомъ – не жизнь. Моя короткая дѣятельность, порваная не мной и покорно не продолжаемая дальше – не жизнь. Мое увлеченіе совершенно чуждой мнѣ дѣвушкой и женитьба на ней – не жизнь. И наконецъ, моя «несчастная любовь» – развѣ это жизнь? Я чувствовалъ, что я не милъ и не нуженъ и не ушелъ, а почти два года ждалъ, ли на что не надѣясь, и надоѣдалъ себѣ и другимъ!.. И я готовъ былъ крикнуть дѣду Сергѣю: конечно, для этого не стоило родиться, жить и умереть!.. Но мнѣ вдругъ бросилась въ глаза приписка на его могилѣ: «И смерть ему едва-ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ»…

Исчезъ! Въ концѣ концовъ не все-ли равно какой дорожкой придти къ этому? Я избралъ ту, которую считаю единственно возможной для себя; избралъ ее почти безсознательно и только теперь, когда вы позвали меня – мнѣ стало ясно какъ я ушелъ отъ моей прежней жизни… Еще недавно мнѣ казалось немыслимымъ уйдти отъ всего, что якобы живетъ, хотя я часто чувствовалъ потребность уйдти, встряхнуться и отряхнуть съ себя все, что налипло и осѣло на мнѣ за всю мою прошлую жизнь. Вы теперь знаете ее: сколько ненужнаго, грязнаго, пошлаго и прямо постыднаго. Я ушелъ и уже теперь мнѣ не приладиться къ вамъ, къ вашей петербургской жизни съ ея найзоливыми требованіями и не настоящими людьми.

Только сейчасъ, когда я представилъ себѣ, что могу поѣхать въ Петербургъ – я увидалъ, какъ я свободенъ въ моемъ одиночествѣ. Безъ него нѣтъ самостоятельности, нѣтъ полнаго освобожденія отъ того сора жизни, который дѣлаетъ человѣческое существованіе такимъ мелкимъ и безплоднымъ… И отказаться отъ этого одиночества я уже не въ силахъ, отдать себя добровольно въ рабство уже не могу и поэтому совершенно искренно говорю вамъ: я не пріѣду!

С. Р.

XLIV
Петербургъ, 1 іюля

Одиночество! Освобожденіе… И вы говорите это? Я знаю ваше прошлое, знаю, какъ вы пострадали за него, и не могу понять, какъ вы могли уйдти отъ живой жизни, какъ могли найдти свободу въ вашемъ одиночествѣ. Не на необитаемомъ же островѣ вы живете? За вашей спиной, кругомъ васъ кипитъ жизнь, идетъ смертный бой, люди кишатъ, какъ муравьи, и бьются за каждый день существованія. А вы закрываете себѣ глаза и уши и мечтаете объ освобожденіи личности путемъ одиночества. Сила и счастье не въ одиночествѣ, а въ солидарности. Мы и безъ того всѣ фатально обречены на душевное одиночество. Создавать его и дѣлать изъ него культъ – просто грѣхъ. Да еще у насъ!..

Вы скажете, что все это трюизмы, прописная, отжившая мораль… Можетъ быть! Но я не могу смириться съ вашимъ отшельничествомъ, оно злитъ меня. Я знаю, что у васъ большая научная задача, и я преклоняюсь передъ ней. Но, кромѣ вашей науки, вѣдь еще остаетесь вы, съ вашей душой, а вы хотите закопать ее тамъ, рядомъ съ вашими могилами и жить безъ любви, безъ дружбы, безъ того духовнаго общенія, которымъ только и красна жизнь человѣка!

Не сердитесь на меня, но я не могу не говорить вамъ правду, и послѣднее ваше письмо и огорчило, и разсердило меня.

В. Ч.

XLV
Турьи Горы, 5 іюля

Сердиться на васъ, дорогая Варвара Львовна? За что? За то, что вы не понимаете меня?! Это такъ естественно! Мы ушли такъ далеко одинъ отъ другого, что видимъ другъ друга, а разсмотрѣть не можемъ, слышимъ, а разслышать нѣтъ возможности… И я уже не понимаю васъ. Вы говорите мнѣ о солидарности, а мнѣ представляется Петербургъ какой-то пустыней, гдѣ людей точно песчинокъ въ пустынѣ и каждая песчинка сама по себѣ… Вы говорите, что за моей спиной люди бьются за каждый день существованія и я не вижу этого, а я вспоминаіо, какъ въ подвалѣ дома рядомъ съ вами годами шло истязаніе дѣвочки пьянымъ отцомъ я. вы узнали это только изъ судебнаго отчета… Вспоминается мнѣ и еще одинъ случай. Это было въ Парижѣ, весной, когда я былъ женихомъ… Я завтракалъ съ однимъ знакомымъ французомъ. Подали какой-то соусъ съ шампиньонами.

– Вы знаете откуда это? – спросилъ мой собесѣдникъ.

Я сразу не понялъ его вопроса. Онъ продолжалъ:

– Подъ Парижемъ, на глубинѣ тридцати – тридцати пяти метровъ (это приблизительно два пятиэтажныхъ дома) существуютъ катакомбы, гдѣ съ утра до вечера копошатся сотни сгорбленныхъ людей… Надъ ихъ головами, гдѣ-то, сіяетъ солнце, мчатся экипажи, цвѣтутъ цвѣты, идетъ утонченная игра чувствъ и воображенія, а они въ вѣчной тьмѣ, въ вонючей сырости работаютъ надъ этой гадостью, которую вотъ мы ѣдимъ сейчасъ… Каждое утро изъ глубокихъ колодцевъ поднимаются на блокахъ громадныя корзины съ бѣлыми – comme une neige mousseuse – шампиньонами и мы поѣдаемъ ихъ и даже не знаемъ, откуда они берутся! А тамъ, въ подземельяхъ, зимой страшный жаръ, сырой удушливый жаръ, а лѣтомъ пронизывающій сырой холодъ… И цѣлое населеніе шампиньонщиковъ съ женами и дѣтьми изъ года въ годъ работаетъ тамъ…

Я помню, какъ его разсказъ, расцвѣченный разными французскими фіоритурами, подѣйствовалъ на меня… Послѣ завтрака я отправился къ невѣстѣ. Она ждала меня, чтобы ѣхать къ модисткѣ за дорожной шляпой, и была особенно нервная… Мой разсказъ совсѣмъ разстроилъ ее, она расплакалась, говорила о возмутительной несправедливости, о жестокости людей, возмущалась всеобщимъ равнодушіемъ… А черезъ часъ, она, кромѣ дорожной шляпки, выбрала еще двѣ и велѣла прислать себѣ, и я поощрялъ ее на это, и мы уже не думали, что дѣлается подъ нашими ногами на глубинѣ въ сорокъ аршинъ…

Я не буду говорить – было ли что-нибудь подобное въ вашей жизни, дорогая Варвара Львовна, но думаю, что и вы могли бы припомнить кругомъ васъ тѣ же противорѣчія и жестокости… Это – жизнь!.. И лучше всего такъ или иначе уйдти отъ нея.

С. Р.

XLVI
Петербургъ, 9 іюля

Какъ уйдти, куда уйдти, если эта жизнь хватаетъ васъ за горло и заставляетъ жить… и мучиться ежесекундно?.. Я уже недѣли три не получала ни строчки отъ мужа и не знала, что думать, и металась отъ безпокойстватизъ стороны въ сторону… Сегодня – письмо, строчки косыя, почеркъ неровный, слова не дописаны… Кучинская умерла на его рукахъ и послѣднія слова ея были: Не бросай мальчика!

Викторъ рѣшилъ посвятить всю жизнь ему, но рядомъ съ этимъ онъ сходитъ съ ума отъ тоски по Витѣ и Вовѣ, умоляетъ простить его, пишетъ, что не достоинъ прощенія, и прибавляетъ, что не переживетъ, если я оттолкну его… Онъ пишетъ мнѣ, «любящей и всепрощающей», а у меня въ сердцѣ клокочутъ злоба и жалость, не нѣжная, а оскорбительная жалость…

И я не знаю, что дѣлать, на что рѣшиться! Это тоже* жизнь съ ея жестокостью и противорѣчіями! И надо уйдти отъ нея? Да?

В. Ч.