Текст книги "Оборванная переписка"

Автор книги: Екатерина Леткова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

VI
Петербургъ, 7 декабря

Дорогой Сергѣй Ильичъ!

Что съ вами? Почему молчите? Здоровы ли? Вчера и сегодня цѣлые дни ждала отвѣта отъ васъ и – ни слова. Что это значитъ?

В. Ч.

VII
Турьи Горы, 10 декабря

Я страшно виноватъ передъ вами и искренно прошу у васъ прощенія за мое послѣднее письмо, за которое уже такъ больно досталось мнѣ. Знаю, что заслужилъ, чувствую, что тамъ не все было какъ слѣдуетъ, какъ принято. Да вѣдь это все отъ того же… И вы прекрасно все это понимаете. Вы же мнѣ и объяснили какъ-то причину моихъ выходокъ.

Разъ я былъ у васъ вечеромъ и мы читали. В. И-ча, по обыкновенію, не было дома. Кто-то позвонилъ; вы съ досадой сказали:

– Это, должно быть, Сапѣгинъ.

Вошелъ Викторъ Ивановичъ. Вы такъ обрадовались, что вскочили съ дивана, бросились къ нему и поцѣловали… Я не помню, какъ ушелъ отъ васъ. Я сознавалъ, что не долженъ былъ такъ дѣлать, но не могъ совладать съ собой. Я чувствовалъ, что былъ смѣшонъ для Виктора Ивановича и жалокъ для васъ, и это меня доводило до неистовой злобы. Когда, черезъ нѣсколько дней, я пришелъ къ вамъ, вы въ разговорѣ сказали чью-то фразу:

– La jalousie est la soeur de l'amour, comme le diable est le frère des anges.

Я понялъ, куда клонился разговоръ, и сталъ защищать ревность. Вы начали спорить и сказали:

– Въ концѣ концовъ въ ревности говоритъ оскорбленное чувство собственности и заявленіе своихъ правъ.

Мнѣ показалось, что вы повторяете слова Виктора Ивановича, и я почувствовалъ себя ужасно, несчастнымъ. И я все высказалъ вамъ. Но какъ тогда, такъ и теперь во мнѣ нѣтъ и тѣни сознанія какихъ-бы то ни было правъ на васъ. О чувствѣ собственности и говорить нечего! Я знаю, что вы принадлежите другому, знаю, какъ строго вы относитесь къ своему долгу, а главное, знаю, что вы не любите меня, а любите мужа… И все-таки я ревную и ревновалъ васъ и не только къ мужу, а ко всѣмъ и ко всему, и къ людямъ, и къ книгамъ, и къ вашему дѣлу, которому вы отдаете такъ много души, и къ дѣтямъ, и даже къ вашей несносной Бьюти, вѣчно торчащей у вашихъ ногъ. Я постоянно чувствовалъ, какъ я смѣшонъ и глупъ, и уже давно рѣшилъ все бросить и уѣхать.

И теперь, въ перепискѣ, когда для меня существуете одна вы, когда мы одни во всемъ свѣтѣ, я могу сознаться вамъ въ этомъ. Да, я ревновалъ васъ и страдалъ безъ конца. И ваше предпослѣднее письмо дало мнѣ не мало муки. Я получилъ его 4-го декабря, въ день вашихъ именинъ; съ утра я думалъ о васъ, представлялъ васъ себѣ нарядную, веселую, окруженную цвѣтами. Всѣ приходятъ, поздравляютъ васъ, каждый имѣетъ право поцѣловать вашу руку (отвратительная мода!), а я далеко отъ васъ и не могу придти и не могу сказать, какъ вы дороги мнѣ! И вспомнилось мнѣ 4-го декабря прошлаго года, какъ я провожалъ васъ изъ театра и какъ вы слушали меня… Вы только слушали, но уже одно разрѣшеніе говорить то, что такъ мучительно-ярко горѣло во мнѣ – было для меня счастьемъ. Для сорокалѣтняго человѣка это какъ будто и смѣшно, но я былъ счастливъ. И теперь – черезъ годъ – я вспоминаю этотъ вечеръ съ благодарностью, доходящей до умиленія. Я весь день ждалъ почты, какъ ребенокъ елки. И когда я увидалъ вашъ большой конвертъ съ крупнымъ адресомъ – я весь задрожалъ отъ веселья. Но…

Другъ мой! Вы пишете, что не знаете, любите ли мужа. Конечно, любите, если «сходите съума отъ отчаянія», когда его долго нѣгъ дома, если страдаете невыносимо отъ каждаго намека на его измѣну, если лжете вмѣстѣ съ нимъ и за него, лжете – вы, такая чистая и правдивая.

И любите! Вѣдь, говорятъ, счастье не въ томъ, что васъ любятъ, а въ томъ, что вы любите. Женщины еще умѣютъ находить счастье въ прощеніи, въ подставленіи лѣвой щеки, когда бьютъ въ правую, умѣютъ цѣловать руку, бьющую ихъ. А тѣмъ-то, кто не имѣетъ этихъ христіанскихъ добродѣтелей – что имъ, несчастнымъ, дѣлать?

С. Р.

VIII
Турьи Горы, 11 декабря

Вчера я послалъ вамъ, мой добрый другъ, нелѣпое письмо. Началъ за здравіе, кончилъ за упокой, разозлился и наговорилъ глупостей. Не сердитесь на меня, дорогая. Не будетъ больше ничего такого, не должно быть… Если бы вы только чувствовали, какой стыдъ гложетъ меня – вы повѣрили бы, что больше не будетъ того, что было… т. е. не будетъ ни непрошенныхъ изліяній, ни вторженія въ вашу душу… Не надо этого, не надо! Я это чувствую теперь всѣмъ существомъ моимъ и прошу у васъ простить и забыть…

Вчера, послѣ того, какъ я отправилъ вамъ мое письмо, я, весь разбушевавшійся, пошелъ бродить куда глаза глядятъ… Кругомъ все, аршина на три высотою, засыпано снѣгомъ и только двѣ – три сѣренькихъ тропинки еще говорятъ о комъ-то живомъ… Я пошелъ по одной изъ нихъ и не замѣтилъ, какъ она привела меня черезъ паркъ на кладбище, къ могиламъ моихъ родныхъ. Очевидно, моя управительница, Агафья Власьевна, часто ходитъ сюда: снѣгъ между могилами утоптанъ, скамейка обметена, и на всемъ видна заботливая рука преданнаго человѣка.

Я сѣлъ на скамью и вдругъ сообразилъ, что я въ первый разъ, и то совершенно случайно, пришелъ сюда, точно я забылъ, что здѣсь лежатъ и отецъ, и мать, и сестра Леля, и бабушка, и оба дѣда… Я былъ такъ поглощенъ моимъ ненужнымъ вамъ чувствомъ, такъ весь отдался моей тоскѣ, что и не вспомнилъ ни о комъ изъ тѣхъ, кто нашелъ покой здѣсь, подъ этими плитами, заметенными снѣгомъ… Только на двухъ изъ нихъ видны надписи; на могилѣ мамы отчетливо выдѣляются крупныя буквы:

«Марья Ѳедоровна Ряполовская, рожденная Лужина. Род. въ 1834 г. Сконч. въ 1888». А внизу мелко, но также ясно высѣчено: «До свиданья».

Это приписала бабушка. Она доживала жизнь здѣсь вдвоемъ съ мамой и, конечно, не думала, что переживетъ ее. Въ этой припискѣ было точно извиненье, точно утѣшеніе… И, дѣйствительно, она пережила дочь только на годъ и умерла совсѣмъ одинокая… Власьевна телеграфировала мнѣ въ Парижъ; я приказалъ поставить такую же плиту, какъ у мамы. Власьевна спросила меня: подписывать ли «до свиданья»? Помню, какимъ нелѣпымъ показался мнѣ этотъ вопросъ. Я былъ тогда женихомъ и мысль о смерти была такъ чужда, такъ непонятна мнѣ.

На плитѣ бабушки, маленькой и скривившейся, я точно въ первый разъ прочелъ: «Марья Ивановна Лужина, рожд. Козловская. Род. въ 1816 г. Сконч. въ 1889».

Моя маленькая старушка съ тысячами маленькихъ заботъ вспомнилась мнѣ: какъ она суетилась всю жизнь, какъ волновалась съ утра до вечера и не давала себѣ никогда покоя… И вдругъ въ памяти мелькнулъ ея портретъ съ черными глазами и причесанными на уши черными волосами, послышался сдержанный, короткій смѣхъ, какимъ смѣетесь вы, блеснули слезы… Вы смотрите на меня влажными глазами, и я знаю, что слезы на нихъ отъ того, что вашъ мужъ ушелъ, не простясь съ вами, ушелъ къ той, а вы готовы разрыдаться и стараетесь скрытъ ваше горе отъ меня…

Я старался вспоминать о бабушкѣ, но вы властно заслоняли ее собою; я спрашивалъ себя, неужели этотъ покривившійся холмикъ, приплюснутый плитой, все, что осталось отъ такъ любившей меня старушки; а рядомъ вставали воспоминанія о моей тревожной любви къ вамъ и безсильной ненависти къ вашему мужу… И я уже не боролся съ этими воспоминаніями. Напротивъ: я въ первый разъ отнесся къ нимъ точно со стороны… Я смотрѣлъ на себя, какъ чужой, и съ какимъ-то страннымъ спокойствіемъ припоминалъ всѣ мельчайшія подробности моего униженія…

Кругомъ меня были покривившіеся кресты, прикрытые деревянными кровельками, могилы, закутанныя теплыми пушистыми покровами, бѣлизна безъ тѣней, тишина безъ малѣйшаго звука… Ни печали, ни воздыханія… Вѣчный покой. Громадное безцвѣтное небо ушло куда-то далеко, далеко… И вдругъ все то, что было внутри меня, тоже ушло, я показался себѣ такимъ маленькимъ, такимъ ничтожнымъ съ моими ничтожными волненіями, съ моей ничтожной тоской… И вы мнѣ показались маленькой, маленькой…

Я просидѣлъ на кладбищѣ часа полтора и, когда пришелъ домой, хотѣлъ сейчасъ же написать вамъ. Взялъ перо, но всѣ слова, которыя просились на бумагу, казались слишкомъ грубыми или плоскими для тѣхъ чувствъ, какими я былъ наполненъ вчера.

Сегодня меня опять потянуло на кладбище, на могилы, на покой. Ночью была мятель и все покрыла бѣлымъ ватнымъ покровомъ. Изъ всѣхъ надписей на плитахъ почему-то сталось видно только одно слово: до свиданья.

Да, до свиданья! Черезъ день, черезъ годъ, черезъ нѣсколько лѣтъ – въ сущности не все ли равно? Важно это неизбѣжное: до свиданья.

С. Р.

Простите же мнѣ мое вчерашнее письмо и пишите все про себя, безъ прихорашиванія себя, безъ боязни огорчить меня, безъ одного слова неправдиваго.

IX
Петербургъ, 15 декабря

Дорогой Сергѣй Ильичъ!

Ваше душевное затишье радуетъ меня. Ваше «до свиданья» – огорчаетъ. Я такъ не люблю смерть, такъ боюсь о ней думать, что для меня совершенно чуждо это ваше «до свиданья».

Вы пишете о деревенскомъ кладбищѣ, и у меня сейчасъ же въ головѣ и на языкѣ появляются чьи-то слова:

 
«Кровелькой красной уютно прикрытъ,
Крестъ деревяный надъ каждымъ стоитъ,
Надписей нѣтъ, о чинахъ ни полслова:
Насыпь да крестъ и гробница готова!»
 

Это ужасно быть до какой степени начиненной чужими словами! Они постоянно являются вмѣсто своихъ словъ и заслоняютъ свои мысли. Помню, разъ вы, полушутя, полусерьезно, сказали мнѣ:

– Вы такъ сидите въ вашихъ книжкахъ, безъ природы, безъ настоящей жизни, что у васъ скоро не будетъ ни своихъ словъ, ни своихъ мыслей. Будутъ мысли и слова Рёскина, Толстого, но не ваши – Варвары Львовны.

Тогда я разсердилась на васъ, а теперь мнѣ все чаще и чаще приходятъ въ голову ваши слова. И я не только не сержусь на васъ, но безусловно соглашаюсь съ вами. Мы всѣ живемъ не своимъ умомъ, а взятымъ на прокатъ изъ книжки или – еще чаще – изъ газеты. И я – первая!

Прежде, можетъ быть, я не призналась бы въ этомъ даже вамъ. Я помню, какъ я искренно обидѣлась, когда вы – увидя, что я получаю Mercure, сказали мнѣ:

– Зачѣмъ вамъ этотъ журнальчикъ? Все это франтовство новыми фасонами мысли и искусства.

– Вы не можете меня подозрѣвать въ неискренности, отвѣтила я. Вы не можете думать, что я напускаю на себя искусственныя увлеченія для того, чтобы быть dans le train.

И въ этомъ я была права. Я ничего не напускаю на себя. Я люблю и Толстого, и д'Аннунціо, и Ярошенко, и Бёрнъ-Джонса. И все это совершенно искренно. Я люблю красоту и вожусь чуть не цѣлыми днями съ моими уродливыми дѣвочками. И мнѣ кажется, я не лгу во всемъ этомъ…

Но теперь наша переписка заставляетъ меня постоянно провѣрять себя. И я съ ужасомъ вижу, до чего я пропитана чужимя словами. Мнѣ сейчасъ вспомнилось, какъ мы поѣхали разъ весной съ вами и съ дѣтьми за городъ. Вы восхищались уголкомъ сосноваго бора съ вывороченной громадной сосной. Я невольно сказала:

– Это Шишкинъ!

Вы засмѣялись надо мной.

– Природа для васъ повторяетъ картины художниковъ, а не наоборотъ…

И вы тогда разсказали про какого-то вашего пріятеля – петербуржца, пріѣхавшаго къ вамъ въ деревню: каждая старая измученная лошадь казалась ему Холстомѣромъ, прудъ при извѣстномъ освѣщеніи былъ для него типичнымъ Коро, и т. д. въ этомъ родѣ.

Мы всѣ тогда смѣялись надъ вашимъ знакомымъ, но въ сущности это не такъ смѣшно. Неужели мы всѣ такъ начинены искусственными впечатлѣніями, что живая жизнь совершенно заслонилась ими? Вы мнѣ пишете про себя, меня волнуетъ какой-то переломъ въ васъ, а изъ памяти встаютъ чужія слова, заученныя много лѣтъ назадъ и давно, казалось бы, заброшенныя въ какой-то темный уголокъ въ мозгу. Я сержусь на себя, но уже не во власти отдѣлаться отъ этихъ чужихъ словъ. Гдѣ же тутъ «я», «мое», то, что должно одѣться моими словами, можетъ быть, неуклюжими и темными, но моими собственными?

И развѣ я одна такъ? Всѣ или почти всѣ, кругомъ, живутъ въ чужомъ нарядѣ, съ чужими словами, и прячутъ куда-то далеко свои мысли, а часто даже не разберутся, гдѣ кончается свое и начинается чужое… Нужна постоянная работа головы, а можетъ быть, и сердца, чтобы разобраться въ этомъ.

Вотъ вы пишете: безъ одного слова неправдиваго! И меня это смущаетъ. Презрѣніе ко лжи – привилегія сильныхъ людей; намъ, слабымъ, оно не подъ силу. Я помню, вы увидѣли у меня на брелокѣ надпись: «Le mépris de l'argent, le mépris du mensonge, le mépris de la mort»; какъ горячо вы сказали тогда:

– Эти слова не на балаболкахъ носить надо, а дѣтямъ ихъ втолковывать: презирайте деньги, презирайте ложь, презирайте смерть – тогда вы будете людьми.

– Развѣ этому научишь? – возразила я. А наслѣдственность? А среда? А тысячи разныхъ житейскихъ условій разной важности и значенія?

– А сами родители, лгущіе на каждомъ шагу? – прибавили вы, въ моемъ же тонѣ.

Мнѣ показалось, что вы намекаете на Виктора, и я сейчасъ же прервала разговоръ. Я знаю, что онъ лжетъ каждую минуту. А зачѣмъ? Чего онъ боится? Что я уйду отъ него? Но если онъ меня не любитъ, то чего же бояться потерять меня? Не знаю. Только вижу, какъ онъ лжетъ, хитритъ, всячески изворачивается, чтобы не открылась правда. И мнѣ иногда кажется, что Витя видить это, и когда я уличаю его во лжи (что очень часто случается!), я жду, что въ скажетъ мнѣ:

– А папа?! А ты сама, развѣ ты не лжешь каждую минуту?

Вчера утромъ, когда я вышла къ кофе, мужа за столомъ еще не было. Дѣти встаютъ раньше, но Витя обыкновенно присутствуетъ за моимъ кофе. У прибора Виктора лежали два письма. Витя повертѣлъ ихъ и сказалъ:

– Какъ этотъ конвертъ вкусно пахнетъ!

Я понюхала и мнѣ показалось, что и знаю эти духи. Только поэтому я спросила Виктора, когда онъ прочиталъ оба письма:

– Отъ кого это, маленькое?

– Дѣловое! Тоска!

И я увидѣла, что онъ солгалъ. Въ томъ, какъ онъ старался придать себѣ скучающій видъ, какъ дѣланно-спокойно положилъ письмо въ карманъ – видна была сплошная ложь. Я взглянула на Витю. Онъ смотрѣлъ бѣгающими глазами то на отца, то на меня. И вдругъ мнѣ захотѣлось крикнуть:

– Неправда! Это письмо не дѣловое! Отдай намъ его!

Въ это время въ столовую вбѣжалъ Вовикъ со слезами и началъ, на своемъ дѣтскомъ волапюкѣ, жаловаться на няню. Оказалось, что онъ разставилъ въ залѣ стулья «какъ будто» деревья, а посрединѣ сдѣлалъ дорожку.

– Я говорю… я говорю, – разсказывалъ онъ сквозь слезы и захлебываясь отъ волненья, – я говорю: няничка, пойдемъ гулять… Это какъ будто деревья, а это дорожка… А она говоритъ: не деревья!..

И бѣдный Вовикъ, громко плача, продолжалъ:

– Не деревья!.. Стулья, говоритъ!..

Я разсердилась на няню и стала увѣрять Вову, что это настоящія деревья, и пошла съ нимъ гулять между ними. И какъ я была счастлива, что у меня не вырвались тѣ ужасныя слова о письмѣ! Что бы я стала дѣлать съ правдой, которую узнала бы изъ него? Вѣдь правда жизни всегда безпощадна и жестока. И лучше не знать ее!

Какъ то я была въ психіатрической лѣчебницѣ. Среди душевно больныхъ мнѣ показали одну, и расказали, какъ ее привезъ сюда ея мужъ – провинціальный учитель гимназіи какъ онъ плакалъ, разставаясь съ нею, цѣловалъ ея руки, обливая ихъ горькими слезамя. А она блаженно улыбалась и смотрѣла куда то вдаль, точно видѣла тамъ что то. И меня поразило счастливое выраженіе ея лица. Высокая, гибкая, блѣдная, точно мадонна Перуджино – она вся была устремлена куда-то и съ радостной улыбкой слѣдила за кѣмъ-то.

– Она воображаетъ себя средневѣковой принцессой, – сказалъ мнѣ докторъ, – и иногда рыцари даютъ въ ея честь турниръ. Обыкновенно эти турниры вызываются приходомъ посѣтителей. Очевидно, всякое новое лицо даетъ толчокъ ея больному воображенію, она видитъ передъ собою цѣлыя картины… Видите, она точно взяла что то… это вѣнокъ… Вотъ она коронуетъ рыцаря-побѣдителя…

И докторъ, обратясь къ больной, спросилъ:

– Анна Петровна! Кто-же побѣдилъ сегодня?

– Опять онъ! Все мой вѣрный валетъ бубенъ!

Нѣкоторые изъ больныхъ громко разомѣялись; усмѣхнулся и докторъ. А она сидѣла такая счастливая и просвѣтленная, такъ безмятежно радостно улыбалась чему то или кому то, что мнѣ невольно пришла въ голову такая мысль: вылѣчать ее и вернется она въ семью; и пойдетъ ея прежняя жизнь – бѣготня по лавкамъ, страданіе изъ-за каждой копѣйки, усчитыванье кухарки, ссоры съ мужемъ – учителемъ, служащимъ изъ-за хлѣба, болѣзни и крики дѣтей, ежесекундная борьба изъ-за мелочей, изъ пустяковъ… И такъ изо дня въ день, до самой смерти. Что же ей замѣнитъ тѣ неземносчастливыя минуты, которыя она переживаетъ здѣсь? И я невольно сказала доктору:

– Зачѣмъ вы лѣчите ее?

Онъ ничего не отвѣтилъ. Очевидно, принялъ мои слова за шутку.

Но я не шутила. Я видѣла предъ собою счастливую женщину (чего еще никогда не видала) и мнѣ жалко было, что прилагаются всѣ усилія для излѣченія ея отъ этого счастья…

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я видѣла на сценѣ одну изъ пъесъ д'Аннунціо. Красавица актриса играла сумасшедшую. Она была одѣта въ свѣтло-зеленое платье и ходила по сценѣ съ ясной, блуждающей улыбкой. Сначала публика ничего не понимала. Потомъ выяснилось, что эта сумасшедшая въ своемъ зеленомъ платьѣ бродитъ по лѣсу, ложится подъ деревья, сливается съ травой и слушаетъ ея тайны… Она слышитъ серебристый звонъ… Это тысячи колокольчиковъ ландышей звенятъ отъ малѣйшаго дуновенія вѣтерка и она счастлива, что слышитъ ихъ…

И когда ея близкіе говорятъ о ней, какъ о несчастной, докторъ отвѣчаетъ имъ:

«Кто знаетъ? Можетъ быть, она живетъ и болѣе глубокой и болѣе широкой жизнью, чѣмъ наша – маленькая, ограниченная жизнь… Мы не знаемъ, какимъ законамъ подчинена ея жизнь…

И когда его спросили:

– А если она прозрѣетъ?

Докторъ отвѣтилъ:

– Можетъ быть, ей будетъ тогда невозможно существовать дальше. Можетъ быть, жизнь станетъ невыносимой для нея.

Прозрѣть! Что можетъ быть ужаснѣе этого? Видѣть постоянно передъ собой осколки своего счастья, своей вѣры… Не радоваться ни вниманію, ни участью любимаго человѣка, не вѣрить ничему тому, чему такъ мучительно хочется вѣрить… Викторъ ласкаетъ дѣтей, а я вижу, какъ онъ точно также ласкаетъ того ребенка, онъ заботится о моемъ здоровьи, а мнѣ кажется, что онъ ждетъ моей смерти… И чѣмъ горячѣе ласка – тѣмъ острѣе мое страданіе. Прежде каждое его участливое слово давало мнѣ радость, каждая милая шутка – веселье… Теперь во мнѣ постоянно клокочутъ слезы, злобное горе и жалость къ себѣ, къ моей разбитой вѣрѣ.

Нѣтъ, нѣтъ; жестоко открывать глаза заблуждающимся, жестоко говорить счастливому человѣку:

– Ты думаешь, что счастливъ? Такъ смотри же, какъ ты ошибаешся, какъ обманутъ; взгляни: вотъ она правда! Прозри и убѣдись и ужаснись, какъ ты несчастенъ!

Вѣдь это безчеловѣчно! Послѣ этого жизнъ становится невыносимой, а правда ненавистной.

В. Ч.

P. C. Не забывайте меня слишкомъ скоро въ вашемъ душевномъ затишьи. Вы пишете, что точно все ушло куда-то далеко… Я предсказывала, что это случится, но не думала, что такъ скоро…

X
Турьи Горы, 18 декабря

Мой бѣдный, мой дорогой другъ!

Вы очень несчастны, Я смутно угадывалъ это, но никогда не думалъ, что вы такъ страдаете…

Я какъ то, скорѣе шутя, чѣмъ серьезно, сказалъ:

– Ваша школа – запой вашъ… Точно вы хотите забыться и забыть что то…

Я не зналъ, какую правду сказалъ тогда. Меня просто изумляло, какъ вы работаете нервно и безъ отдыха, какъ боитесь остаться одна, какъ набиваете чисто-внѣшиимъ образомъ вашъ день, вашу жизнь тысячами впечатлѣній. Надо желать бѣжать отъ себя, чтобы жить такъ!

Мое душевное затишье, о которомъ вы говорите съ ироніей – безконечное сѣрое небо: бури не жду, но и солнца не вижу. Иногда неудержимо захочется солнца; тогда я укладываю чемоданъ, чтобы ѣхать въ Петербургъ… Вначалѣ это было со мной часто, теперь является все рѣже и рѣже: вспомню тѣ рамки, въ которыя я долженъ былъ бы вдвинуть себя, свои желанія, свои слова, всю свою душу, и остаюсь. Здѣсь – рамокъ никакихъ; нѣтъ даже ни сегодня, ни завтра…

С. Р.

Отчего ни слова о своемъ здоровьи? Здоровы ли вы?

XI
21 декабря, Петербургъ

Я здорова, дорогой Сергѣй Ильичъ, должно быть здорова, потому что не замѣчаю моего здоровья. И по-прежнему – какъ вы говорите – бѣгу отъ себя. Да, именно, бѣгу; это вы хорошо сказали. Когда не хочешь слышать чьего-нибудь голоса – стараешься шумѣть какъ можно больше… Я шумлю, хлопочу, бѣгу… Кругомъ меня суетятся маленькіе люди съ маленькими волненіями, но ихъ такъ много и они такъ шумятъ, что заглушаютъ голосъ моей совѣсти. Я топчусь, какъ бѣлка въ колесѣ, вѣроятно, все на одномъ мѣстѣ, но мнѣ кажется, что я стремлюсь къ чему-то и иду куда-то. И мнѣ некогда скучать, некогда прислушиваться къ себѣ, некогда плакать…

Неужели вы остаетесь въ деревнѣ? Значитъ, я васъ долго не увижу? Мнѣ это больно.

Хоть пишите мнѣ часто и много.

В. Ч.