Текст книги "Оборванная переписка"

Автор книги: Екатерина Леткова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

XIX
Петербургъ, 10 января

А помните нашъ уговоръ: писать все, что придетъ въ голову и безъ утайки. Что значитъ это «все или ничего». Пишите все. Мнѣ необходимо знать – какъ вы говорите – чѣмъ ваша душа живетъ.

В. Ч.

XX
Турьи Горы, 14 января

Какъ мнѣ трудно писать вамъ объ этомъ, дорогая!.. Но, вы вѣрно говорите, и уговоръ – есть уговоръ. Никакой утайки. Я разскажу вамъ, что произошло въ тотъ донь, послѣ котораго я не спалъ всю ночь, а уже вы сами дѣлайте выводъ.

Моимъ имѣніемъ, т. е. собственно усадьбой (вся земля въ арендѣ у крестьянъ) управляетъ старуха Агасья Власьевна, или Власьевна, какъ ее тутъ всѣ зовутъ. Она дочь старшей горничной бабушки, родилась въ домѣ у насъ, въ домѣ и выросла и дожила здѣсь до шестидесяти двухъ лѣтъ; на видъ ей нельзя дать больше пятидесяти, не смотря на какія-то болѣзни, отъ которыхъ она лѣчится необыкновенно пахучей мазью.

Эта Власьевна – полная хозяйка здѣсь, она все помнитъ, все знаетъ и весь день хлопочетъ и заботится о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь: о курахъ, о лошадяхъ, о коровахъ, о деревенскихъ ребятишкахъ, о новорожденномъ теленкѣ, обо мнѣ. Все для нея одинаково важно и достойно вниманія.

Ко мнѣ она относится немного покровительственно, хотя и съ почтеніемъ. Она постоянно пытается ввести меня въ хозяйство, втянуть въ свои интересы, но до сихъ поръ это ей не удалось. Я слушаю ее терпѣливо и только и жду, когда она окончить свой нескончаемый докладъ… Слишкомъ долго я жилъ внѣ деревни, слишкомъ много у меня своихъ думъ и интересовъ, чтобы сразу переродиться, жить другой жизнью и волноваться иными волненіями…

Агасья Власьевна входитъ ко мнѣ безъ доклада и говоритъ обо всѣхъ новостяхъ нашей жизни. Теперь я уже привыкъ къ этому, а раньше меня немного раздражало это непрошенное вторженіе въ мои мысли.

На другой день послѣ моего перехода на житье въ большой домъ, утромъ, когда я занимался у себя въ кабинетѣ, вошла Власьевна. Я раньше почувствовалъ запахъ мази, а потомъ уже увидѣлъ ее. Она вошла особенно тихо и смущенно сказала мнѣ:

– Баринъ!.. Хотѣла я вамъ сказать… У насъ тутъ мальчикъ есть, Егорка…

Мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я, не оборачиваясь спросилъ:

– Ну что же?..

Она еще смущеннѣе отвѣтила:

– Дозвольте ему здѣсь, въ домѣ, жить со мной…

– Пожалуйста, Агасья Власьевна, – сказалъ я, довольный тѣмъ, что наша бесѣда такъ скоро можетъ окончиться.

– Онъ сирота… Ему некуда дѣться… – продолжала она.

Я уже принялся за работу.

– Мать умерла въ Москвѣ, въ больницѣ… Куда-жъ теперь мальчику дѣться?

Я молчалъ, потому что уже думалъ о своемъ.

– Въ чужихъ-то людяхъ не больно сладко… Привезли холоднаго, голоднаго, всего изодраннаго… Валенки всѣ провалились…

– Пожалуйста, купите ему все, что нужно, Агасья Власьевна… Сейчасъ же купите… Закажите все, или тамъ… готовое… Нельзя такъ оставлять ребенка… Ему сколько лѣтъ?

– Восемь!

Она проговорила это особенно серьезно, но я опятъ не придалъ ея словамъ никакого значенія и спокойно принялся за работу. Я не слышалъ, какъ Власьевна ушла; она, кажется, еще долго стояла за моей спиной.

Я совсѣмъ и забылъ объ этомъ разговорѣ и очень былъ удивленъ, когда черезъ нѣсколько дней услыхалъ какой-то шумъ въ большой залѣ. Я пошелъ посмотрѣть и увидалъ мальчика. Онъ бѣгалъ передъ кошкой и дразнилъ ее веревочкой, накоторой былъ навязанъ клочокъ бумаги… Онъ такъ испугался, увидя меня, что и я смутился, и не сказалъ ему ни слова. Потомъ не разъ я наталкивался на него, но – чтобы не смущать его – дѣлалъ видъ, что не вижу его.

Власьевна какъ то спросила меня:

– Не мѣшаетъ вамъ, баринъ, Егорка-то?

– Нисколько… Чѣмъ же?

– Да вотъ шумитъ… Бѣгаетъ по комнатамъ…

– Напротивъ, я радъ…

Я сказалъ эта совершенно искренно: домъ громадный, я живу въ спальнѣ и кабинетѣ отца, остальныя комнаты полупустыя, заброшенныя, совсѣмъ мертвыя. Мальчикъ бѣгаетъ по нимъ и домъ оживаетъ.

Скоро Власьевна опять заговорила объ Егоркѣ. Она пришла ко мнѣ въ кабинетъ, долго шарила что-то, ходила по комнатѣ точно искала чего-то. Я уже привыкъ къ этому, я, знаю, что ей кажется, будто я скучаю въ моемъ одиночествѣ, и она старается развлечь меня.

– Баринъ! – сказала она. – Егоркѣ учиться страсть какъ хочется…

– Отлично!.. Пусть ходитъ въ школу…

– Въ какую?

– Въ нашу… Вѣдь у надъ на селѣ есть шкода.

– Ну какая эта школа! Придетъ батюшка – ладно, а не придетъ – такъ и нѣтъ урока… Баловство одно…

– Такъ вы хотите отдать его куда-нибудь?

– Куда жъ его отдашь, сироту?

Я не понималъ, чего она хочетъ отъ меня.

– Вамъ, конечно, некогда, скучно… Такъ вы хоть книжечекъ какихъ-нибудь… Онъ читать знаетъ вполнѣ… Только уму-разуму его учить надо.

Я пообѣщалъ ей выписать книжки изъ Петербурга и забылъ…

Разъ она привела мальчика ко мнѣ въ кабинетъ достать изъ-подъ комода закатившуюся монету. Я дописывалъ главу, мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда они оба уйдутъ изъ моей комнаты.

Въ тотъ день, о которомъ я писалъ вамъ, Власьевна пришла ко мнѣ въ комнату очень взволнованная и торжественная.

– У насъ Егорка боленъ…

– Что съ нимъ?

– Взгляните сами, баринъ… Горитъ какъ въ огнѣ….

Я ничего не понимаю въ медицинѣ и не считаю себя въ правѣ давать совѣты, особенно въ дѣтскихъ болѣзняхъ.

– Пошлите скорѣе за докторомъ.

– Да вы сами то посмотрите… Спитъ онъ – не спитъ, а лопочетъ что-то нескладное.

У мальчика, дѣйствительно, оказался сильный жаръ: онъ былъ безъ сознанія и бредилъ громко и страшно. Я распорядился, чтобы скорѣе привезли доктора.

И вотъ, пока мы съ Власьевной ждали этого доктора, я и узналъ то, что такъ перевернуло всего меня.

– Чей онъ? – спросилъ я, чтобы показать участіе къ печали старухи.

– Насти, – строго отвѣтила Власьевна и пытливо посмотрѣла на меня.

Мнѣ этотъ взглядъ не понравился. Вы знаете, какъ я не люблю недомолвокъ и подозрѣній. Я сразу и не сообразилъ, что она говорить.

– Какой Насти?

– А при покойницѣ то мамашѣ вашей въ дѣвушкахъ служила… Настя! Неужто забыли?

И она опять такъ посмотрѣла на меня, что мнѣ стало тревожно.

Власьевна закашлялась и вышла изъ комнаты.

Настя? Да, – была Настя! Я едва вспомнилъ… Этому прошло лѣтъ девять… Все лѣто ко мнѣ ходила втихомолку Ариша, дочь мельника, красивая и бойкая дѣвушка… Эту я помню хорошо… Осенью она уѣхала куда-то; я остался съ больной матерью; за ней ухаживала блѣдная, худенькая дѣвущиа… Я ее и не замѣчалъ все лѣто… А тутъ – длинные осенніе вечера, нескончаемый дождь, жалобы матери на жизнь, на болѣзнь, на дѣтей… Старая, постоянно въ мелкихъ хлопотахъ, бабушка… Я совсѣмъ не помню Настю среди всего этого, не помню не только счастья, но и малѣйшей радости… Просто была скука…

Впрочемъ – развѣ можно писать объ этомъ послѣ «Воскресенья»? Тоже самое съ небольшими варіаціями. Тоже, что можетъ быть, пережили почти всѣ мы, въ той или иной формѣ…

Когда я черезъ годъ или два пріѣхалъ въ Турьи Горы, мнѣ кто-то сказалъ, что Настя служитъ горничной въ Москвѣ… Меня это не удивило, мать была такъ раздражительна, что мѣняла горничныхъ чуть не каждый мѣсяцъ.

Едва ли я потомъ вспоминалъ о Настѣ… И теперь она не сразу пришла мнѣ на память… Но вдругъ мальчикъ повернулся ко мнѣ и странно посмотрѣлъ на меня… И мнѣ сразу ясно вспомнились черные, живые глазки и приподнятыя брови… Вспомнились почему то особенно ея грубыя, жесткія руки…

Когда Власьевна вернулась, я спросилъ ее:

– Сколько лѣтъ Егоркѣ?

– Съ Петрова дня пошелъ девятый…

Я весь вечеръ мѣста себѣ не находилъ… хотѣлось все забыть, не знать, не существовать… Когда принесли почту и я увидалъ вашъ конвертъ – я уже зналъ, что въ немъ кроется для меня… И я не ошибся…

Вотъ отчего я, можетъ быть, слишкомъ рѣзко написалъ вамъ, слишкомъ грубо говорилъ о людяхъ близкихъ вамъ и читалъ непрошенныя наставленія. И какъ смѣю я морализировать, когда у меня самого въ жизни такъ много грязи? И не смыть ее ничѣмъ.

С. Р.

XXI
Петербургъ. 20 января

Другъ мой!

Вы на опасной дорогѣ… Это отъ одиночества. Оно почти всегда ведетъ къ самоанализу, самоугрызенію и, слѣдовательно, къ отчаянію. Въ одиночествѣ, какъ въ той тишинѣ, о которой вы писали мнѣ: «слышишь себя, свое сердце, свои мысли»… Вотъ почему въ одиночествѣ всегда страшно. Да, именно страшно… Я боюсь одиночества больше всего и бѣгу отъ него. Въ Петербургѣ это очень легко. Злободневная волна бьетъ такъ властно и громко, что заглушаетъ тонкіе переливы вопросовъ совѣсти, сомнѣній и не даетъ прислушиваться къ себѣ…

Пріѣзжайте, пожалуйста, скорѣе сюда. Мы здѣсь вамъ не позволимъ такъ самоуглубляться и вы увидите, какъ черезъ недѣлю – двѣ всѣ эти Насти и Егорки покажутся вамъ просто грустными деталями мужской жизни. Пріѣзжайте скорѣе.

В. Ч.

P. S. Вы могли бы еще оказать большую услугу вашимъ пріѣздомъ – прочесть лекцію въ пользу моей школы; дѣло мое все расширяется, а средствъ мало. Ваша лекція могла бы дать большой сборъ и очень помогла бы намъ. Пріѣзжайте!

XX
Турьи Горы. 28 января

Простите, дорогая Варвара Львовна, что не отвѣтилъ вамъ тотчасъ же: не писалось.

Спасибо за приглашеніе, но я не пріѣду, т. е. сейчасъ не пріѣду. Лекціи мнѣ читать нельзя, значитъ полезнымъ вамъ и вашему дѣлу я быть не могу. А удовольствія мой пріѣздъ доставить не можетъ, – въ слишкомъ рѣзкомъ диссонансѣ мое мрачное и тихое настроеніе съ вашимъ бодрымъ и дѣловымъ… Только тоску наведу на васъ. Вы меня не поймете, я – васъ.

Я рѣшилъ не ѣхать въ Петербургъ до полнаго окончанія работы; теперь срокъ моей добровольной высылки еще отдалился, такъ какъ все это время я не работалъ. А не работалось мнѣ но очень сложнымъ внутреннимъ причинамъ и по одной внѣшней. У Егорушки была очень тяжелая форма тифа и Власьевна буквально вырвала его отъ смерти; но для этого весь домъ былъ поставленъ верхъ дномъ. Докторъ – земскій врачъ не могъ постоянно наблюдать за больнымъ и прислалъ къ намъ фельдшерицу. Она поселилась у насъ, и я отдалъ мои комнаты, такъ какъ онѣ самыя теплыя въ домѣ. Самъ я переселился въ половину бабушки, но работать не могъ.

Власьевна суетилась, бѣгала, молилась. Одна фельдшерица – Евгенія Ивановна – была спокойна и дѣлала свое дѣло увѣренно, аккуратно и почти весело. Она вносила въ домъ успокоеніе и философское отношеніе къ жизни и смерти. Когда пріѣзжалъ докторъ, онався преображалась и ея вѣра въ него передавалась и намъ, и мы начинали вѣрить, что онъ спасетъ мальчика.

И сколько разъ, сидя у постели этого больного ребенка, слушая его стоны и глядя на страданія этого маленькаго человѣка – я вдругъ вспоминалъ ваши слова: «грустныя детали»… И вы дѣлались для меня такая далекая, такая чужая. Я увѣрялъ себя, что вы хотѣли пошутить, чтобы развеселить меня – но такая шутка не вяжется съ вами – серьезнымъ и чуткимъ человѣкомъ. И мнѣ становилось больно за васъ и за себя… Неужели я совсѣмъ не знаю васъ? Неужели вы не такая, какой я себѣ васъ представляю? Не можетъ этого быть! Не хочу я этому вѣрить.

С. Р.

XXIII
Петербургъ. 2 февраля

Да, дорогой Сергѣй Ильичъ, конечно, я не то, что вы представляете себѣ, и вы, конечно, не знаете меня. Я думаю, никто никогда никого не знаетъ. Мы всѣ другъ для друга – загадки. Вы разгадали меня по своему, вы наградили меня тѣми достоинствами, которыя вы искали во мнѣ… Сколько разъ – когда вы говорили мнѣ о моей серьезности и глубинѣ – мнѣ хотѣлось сказать вамъ, что это все не такъ, не такъ и не такъ… Но мнѣ было жаль… не васъ, а себя: такъ радостно видѣть, что кажешься лучше, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, такъ страшно снять съ себя маску, такъ жалко разбить иллюзіи… Но это надо сдѣлать. Вы должны видѣть во мнѣ настоящаго, а не созданнаго вами, человѣка. И я скоро пришлю вамъ свой нравственный портретъ во весь ростъ… Разскажу вамъ всю мою жизнь, мою грустную жизнь, разскажу вамъ про себя всю правду. Теперь не могу еще рѣшиться, не могу… Скажу пока только то, что я очень цѣню васъ, что вы очень дороги мнѣ.

В. Ч.

XXIV
Турьи Горы. 5 февраля

Моя дорогая! Добрая! Бросьте вы относительно меня всякую улиточную замкнутость, всякое недовѣріе. Пишите совсѣмъ, совсѣмъ по душѣ. Неужели не ясно, что я люблю васъ по настоящему и этимъ заслуживаю хоть простоты, хоть безусловной искренности отношеній? Что это за намеки и недомолвки? За это мы и въ Петербургѣ ссорились постоянно, а въ письмахъ это еще острѣе выходитъ. Какую правду разскажете вы мнѣ про себя? И почему надо «рѣшиться» разсказать ее. Что это за ужасная правда? Не клевещите вы на себя, а напишите поскорѣе все, какъ есть. Помните, что я каждый день ѣзжу на станцію къ почтовому поѣзду!!. И сколько разъ я проѣду даромъ, раньше, чѣмъ получу большой конвертъ съ большими ясными буквами, которыя мнѣ напоминаютъ большіе ясные глаза. А въ этомъ большомъ конвертѣ, кромѣ большихъ недомолвокъ – ничего. Неужели это хорошо?

Пожалуйста, напишите поскорѣе и побольше.

С. Р.

XXV
Петербургъ. 10 февраля

Три раза принималась я писать вамъ, дорогой Сергѣй Ильичъ, и все не могла. Не могу я побѣдитъ въ себѣ желаніе казаться привлекательнѣе, чище, добрѣе и, вообще, лучше, чѣмъ я въ дѣйствительности. И, пожалуйста, не требуйте отъ меня правды, дайте мнѣ еще пожить въ той лжи, которой я такъ дорожу. Я думаю, что ваша любовь по «настоящему» не очень мучительна для васъ, и мнѣ жалко убивать ее.

Помните, разъ – одинъ изъ многихъ разовъ – мы говорили съ вами о любви. Я сказала, что никто собственными руками не убьетъ любовь къ себѣ, что быть любимой – громадное счастье.

Вы тогда замѣтили:

– Это чисто по-женски… Мужчина говоритъ: «я люблю любить», а женщина – «я люблю быть любимой»…

Я возстала противъ этого и сказала вамъ:

– Въ любви нѣтъ такого дѣленія: чисто по-женски или чисто по-мужски… Но я думаю, что скорѣе женщина пойметъ радость любви безъ отвѣта, будетъ жить ею и дорожить самымъ страданіемъ своимъ… Всю свою жизнь отдастъ и ничего не потребуетъ взамѣнъ…

Вы долго молчали и, наконецъ, сказали:

– Какъ вы его любите! И какъ счастливы этой любовью…

Мы разстались оба грустные и недовольные другъ другомъ. Помните?

А я опять повторю: быть любимой – громадное счастье.

Особенно если эта любовь не мѣшаетъ ни жить, ни работать, ни заботиться о больныхъ дѣтяхъ, вообще ничѣмъ не нарушаетъ спокойную, дѣловую жизнь. Зачѣмъ же я собственными руками буду разрушать такую любовь?

Это все шутка, мой дорогой, добрый другъ. Мнѣ просто не хочется писать о томъ, о чемъ вы просите писать. Я вѣрю, что вы меня любите и хорошо любите; я дорожу этой любовью и благодарна за нее.

Мнѣ очень тяжело живется все это время. На дняхъ, ко мнѣ пришелъ Викторъ и объявилъ:

– Я ѣду заграницу.

– Зачѣмъ?

– По дѣламъ…

Онъ такъ сказалъ это, что я поняла, что онъ не хочетъ никакихъ объясненій. Я испугалась: не боленъ ли онъ?

– Ты, можетъ быть, скрываешь отъ меня… Ты нездоровъ?

– А зачѣмъ бы мнѣ скрывать отъ тебя? – спросилъ онъ, искренно недоумѣвая.

– Ты боишься огорчить, испугать меня…

– Ну это что-то слишкомъ тонко! – со смѣхомъ отвѣтилъ онъ.

Викторъ сказалъ мнѣ, что ѣдетъ въ Парижъ, а вчера объявилъ одной знакомой, что ѣдетъ въ Италію отдохнуть отъ работы. Это противорѣчіе, какъ можемъ, рѣзнуло меня. бА онъ точно подчеркнулъ свою ложь, точно хотѣлъ этой ложью дать понять мнѣ правду. И я поняла ее…

Когда эта знакомая обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:

– А вы отчего не поѣдете на солнце, въ тепло?

Я, по привычкѣ, отвѣтила ей какой-то шуткой, но мои слова, мой собственный голосъ показались мнѣ чужими. Я говорила еще что-то, должно быть, казалась спокойна, но внутри у меня билось и болѣло горе. За обѣдомъ Вася спросилъ отца:

– Папа! О чемъ ты все думаешь?

Викторъ ничего не отвѣтилъ ему, только поблѣднѣлъ. Мальчикъ повторилъ вопросъ. Викторъ прижалъ его къ себѣ и сталъ нѣжно цѣловать его въ голову, въ щеки, въ глаза. Я чувствовала, что еще секунда и я не выдержу. Вдругъ Викторъ совершенно спокойно сказалъ:

– А ты разскажи, какъ сегодня на конькахъ катался? – Сколько разъ свалился?

Вася оживился, Вовикъ тоже принялъ участіе въ разговорѣ, Mademoiselle разсказала, какъ всѣ на каткѣ любуются на нашихъ дѣтей – и обѣдъ закончился вполнѣ прилично. Только Викторъ все время избѣгалъ смотрѣть на меня, и я не могла проглотить ни куска…

Потомъ я поѣхала на засѣданіе, гдѣ должна была предсѣдательствовать; очень много говорила, отстаивала чужіе интересы, спорила о чужихъ дѣлахъ… И, конечно, никто и не замѣтилъ, что у меня цѣлый адъ въ душѣ…

Вы скажете:– До чего можно изолгаться!

А какъ-же существовать иначе? Научите.

Завтра день нашей свадьбы. Будутъ – какъ всегда – обѣдать друзья и родные. Мужъ просилъ меня не говорить объ его отъѣздѣ. Я, конечно, согласилась.

Ахъ, дорогой мой! Какъ тяжело жить на свѣтѣ.

В. Ч.

XXVI
Петербургъ, 20 февраля

Дорогой другъ!

Почему вы молчите? Здоровы-ли? Не случилось-ли чего-нибудь? Вы меня избаловали вашими письмами, и мнѣ грустно безъ нихъ!

Я только что встала съ постели; пролежала съ недѣлю, простудилась – отъ горя, отъ злобы…

Одиннадцатаго февраля мы праздновали десятую годовщину нашей свадьбы. Къ обѣду пріѣхала сестра Виктора – Софья Ивановна съ дочерью Лизой и докторомъ… Вы помните этого доктора – онъ лѣчитъ ее по какой-то неизвѣстной методѣ отъ неизвѣстныхъ болѣзней… Потомъ явились два поклонника Лизы: одинъ – Тарутинъ, котораго вы тоже знаете, помните, длинный брюнетъ, вы еще приняли его за жениха Лизы, другой – Зеймъ, молодой, богатый и глуповатый.

За обѣдомъ Софья Ивановна объявила о счастливомъ совпаденіи: въ день десятилѣтія такого примѣрнаго супружескаго счастья, какъ счастье Варвары Львовны и Виктора Ивановича – она объявляетъ о томъ, что ея дочь Лиза – невѣста Ивана Эдуардовича Зейма. Всѣ закричали «ура» и стали чокаться…

Наканунѣ я написала вамъ, что жду отъ васъ отклика: до чего можно изолгаться! И весь обѣдъ вы – съ этой фразой – стояли передо мной. Вѣдь Софья Ивановна знаетъ всю правду о нашемъ супружескомъ счастьѣ, даже преувеличиваетъ многое! А Лиза? Три года держитъ она при себѣ этого Тарутина, а выходитъ за Зейма!

До чего можно изолгаться!

И я задыхалась отъ злобы и желанія крикнуть имъ это. Викторъ подошелъ ко мнѣ, поцѣловалъ мою руку и ласкове сказалъ мнѣ:

– Можно привести сюда мальчиковъ? Пусть они поздравятъ Лизу.

Въ другой разъ онъ не спросилъ бы моего разрѣшенія, прямо велѣлъ бы лакею позвать дѣтей въ столовую, хотя и знаетъ, что я не люблю выводить дѣтей къ гостямъ. Здѣсь онъ, должно быть, понялъ, что дѣлается внутри меня, и рѣшилъ «перебить настроеніе». Это ему удалось. Дѣти, въ своихъ бѣлыхъ матроскихъ костюмахъ, съ ихъ искренними улыбками – внесли сейчасъ же что-то веселое и умиротворяющее. Смѣхъ, поцѣлуи, шутки стали будто бы искреннѣе и проще… Дѣтскіе голоса заглушили и пошлость Софьи Ивановны, и глупость Зейма, и подлость Тарутина и Лизы.

Но когда послѣ обѣда увели дѣтей, всѣ перешли въ гостиную и началась обычная болтовня, а главное когда мужъ совершенно спокойно заявилъ, что, къ сожалѣнію, долженъ ѣхать на совѣщаніе, но черезъ часа два надѣется вернуться – я опять чуть не крикнула:

– До чего можно изолгаться!

На все это только «чуть». Или всѣ мы слишкомъ благовоспитаны для искреннихъ порывовъ, или холопски трусливы? Я молчала и презирала себя за это молчанье.

Тарутинъ, болѣе оживленный, чѣмъ когда-либо, сталъ уговаривать ѣхать кататься съ горъ. Вы знаете, какъ я не люблю такихъ развлеченій, но тутъ я первая поддержала Тарутина. Хотѣлось двигаться, шумѣть, не слышать своей злобы.

– А какъ же безъ Виктора? – строго спросила Софья Ивановна.

– Можетъ быть, мы встрѣтимся съ нимъ, – сказала я и едва не прибавила:

«Онъ тамъ со своей дѣвицей кутитъ, вѣроятно?..»

Мы поѣхали въ трехъ тройкахъ. Я сѣла съ Лизой, Тарутинымъ и Зеймомъ. Какъ дурачила жениха Лиза, что говорилъ ему Тарутинъ – противно повторять. Я тосковала чуть не до слезъ. Мнѣ было холодно, а я, когда стали кататься съ горъ, еще сняла шубу и каталась въ одномъ платьѣ.

На другой день у меня было 39 градусовъ и я пролежала недѣлю. Мужъ заходилъ ко мнѣ, садился у постели и молчалъ, точно думалъ о чемъ-то и ждалъ… Я чувствовала, что онъ думаетъ о той, и мнѣ казалось, что онъ ждетъ моей смерти.

Когда онъ входилъ въ комнату и внимательно вглядывался въ меня – мнѣ чудилось, что онъ говоритъ:

– Когда же?

И я съ ужасомъ смотрѣла на градусникъ, показывавшій пониженіе температуры. Точно я была виновата передъ кѣмъ-то, что выздоравливаю.

Вчера я встала съ постели, Викторъ былъ искренно веселъ и я расцвѣла.

А вечеромъ онъ объявилъ мнѣ:

– Теперь я могу ѣхать за границу.

Слезы подкатились мнѣ къ горлу, замутили глаза, и я вышла изъ комнаты.

Нѣсколько дней тому назадъ Лиза, сидя у моей постели и передавая мнѣ всѣ новости, сказала мнѣ, точно желая меня утѣшить:

– А знаешь, у той… у Кучинской… туберкулезъ костей… Ее отправляютъ въ гранцу!

Я поняла, почему Викторъ такъ торопился ѣхать, почему ему такъ тяжела была моя болѣзнь и почему онъ обрадовался моему выздоровленію…

Все это время я ждала письма отъ васъ. А вы замолкли. Отчего? Вы понимаете, какъ мнѣ тяжело, пусто… Напишите же мнѣ поскорѣе.

В. Ч.