Текст книги "Оборванная переписка"

Автор книги: Екатерина Леткова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

ХXVIІ
26 февраля. Т. Горы

Вы спрашиваете отчего я молчу? Неужели вы не знаете? Когда я вижу ваши страданія отъ любви къ этому человѣку – я долженъ или лгать, или молчать. Вѣдь говорить правду о мужѣ не полагается. Можно сказать правду про друга, про брата, даже про мать, – это называютъ безтактностью, но не осудятъ за это. Но правду о мужѣ назовутъ подлостью. И я молчу… А передъ глазами вы съ вашей подобострастной любовью… Вы гордая, свободолюбивая и независимая по натурѣ – раба человѣка, недостойнаго развязать ремень у вашего сапога… Для меня это невыносимо… Вотъ отчего я молчалъ… И вообще какъ-то было нехорошо: солнце свѣтитъ уже по весеннему, снѣгъ осѣлъ и поплотнѣлъ, въ воздухѣ чувствуется ликованіе возрожденія, а на сердцѣ – грусть и тяжесть. Работа не клеится; злюсь на себя, сижу цѣлыми часами за письменнымъ столомъ и смотрю на вашъ портретъ. Иногда злюсь и на васъ и говорю: слушаетъ ложь и не рѣшится закричать: вы лжете! Слушаетъ всякія гнусности и не имѣетъ смѣлости заявить: это подло… Нѣтъ! Если она живетъ съ ними и ихъ интересами, слушаетъ безъ протеста ихъ рѣчи, говоритъ ихъ языкомъ – значитъ смотритъ ихъ глазами!.. И не смѣетъ она осуждать ихъ…

Иногда я думаю: «Только бы она была счастлива! Пусть не видитъ правды, пусть любитъ и въ самой любви находить счастье. А я отойду въ сторону и буду доживать въ молчаніи».

Все это время я думалъ такъ. Оттого и не писалъ, оттого и теперь не могу писать.

С. Р.

XXVIII
Петербургъ. 5 марта

Дѣти давно спятъ. Все тихо. Я одна. Страшно и безпросвѣтно темно на душѣ; мысль о смерти не отходитъ отъ меня. А я не хочу смерти, я боюсь ее. Я хочу жить и жить какъ можно полнѣе и дольше; хочу любви, хочу счастья, хочу всякихъ, всякихъ радостей своихъ и чужихъ, хочу видѣть, осуществленіе моихъ замысловъ… А для этого нужно жить, долго, долго.

Замѣтили вы, мой дорогой другъ, что чѣмъ больше тяжелаго было въ жизни, тѣмъ болѣе человѣкъ цѣпляется за, жизнь. Такъ и я. Вы, конечно, подумаете, что было у меня тяжелаго въ жизни. Много, очень много… Я не люблю говорить объ этомъ, но сегодня меня тянетъ бесѣдовать съ вами о себѣ… Очень ужъ тихо кругомъ я я одна… Хочется исповѣдаться, хочется каяться…

Прежде всего – у меня было грустное дѣтство и это всегда даетъ тотъ мрачный строй души, который васъ такъ удивлялъ во мнѣ. Основа моей души – грусть.

Разъ, по поводу моего портрета ребенкомъ, вы сказали:

– Какая вы тутъ жалкая.

Этотъ портретъ былъ сдѣланъ въ тотъ годъ, когда отецъ, бросилъ насъ съ мамой! И какъ бросилъ! Привезъ насъ сюда изъ нашего Орловскаго имѣнія – гдѣ мы жили до тѣхъ поръ – года. У нея были средства и матеріально мы не бѣдствовали. За то нравственно – бѣдствовали ужасно. Однѣ, въ чужомъ городѣ, безъ родныхъ, безъ друзей, съ постояннымъ горемъ на сердцѣ. Были у насъ знакомые въ Петербургѣ, но мать избѣгала ихъ, не желая говорить объ отцѣ. Когда о немъ спрашивали, она спокойно отвѣчала, что онъ занятъ въ деревнѣ и что скоро пріѣдетъ. И я помню, какъ на вопросъ:

– А папа скоро въ Петербургъ?

Я отвѣчала:

– Ждемъ на дняхъ.

Я безъ уговору съ мамой лгала и, не запинаясь, отвѣчала на другіе вопросы: о здоровьи отца, объ его дѣлахъ.

Такъ прошло года два. Я была уже въ третьемъ классѣ, когда – помню – наша жизнь какъ-то измѣнилась, точно освѣтилась. Мама стала одѣваться наряднѣе, выѣзжала и принимала у себя, у насъ собиралась по вторникамъ, иногда пѣли, иногда играли въ карты. Объ отцѣ уже не спрашивали и не говорили; только въ гимназіи приходилось еще повторять ту же ложь.

Мы такъ сжились вдвоемъ съ матерью, что настроеніе одной – неизбѣжно передавалось и другой. И ея спокойствіе и веселость отразились и на мнѣ, и мнѣ стало спокойно и весело. У васъ завелись и друзья, и милѣе всѣхъ для меня былъ Иванъ Дмитріевичъ Евлашевъ. Когда онъ приходилъ къ намъ – сейчасъ же становилось спокойно. Всѣ заботы, всѣ неурядицы, всѣ житейскія треволненія улаживались имъ шутя и бодро. Когда мама бывала озабочена чѣмъ нибудь я говорила ей:

– Подожди, пріѣдетъ Иванъ Дмитріевичъ…

И мы ничего не рѣшали и не предпринимали безъ совѣта Ивана Дмитріевича. Онъ искалъ намъ дачу, перевозилъ насъ, пріѣзжалъ къ самъ изъ города, заваленный всякими покупками, доставалъ намъ книжки; зимой онъ каталъ насъ, возилъ въ театръ, рекомендовалъ портнихъ, объяснялся съ хозяиномъ дома, распекалъ швейцара… И баловалъ насъ съ мамой безъ конца.

Безъ него въ домѣ было тускло и, главное, страшно. Съ нимъ было намъ обѣимъ весело и покойно.

Такъ прошло опять года два; въ сущности – лучшіе годы моей жизни, потому что послѣ…

Я рѣшила писать вамъ все, поэтому напишу и то, что до сихъ поръ еще никогда не сказала словами никому, даже мужу. Мнѣ было лѣтъ пятнадцать… Я вернулась изъ гимназіи и – какъ всегда – прошла прямо къ мамѣ. Дверь въ ея, комнату была отворена, и я, не желая слушать и даже не ожидая никого встрѣтить, вдругъ услыхала:

– Пожалуйста, Маня, безъ нравоученій! Ты знаешь, какъ я не люблю ихъ.

Изъ двери выбѣжалъ Иванъ Дмитріевичъ, красный, разщраженный, не поздоровался со мной и уѣхалъ.

Мама удивилась мнѣ, но спокойно, какъ всегда, поцѣловала меня и стала разспрашивать объ урокахъ. А я вошла къ ней, точно ошпаренная; я очнуться не могла отъ слышанныхъ словъ и языкъ не повиновался мнѣ. Мать приставала ко мнѣ съ шутками и совершенно спокойно сказала:

– Вѣроятно, ты получила двойку…

– Почему?

– Ты сама не своя…

Я ушла къ себѣ и разрыдалась. Моя святая мама, страдалица, такая чистая и недосягаемая, и этотъ красный, толстый Иванъ Дмитріевичъ!.. Какъ онъ кричалъ! И эти слова: «Маня», «ты» – жгли меня какъ огнемъ, я переворачивала ихъ на всѣ лады, чтобы дать имъ какое-нибудь объясненіе и оправданіе.

Маня – имя мамы, такъ звалъ ее отецъ; значитъ Иванъ Дмитріевичъ…

«Ты!» Этого не могло быть… Развѣ послѣ этого мама могла бы такъ спокойно говорить и шутить со мной.

Я убѣждала себя, что мнѣ показалось все это и что я не слыхала ничего, но вдругъ въ ушахъ ясно раздавался хриплый отъ волненія голосъ Ивана Дмитріевича, и меня опять всю обдавало жаромъ и я опять начинала рыдать отъ отчаянія.

Я не могу вамъ опредѣлить, что собственно пережила я въ эти нѣсколько часовъ, но когда, во время обѣда, пріѣхалъ Иванъ Дмитріевичъ – мнѣ хотѣлось броситься и задушить его. А когда мама, между прочимъ, весело сказала:

– Знаете, Иванъ Дмитріевичъ, я пожалѣла сегодня, что вы не актеръ… Какъ вы талантливо представили эту сцену съ Маней… Прекрасно…

Я уже не вѣрила ей. Мало того: я увидала, какъ она умѣетъ безсовѣстно лгать!

Съ этихъ поръ въ нашей жизни точно треснуло что-то. Все повидимому осталось, какъ прежде, а всѣ чувствовали трещину. Когда приходилъ Иванъ Дмитріевичъ – я шла къ себѣ заниматься, или уходила къ подругамъ. У меня началась своя жизнь и это меня мучило. А главное мучило, что я не могла быть искренней съ матерью и не вѣрила ни одному ея слову. Даже если она говорила правду – я старалась найти въ ней ложь. Когда она уѣзжала и говорила мнѣ, что ѣдетъ къ знакомой – я думала: «опять лжетъ! Она ѣдетъ къ Ивану Дмитріевичу».

Мать стараласъ баловать меня, дѣлала подарки, одѣвала почти богато. И чѣмъ дороже былъ подарокъ, чѣмъ наряднѣе платье – тѣмъ тяжелѣе было мнѣ. Я подозрѣвала, что за нихъ платитъ Иванъ Дмитріевичъ, и это страшно раздражало меня противъ матери, хотя я любила ее больше всѣхъ и всего въ мірѣ. Я просто возненавидѣла Ивана Дмитріевича, наша жизнь стала адомъ. Мама все время нервничала, и Ивану Дмитріевичу стало скучно съ ней, явилась раздражительность и требовательность – какъ неизбѣжно бываетъ при долголѣтнихъ близкихъ отношеніяхъ. Мать тяготилась этимъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ держалась за него обѣими руками.

Я окончила гимназію и не знала куда дѣться отъ лжи, ничего недѣланія и тоски. Мать предложила мнѣ поступить въ рисовальную школу, и я съ радостью ухватилась за это. Въ гимназіи у меня находили способности къ рисованію, но, въ сущности, ихъ не было: каждый, учившійся рисовать, можетъ рисовать такъ, какъ рисовала тогда я. Но мнѣ было такъ тяжело дома, меня такъ тяготили нервная любовь мамы, ея ежеминутныя заботы обо мнѣ, ея приставанья, какъ къ маленькой, и баловство, что я съ радостью ухватилась за мысль о школѣ.

Скоро жизнь въ воображеніи такъ захватила меня, что я съ горемъ возвращалась къ реальной жизни. Увлеченіе искусствомъ, тѣмъ искусствомъ, за которое вы называете меня тайной декаденткой, – сдѣлало для меня правду жизни – мѣщанской, некрасивой, пошлой. И, напримѣръ, правда передвижниковъ съ ихъ горемъ и русской неприглядной дѣйствительностью – выгорѣлая деревня, грязныя, рахитическія дѣти, бродяги и арестанты – стала пугать праздражать меня. Я не хотѣла знать ее, не хотѣла видѣть ее… зачѣмъ? Я распространила дальше эту боязнь правды, и все что украшаетъ жизнь, скучную и бѣдную жизнь человѣческую – стало мило мнѣ. А одно изъ такихъ украшеній – несомнѣнно ложь. Только, благодаря ей, и можно еще существовать на свѣтѣ, только она одна и спасаетъ еще отъ ужаса жизни.

Къ матери я стала относиться спокойнѣе и добрѣе, я поняла, что она никому не мѣшала своей жизнью во лжи. И я не имѣла никакого права уличать ее. Правда – геройство совсѣмъ непримѣнимое и даже смѣшное въ нашей сѣренькой жизни. Она – врагъ общежитія, врагъ мира въ семьѣ, врагъ всего, за что мы всѣ такъ держимся.

Теперь, когда мнѣ приходится серьезно думать о воспитаніи старшаго сына – я постоянно наталкиваюсь на этотъ вопросъ.

Но я ушла въ сторону. Мнѣ хочется говорить вамъ о себѣ, о моей жизни. Я въ такомъ покаянномъ настроеніи, точно передъ смертью…

Три года въ школѣ, три года увлеченія искусствомъ прошли бойко и ярко… У меня былъ свой кружокъ и мы исповѣдовали, кажется, искренно, что искусство должно заставлять забывать жизнь… Мы читали, переводили англійскія книги, и я дѣйствительно не замѣчала жизни. Были рядомъ увлеченія: и я увлекалась, и мной увлекались, но все это въ предѣлахъ ухаживанія за приличной барышней.

Въ это время Иванъ Дмитріевичъ переѣхалъ въ Москву и мама осталась одинокой. Но я не жалѣла ее и бросала по прежнему, бросала для школы, для чтенія, для театра… А когда Викторъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе – я, ни минуты не задумываясь, оставила мать навсегда. А вѣдь я любила ее, а къ жениху относилась почти равнодушно.

Да, провѣряя себя теперь, я вижу, что тогда во мнѣ не было любви къ Виктору. Онъ мнѣ нравился, мнѣ было съ нимъ весело и я была очень рада, когда онъ сказалъ мнѣ, что любитъ меня. Рада, но не счастлива!

Мы познакомились съ нимъ у однихъ знакомыхъ, куда оба были приглашены обѣдать. Насъ случайно прсадили рядомъ, мы сразу начали болтать весело и непринужденно и уже не разставались ни на минуту, ни въ этотъ вечеръ, ни въ послѣдующіе. Это было на Рождество, а въ февралѣ мы обвѣнчались.

Викторъ говорилъ, что влюбился въ меня сейчасъ же, какъ увидѣлъ, и уже за обѣдомъ рѣшилъ, что я буду это женой. Я ничего не рѣшала, но думаю, что полюбила его гораздо позже, за то и прочнѣе.

Первый годъ супружества прошелъ для меня очень однообразно и скучно. Пришлось много думать о житейскомъ, а я не привыкла къ этому, и въ душѣ считала себя выше всѣхъ жизненныхъ мелочей. Мужъ, насколько могъ, избавлялъ меня отъ нихъ. Онъ былъ заботливъ, предупредителенъ и необыкновенно внимателенъ. Викторъ изъ тѣхъ мужчинъ, которые, любя, не видятъ никого и ничего, кромѣ своей любимой. Обыкновенно это продолжается недолго. Недолго было и у Виктора; но первые полтора года нашего брака онъ не отходилъ отъ меня ни на шагъ, не спускалъ съ меня глазъ и ловилъ всѣ мои желанія. Сначала это раздражало меня, потомъ я привыкла и когда я потеряла это – я увидала, что я потеряла. Я, сама того не замѣчая, такъ привязалась къ мужу, что все остальное – и мать, и увлеченіе искусствомъ, и вся моя прошлая жизнь – казались мнѣ «такъ», между прочимъ, ожиданіемъ чего-то главнаго и единственнаго. У Виктора начались какія-то дѣла, онъ сталъ часто уѣзжать изъ дому, и я тосковала и въ тоскѣ находила радость любви. Теперь все, все было окрашено этой любовью и жизнь вдругъ приняла новый смыслъ, глубокій и вмѣстѣ съ тѣмъ простой и ясный. Всѣ сомнѣнія, исканія, увлеченія казались нелѣпыми и ненужными. Нужно жить! Вотъ одно, что я знала. А жить – значитъ любить и быть любимой… Я долго вѣрила, что любима. Но за то, когда мнѣ постарались открыть глаза, я чуть съума не сошла. И я еще разъ прокляла правду! До этого мужъ могъ мнѣ говорить все, что ему было угодно, и я вѣрила и была счастлива этой вѣрой… А теперь…

И я отъ ревности, отъ неистовой злобы, кипѣвшей въ душѣ – сдѣлала гадость, ужасную гадость…

Помните, разъ мы сидѣли съ вами вдвоемъ; вы мнѣ говорили о вашей любви, говорили, что любите во мнѣ ясность глазъ, ясность совѣсти, сказали, что я вселяю вамъ полное довѣріе.

– Послѣ той лживости, на какую натолкнулся я въ жизни, сказали вы, для меня отрада встрѣтить такого чистаго человѣка, какъ вы.

Я хотѣла перемѣнить разговоръ и полушутя сказала вамъ:

– Вы меня не знаете… Я лгу и обманываю, какъ всѣ. Только дѣлаю это поискуснѣе, чѣмъ другіе.

Вы поблѣднѣли и замолчали. Потомъ мы заговорили, но уже не обо мнѣ. А уходя вы спросили меня серьезно и просто:

– Вы никогда не измѣняли мужу?

Я возмутилась этимъ вопросомъ и отвѣтила вамъ очень рѣзко. Вы стали просить у меня прощенія, что позволили себѣ такой вопросъ.

– Во всѣхъ насъ сидитъ пошлость… Намъ не понять такой чистоты…

Я молчала.

Я безсовѣстно солгала вамъ тогда.

B. Ч.

XXIX
Турьи Горы, 8 марта

Ради Бога докончите ваше письмо. Никакая правда не можетъ быть ужаснѣе подозрѣній и сомнѣній.

C. Р.

XXX
Петербургъ, 13 марта

– Дорогой Сергѣй Ильичъ! Послѣднее мое письмо я писала вовсѣмъ ненормальная.

Мужъ уѣхалъ въ Вѣну, а телеграфировалъ мнѣ изъ Ниццы, что дѣла случайно закинули его на Ривьеру. Я знаю, что означаетъ это «случайно», знаю, что Кучинскую отправили въ Ниццу, и вы поймете, что дѣлается во мнѣ. Я не спала нѣсколько ночей и въ одну такую ночь написала вамъ… Кажется, я наговорила вамъ много лишняго про маму, про мою бѣдную, покойную маму. И про себя я наговорила глупостей и никогда не прощу себѣ этого. Я была въ такомъ настроеніи, въ какомъ, вѣроятно, бываютъ, когда сводятъ счеты съ жизнью, – хотѣлось всю душу вынуть, всѣ свои раны показать… Такую исповѣдь – можно написать, но посылать ее не нужно. Я послала и теперь, когда отчаяніе умолкло, когда я опять въ маскѣ честной и счастливой жены – я простить себѣ не могу, зачѣмъ послала вамъ то письмо. Вычеркните его изъ вашей памяти, какъ будто его не было, и давайте переписываться по-прежнему. Про себя, т. е. про душу свою, про прошлое, про раны – говорить не буду. Лгать вамъ – я не хочу, а говоритъ правду не могу, не умѣю… Одна мысль, что я могу потерять такого хорошаго друга, какъ вы, приводитъ меня въ отчаяніе…

14 марта.

У меня нездоровы дѣти: корь. Болѣзнь не опасная, говорятъ, необходимая, но очень тяжелая и скучная: я отрѣзана отъ всѣхъ знакомыхъ. И театры для меня закрыты: я не считаю себя въ правѣ разносить заразныя болѣзни. И я сижу въ темной комнатѣ у кроватокъ Васи и Вовы съ моими безконечными думами, съ моей одинокой тоской. Одинокой! Говорятъ – если есть дѣти, то женщина не одинока. Но развѣ дѣти когда-нибудь поймутъ мать? А заботы о нихъ? говорятъ уравновѣшенные люди, заботы наполняютъ жизнь и дѣлаютъ ее осмысленной. Какія заботы? Если быть добросовѣстной матерью – значитъ вставать въ семь часовъ утра, сидѣть на корточкахъ, одѣвая дѣтей, ни за минуту не отходить отъ нихъ, говорить съ ними о томъ, что ихъ интересуетъ, и тѣмъ языкомъ, который имъ понятенъ, забыть совсѣмъ себя, свои думы, свою усталость, свои юли. Кто изъ насъ способенъ на это? Я – каюсь – не способна. Вы знаете, какъ я обожаю моихъ мальчиковъ. Но я не кормила ихъ (я была долго больна послѣ обоихъ) и ни одного ни не была ихъ нянькой. Я не могу играть съ ними цѣлый день, не могу сторожить ихъ сонъ весь вечеръ и всю ночь. Если я поиграю съ дѣтьми часъ-два – я совершенно разбита. Я ложусь и отдыхаю нѣсколько часовъ. Иногда мысль идетъ куда-нибудь отъ того, что я разсказываю имъ, и Вася теребитъ меня за рукавъ и говоритъ. – Мама! Проснись.

Няня прекрасно ухаживаетъ за ними, занимаетъ ихъ, а они привязаны ко мнѣ не меньше, чѣмъ къ ней. Я счастлива этимъ и люблю ихъ безконечно…

И все-таки пусто и одиноко… А я боюсь одиночества хуже всего на свѣтѣ… Я должна постоянно заботиться о комъ-нибудь, дѣлать что-нибудь, бороться, добиваться…

Я вспоминаю ваши слова:

– Вы такъ набиваете вашъ день всякими хлопотами, заботами и волненіями о чужихъ дѣлахъ, точно хотите бѣжать отъ себя, отъ своей души, отъ своего я.

Мнѣ не понравилось тогда, что вы сказали. Мнѣ хотѣлось именно отъ васъ поддержки мнѣ, моему дѣлу, моему искреннему желанію не прожить жизнь даромъ, безъ пользы, безъ радости людямъ… Я никогда не забуду, какъ сказала мнѣ одна больная баба:

– Такъ и живемъ мы всѣ безъ послѣдствій…

Въ этихъ смѣшныхъ словахъ – глубокій и мрачный смыслъ…

Вы не разъ повторяли мнѣ:

– Всѣ эти дѣла и засѣданія, и хлопоты нужны вамъ, какъ пьяницѣ водка. Вамъ необходимо забыть себя, уйдти отъ себя и вы набиваете себѣ голову чужими мыслями и чужими словами, чтобы не слыхать своихъ собственныхъ…

Неужели вы правы? Неужели я, чтобы убѣжать отъ своей совѣсти, отъ своего сердца, наполняю жизнь выдуманными обязанностями? Неужели и тутъ когда-нибудь правда встанетъ передо мной и отниметъ отъ меня послѣднее утѣшеніе, – что я живу не даромъ? Неужели?

В. Ч.

PS. Пожалуйста, разорвите и забудьте то мое письмо, гдѣ я писала про мать. Я не имѣла права такъ говорить о ней. Она умерла и унесла съ собою и свой грѣхъ, и свою отвѣтственность.

XXXI
Петербургъ, 25 марта

Сергѣй Ильичъ!

Почему вы молчите? Меня мучитъ мысль, что вы больны.

Пожалуйста, напишите, что это не такъ.

Пишите мнѣ про себя, про Егорушку, про Власьевну, все, все. Вы вѣдь знаете, что все васъ касающееся близко мнѣ.

Мужъ обѣщалъ вернуться къ двадцатому, но до сихъ поръ его нѣтъ. Послѣднее письмо его было такое мрачно, такъ полно безпомощности и горя, что я не выдержала, послала за племянницей Лизой. Она все знаетъ, много слышитъ и имѣетъ какихъ-то общихъ знакомыхъ съ Кучинской. Я забыла свое самолюбіе и поручила ей узнать, какъ идетъ выздоровленіе этой особы. Вчера я получила отъ нея записку, что m-lle Кучинская безнадежна и едва ли вернется въ Россію.

Неужели и онъ останется за границей? Неужели онъ броситъ меня съ дѣтьми?

Замѣчали вы, что иногда въ семьяхъ повторяются драмы: то, что пережили родители – переживаютъ и дѣти. Можетъ быть, это и не въ однѣхъ драмахъ, а и въ счастьѣ. Но такъ какъ «всѣ счастливыя семьи похожи другъ на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по своему» – то драмы замѣтнѣе.

Неужели меня ждетъ участь моей матери? Неужели Викторъ не вернется ко мнѣ?

Сергѣй Ильичъ, пишите мнѣ. Я такъ одинока, такъ несчастна.

B. Ч.

XXXII
Т. Горы, 28 марта

«Я безсовѣстно солгала вамъ тогда».

Варвара Львовна! Разъясните мнѣ эту фразу. Я жить не могу, пока не узнаю правду. Я чувствую, что вы клевещете на себя, а мнѣ, чтобы существовать, необходимо, чтобы была на небѣ звѣзда, одна, ясная, свѣтлая и чтобы я могъ съ ней плакать и смѣяться. И вдругъ этой звѣзды нѣтъ, спряталась она куда-то за тучу, и я не живу вотъ уже двѣ недѣли,

Напишите же мнѣ все искренно; ничто не можетъ васъ измѣнить въ моихъ глазахъ, ничто. Да и не могли вы ничего сдѣлать дурного. Только будьте вы со мной правдивы и искренни, какъ я съ вами.

Пока не получу отъ васъ отвѣта – не могу писать вамъ ни о себѣ, ни о чемъ.

C. Р.

XXXIII
Петербургъ, 1 апрѣля

Сегодня день лжи и я могла бы солгать вамъ на закономъ основаніи; но я не хочу лгать. Довольно я лгала передъ вами!

Когда вы прямо и довѣрчиво спросили меня: измѣняла ли я мужу? – Я солгала вамъ. Помните: мы сидѣли весь вечеръ вдвоемъ, говорили о дружбѣ, о счастьи… Вы сказали о вашей вѣрѣ въ меня… И у меня какъ-то сами собой полились тѣ слова, что я лгу, какъ всѣ. Но когда мнѣ пришлось прямо отвѣчать вамъ на вашъ вопросъ – правда была уже страшна мнѣ, и я солгала…

Да. Я измѣнила мужу. Измѣнила безъ любви, безъ радости, безъ одной секунды счастья… Я лгала мужу, лгала тому человѣку, лгала самой себѣ…

Это было черезъ три года послѣ нашей свадьбы… Я узнала, что мужъ измѣняетъ мнѣ… и рѣшила умереть… Для меня уже ничего не существовало въ жизни; ничего, кромѣ обиды и горя… У мужа былъ другъ, нѣкто М.; онъ зналъ всѣ подробности его «романа», и я заставляла его передавать мнѣ ихъ и испытывала какое-то мучительное удовлетвореніе, что этотъ другъ – предатель… Я не знаю, почему онъ привязался ко мнѣ, не понимаю, какъ онъ полюбилъ меня… Насъ связало что-то тайное и злобное, и когда разъ – послѣ одного его разсказа, я всю душу вынула передъ нимъ и заговорила о смерти – онъ сказалъ мнѣ о свой любви и о рѣшеніи умереть вмѣстѣ со мной. Но мы не умерли…

И пошла ложь ежеминутная, въ мельчайшихъ подробностяхъ фальшивой любви… Что это была за мука – мнѣ не выразить вамъ! Сплошная мука, сплошная ложь…

Когда мужъ сказалъ мнѣ при М., что не можетъ больше оставаться въ Петербургѣ, что для него онъ сталъ невыносимъ и что проситъ меня поѣхать съ нимъ за границу – я заплакала отъ радосіи… Черезъ недѣлю мы уѣхали, а еще черезъ недѣлю узнали о смерти М. Онъ застрѣлился черезъ нѣсколько дней послѣ нашего отъѣзда и никто не зналъ причины его самоубійства. Викторъ, когда прочелъ о смерти М., заплакалъ… А я… Я и тутъ не выдала себя, какъ ни разу не выдала себя вамъ… Когда вы говорили мнѣ о моей правдивости, о чистотѣ, о вашей вѣрѣ въ меня – правда боролась во мнѣ съ ложью до страданія, и всегда побѣждала ложь… Теперь я не хочу и не могу больше лгать. Дѣлайте съ этой правдой, что хотите, но знайте, что никто никогды не слыхалъ ее отъ меня и не услышитъ этого признанія. Я дѣлаю вамъ его, чтобы заплатить какой-то долгъ.

В. Ч.