Текст книги "Оборванная переписка"

Автор книги: Екатерина Леткова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

XII
Турьи Горы, 24 декабря

Да, я рѣшилъ остаться здѣсь, мой дорогой другъ, и съ радостью буду переписываться съ вами и часто, и много. Не знаю только, займутъ ли васъ мои письма. Моя здѣшняя жизнь такъ далека ото всего, что васъ занимаетъ и окружаетъ. Вотъ теперь – праздники, вы, навѣрное, заняты по горло: елка для Вити и Вовы, елка для пріютскихъ дѣтей, подарки… А рядомъ съ этимъ: отчетъ къ запоздавшему общему собранію, послѣдняя новая книга, засѣданія въ десяти разныхъ комитетахъ… Вздохнуть некогда!

Здѣсь – кругомъ все точно въ ватѣ, въ бѣлой пушистой ватѣ: земля, деревья, домъ, люди, – все тепло закутано ею. Тропинка въ саду, ведущая на кладбище, идетъ между двумя бѣлыми стѣнами почти въ мой ростъ вышиною, старыя сосны стоятъ всѣ косматыя отъ своей сѣдой гривы, домъ, длинный сѣрый домъ, точно увязъ по поясъ въ снѣгу.

Вчера я вышелъ на крыльцо флигеля. Было девять часовъ утра. Солнце, еще не высокое, свѣтило ласково и весело; на нѣжно голубомъ небѣ толпились легкія облака. Пахло свѣжимъ снѣгомъ. И ни звука, ни одного звука. Точно жизнь отлетѣла куда-то.

Я рѣшилъ остаться здѣсь на долго и велѣлъ открыть большой домъ…

Вчера же я и перебрался въ него, т. е. собственно въ двѣ протопленныя комнаты. Но я обошелъ весь домъ. И вдругъ въ немъ на меня пахнуло, вмѣстѣ съ сыростью нежилыхъ комнатъ, тѣмъ особымъ запахомъ, какимъ наполнены всегда помѣщичьи дома: смѣсь лавандовой воды съ кислой капустой.

И этотъ запахъ сразу перенесъ меня за много, много лѣтъ назадъ, и я, не отдавая себя отчета, прежде всего пошелъ въ мезонинъ, гдѣ была когда-то наша съ Лелей дѣтская. Она осталась почти такой же, какой была лѣтъ тридцать, тридцать пять тому назадъ. Только тогда она мнѣ казалась очень большой и высокой, а теперь точно съежилась, сузилась и стала ниже. Мебели нѣтъ, только въ углу стоитъ громадное кресло, обитое глянцевитымъ ситцемъ. И вдругъ мнѣ вспомнилась одна моя болѣзнь (мнѣ тогда было лѣтъ восемь), когда я горѣлъ, какъ въ огнѣ, а возлѣ моей постели, въ этомъ самомъ креслѣ, по ночамъ дремала моя мать. Глянцевитый ситецъ на креслѣ былъ для меня цѣлой сказкой: темный листъ, склонившійся надъ краснымъ цвѣткомъ, казался мнѣ туркомъ въ чалмѣ, согнувшимся надъ дѣвочкой въ красной шапочкѣ. Изъ этого въ моей разгоряченной головѣ складывались цѣлыя исторіи… И теперь, черезъ столько лѣтъ – все это всплыло въ мозгу съ такой ясностью, что я могу возстановить всѣ мои тогдашнія впечатлѣнія. Я, какъ сейчасъ, вижу около себя: мать, красивую и кроткую, болѣзненнаго и добраго отца, сестру Лелю – бойкую и умную дѣвочку, и бабушку Марью Ивановну. Всѣ они собрались около моей постели, такъ какъ докторъ сказалъ, что произошелъ кризисъ и опасность миновала. Они всѣ смотрѣли на меня такими добрыми, счастливыми глазами, что я чувствовалъ, какъ они любятъ меня, и самъ любилъ себя въ эти минуты. И помню, какая неудержимая радость жизни, какое трепетное чувство любви ко всѣмъ этимъ милымъ любящимъ меня людямъ наполняли меня. Хотѣлось вскочить и перецѣловать всѣхъ. Но я едва могъ шевелиться и только смотрѣлъ на всѣхъ и улыбался. И всѣ улыбались, глядя на меня. Жизнь казалась такой радостной, такой желанной для всѣхъ.

Сестра Леля скакала по комнатѣ и размахивала руками, изображая птицу, пока отецъ не усадилъ ее къ себѣ на колѣни и не зажалъ ея рукъ своими костлявыми, но сильными руками. Мама стояла на колѣняхъ у моей подушки и тихо плакала счастливыми слезами. Меньше всѣхъ радовалась бабушка, хотя она очень любила меня. Да вѣдь старики не умѣютъ ни очень горевать, ни очень радоваться! Но и бабушка тогда была особенно оживлена, и бѣлая наколка на ея головѣ трепетала при каждомъ поворотѣ шеи. Отецъ приставалъ къ ней съ шутками; она на этотъ разъ добродугшно отвѣчала на нихъ, а Леля, сидя на колѣняхъ у отца и болтая ногами, громко хохотала, широко раскрывая ротъ. И вся комната точно смѣяласъ вмѣстѣ съ Лелей…

Теперь и мать, и бабушка, и отецъ, и Леля спятъ здѣсь же, рядомъ, у церкви, а я еще живой, но… не только безъ радости жизни, но и безъ всякой надежды на эту радостъ. Жизнь представляется мнѣ узкой тропинкой, протоптанной между двумя холодными стѣнами изъ снѣжныхъ сугробовъ и ведущей къ кладбищу. А тамъ что? Не знаю!

Я просидѣлъ въ мезонинѣ очень долго. Жаль было разставаться съ тѣмъ дѣтскимъ чувствомъ, которое я могъ, хоть не надолго, возстановить въ моей душѣ.

Когда я сошелъ внизъ – солнце уже заходило, и его красные лучи освѣщали комнаты неровными пятнами. Первая, большая зала съ аркой стоитъ совсѣмъ пустая. Куда дѣлась вся мебель – не знаю, не помню. Шаги гулко раздаются въ ней. Я скорѣе прошелъ въ гостиную, – въ ней все на своемъ мѣстѣ, все какъ было и двадцать, и тридцать лѣтъ тому назадъ: грузныя кресла краснаго дерева съ высокими выгнутыми спинками и твердыми сидѣньями, безъ пружинъ, обитыми зеленомъ репсомъ; длинный, узкій диванъ, овальный столъ передъ нимъ. По боковой стѣнѣ – козетка въ видѣ буквы S и замысловатый рабочій столикъ съ мѣшкомъ изъ зеленаго репса. Трельяжи безъ зелени и экранъ съ вышитымъ по канвѣ грекомъ… Все это забытое, запыленое, точно заснувшее. Я чувствовалъ, что мнѣ неловко идти громко, и пошелъ дальше, едва ступая. Столовая съ ея раздвинутымъ круглымъ столомъ, уродливымъ шкафомъ, вылѣзающимъ чуть не на полкомнаты, и съ горкой для серебра тоже точно заснула въ пыли.

Я прошелъ въ комнату матери. Темныя сторы спущены; я поднялъ ихъ; солнце только однимъ краемъ оставалось на землѣ, комната на минуту засвѣтилась золотисто-краснымъ свѣтомъ. Я оглядывалъ ее съ волненіемъ и любовью, мнѣ хотѣлось найти хоть въ чемъ-нибудь присутствіе той души, которая столько лѣтъ жила здѣсь, любила, радовалась, плакала, страдала. Нѣтъ! Ничего нѣтъ! Большая деревянная кровать съ рѣзными спинками, ширмы, обтянутыя англійскимъ ситцемъ, туалетъ, маленькія кресла со спинками – корытомъ… Солнце сѣло, и вся комната опятъ потухла, стала опять холодная, безжизненная, мертвая.

Въ кабинетѣ отца – та же смерть. Его письменный столъ – бюро, за которымъ онъ сидѣлъ по утрамъ и разговаривалъ съ приказчикомъ – сдвинутъ къ стѣнѣ. Мнѣ вспомнилось, какъ нервничалъ отецъ при этихъ докладахъ, какъ раздраженно останавливалъ приказчика на полсловѣ, и перо прыгало въ его дрожащей рукѣ.

Отецъ былъ контуженъ въ голову при усмиреніи польскаго возстанія, долженъ былъ выйти въ отставку и поселился въ деревнѣ. И головныя боли, и вынужденное бездѣйствіе тяготили его, онъ былъ постоянно или грустный, или раздраженный, и это тяжкимъ гнетомъ лежало на матери. Она обожала его и вся ея жизнь была наполнена тѣмъ, чтобы успокоить, не разсердить, угодить… Намъ съ Лелей это было непріятно и безсознательно возмущало насъ, хотя мы любили отца.

Имѣніе принадлежало матери, но все управленіе имъ было въ рукахъ отца и онъ ревниво относился къ своему дѣлу, но хозяйничать не умѣлъ, увлекался, заводилъ какія-то нововведенія, ему все портили, и онъ постоянно разстраивался. Поэтому разговоры съ приказчикомъ были самыми страшными минутами въ жизни матери, и она ходила сама не своя у дверей кабинета. Иногда она говорила мнѣ:

– Сережа! Пойди къ папѣ, спроси его…

И она выдумывала какой-нибудь вопросъ. Я не понималъ, что она хотѣла перемѣнить его настроеніе моимъ приходомъ, и удивлялся ея «приставанью» къ папѣ.

Помню, разъ она вбѣжала ко мнѣ блѣдная и особенно встревоженная, и прямо сказала:

– Сережа! Иди скорѣе въ кабинетъ.

Я не спросилъ, въ чемъ дѣло, и побѣжалъ къ отцу. Уже издали звенѣлъ его высокій, прерывающійся голосъ. Я отворилъ дверь и увидалъ бѣлую костлявую руку отца съ блеснувшимъ на ней обручальнымъ кольцомъ и услыхалъ звукъ пощечины. Сначала я ничего не понялъ. Отецъ стоялъ спиной ко мнѣ, а за нимъ, весь съежившись и виновато смотря на него, стоялъ старшій конюхъ Дормидонтъ – мой другъ по конному двору. Приказчикъ Ермолаичъ стоялъ тутъ-же…

Я никогда не забуду этого, но не забуду и слезъ отца, не забуду, какъ онъ просилъ меня простить его… Я простилъ, а Леля не простила и много позже вспомнила про это…

Послѣ случая съ Дормидонтомъ, я самъ почти не выходилъ изъ кабинета отца по утрамъ. Онъ иногда доходилъ до крайняго раздраженія, но сдерживалъ голосъ, и только рука, сжимавшая перо, нервно стукала по столу. И до сихъ поръ на облупленной клеенкѣ стола видны чернильныя цятна. Пятна сохранились, а того, что было пережито, перечувствовано и выстрадано здѣсь – нѣтъ и слѣда.

Я пошелъ дальше. Буфетная, три проходныхъ комнаты, большая дѣвичья и людскія. Съ этой стороны домъ кончается выходомъ на крытую галлерею, ведущую въ кухню.

Съ другой стороны – отдѣленіе бабушки и комнаты для пріѣзжихъ, – въ нихъ прежде жила Леля, а потомъ я съ женой… Мнѣ было больно идти туда…

Исторію Лели вы знаете… Тотъ старинный крестъ, который вы повѣсили на раму ея портрета – такъ и остался на ней. Да! Она сама возложила на себя тяжкій крестъ, всю свою жизнь несла его и упала подъ нимъ…

Она уѣхала отсюда, изъ Турьихъ Горъ, восемнадцати лѣтъ и вернулась сюда черезъ пятнадцать – въ гробу. Я привезъ ее сюда; мнѣ хотѣлось хоть внѣшней близостью примирить мать съ Лелей. Но мнѣ не удалось это. Мать до самой смерти не простила ей.

– Сгубила себя, опозорила семью, убила отца…

Вотъ что она повторяла каждый разъ, когда ей начинали говорить о дочери. Она была убѣждена, что судьба Лели такъ повліяла на отца, что онъ слегъ. Онъ не вставалѣ лѣтъ пять, мать была его сидѣлкой и ревниво оберегала его отъ малѣйшихъ волненій и непріятныхъ впечатлѣній. Поэтому имя сестры не произносилось въ домѣ…

Вчера я вспомнилъ все это. Вспомнилъ, какъ пріѣзжалъ сюда на каникулы гимназистомъ, а потомъ студентомъ; какъ жизнь здѣсь становилась все тусклѣе и тѣснѣе, пока не замкнулась въ маленькій кружокъ своихъ цѣлей, мыслей, интересовъ. Понятно, что, когда я окончилъ курсъ и захотѣлъ работать дальше – меня не потянуло сюда. Затѣмъ – поѣздка за границу, диссертація, каѳедра, медовые мѣсяцы успѣха и общенія съ молодежью… Три года я не былъ въ Турьихъ Горахъ. Въ это время умеръ отецъ.

Когда я пріѣхалъ опять въ деревню – я едва узналъ мать: изъ красивой стройной женщины она стала высохшей старухой и точно осѣла вся и нравственно, и физически: стала маленькая, тусклая. Всю жизнь она жила любовью къ мужу, – съ его смертью точно все умерло въ ней. Она уже не плакала больше, а какъ-то особенно больно вздыхала.

Когда я получилъ извѣстіе о смерти отца, я бросился къ мамѣ, съ тѣмъ, чтобы пожить съ ней, немноге успокоить и разсѣять ее. Мнѣ издали казалось, что она такъ убита своей потерей, что у меня нѣтъ ни темъ, ни словъ для разговоровъ съ нею. Я захватилъ съ собою книги, которыя могли бы ее занять, обдумалъ то, что и какъ я буду говорить съ нею… Но, увидя ее, я увидалъ, что жизнь сама давала ей и темы, и слова… Она жила вдвоемъ съ бабушкой и онѣ казались сестрами; онѣ никогда не ладили другъ съ другомъ, матери казалось всегда, что бабушка недостаточно цѣнитъ и любитъ зятя, и онѣ часто ссорились даже при насъ, дѣтяхъ…

Теперь онѣ тоже все время спорили, но уже не ссорились…. Столкновенія выходили изъ-за мелочей, эти мелочи составляли всю ихъ жизнь. Она шла тягуче и однообразно, какъ тиканье часовъ. Въ первый день мнѣ показались просто забавными ихъ пререканія на счетъ засахарившагося варенья и закованной лошади… Но очень скоро это стало невыносимо: однѣ и тѣ же темы, даже одни и тѣ же слова, сидѣнье въ одномъ и томъ же углу одной комнаты, одни и тѣ же жалобы и вздохи – доводили меня до тяжкаго унынія.

Я долго не рѣшался заговорить о послѣднихъ минутахъ отца. Мать первая стала разсказывать мнѣ, какъ онъ сознательно умиралъ, какъ сдѣлалъ распоряженіе въ какомъ сюртукѣ похоронить себя, что и кому отдать послѣ его смерти изъ его вещей…

– А что онъ сказалъ о Лелѣ? – не могъ не спросить я.

– Онъ зналъ, что я не люблю говорить о ней.

– И неужели не вспомнилъ? Вѣдь она была его любимицей…

– Можетъ быть, и вспомнилъ, но ничего не сказалъ…

– А ты?!

Мать не отвѣтила, только больно вздохнула. Разговоръ на этомъ и оборвался.

Потомъ она часто говорила объ отцѣ. Но ея разсказы вертѣлись на разныхъ подробностяхъ, на томъ, что отецъ любилъ ѣсть, какъ заботился объ улучшеніи имѣнія, какъ еще наканунѣ смерти позвалъ приказчика и далъ всѣ распоряженія о посѣвѣ ярового.

Вмѣсто трехъ недѣль я прожилъ въ Турьихъ Горахъ десять дней, и то съ большими усиліями; я сказалъ матери, что меня вызываютъ въ Петербургъ, она не стала удерживать меня и даже не спросила, зачѣмъ меня вызываютъ. Когда бабушка, шутя, замѣтила:

– И все ты, батюшка, врешь… Соскучился просто съ нами, старухами, здѣсь…

Мама точно испугалась, что я останусь, и сказала строго:

– Какіе вы пустяки, мамаша, говорите…

Прощаясь, обѣ онѣ раплакались: бабушка всхлипывала по дѣтски – искренно, мама вытирала глаза, точно стыдясь своей печали.

– Что это я? Казалось ужъ нѣтъ больше слезъ, всѣ выплакала… А еще нашлись, – стараясь шутить, сказала она.

Но шутка не удалась. И мнѣ, и ей было ясно, что послѣдняя ниточка между нами оборвалась. Она даже не позвала меня опять въ деревню, я не сказалъ ей «до свиданья».

Она писала мнѣ рѣдко и коротко, и все обижалась: обижалась на то, что я только «увѣдомляю о себѣ», обижалась на мое равнодушіе къ хозяйству, такъ трудно доставшемуся покойному отцу.

Мой уходъ изъ университета былъ для нея новой обидой. Она жалѣла себя, писала, что ея лучшія чувства оскорблены, просила меня бросить идеи сестры Елены, быть вѣрнымъ слугою своего отечества и достойнымъ сыномъ Ильи Дмитріевича Ряполовскаго…

Вокорѣ я уѣхалъ за границу, носился по свѣту со своей тоской…

Больше я не видалъ мать. Она умерла черезъ три года послѣ смерти отца, умерла внезапно. Бабушка похоронила ее и написала по моему петербургскому адресу письмо, гдѣ увѣдомляла меня довольно спокойно и обстоятельно о кончинѣ матери. Письмо пропутешествовало за мной чуть не мѣсяцъ. Я разсудилъ, что ѣхать домой въ деревню не было смысла: мать была уже въ могилѣ. И я остался за границей… Вскорѣ я встрѣтился съ Анной – моей будущей женой…

Когда я былъ женихомъ, почти наканунѣ свадьбы, пришло извѣстіе о кончинѣ бабушки. Я весь былъ поглощенъ моимъ счастьемъ, моими радостными заботами, и къ новой могилѣ тамъ, далеко, на родинѣ – отнесся совершенно спокойно и холодно. Потомъ женитьба, потомъ…

Нѣтъ! Не могу объ этомъ… Могу говорить о мертвыхъ, о живомъ горѣ говорить не въ силахъ. Могила съ ея неязбѣжностью и тайной – примиряетъ и даетъ какое-то высшее успокоскіе. Смерть стираетъ все мелкое и темное и оставляетъ лишь вѣчное. А жизнь съ ея пошлостью и грязными подробностями возмущаетъ и злитъ… Лучше не думать, не помнить…

А вы что, моя дорогая? Все хлопочете, все волнуетесь, все торопитесь? Отдохните вы, успокойтесь, оглянитесь. Нельзя существовать съ девизомъ «некогда»… Нельзя не оставить ни кусочка для себя.

Хотѣлось бы написать вамъ нѣсколько словъ особенныхъ – да не смѣю!

С. Р.

XIV
27 декабря, Петербургъ

Мнѣ некогда думать о себѣ и это нехорошо. У васъ слишкомъ много времени для думъ и это, кажется, – тоже не совсѣмъ хорошо? Вы точно боитесь этихъ думъ, не желаете тяжелыхъ минутъ. Это чисто мужская черта. Мы – женщины – любимъ переживать грусть, даже горе; любимъ плакать надъ книгой, въ театрѣ, любимъ перебирать и собственныя несчастья и оплакивать ихъ. Вы такъ оберегаете вашъ душевный комфортъ, что боитесь нарушить его, хотя бы на минуту, «ненужными» мученіями. Только этимъ я и объясняю, что вы – бывая у меня чуть не каждый день – ни разу не захотѣли говорить со мной о вашей женитьбѣ.

Вы написали мнѣ какъ-то, что шли ко мнѣ со всѣмъ, что было у васъ на сердцѣ и въ головѣ, но почему же вы никогда не хотѣли говорить со мной о вашей женѣ? Я нѣсколько разъ пробовала заговаривать съ вами о ней – вы молчали… Почему? Если вамъ больно говорить объ этомъ – не отвѣчайте, но позвольте мнѣ написать вамъ то, что мнѣ давно хочется сказать вамъ.

Когда я увидала васъ въ первый разъ у Чуваевыхъ, мнѣ сказали:

– Вотъ Ряполовскій.

Къ стыду моему, ваше имя мнѣ не сказало ничего.

– Какъ-же? Неужели вы не помните? Его уходъ изъ университета надѣлалъ не мало шуму… Онъ только на дняхъ вернулся изъ-за границы.

– Онъ знаменитъ еще тѣмъ, что былъ женатъ ровно шесть недѣль. Точно отбылъ болѣзненный срокъ, – прибавила хозяйка дома, думая, что для меня это интереснѣе, чѣмъ оставленіе каѳедры. И я, дѣйствительно, заинтересовалась вами. Вы мнѣ показались несчастнымь и очень молодымъ, не смотря на сѣдые волосы.

– Онъ овдовѣлъ? – спросила я.

– Нѣтъ… Его жена уѣхала отъ него какъ-то странно, обманомъ… Разсказывали, что она принуждена была бѣжать… Но въ семейныхъ дѣлахъ трудно судить, кто правъ, кто виноватъ…

Я еще разъ посмотрѣла на васъ и… не повѣрила этому разсказу. Съ такими глазами, съ такой головой – не вяжется представленіе о грубомъ обращеніи съ женщиной. Я просила представить васъ мнѣ. Я видѣла, какъ неохотно вы подошли ко мнѣ, хозяйка дома чуть не насильно подвела васъ. Но, вспомните – уже къ ужину мы были точно старые знакомые. И я до сихъ поръ помню весь нашъ разговоръ отъ начала до конца, хотя этому уже болѣе двухъ лѣтъ.

На другой же день вы пріѣхали ко мнѣ и очень скоро мы стали почти друзьями. Мы говорили безъ конца и обо всемъ, но только не о томъ, что больше всего интересовало меня. И когда вы въ первый разъ сказали мнѣ о вашей любви, я – какъ почти всѣ женщины въ подобныхъ случаяхъ – спросила васъ:

– Въ который разъ вы это говорите?

Вы сразу не поняли.

– Сколькимъ женщинамъ вы это уже говорили?

– Такъ еще никому не говорилъ, потому что никого не любилъ такъ, какъ люблю васъ.

И я безтактно и жестоко спросила:

– И жену?

Вы поблѣднѣли и сказали:

– Развѣ это была любовь?

Я не поняла, что вы хотѣли сказать, но уже никогда не рѣшалась говорить съ вами о вашемъ горѣ. Да, я поняла тогда, какое страшное горе живетъ въ васъ… И неужели до сихъ поръ? Тѣмъ болѣе мнѣ грустно не знать: что же значатъ эти шесть недѣль? Въ послѣдній годъ, когда мои друзья и знакомые видѣли, какъ вы дороги мнѣ – я наслушалась всевозможныхъ варіацій на тему о вашей женитьбѣ. Но я ничему не вѣрила. Я хочу знать истину отъ васъ самого. У меня есть такое убѣжденіе: мужчина узнается по его отношенію къ женщинѣ; и я не вѣрю, не могу вѣрить, чтобы вы могли быть грубы и жестоки съ женой. Это клевета, этого не можетъ быть…

Повторяю: если вамъ больно говорить объ этомъ – не говорите.

В. Ч.

XV
Турьи Горы, 30 декабря

Не больно мнѣ, а стыдно говорить съ вами обо всемъ этомъ… Но я не хочу ничего таить отъ васъ. Вы пишете, что слыхали разныя варіяціи о моей злосчастной женитьбѣ. Воображаю, чего наговорили вамъ! Мнѣ передавали, что разсказываютъ, какъ я увезъ мою жену въ деревню и заперъ, буквально заперъ ее на замокъ въ холодномъ домѣ. Понятно, что она сбѣжала. Передавали мнѣ и другія нелѣпости. Но вы должны знать правду. И я разскажу ее вамъ. Долженъ предупредить васъ, что исторія довольно пошлая.

Когда мнѣ пришлось оставить университетъ, я совсѣмъ былъ выбитъ изъ колеи… Мѣста себѣ не находилъ нигдѣ. Точно похоронилъ кого-то. Поѣхалъ заграницу, шлялся повсюду безцѣльно и болѣзненно-тревожно. Мѣнялъ постоянно города, знакомился и съ мужчинами и съ женщинами, искалъ людей и бѣжалъ отъ нихъ. Совсѣмъ не зналъ, куда дѣть себя. Въ такомъ настроеніи я познакомился съ двумя пожилыми русскими дамами. Мы ѣхали изъ Флоренціи въ одномъ вагонѣ, онѣ направлялись въ Ниццу, а я самъ не зналъ куда. Мы разговорились, нашлись, конечно, общіе знакомые. Дамы разсказали мнѣ, что онѣ сестры, одна изъ нихъ – вдова, Вѣра Михайловна Крысинская, помѣщица, южанка. Сестра ея – Софья Михайловна. Обѣимъ имъ было лѣтъ подъ пятьдесятъ и онѣ путешествовали по Европѣ вдвоемъ, свободныя, спокойныя и довольныя. Видно было, что онѣ наслаждались своей свободой, здоровьемъ и любили всѣхъ и вся. Меня онѣ такъ обласкали, что я рѣшилъ не останавливаться въ Генуѣ, а тоже ѣхать въ Ниццу. Сезонъ уже окончился, окончилась и та сутолока, которая бываетъ тамъ зимою. Это плѣнило меня, и я основался въ томъ же отелѣ, гдѣ остановились и мои спутницы. Онѣ съ необыкновеннымъ радушіемъ относились ко мнѣ, окружали меня вниманіемъ и лаской. И уже черезъ недѣлю мы были точно старые, старые знакомые…

У нихъ-то я и познакомился съ Анной.

Я пришелъ къ нимъ, какъ и въ другіе вечера, – пить чай, русскій поповскій чай. Вѣра Михайловна сказала мнѣ, шутя:

– А мы такъ много наговорили о васъ, что васъ смотрѣть придутъ сегодня.

Я еще не понялъ, въ чемъ дѣло, какъ раздался стукъ въ дверь. Чей-то молодой, ясный голосъ спросилъ:

– Можно?

И въ комнату вошла красавица-дѣвушка, высокая, гибкая, съ мягкими движеніями, съ наивными, широко-раскрытыми глазами. Я былъ пораженъ. Она въ своемъ свѣтломъ платьѣ, въ шляпѣ, засыпанной розами, точно принесла весну въ нашу сѣрую комнату.

– Нюся! Легка на помннѣ! – сказала одйа изъ хозяекъ. Только что о тебѣ говорили…

И тутъ я ничего не понялъ. Да и она, казалось, не понимала, она изумленно посмотрѣла на меня, точно не ожидала меня видѣть, сконфузилась и все время была сдержанна и молчалива.

Она посидѣла не долго, сказала, что мама не любитъ, когда она отсутствуетъ больше часу, и ушла.

– Бѣдная дѣвочка! – сказала Софья Михайловна. – Должна быть сидѣлкой этой malade imaginaire.

Она разсказала мыѣ, что мать Нюси – Анна Васильевна Муравина, тоже помѣщица вдова, старая ихъ пріятельница. Она вѣчно больна, постоянно лѣчится, переѣзжаетъ изъ курорта въ курортъ въ погонѣ за хорошимъ климатомъ, а дочь должна сидѣть подлѣ нея и читать ей французскіе романы.

– Еще жалуется на Нюсю, что ее долго въ Ниццѣ держитъ. Сезонъ оконченъ, тоска, ей пора уже ѣхать въ другой курортъ, а дочь хочетъ въ Ниццѣ оставаться.

– Нюся справедливо говоритъ, что Аннѣ Васильевнѣ прежде всего нужно спокойствіе и хорошій воздухъ. Гдѣ-же это лучше, чѣмъ въ Ниццѣ весной? Ей самой, бѣдной, не весело теперь здѣсь, она приноситъ жертву матери, а та не цѣнитъ…

И мнѣ стало жалко это хрупкое, нѣжное созданіе, приносящее себя въ жертву эгоисткѣ-старухѣ. Когда я увидалъ ее съ матерью на другой день на Promenade des Anglais – она была уже близка мнѣ, а мать почти ненавистна. Вечеромъ я почему-то ожидалъ ее встрѣтить у Вѣры Михайловны. Но она не пришла. На другой день я тоже напрасно прождалъ ее; это начало меня злить, утромъ я ходилъ гулять, но не встрѣчалъ ее.

Наконецъ, она пришла. Я былъ почему-то въ духѣ, мы болтали, смѣялись и разстались какъ добрые, старые знакомые. Мнѣ особенно понравилась ея манера стыдливо опускать глаза; и смѣялась она какъ-то конфузливо и сдержанно. И это мнѣ было очень пріятно.

Она стала приходить къ Вѣрѣ Михайловнѣ каждый вечеръ, но всегда не надолго, – всегда торопилась къ больной матери. Ея ранніе уходы, въ самый разгаръ бесѣды, и раздражали, и заставляли желать ея присутствія, и ждать ее на другой вечеръ. И цѣлый день я ждалъ этого вечера, самъ не отдавая себѣ отчета, что собственно влечетъ меня къ этой дѣвушкѣ.

Вѣра Михайловна и ея сестра часто оставляли насъ вдвоемъ, но Анна была всегда конфузлива, сдержанна, и, не смотря на кокетство, точно не замѣчала меня.

Разъ она пришла необыкновенно оживленная и особенно весело одѣтая: вся въ красномъ. Ея приходъ точно разбудилъ всѣхъ насъ, всѣ заговорили, зашумѣли, засмѣялись. (Неужели это только казалось мнѣ? Неужели это во мнѣ самомъ все смѣялось тогда?) Анна тоже, повидимому, веселилась съ нами. Но вдругъ посмотрѣла быстрымъ, едва замѣтнымъ взглядомъ на часы, и стала прощаться. Мы начали ее уговаривать остаться.

– Долгъ выше всего! – строго сказала она.

Я попросилъ позволенія проводить ее. Она также строго и серьезно сказала мнѣ:

– Меня никогда никто не провожаетъ.

Когда она ушла, все померкло кругомъ, не о чемъ стало разговаривать, нечему смѣяться. Я тоже сейчасъ же ушелъ отъ моихъ милыхъ старушекъ.

Былъ тихій апрѣльскій вечеръ. Ницца вся дышала душистымъ тепломъ и нѣгой. Улицы были совершенно пусты. Я пошелъ въ Cimiez, въ горы, и между живыхъ стѣнъ лиловыхъ глициній мнѣ было особенно уютно и отрадно. Давно я не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, бодрымъ, давно уже я такъ не любилъ жизнь. Я думалъ не объ Аннѣ, а о чемъ-то очень хорошемъ, свѣтломъ, яркомъ… Но все это было переплетено съ ней, съ ея голосомъ, съ ея милымъ, сдержанннымъ смѣхомъ. И мнѣ хотѣлось смѣяться…

И вотъ, точно сейчасъ у меня передъ глазами: одноконная каретка со спущенными на половину сторами. Я невольно взглянулъ въ нее. Въ нижнюю часть окна, незакрытую сторой, были видны двѣ фигуры: онъ – весь въ сѣромъ, она – вся въ красномъ. Этотъ красный цвѣтъ заставилъ меня вздрогнуть. Карета проѣхала и скрылась изъ виду, а я все стоялъ на мѣстѣ и смотрѣлъ. О чемъ я думалъ? Не знаю. Потомъ я тысячу разъ вспоминалъ эти минуты и не могъ возстановить моихъ тогдашнихъ думъ. Я, конечно, и мысли не допускалъ, что Анна Дмитріевна могла ѣхать со спущенными сторами, когда она сидѣла подлѣ больной матери. Но мнѣ было почему-то непріятно это красное платье. Я промаялся всю ночь и надъ всѣми моими чувствами преобладало чувство оскорбленія. Я былъ оскорбленъ за чистую и скромную Нюсю. И когда она пришла на другой день къ «нашему чаю», я сказалъ ей:

– А знаете: здѣсь у какой-то барыни есть точно такое же красное платье, какъ у васъ.

– Ихъ десятки здѣсь, – спокойно отвѣтила она. – Теперь это самый модный цвѣтъ… Надоѣло уже!

– Такъ вы не носите больше.

Она мило и удивленно улыбнулась, и сказала:

– Если вы хотите – не буду!

Я, конечно, очень скоро забылъ и объ этомъ платьѣ – она больше не надѣвала его – и о моей встрѣчѣ въ Cimiez.

Я сталъ бывать у Муравиныхъ, сначала рѣдко, потомъ все чаще и чаще. Дома Нюся была побойчѣе и самостоятельнѣе. Съ матерью у ней были недобрыя отношенія. Онѣ точно терпѣть не могли другъ друга. Нѣсколько разъ я слышалъ, какъ Анна Васильевна говорила дочери:

– Это все милое вліяніе господина Ломачева.

Анна не отвѣчала на эти слова и только разъ, выведенная изъ себя, сказала:

– Вы знаете, что я не вижусь съ нимъ… Я даже не имѣю понятія, гдѣ онъ.

И чувствуя, что мнѣ хочется знать, о комъ идетъ рѣчь – она сказала:

– Это одинъ нашъ знакомый… Уже не молодой… Семейный… Не любитъ его мамочка!

– За что?

Нюся звонко разсмѣялась и сказала:

– Сама не знаетъ!

Я взглянулъ на Анну Васильевну. Она молчала, крѣпко сжавъ губы, точно боялась не сдержать себя.

Скоро я увидалъ и самого господина Ломачева. Онъ шелъ съ Нюсей и что-то оживленно говорилъ ей. Она слушала его съ несвойственною ей озабоченностью, и отъ этого казалась старше, чѣмъ я привыкъ видѣть ее.

Я шелъ по другой сторонѣ улицы, и они не видѣли меня. Я такъ обрадовался, что встрѣтилъ Нюсю въ необычный для меня часъ, что, ни о чемъ не думая, перебѣжалъ улицу, чтобы пожать ея руку. Мнѣ показалось, что она тоже обрадовалась мнѣ, покраснѣла, смутилась, заговорила о чемъ-то быстро и путано, но скоро овладѣла собой и спокойно сказала:

– Вы развѣ незнакомы? Леонидъ Александровичъ Ломачевъ.

Меня она не назвала. Мы посмотрѣли другъ на друга, едва прикоснувшись къ шляпамъ. Она сказала еще нѣсколько ничего незначущихъ фразъ, подозвала фіакръ и уѣхала.

Мы съ Ломачевымъ разошлись въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ни слова. Его красивая сѣдая голова и изящная фигура въ свѣтломъ пальто весь день не выходили у меня изъ головы. Впрочемъ, скоро я совсѣмъ забылъ о немъ. Анна становилась со мной все милѣе и ласковѣе, приходила къ намъ въ отель каждый вечеръ, соглашалась иногда ѣздить съ нами за городъ и, вообще, скоро стала совсѣмъ «своя».

Въ одну изъ прогулокъ, я простудился, схватилъ лихорадку и слегъ. Три дня я пролежалъ въ жару, и Анна съ ея ласковыми глазами и мягкими манерами и милымъ голосомъ – не выходила у меня изъ головы.

Когда она пришла ко мнѣ,– это было вечеромъ, въ концѣ третьяго дня, – я не повѣрилъ своему счастью, что вижу ее, самое, у меня… я не могъ сказать ни одного слова. Она тоже казалась взволнованной, была блѣдная, заплаканная.

– Анна Дмитріевна! Вамъ тяжело живется? – вырвалось у меня.

Она такъ искренно заплакала, что я самъ не помню, какъ схватилъ ее за обѣ руки, притянулъ къ севѣ и поцѣловалъ ее.

О чемъ я думалъ тогда? Неужели я могъ предположить, что мой поцѣлуй утѣшитъ ее? Не знаю. Вѣрнѣе, что я ни о чемъ не думалъ, а просто мнѣ было больно видѣть ее несчастной, для меня было счастьемъ взять ее за руки, поцѣловать ее… Тоже чувство толкнуло меня попросить ее выйдти за меня замужъ. Она согласилась не радостно, но охотно, съ тою же сдержанностью, которая меня такъ привлекала къ ней. Она точно ждала моего предложенія. И я принялъ это, какъ должное. Я не ждалъ отъ нея особенной радости и не думалъ о ней, – моя радость все покрыла собой.

Анна попросила меня «пока» молчать о нашемъ рѣшеніи. Она съ матерью должна была ѣхать въ Парижъ, и мы условились съ ней, что и я пріѣду туда вслѣдъ за ними, и тамъ мы и обвѣнчаемся. Для меня эти подробности были безразличны, и я, конечно, согласился на все. Но мнѣ было непріятно играть комедію, лгать и обманывать такихъ добрыхъ людей, какъ Вѣра Михайловна и ея сестра. Онѣ такъ искренно желали этого брака и постоянно оставляли насъ съ Анной вдвоемъ. Нюся настаивала на прежнихъ отношеніяхъ: заходила каждый день, но ненадолго, не дозволяла провожать себя, запретила мнѣ цѣловать себя…

Въ Парижѣ все пошло иначе. Нюся объявила мнѣ, что Анна Васильевна, послѣ бурной сцены, согласилась, что Анна уже не малолѣтняя, и можетъ отвѣчать за свои поступки сама. До тѣхъ поръ она держала ее на привязи. Теперь Нюся приходила ко мнѣ, въ отель и оставалась со мной почти весь день; мы завтракали, ѣздили по магазинамъ, что-то закупали, заказывали и только къ обѣду возвращались къ Аннѣ Васильевнѣ. Она не выказывала ни малѣйшаго недовольства, напротивъ, была очень ласкова со мной, сочувствовала мнѣ, что не надо никакихъ особыхъ приготовленій, и торопила свадьбу.

У меня тогда умерла бабушка. Но – какъ я вамъ уже писалъ – я весь былъ полонъ собой, своимъ счастьем: ъ, и смерть моей старушки принялъ легко и безсердечно. Анна была возмущена этимъ и объявила, что сейчасъ же послѣ свадьбы мы поѣдемъ въ Турьи Горы на могилы моихъ родныхъ. Она любила русскую деревню, давно была лишена ея – изъ-за болѣзни матери, – и не хотѣла проводить лѣто нигдѣ, кромѣ моего – нашего имѣнья.

И это меня несказанно радовало въ ней; моя будущая, семейная жизнь рисовалась мнѣ еще полнѣе и счастливѣе.

Свадьбу мы рѣшили сдѣлать совсѣмъ скромную. У Мурановыхъ не мало знакомыхъ въ Парижѣ, но Аннѣ не хотѣлось приглашать ихъ. Я вполнѣ сочувствовалъ ей. Но необходимо было позвать достаточное количество свидѣтелей. Мы стали перебирать знакомыхъ.

– Я, кажется, встрѣтилъ вчера Ломачева… Онъ въ Парижѣ? – спросилъ я.