Текст книги "Когда воротимся мы в Портленд"
Автор книги: Екатерина Некрасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
ПРОШЛОЕ
Девчонка упала носом ему в плечо. И слава Богу, что на эскалаторе оказалось так тесно – потому что иначе она, должно быть, рухнула бы прямо на ступеньки.
Испуганные лица.
– Вам плохо?
У нее был совершенно замученный вид.
– Нет… Просто спать хочется. У меня сессия, – жалобно улыбаясь, сообщила она уже ему персонально. – Я ночь не спала…
У нее были алые волосы. В жизни он еще не видел человека, которому шла бы такая прическа – даже Верка с ее тонким личиком, примеряя в каком-то экзотическом магазинчике цветные парики, походила на трансвестита и больше ни на что. А этой – да, шло. И вся-то длина ее волосам была – сантиметр, при всем желании они не могли лезть ей в глаза или еще как-то мешать – тем не менее из них рогульками торчали заколки.
– Одну ночь? – осведомился он двадцатью минутами спустя, когда они уже дружненько шагали мимо Апрашки и он нес ее сумку.
– Три, – созналась она, пока они обходили кровавое пятно на асфальте. И оступилась, и он подхватил ее под локоть; подняв нос, она гордо заявила: – Вы оперативны, молодой человек.
Он предложил ей кофе. Она согласилась – но, стоя рядом с ним в очереди у стойки забегаловки – первой встречной, – закрыла глаза и вдруг снова резко пошатнулась.
– Все, – сказал он, за локоть сводя ее к проезжей части. – Галя, кофе подождет. Будем ловить тачку.
НАСТОЯЩЕЕ
…Эд, за секунды угадавший происходящее, все-таки не поверил себе – и не верил до тех пор, пока Ингигерд не закричала, отшатываясь, – крик ее захлебнулся странным булькающим звуком, окровавленное лезвие показалось из спины и втянулось обратно – и, запрокидываясь, княгиня осела в сугроб.
Только ужасом можно объяснить то, что он сумел вскочить в седло. (Рогволд, впопыхах перерубивший повод серого в яблоках жеребца, был в этот миг уже за воротами.) Эд ударил лошадь пятками, заорав что-то нечленораздельное. Если бы когда-нибудь ему сказали, что, второй раз в жизни оказавшись в седле, он сможет выдержать настоящую скачку – не поверил бы. И зря, потому что кони уже мчались по улице – кривой и узкой, в его мире такие тропинки, – и снег летел из-под копыт.
Сзади кричали. Там, во дворе, удаляющийся конский топот сотрясал землю; там уже, ругаясь, бежали к конюшне, там визжали женщины… Там она осталась лежать навзничь, в сугробе, – а кисть ее руки отдельно лежала у нее в ногах, и под хлещущей кровью таял снег.
Крики. Он оглянулся – на улицу выскакивали, теснясь в воротах. «На куски разорвут…»
От жгучего воздуха заныли зубы. Он видел впереди мечущийся плащ Рогволда; смутно белели сугробы по обочинам – а середина улицы, затоптанная и занавоженная, даже и не белела.
Ветер. Крошки снега в лицо. И вдруг, совсем рядом – короткий свист, что-то пролетело словно бы у самой щеки… Косо, на излете уйдя в сугроб, торчала стрела.
С дороги шарахнулось сразу несколько темных фигур – в разные стороны. Эд думал о том, что будет, если где-нибудь подальше улицу додумаются перегородить. С дубинами.
Меткая снеженка залепила точно в глаз.
Он был уверен, что в княжеской конюшне сейчас седлают коней, и ждал топота копыт погони. Какое у нас преимущество? Минут десять… Он понятия не имел о соотношении времени и скоростей применительно к скачкам. Десять минут в данной ситуации – это много или мало? Лошадь – не машина…
…А ведь могли убить. Вот, минуту назад; и сейчас я уже не видел бы тусклых, не освещающих окошек, заснеженных плетней… Деревянная палка с металлическим наконечником, с воткнутыми в другой конец стрижеными перьями, у нее и скорость-то символическая по сравнению с чем-нибудь этаким…
И про историю забыл, подумал он – и, не удержавшись, засмеялся.
И еще раньше, во дворе… Ткнули бы мечом, рогатиной… Все из башки вылетело. И тогда история спохватилась и сделала все сама. Не так просто оказалось сбить ее с избранного пути. И теперь Ингигерд ляжет в могилу, Рогволд в бегах… Все как положено.
Истерично трясся, скорчившись в седле.
И бусы… Он замер. Стиснул зубы и перестал дышать, прислушиваясь к прохладе лежащих на груди стеклянных шариков. Может, это знак судьбы?..
Господи, а все остальные, опомнился он. Ее охрана, и эта самая… камеристка… Все они должны были погибнуть – а они все живы; все они родят детей, которых не должно было быть…
Мелькнули окошки околицы, и они влетели в лес.
Светлели заснеженные ветви – много ветвей, путаница; светлели скелеты березового подлеска… Лошадь вздрагивала, трепеща ноздрями. Эд подскакивал в седле, изо всех сил сжимая ее бока онемевшими коленями, и шепотом ругался. Организм, еще не отошедший после вчерашнего, возмущался столь хамским к себе отношением.
Бился в метели плащ Рогволда. Эд закусил губу.
…Он же убийца. Ему же человека убить – как тебе таракана. «Эдичка, – остерег внутренний голос. – Знаешь, какой у тебя самый главный ограничитель? Уголовное наказание. А ну-ка представь, что ты вырос в мире, где тюрьма за такие вещи не предусмотрена. И где общественное мнение их не порицает, а одобряет. То есть все твои прекрасные наклонности благополучно развились в благоприятных условиях… Ну-ка? Во».
И она. Я не понял, что бить сапогами морды здесь принято, а чтобы заслонить собой своего врага, нужна смелость. Особенно если тебе не впаривали с детства про добро и всепрощение и ты не окончательно на этом повихнулся. Время, когда до самых заезженных у нас идей доходили своим умом – и лишь единицы…
Но я-то из другого мира. Где милосердие не в чести, ибо навязло на зубах. Я все понимаю, но смотрю со своей колокольни. В моих глазах то, что она сделала – не доблесть. Доблесть – стереть врага в порошок.
«Скажи еще, что то, что он сделал – в твоих глазах не преступление». – «М-м…»
А у него не было выбора. Потому что, защищая, она одновременно его топила, потому что ее влияние на мужа вовсе не было достаточным, чтобы вынудить его помиловать приговоренных…
Никогда не мог осуждать людей, совершающих целесообразные поступки. Другое дело, что целесообразность целесообразности все-таки рознь…
Рогволд оглянулся. Эд оглянулся тоже. Вдалеке мерз в темном небе белый дым. Погони не было видно, но уже чудился в топоте собственных коней слитный стук множества копыт, и чудились огненные отсветы в темных улицах… А ведь с них станет устроить облаву, понял Эд. С факелами, с собаками…
Он не поверил сам себе. Облаву – да, но завтра утром. Почему-то он был уверен, что ночью в этот лес не сунется никто.
Луны не было. И только тут он осознал, что это значит. Это значит, что минут через двадцать, максимум через полчаса наступит кромешная тьма. Та самая, какую он видел лишь несколько раз в жизни; первый раз – в детстве, когда спрятался в шкафу и поразился, обнаружив, что не может разглядеть поднесенной к глазам ладони. Да, наступит тьма, и тогда…
Покачивались задетые ветви. Из-под копыт летели ошметки снега. Дорога перестала укатанно поблескивать. Не так часто по ней ездили, по этой дороге…
Спина Рогволда впереди. На снегу, в следах Рогволдова коня – черные брызги. А ведь кровь, понял Эд. Откуда? У них нет шпор…
Откуда, он сообразил, когда Рогволд вдруг покачнулся в седле. Кровотечение… Кровопотеря…
А ведь, наверно, кровь из серьезной раны не уймется сама, понял он с ужасом. Нужны давящие повязки, швы… А если артерия задета?.. Нет, артерия – был бы уже каюк. А если вена?
А что поделаешь, ответил он сам себе. Остановиться и перевязать нет времени. Пусть держится. Если упадет – втащу, конечно, к себе на лошадь… И тут же понял: не смогу. Я и сам-то на ней еле держусь, и тем более мне не удержать другого человека… Втащишь! – приказал свирепо и, вздохнув, сам отозвался: ну втащу. Скорость сразу упадет. Боливару не снести двоих. А эти догонят и нас на куски порубят, и разбираться не будут, у кого артерии, а у кого вены…
Свернули. По правую сторону дороги поднялся обрыв. Торчали из-под снега вывернутые корни, и громадный пень нависал над дорогой.
Обрыв был тот самый. У Эда, кажется, затряслись руки. На голой груди под рубашкой бились бусы.
…Куда мы едем-то? Впрочем, не суть. Без него ты тут все равно пропадешь, так что потащишь, деваться тебе некуда…
Склон вдруг опал. Открылось нечто вроде русла ручья – должно быть, промыла весенняя вода. Здесь можно было подняться. И взвести коней – хотя что коням делать в лесу?
– Стой! – крикнул он.
Рогволд обернулся. Эд натягивал поводья, заваливаясь в седле – ему так и не объяснили, как тормозить иначе. Неумело толкаясь икрами, он даже сумел заставить лошадь (жеребца или кобылу – еще даже не разглядел) отойти к обочине.
Подъехавший Рогволд уже явно качался. Плащ, штанина, бок лошади были темными и мокрыми. Со слипшейся сосульками шерсти темное капало на снег.
– Дай руку, – сказал Эд, стаскивая перчатки – поочередно, каждый раз перехватывая поводья другой рукой. Проплыла отрешенная мысль: а я начинаю осваиваться в седле… У нас несколько минут, думал он, затыкая перчатки за пояс. Дрожь куда-то ушла. Ему даже не хотелось торопиться – словно время вдруг растянулось. – Руку! Длань! Руцу!
Не дожидаясь, он схватил Рогволда за плечо – и сам испугался. Лицо у того исказилось, он со всхлипом, сквозь зубы потянул воздух – и боком повалился на Эда, цепляясь здоровой рукой. Е-мое, думал Эд, разрывая сочащиеся кровью лохмотья рукава. Е-мое…
Он не видел ран. Никогда. Его учили делать перевязки, но в их части самой крупной травмой – на его памяти – была сломанная нога одного салаги, рванувшего в самоволку через забор.
…Лезвие вошло повыше локтя. Наискось. До кости. Отслоив кусок мяса. Рогволд висел на Эде, тяжело дыша, – и отпихивался, честно стараясь выпрямиться. Сейчас еще лошади пойдут, подумал Эд со злостью. Левой рукой он задрал на себе кафтан и верхнюю шерстяную рубаху; нащупал нижнюю, полотняную. Подергал. Затем догадался – той же левой рукой вытащил нож. Подцепив подол кончиком, потянул в сторону – ткань треснула. Он сунул нож обратно в ножны, ухватился рукой и рванул. С треском оторвался весь низ рубахи – но пришлось снова лезть за ножом, чтобы разрезать получившееся кольцо ткани. Он не оглядывался – но, кажется, спиной слышал каждый хруст ветвей. Однако на дороге пока было тихо.
Ругаясь про себя, он бинтовал руку Рогволда оторванной полосой. В темноте едва различал оскаленное лицо у себя на плече. Сжатые зубы влажно поблескивали.
– Н-напасть на мою голову, – пробормотал он вслух и сразу осекся. Потому что так он говаривал Лидке, когда она уж очень допекала; потому что…
«Так надо, – сказал он себе. – Кто знает, когда я смогу сюда вернуться. И найду ли дорогу. Тем более, что я-то не убивал бедную девушку и в мыслях такого не имел…» – «Имел». – «Ну имел, да. Но не убивал. И я не могу взять его с собой, это тоже нарушит ход истории…» – «Он тебе просто не нужен». – «Да, в таком варианте – не нужен! Я не врач в сумасшедшем доме. Ни ему, ни мне от этого не будет лучше…»
– Рогволд, – позвал он, затянув узел.
Тот уже сидел прямо, вцепившись здоровой рукой в конскую гриву. Эд осторожно расправил складки плаща поверх раненой руки.
– Рогволд, – повторил он.
Снег падал на гривы коней. Кони стояли морда к морде – кажется, обнюхивались. Белый пар дыхания.
Пальцем он ткнул Рогволда в грудь и показал на дорогу. Потом ткнул в грудь себе и показал вверх по склону. Рогволд молча смотрел на него. Шуршала снежная крупа, копилась в складках плащей. Запорошенные пряди лежали на запорошенной ткани. Под завитками волос поблескивали глаза. Губы – горячие и колючие, обметанные до лохматости; запах снега и крови… Больше я тебя никогда не увижу.
– Прощай, Рогволд, – выговорил он, выпрямляясь.
На этот раз он заставил себя перед прыжком освободить из стремян обе ноги. Соскочив, сразу ушел по колено. Увязая, обошел лошадь и сунул Рогволду ее поводья. Тебе понадобится второй конь.
Больше ему нечего было отдать.
– Езжай, – сказал он.
Рогволд попытался нагнуться с седла – покачнувшись, едва успел схватиться за гриву. Сдвинув брови, смотрел то на Эда, то в лес. Спросил что-то. На лице – недоумение.
Эд повторил свои указующие жесты. На Рогволда и вдоль дороги, на себя и в лес. Рогволд не двигался. Смотрел, разумеется, как на сумасшедшего, но из-под этого выражения постепенно проступало другое. Еще бы – ночь, чаща, мороз… то же самое место…
Мерзли голые руки. Эд снова поймал себя на том, что шарит по бокам, ища карманы. Окровавленные пальцы слипались. Облизать, подумал он. Подемонстративнее и с аппетитом. Испугается?
Вытер ладони о заснеженный плащ. Закусив губу, торопливо вытянул из-за пояса перчатки – кое-как, едва не выронив, натянул.
Рогволд все молчал. Усмехнувшись, тронул коня. И, уже обернувшись на скаку, сказал что-то – Эд не расслышал. А и расслышав, не понял бы…
Он еще постоял, глядя вслед, слушая затихающий стук копыт. Все-таки у них с этим проще. Мы – люди здравомыслящие, стали бы хватать и не пущать, а уж чем там самоубийца руководствовался – потом психиатры разберутся. А тут… Вот что он теперь, интересно, – будет думать, что две недели жил с нечистой силой?
Погони все не было. Только теперь Эд сообразил, что преследователи, конечно, заметят уходящие вверх по склону следы. Но выбора не было.
И осталась тишина. Снежная крупа сыпала с напором хорошего дождя. Лес был… Лес. Сплошная стена еловых лап – обвисших, будто шляпки энтомолы ядовитой на картинке в «Справочнике грибника», с незапамятных времен валявшемся у родителей; частокол стволов – дальше, ближе, вблизи, сплошная снежная каша… Это не лес, думал Эд, озираясь. Это полоса препятствий. Линия Маннергейма. Было непонятно, как туда вообще можно проникнуть. Разве что на четвереньках…
Он двинулся вверх. Он хотел бежать, но мог только брести, увязая. Со склона сугробы, должно быть, сносило ветром – здесь они были всего-то выше колена. А кое-где и меньше – там выпирали наружу замерзшие корни. Вот хватаясь за корни, мелкие елочки и прутья кустов, он и вскарабкался-таки наверх – и сразу провалился по пояс.
В лесу было темно. Кольями торчали обломки поваленных стволов. Впереди поднятым шлагбаумом белела косая полоса – заснеженный ствол сломанного, но не упавшего дерева. Чуть подальше – множество таких же, но поперечных полос. Бурелом, сквозь который уже торчали ломкие скелеты кустов и упорные микроелочки. Осыпаемый снегом, он продирался, перелезал, спотыкался обо что-то невидимое под сугробами – корни, или камни, или пни… Забившийся в сапоги снег холодил ноги. Оглядываясь – кругом черные ветви, черные вершины на фоне мутного неба, – он пытался вспомнить, как его тащили сюда – но помнились только мечущиеся стволы и чужие руки, крепко держащие под мышки. Он всегда хорошо запоминал дорогу. Не мог ни описать, ни представить – но, оказываясь на месте, находил. Интуитивно. Угадывал. Но, видимо, и для такого угадывания нужен какой-то минимум ориентиров. Которых не было. Лес – не город.
Впереди, совсем рядом, длинно проскрипело. Как виселица под удавленником. Эд шарахнулся в сторону и провалился по грудь.
Пятна тени и тусклых снежных отсветов. Некое движение чудилось там, и словно бы качнулся, раздвигаясь, частокол прутьев… Эд забился, подавившись инстинктивным желанием заорать во всю глотку. Сейчас, кажется, он обрадовался бы встрече с княжеской облавой. Сейчас…
Ему впервые пришло в голову, что в таком лесу наверняка должны водиться волки.
…Потом он все-таки перевел дыхание.
Тусклые снежные блики. Черные раскоряки-деревья. И нигде ни единого просвета… Озираясь, он барахтался – вертелся – в сугробе. Сердце болезненно толкалось где-то вверху легких.
Должно быть, глаза привыкли к темноте. И он разглядел, что справа и чуть дальше стволы словно рисуются четче. Словно бы на фоне чего-то более светлого… Поляна?..
Он рванулся. Ветви цеплялись за одежду и норовили хлестнуть по лицу, стволы преграждали дорогу, но опушка – теперь было ясно видно, что это опушка – была все ближе, и он лез, проваливаясь, выбираясь и снова проваливаясь, ничего больше не слыша, кроме собственного хриплого дыхания и треска ломаемых ветвей… Он потерял одну перчатку; вспотел, несмотря на холод; в эти минуты он успел подумать о том, что, возможно, впереди вовсе не та поляна – а заодно о блуждающих огоньках, вставших из могил мертвецах и еще о многом другом. Один раз, споткнувшись, он растянулся, уйдя в снег с головой – выскочил, отплевываясь, как из-под воды, и схватился за подвернувшуюся березку…
Стволы расступились, и он выбрался (выгреб?) на поляну. Он боялся поверить себе, но, видимо, кто-то с небес взглянул на него снисходительно – это была та самая поляна. И даже елку он узнал сразу – вот она, родимая, словно в темном платье, словно растущая из самих сугробов, часть их – потому, что засыпаны нижние ветви…
Дошел. Там, на дороге, он и не задумался над тем, насколько это будет сложно – а теперь был счастлив, и едва верил в свое счастье… Дошел.
Потом он как-то сразу опомнился. Никакой гарантии, что машина времени сработает обратно; а если не сработает, я остаюсь здесь на ночь и вряд ли доживу до утра – тогда уж лучше было уехать с Рогволдом… А лучше ли?
Я не хочу жить в этом мире, сказал он про себя. Господи, пожалей меня…
Ель возвышалась над ним. Вершина темнела на фоне туч. Вспомнился читанный в детстве рассказ Бианки – о мальчике, всю ночь спасавшемся от волков на дереве.
Через рубаху он прижал бусы ладонью. Вот, кажется, та ветка, за которую я хватался. Вот она, та яма, которую я тогда вырыл в снегу – ее еще не совсем замело…
Он постоял над ямой. Перекрестился. И снова накрыл бусы рукой.
И, окончательно уверясь, что ничего не выйдет и, значит, смерть все-таки пришла за ним, – шагнул.
…Наверно, это все-таки было падение. Потому что он снова лежал. Солнечный свет резанул глаза, и он зажмурился, не успев ничего разглядеть. Он только чувствовал – зазябшую щеку кололи стебли, и сухая земля была под щекой – теплая, прогретая солнцем; высокая трава была вокруг, насколько он мог дотянуться; он силился раскрыть глаза – и тут же снова жмурился, размазывая слезы…
Он не сразу ощутил, что солнце греет. И нос – онемевший, сочащийся – не сразу воспринял запахи летнего луга. Подминая траву, Эд перевернулся на спину и сквозь рубаху ощупал грудь. Шею. Плечи. Сел и запустил руку в ворот. Бус не было. Тогда он заставил себя открыть глаза. Вытерпел секунды боли, не видя ничего, кроме света за пеленой слез, – и, утираясь рукавом, поднялся. И вздыбившийся было страх, что могло ведь выкинуть и в какое-нибудь другое средневековье, булькнув, утонул.
Вокруг был луг. Тот луг, который он помнил. И вдалеке серела лента дороги, и краснела крыша автобусной остановки… Его родной мир. Его родной отравленный воздух, и его родное загаженное небо, и нашпигованная тяжелыми металлами трава…
Он оглянулся. Проклятое заколдованное место внешне ничем не отличалось от окружающей среды – только трава была примята там, где он лежал. А место надо было засечь. Еще может пригодиться.
Он только тут вспомнил – впервые за две недели – что так и не попытался свистнуть княжеский кубок. Сам себе подивился. Какой я, оказывается, бескорыстный – забыл намертво…
Он сосчитал шаги до ближайшего дерева. Восемь с половиной шагов. А у ближайшего дерева, подпрыгнув, заломил ветку – большую, из развилки ствола ветвь. Дерево было жалко, но больше он ничего не придумал. И, спотыкаясь, побрел прочь. Там, за деревьями, должны быть палатки их лагеря…
В роще он все-таки остановился. Сел. Стянул мокрые от талой воды сапоги. Отстегнул и разостлал плащ, и на него сложил все остальное – уцелевшую перчатку, шапку, сапоги, пояс с мечом и кинжалом и кафтан с заляпанными кровью рукавами. Размотал и бросил портянки. Получился сверток. С одной стороны ткань топорщилась углом, натянутая ножнами меча.
Шумела листва. Эд заозирался, высматривая хоть одну елку, но елок здесь не росло. Пришли иные времена.
Теперь бы попасть в лагерь незаметно, думал он, пробираясь со свертком под мышкой. Трава больно колола босые, замерзшие и мокрые ноги. Эд выглядывал, прячась за кустами. Надо думать, что и в этом упрощенном прикиде – штанах и рубахе – вид у меня достаточно дикий…
Свободной рукой закатал рукава – скрыв вышивку на запястьях и пятна Рогволдовой крови заодно. В крайнем случае скажу, что нарвался на толкиенистов и немножко заигрался, решил он – прекрасно понимая, каким бредом прозвучит такое объяснение.
Он увидел палатки раньше, чем проникся новым страхом – что попал хоть и в близкое время, но все-таки не в то. На двадцать лет раньше. Или на десять. Или на двадцать лет позже. Вернусь домой – а домашние все померли…
Но лагерь не мог оставаться на месте больше трех летних месяцев – и то маловероятно. Оставалось только бояться, что своими похождениями он все-таки накуролесил в истории. Сейчас зайду в палатку – а Витьки нет и никогда не было. А вместо Дяди Степы окажется тетка в очках. Или не в очках, а в чем-нибудь невообразимом, чего в моем мире не изобрели. А потом выяснится, что столица нашего государства – не Москва, а Ростов-на-Дону…
И в то же время сохранившая здравомыслие половина мозга думала: сейчас день. Судя по солнцу, ближе к вечеру. Все должны быть на раскопе. Сейчас я…
И он прошмыгнул-таки незамеченным. Хромая на обе наколотые ноги, заскочил в палатку – и, тяжело дыша, опустился на корточки.
