Текст книги "Когда воротимся мы в Портленд"
Автор книги: Екатерина Некрасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Оконные ставни были открыты, и солнечные зайчики прижились на гранях ледяных узоров. Стиснув зубы, Эд отодрал примерзшую щеколду – распахнул слюдяное оконце. Отсюда, со второго этажа, все-таки кое-что было видно. Село за княжеским частоколом – крыши в снежных шапках, улочки… Шестеро всадников – черные на белом. А кроме них, насколько хватало обзора, не было НИКОГО. Село будто вымерло – стоял солнечный зимний день, искрясь, вилась поземка… и ни одной живой души не виднелось даже во дворах.
Эд ежился у окна, навалившись локтями на подоконник. Что-то происходило… совсем непонятное, потому что – в его понимании – даже известие о грядущем вражеском нашествии должно было бы вызвать совсем иной эффект. Церковь, Рогволд… с утра все было нормально…
И вдруг он вспомнил. Все эти жуткие байки о человеческих жертвоприношениях при закладке новых построек – особенно имеющих большое значение, например – культовых… С обычаем вполглаза боролась даже христианская церковь, он бытовал во всех странах Западной Европы… все эти рассказы о мостах, соборах и замках, которые упорно рушились, пока кого-нибудь не замуровывали в стену… И поиски жертвы, кажется, частенько происходили именно так – высылали отряд, который должен был хватать первого встречного.
…Светило низкое солнце. На крышах клубились тени от уходящих вверх дымов. Всадники ехали – черные на белом, среди тишины и пустоты. В пределах видимости встречных у них не намечалось. Ни первых, ни вторых; если бы я столкнулся с ними не в доме, а во дворе… Даже нет – во дворе, наверно, все равно не считается. Если бы не в доме, а на улице… и не до того, как они обошли вокруг церкви – совершая, видимо, какой-то обряд, – а после…
Христиане хреновы.
И пришла еще одна мысль – и он застыл. Потому что – а на что рассчитывал сам князь? Слух прошел по селу ударным темпом – ведь еще утром все были явно не в курсе; местные жители попрятались, а плотность населения у них тут такова, что чужой человек может не забрести в округу еще полгода. Так кто непременно должен встретиться князю и его людям раньше любого чужака – если не брать в расчет совсем уж диких случайностей? Правильно, возвращающийся отряд Рогволда – судя по всему, не ведающего о том, что начало строительства назначено именно на сегодня. КАК такое могло получиться? Чтобы ближайший княжеский родственник – не знал?! И князь не может не понимать, что рискует жизнью племянника… ведь КТО будет ехать впереди отряда? И, значит…
Он стоял у окна, глотая колючий ветер. До него доходило. Князь не любит племянника – племянник, черт его побери, строптив…
И вот тут он испугался всерьез. Кучка удаляющихся всадников темнела уже за внешней стеной – далеко в поле. За селом хотят ловить? На дороге? А вот фигушки вам, думал Эд, сбегая по ступенькам. Фигушки.
Он знал, что тоже рискует жизнью – причем своей, – но страха не было. И на ходу думалось об отвлеченном. Что он не понимает их логики – по его, Эда, понятиям, ждать от души убитого, чтобы она, вселившись в освящаемую таким образом постройку, прониклась к своим убийцам добрыми чувствами… На вашем месте, ребята, я не рискнул бы войти в такую церковь.
…И только уже за воротами княжеского двора, на пустынной, продуваемой поземкой улице, он спохватился – сообразив, что аборигены недаром не питают пристрастия к пешим прогулкам. Что в поле снег по колено… Но ему все равно было не из чего выбирать.
Из ворот поселка его выпустили – покосившись, – но ничего не сказали. Думаете, я не знаю, сообразил Эд с каким-то даже злорадством. Думаете – вот она, жертва, и как удачно – чужак… А фигушки вам!
Мир за околицей походил на компьютерную картинку. Солнце сгинуло; серое небо равномерно, как градиентная заливка, темнело к горизонту, – а под ним до горизонта же тянулось белое и бугристое, в редких пятнах незанесенных кустов… А может, я и ошибаюсь? Ведь чепуха же… Уехали – подумаешь, мало ли, куда они могли поехать. Народу нет – ну и что… А?
…Упруго, как проволочные, подрагивали черные на фоне снега верхушки мертвых трав.
Дальше все было просто. Он топтался на опушке, готовый в любой момент шарахнуться с дороги в лес. Сначала ему было даже жарко – еще бы. Ведь если вместо отряда Рогволда на него наткнется отряд Всеволода… Далеко ли убежишь по сугробам?
Потом он замерз. Ругаясь сквозь зубы, переминался, притоптывал, прыгал с ноги на ногу, – только что не приплясывал. Серый день незаметно поголубел и обернулся вечером. Сыпал снег.
…Потом он услышал. На этот раз не ржание – конское всхрапывание, позвякивание сбруи, глухой стук копыт по заснеженной дороге… Он прыгнул в сторону – перемахнув через ближайшие к дороге сугробы, поднырнул под еловые лапы – и снег, конечно, посыпался, но все-таки наследить Эд ухитрился по минимуму.
А потом он увидел их. И, увязая в снегу и отряхиваясь, выбрался навстречу.
И, в общем, можно было уже не сомневаться насчет того, откуда они возвращаются – переброшенные через конские спины вьюки распухли от добычи, а у желтобородого стражника правая рука была обмотана окровавленной тряпкой, а у кого-то еще перевязана голова, а в хвосте отряда двое ехали на одной лошади…
А Рогволд был цел и невредим. Вороной конь остановился, уже надвинувшись на Эда грудью – широкой, костистой, лоснящейся… Предводитель бандитов смотрел с седла – расширенными удивленными глазами.
…Эд даже сумел объяснить, в чем дело. «Церковь», «строить», «жертва»… Костер дымил, дым тянулся в небо – и был уже светлый на темном. Люди сидели молча. Кусая губы, Рогволд швырял в пламя заснеженные шишки, и пламя шипело; там, под спешно нарубленными мерзлыми зимними ветвями, таились огненные расщелины, наводящие на мысли о лаве, магме и вулканах… Кто здесь знает, что такое магма? Или вулкан?
Рыжий притащил и бросил в огонь охапку еловых веток. Повалил густой дым, вокруг повскакали и заругались. Эд остался сидеть. Он сделал, что хотел – ему повезло. Но… Пешка, подумал он о себе. Как… марионетка – ничего не понимает, а дергается…
Рогволд молчал, ссутулившись.
К поселку они подъехали в темноте. Кое-что Эд сообразил – после заката никакое строительство невозможно, ночь принадлежит темным силам, от такой работы не будет добра. Да и человек, явившийся ночью из лесу, вряд ли годится на роль жертвы – кто его знает…
Всадники ехали теперь чем-то вроде знаменитой «свиньи» – колонной по трое в ряду. Эд, далеко в арьергарде ерзавший на крупе за спиной у рыжего, увидел княжеский отряд одним из последних.
Их разделяло поле – голое зимнее поле. У частокола – черного и смутного в густеющей сини – сгрудились черные фигурки; вот одна подняла руки ко рту и что-то крикнула. Ворота дрогнули, приоткрываясь – оранжевый свет факелов лег на сугробы.
Из ворот боком выбралась женщина. Кажется, женщина – в длинном. Кажется, с подносом, и на подносе что-то стоит…
– Ого, – сказал рыжий и пятками толкнул коня.
…Когда они подскакали, Ингигерд все еще растерянно улыбалась. И блестел в огненном свете начищенный серебряный поднос, а на подносе – кубок, тот самый, княжеский, с цветной эмалью… И потрясенный Всеволод смотрел на жену округленными глазами.
…Соль ситуации рыжий растолковал Эду на пальцах. Впрочем, в этом почти и не было необходимости – Эд все понял сам. Для этого хватило даже его убогих познаний в языке – плюс чуть-чуть дедукции. На глазах собравшейся толпы князь Всеволод бил по щекам вдову брата, надоумившую молодую княгиню встретить усталого и замерзшего мужа с кубком подогретого вина – при том, что княгиня понятия не имела, куда и зачем уехал муж и что, собственно, грозит тому, кто попадется ему навстречу, – зато вдова-то все понимала очень хорошо.
Приседало на ветру пламя факелов. Снег падал крупными хлопьями, и над горелыми балками церкви проступила бледная луна; княжеская ладонь звонко прикладывалась к дряблым вдовицыным щекам. Ну скорпионник, думал Эд почти с восхищением. Ну скорпионник…
Кажется, организаторы акции струхнули и сами. Тощий попик торжественно объявил, что в жертву будет принесен конь – на утренней заре. (Эд внутренне съежился – коня, если уж на то пошло, ему было куда жальче, чем человека. Животное-то уж вообще непонятно за что…)
Скрипя снегом, мялись продрогшие зрители. Вдовица убежала в слезах – низенькая, грузная, закрываясь платком… Всеволод, проводив ее взглядом, высморкался в руку – стряхнул на сапог некстати подступившему стражнику. (Тот затоптался, затряс ногой – обтер сапог о сапог.) Всеволод вытер ладонь о плащ и, натужно улыбаясь, сообщил, что на следующий за началом восстановительных работ день он, князь, своей волей назначает «лов» – большую охоту.
Ингигерд – кажется, так ничего и не понявшая – стояла с ним рядом. Держась за рукав, жалобно засматривала в глаза.
И был ужин – мрачный на редкость. Угрюмые домочадцы жрали, пили и переглядывались – искоса; редкий смех звучал неестественно, и даже в трапезной было словно сумрачнее обычного. Эд, снова оказавшийся с гуслями на лавке, халтурил и думал о своем. Трапезная гудела голосами; вдруг воцарившая мертвая тишина дошла до Эда не сразу.
Он поднял голову.
Они стояли друг против друга – бледный племянник Рогволд с еще капающим кубком в занесенной руке и окаменевший дядюшка Всеволод, от глаз до пояса залитый выплеснутым в лицо вином – капли висели у него на бровях, на бороде, и темнела, промокая, белая шелковая рубаха… Рогволд сказал что-то – сквозь зубы, будто плюнул, – явно какую-то гадость. Со стуком поставил кубок, развернулся и пошел прочь – к лестнице наверх, в горницы. Двое мальчишек-стольников, шарахнувшись от него, едва не выронили длинное блюдо с ручками. В тишине загремела и покатилась по полу тяжеленная, надо думать, серебряная крышка.
Все смотрели вслед – в напряженную спину под складками алого плаща; все молчали. В тишине Эд положил гусли на лавку. Князь Всеволод полотенцем вытирал бороду.
Эд шел через зал. Теперь все смотрели на него – или ему казалось, что на него все смотрят. Тяжелый взгляд князя он чувствовал спиной; он знал, что совершает ошибку. Большую ошибку – те, кто возражает сильным мира сего, в мире сем не задерживаются. Рогволду, в конце концов, можно, он племянник, – а ты кто?!
Ему казалось, что половицы под его ногами скрипят на весь зал. Свечные огоньки расплывались, как в тумане; какие-то блики, чьи-то лица… Ясно он видел только упрямо вскинутую русую голову. Расшитый край плаща обмахнул ступени, когда Рогволд обернулся – должно быть, услышав шаги за спиной.
В горнице было холодно. И темно; голубело замерзшее слюдяное оконце. В тусклый квадрат света на полу легла сдвоенная тень. Рогволд что-то спросил – глядя снизу вверх. Эд развел руками. Ни к чему тебе знать, пацан, на что мне столь публичная демонстрация преданности. Будем надеяться, что ты и не догадаешься. Будем надеяться, что я хитрее тебя…
А Рогволд криво усмехнулся – глядя в глаза. Усмешка сделалась почти болезненной – и он опустил голову, и Эд сверху увидел взъерошенную макушку – без пробора, зато в колтунах. Перевел дыхание.
…Сдаться и ПОВЕРИТЬ. Вот так, с кривой усмешкой, но довериться-таки другому человеку, который тоже почему-то все делает не как все…
Молчи, совесть.
Внизу запели – в несколько голосов; с дребезгом разлетелось что-то стеклянное. Не воображай слишком многого, одернул Эд сам себя. Ниоткуда еще не следует, что он тебе благодарен. Тоже мне, герой-спаситель, – вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана…
Рогволд глядел исподлобья – сквозь упавшие пряди волос. Эд вдруг подумал, что по всем законам жанра на месте этого парня должна была бы стоять Ингигерд. Тонкая, с косами до колен, и огромные глаза влажно блеснули бы в лунном свете… И я даже знаю, кто по всем законам жанра должен был бы стать моим злейшим врагом… не-ет, не муж Всеволод, тот – персонаж нейтральный, а враг должен быть отрицателен и гнусен во всех отношениях – начиная с характера и кончая сексуальной ориентацией. И в конце концов я, наверно, победил бы его в поединке…
Шевельнулась тень под ногами. Плащ несостоявшегося врага казался черным; упрямый локон скрыл один вражеский глаз. Этот жуткий мир, вся эта чудовищная родоплеменная трясина, где один человек не значит НИЧЕГО – он обязан быть никем, единицей в ряду, безликой клеткой растения… Рода. И никогда я никому не объясню, что мне плевать на предков Рогволда в десятом колене, и что даже в кошмарном бреду не пришло бы мне в голову сопоставлять его поведение с поведением его дядюшки и из полученных результатов выводить какие-то общие характеристики всех остальных их возможных родственников…
И все мы знаем, что бывает с людьми, которым в подобных условиях вдруг взбредают в голову мысли о каких-то их правах – о неприкосновенности частной жизни, о свободе выбора, свободе личности и свободе совести… Ой, это не их безымянных могилок так много на нашем грешном шарике?
Внизу (стол опрокинули, что ли?) зазвенело и загрохотало так, что оба вздрогнули. Рогволд тряхнул головой, отбрасывая волосы.
Что же ты делаешь, парень, думал Эд. Здесь у вас нельзя так себя вести, это попросту смертельно опасно… И кто помешает князю Всеволоду, почтенному и всеми уважаемому человеку, главе семьи, запороть до смерти незаконнорожденного племянника – единицу, с его, князя, точки зрения, никчемную и неудачную во всех отношениях? С той же, между прочим, легкостью, с какой сам племянник приказал бы вздернуть на первой попавшейся березе заупрямившегося раба…
На полу застыли тени – четкие, как вырезанные; я не могу тебе помочь. Но ведь это мне хорошо рассуждать и сравнивать. Тебе-то сравнивать не с чем – тебе не предлагали на выбор другого мира.
Смелость. Или дурость. Или наглость. Или безрассудство. Или гордость. Черт их разберет, дикарей… Волосы. Глаза. Нос, губы, скулы… Нет, а парень он все-таки потрясающе красивый, как ни крути… Игрушка.
И это тоже причина, подумал Эд – неожиданно бесшабашно весело. Не, если так… То какая же часть организма руководила мной – выдав свое мнение за трезвое решение головы?!
Он переступил через лунный квадрат – и рывком подхватил Рогволда на руки.
4. ФИНАЛ ФЭНТЭЗИ
…закрыть своим телом. От всего на свете. Хоть от падающей бомбы…
Лю-блю.
Никто. Никого. Никогда. ТАК – никого.
Умом он сомневался в своей правдивости, но сейчас это было не важно.
…Ты не понимаешь, думал он ночами, слушая чужое дыхание. Ты ничего не понимаешь. А я не знаю, что делать. Правда-правда. Пока все еще можно исправить… Пусть все еще повисит в равновесии. Оно такое хрупкое, это равновесие, держится на таких соплях… Еще хоть несколько суток. Еще несколько суток ВОТ ТАК. Чтобы обнимать тебя. Брать на руки. Смотреть… Я не знаю, что будет потом. Когда равновесие распадается, может пришибить всех вокруг.
Светлело в темноте обмерзшее окно. Ледяные узоры – разлапистыми пальмовыми листьями. На руке – чужая голова, ворох волос. Запах от теплой макушки – горьковатый, напоминающий почему-то о пляже, раскаленном песке и соли, сохнущей на камнях. Тоска и нежность. Кукла моя. Шлюха. Убийца. Ребенок…
Дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох… Страх. Что-то случится. Если с тобой что-то случится… Если тебя кто-то обидит… Убью. Умирать буду, доползу, глотки поперерву. Всем.
Он понимал, что медлит. Стремясь удержать свою нечаянную удачу, растянуть свое… счастье? Глупо… Какое там счастье – сплошные страх и мУка, а счастье – в промежутках, когда переводишь дух… Но ведь я не за себя боюсь, твердил он, с отвращением ощущая себя благородным. Какой благородный подлец…
Лес был сказкой. Укутанный в белое и пушистое, разноцветно искрящееся – и поникшие ветви берез стали кружевными арками, и клубами застывшего дыма стояли кусты… Это сравнение он где-то вычитал, но уж очень оно показалось точным. «Облаками» – куда хуже…
Голубые, в синеватых тенях снега. И над всем этим – бледно-золотое утреннее небо.
…Ворот, расшитый неправильной формы крупным бисером. Плечи, руки, волосы, глаза, губы.
Он исподтишка запустил руку в штаны и торопливо поправил торчащее.
– Малыш, – сказал он.
Он лежал на спине, и чужие волосы касались его лица. Чужие губы шевельнулись – тоже сказали что-то.
– Не понимаю, – отозвался он, широко улыбаясь.
И не надо. Не хочу ничего знать, ничего понимать, к черту все, к черту, к черту, бормотал он про себя, всасываясь в эти губы, вдыхая запах волос, пальцами свободной руки путаясь в завязках штанов…
Затрещали ветви, потревоженный куст осыпал снегом, и на фоне неба возникла лошадиная голова – выворачивая кровяной белок карего глаза, потянулась бархатными губами. Лениво поднялась рука в широком золотом браслете, погладила между ремешками уздечки. У лошади были желтые плотные зубы, а черные ноздри изнутри оказались розовыми. Лошадь фыркнула, обрызгав – попало и на Эда, но это даже не было противно – и отошла, натягивая тянущийся к березовому стволу повод. Там, за кустами, чернела и топталась вторая.
…Волосы – немытые, блин, наверно, несколько лет… Браслеты, парные, на обеих руках… Как кандалы. Экстравагантная девушка Валя Ицхакова, его бывшая одноклассница, в свое время носила в качестве украшения наручники из детского полицейского набора – с перекушенной плоскогубцами цепочкой.
…Штаны.
Молчал зимний лес, приютивший отставшую от княжеской охоты сумасшедшую парочку. Некстати подумалось, что летом в этом лесу, должно быть, птицы… правда, птицы ухитряются петь и у нас, и даже в худосочных дворовых рощицах, но не то это все-таки, наверно… «Группа служащих выехала в лес на пикник. В лесу на разные голоса заливались мобильники».
…Спину холодило даже через два плаща. Он лежал, раскинув руки, чувствуя на груди тяжесть чужой головы, и щурился на солнце. Он был счастлив в этот безумный зимний день, в чужом лесу, под чужим небом… Почти счастлив. Ошалел, одурел, обалдел… Как кот от валерьянки. Сам не понимая – вот уж банальнейшая из пошлостей – не понимая толком, как и, главное, когда такое могло, такое успело с ним случиться. Жизнь. Кровь. Смерть… Вот оказался бы на месте выломившейся из кустов лошади медведь – и я пошел бы на медведя с голыми руками…
…И все-таки. Если мне удастся вернуться. КАК Я БУДУ ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ?
ПРОШЛОЕ
– Би-и… – засмеялась Верка, нажимая пальцем мне на нос.
Потом. Когда все прошло и сделалось смешным и далеким; и странновато стало вспоминать, как общие знакомые наперебой хватали меня за рукав и заговорщицкими голосами предупреждали, что Веркин батя поклялся меня застрелить из охотничьего ружья, которое висит у них на стенке…
Дружненькие такие, за бутылкой красного вина мы обсуждали Лидкино будущее – и порешили, что я, как относительно честный человек и сознательный отец, беру на себя половину ответственности за ребенка, которого она, расплевавшаяся с родственниками и, следовательно, одинокая работающая студентка, просто физически не может пока держать у себя…
На другой день я получил ответственность на руки. В розовой шапочке крохотный нос между румяных щек. Говорят, все годовалые дети похожи на отцов, это такой трюк природы для пробуждения родственных чувств, но, блин…
Мое. Не дам. Убери руки, сволочь!..Тяжелый все-таки случай – наши чувства…
И теперь, если Верка вздумает забрать дочку, я даже не знаю, что это будет. Еще слава Богу, что живем в одном городе и, в общем, недалеко…
НАСТОЯЩЕЕ
Он смотрел Ингигерд в затылок. Поверх белого плата – темно-синяя шапочка, расшитая вынизанными из цветных – не исключено, что драгоценных – камней кругами. Надувалась на ветру белая ткань, и бился темно-синий плащ, и юбки – в седле она сидела боком, по-европейски. И серо-пятнистый конь был, наверно, прекрасен по здешним меркам, и летела по ветру золоченая бахрома попоны, а маленькая рука в вышитой кожаной перчатке крепко держала поводья…
Они никого не убили. Даже никого не поймали; охота оказалась неудачной. И слава Богу. А ему, Эду, одной церемонии жертвоприношения на церковных развалинах хватит на всю оставшуюся жизнь…
Он хватался за луку седла. Понимал, что не прав, что хвататься надо если уж не за поводья, то хотя бы за гриву, еще в детстве об этом читал… Но поводья он упустил сразу, а развевающаяся грива вдруг показалась неимоверно далекой – чтобы достать до нее, нужно было разжать руки и какой-то момент держаться в седле на одних ногах. На твердом, гладком, подпрыгивающем, надетом на живое, фыркающее, готовое в любую секунду отколоть что-нибудь этакое… Не-ет.
Оба раза – на княжеском дворе и только что, на лесной поляне, – в седло его подсаживали, тем самым лишая себя бесплатного развлечения. Впрочем, он, кажется, и так оказался сплошным развлечением – особенно для них, непритязательных, готовых аплодировать заморенному медведю, топчущемуся на задних лапах под дребезг бубна…
За один этот день он узнал многое. Что:
а) сидеть на лошади – значит сидеть не на диване, а «на шпагате»;
б) стремя должно приходиться точно посередине ступни, а ступня все норовит провалиться глубже, угрожая вывихом…
Завтра у него разболятся мышцы ляжек. И мышцы икр. И плечи, и спина. Не исключено, что и еще кое-что… зад, во всяком случае, он себе уже отбил – возможно, и не только зад… Первое, самое главное открытие: верховая езда есть не отдых, а физическая работа. Настолько, блин, работа, что он как-то даже перестал понимать, в чем, собственно, вообще ее преимущество перед пешей ходьбой. Только в скорости, что ли?
Складки синего плаща лежали на лоснящемся крупе. Передние всадники остановились. Почему-то. И, закинув голову, княгиня показывала вышитым пальчиком вверх… там, в небесной бирюзе, покачивались кровавые среди инея ветвей рябиновые гроздья. Разводя руками, Ингигерд что-то весело говорила по-своему… Восхищалась. Рябина у них, что ли, не растет?
Он сумел-таки подцепить поводья. Они оказались длиннее, чем он думал – натягивая, он закидывался, почти лег спиной на конский круп. И сам понимал, что делает не то, и сзади снова засмеялись… Но лошадь послушалась – сделав несколько шагов, встала. И потянулась губами к заснеженному кусту, и он – Эд, конечно, а не куст, – напрягся. (Впрочем, куст, вероятно, напрягся тоже…) Кобыле ничего не стоит прилюдно увалиться в сугроб – что она уже и проделала, едва оказавшись за воротами поселка, и от обалдения Эд не успел ей помешать – да и вряд ли сумел бы, ведь поднять ее он не смог ни окриками, ни тычками. Кобыла его класс верховой езды оценила безошибочно, и полное презрение выражала всем своим видом. А он к тому же и боялся пинать ее со всей силы – невозможно, противоестественно было бить сапогом в живой теплый бок. Он попытался соскочить – и не вытащил из стремени одну ногу, пытаясь другой нащупать землю; в этот момент чертово животное, разумеется, поднялось и пошло. А нога застряла в стремени, и если бы не рыжий Рогволдов телохранитель, под общий хохот поймавший кобылу за повод, скакать бы Эду за ней на одной ноге…
Ох…
Он таки сумел привстать в стременах. И, отломив ветку рябины, протянул княгине – и она взяла, чуть помедлив; ее лицо было совсем рядом – яркие синие, как шапочка, глаза, и нежный румянец – кожа у нее была светлая, непривычно светлая… и кольца медных волос, выбившиеся из-под платка… И было – далеко – лицо князя, с приподнятыми – но не гневно, скорее добродушно-насмешливо – бровями, и очень спокойное лицо Рогволда, и – неожиданно близко – усатая ряха тучного командира ее личной охраны…
Он, Эд, что-то сделал. Он хотел нарушить равновесие – и, похоже, нарушил…
Хотя ТАКОГО оборота событий он не ждал, конечно. Прости меня, моя любовь.
