Текст книги "Когда воротимся мы в Портленд"
Автор книги: Екатерина Некрасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
5. РОГВОЛД
«В первом русском законодательстве – «Русской Правде» (XI век) – смертная казнь как мера наказания формально отсутствует. Вместо нее с виновного взималась тяжелая вира (штраф). За убийство феодалов и лиц княжеской администрации была установлена вира в размере 80 гривен…»
«Государство и право Древней Руси. «Русская Правда» – правовой памятник периода раннефеодальной монархии».
* * *
«Э-дик… Я умираю, Эдик…»
В стену вбито кольцо. От кольца – цепь, ржавые звенья. На цепи, как дворовый пес, – человек.
Полупудовый железный ошейник стер Рогволду шею. Короткая цепь не пускала ни лечь, ни встать; скорчившись у стены – в ознобе, в полубреду – ежился, обнимая себя за плечи скованными руками. Дурнота накатывалась и отступала. Босые ступни оскальзывались на полу, на ледяной коросте мочи и крови. Вглядывались в темноту расширенные воспаленные глаза. Жизни осталось – до свету, а он так ничего и не понял.
За варяга Всеволод приговорил по Правде: восемьдесят гривен виры. Не узнать, зачем Эдик сцепился с гриднями, что двинулись уж разгонять глазеющий народ – во окончание суда… Простенькая мысль – что Эдик виденного не понял, по незнанию языка решив, будто его, Рогволда, собрались брать под стражу, – не взбрела в русую взъерошенную голову. И в драку-то он встрял, испугавшись за любовника – не мог и помыслить, что Эдик умеет драться, как дрался… а все одно – за такое перед княжьими очами бесчинство чужака забили бы. Не смотреть же было?!
Он поплатился.
Не понимаю, думал беспомощно. Э-дик… Зачем? И – непонятно… Смерть в глазах – а непонятно…
…Второй в куценькой его жизни суд помнился уже урывками – сквозь боль и предобморочную одурь; он не мог и стоять, а выволокли двое гридней – за нарочно сделанные ручки на ошейнике. Босого, в окровавленных лохмотьях, с разорванной плетьми спиной. Его вырвало к ногам Всеволода – на сугроб, – поутру в застенке Макарий-священник с проклятиями бил его головой о стену. А тут Макарий же, стряхивая со свитка падающий снег, читал приговор: «Злобесным умыслом и волшеньем и чародеяньем призове из лесу беса, да наведе б бес беду…» У Рогволда меркло в глазах – а сумел-таки ухмыльнуться. Плешивый гридень Ратша с размаху ударил его по лицу – в кровавом плевке на снегу остались два зуба. «…Сжечь, – заключил Макарий. – Такоже чтут бесы чтущая их».
…Боль. Кандалы в кровь сбили запястья и щиколотки; сквозь задубелое в крови рванье промерзлый камень жжет. В кромешной тьме трясущаяся ладонь шарит по стене – каменная толща, не достучаться…
Эдик. И на дыбе Рогволд не сказал-таки, куда делся чернявый парень, причина всем бедам. Сам про себя не зная, зачем упирается, – бес, давно уж его и нет в лесу, – а… «Погань язычная, чужбинник, еретик! – выкрикивал Макарий. – Говори!» И Лелюк, палач, мягкой ладонью взяв Рогволда за щеки, разглядывал, силком поворачивая голову: «Ишь ты… Жалко суродовать-то…» ПахнУло жаром от поднесенного факела – свет слепил; трещали волосы, Лелюк замахивался плетью… и била в лицо с размаху выплеснутая ледяная вода, и обломки льда таяли на щеках; он разлеплял мокрые ресницы… «Зрачки врозь», – брезгливо сказал Лелюк, вглядываясь в запрокинутое лицо.
А ныне осталась одна ночь. Известно: убитые им смотрят на него – и, должно быть, княгиня Ингигерд улыбается…
Расширенными глазами – в темь. «Убил. Смердит душегубством-то… зачуют… ОНИ – чуют… Духи… души… Эдик-бес исчез как прах, а я…»
А на льду замерзшей речонки торчит, дожидаясь, сбитый и уж заваленный дровами сруб.
Роняя голову, одно слышал – свое хриплое дыхание. Трескаясь, шевельнулись губы – без голоса: «Эдик, возьми меня отсель, мне больно… Ты можешь же… коли бес, а? Эдик…»
…Как больно. КАК.
Вздрогнул, задев цепью по голому – сквозь дыру в штанине. Закинув голову, размазывал текущую из носу кровь.
…Что били. Истязали. Что клещами ломали ребра. Что – бесчестье… а смерть – в муках…
Затылком – в иней. Спиной – воспаленным, кровавыми струпьями, гноящим мясом… Не зазнобило сильней – затрясло так, что звенели цепи. Ненавистью свело скулы. «Рабы, смерды… За что?! Не виноват я… знаете! Убил – да… а беса… Не знал я, что бес, ну!..»
Клещи. Как… Хруст – внутри, боль, боль – до искр в глазах, а и не крикнуть – горло сорвано, сип один… Не бывает такой боли. Не надо…
«Всеволод, вор, братоубийца… Я клянусь всеми богами, и твоим – светлым, великим… Кровью моего отца, какая во мне… твоей, чтоб… (потянул носом; вышло – всхлип) чтоб тебя гниль разъела, чтоб все беды тебе попали, кровью. Стань я князь, твое мясо свиньям бы… Твои кости… Светозару со щенком – то ж… Не успел…»
Всеволоду – распятый в цепях, давясь смехом сквозь кашель, – он сказал непотребное: варяги, про то все знают, заместо баб берут на корабли коз, – не коза ль родила варягу Олафу рыжую дочку? Всеволод, оттолкнув Лелюка, сам витой сыромятной плетью хлестал Рогволда так, что тот поверил – убьет.
…Сплюнул – кровью. Зашелся кашлем – горло, ребра, от боли мутится в голове. «Кубыть, уже палят…»
Как не хочется умирать. «Э-дик… Макарий все врет… нет правды в его вере… все врут… больно, Эди-ик…»
…Под пальцами тает иней – пальцы гладят, будто лаская, камни стены. Будто живое тело. Рогволд улыбается, закрыв глаза – вспоминая широкие теплые ладони на своих зяблых со сна плечах.
«Я! Люблю тебя! Я!»
Кулаком – в стену. Задохнулся. В глазах – огненные мошки. Боль – дикая, до обморочной тошноты; раненая рука, еще вывихнутая на дыбе, раздутая… Боль. Боль…
Дышал, зажмурившись, трогая языком сохлые губы. Носом в промокшую повязку – лоскут рубахи, – все силился выцедить запах любимого тела. Но смердело гноем и кровью. «Бесу я что? Червь… Не придет он…»
Текли слезы; давясь черной бранью, сглатывая кровавую слюну, слизывал иней со стены. Собирался с силами.
Он знал – обречен. Никто-никто не поможет ему. Ничего не стало впереди, кроме нечеловеческой боли – и все одно смерти; его гнал ужас. Цепи едва хватило – обернуть шею; подбородком прижимая ошейник, на корточках поворачивался, затягивая петлю. Нет стыднее смерти – удавиться, но казнь – принародно, чтоб гоготали, пальцами тыкали… И драться – прыгнуть на Всеволода, цепями разбить голову, выгрызть сердце, – где там… Не ворохнуться…
А еще – таясь от самого себя, костра, ТАКОЙ боли – боялся.
Горло засмыкнуло – услышал, как в висках бьется кровь. Цепью щемило кожу с шеи. Рогволд закусил губу – воспаленная, а боль – глухо… Боль, воздух, дышать… «Нехай, утресь куда как будет больней…»
Хрипя, упирался в стену – отталкивался. Дергались занемевшие губы… но воздух шел, цедился в легкие, Рогволд корчился, зная уже, понимая – все напрасно, туже цепь не затянется, слишком крупные звенья… а сил слишком мало… а цепь коротка…
Легкой смерти – не вышло.
…Была боль в горле. Цепь держала голову прижатой к стене; заходясь кашлем, хотел руками зажать переломанные ребра – от боли не хватило воздуху, снова поплыло в голове… Напрягались под пальцами опухшие бока.
«Гляди, Ингигерд. Радуйся».
Смешок задохнулся во всхлип. Крошки инея таяли на ободранных костяшках пальцев – в капли на языке.
6. СУДЬБА РЕЗИДЕНТА
Рассветное небо в акварельных пятнах облаков. В розоватой дымке, в длинных тенях плыл мир. Где-то в нем спала обиженная Галка – возможно, уже купившая билет до Питера. И родители, и Лидка… Он шел по лагерю и вспоминал.
Сугробы по грудь. Утоптанные тропки посреди кривых улочек, снег вперемешку с навозом, клочья мха между бревнами стен… Закопченные потолки княжеских палат. Все, все тесное, узкое, темное, все маленькое в громадном лесу…
Он не размышлял. Иногда размышлять не стоит. Потому что если задумаешься, сразу поймешь, что поступок твой бессмыслен, безнадежен и обречен…Как пойти грудью на самосвал. Зная, что тебе не остановить самосвала. Просто не идти – нельзя.
…За ледяные заросли на окнах и мышиный писк, вышивку по краю плаща и обметанные губы… черт. За доверие, в конце концов. Он ведь до меня и спал с ножом под подушкой. А со мной – просто дрых, по-детски забрасывая на меня руки-ноги… Он мне доверял, вот. А я…
Я ОБМАНУЛ ДОВЕРИЕ. Доверие чужого мне, в сущности, парня… Ну и что? Мало ли я в глаза обманывал доверявших мне людей? Я сочувствовал Андрею по поводу угнанной машины, а ключи от нее лежали у меня в кармане, а саму ее разбирали у Боброва в гараже… А что Андрей мне сосед по лестничной площадке и мы с ним часто трепались за жизнь – подумаешь…
Черт.
…Как бедная дурочка Ингигерд. Что, не могла она приказать стражникам, чтобы сделали то же самое – бросились разнимать драку? Могла. Могла приказать соплеменникам на родном языке. Но кинулась сама, увидев творящуюся на глазах явную, с ее точки зрения… что? Неположенность, вот. Неправильность. Нарушение установленного порядка вещей. (Пнул ногой подвернувшийся булыжник – отлетев, булыжник ударился о корень.) Ну не была она рождена отдавать приказы, бедная девочка. Происхождение происхождением, а темперамент подгулял. Бывает. Скромная, честная, храбрая… Почти идеал былинного правителя – всегда с народом, всегда в заботе о справедливости и всегда готов броситься сам… Что, не могла она отпустить Рогволда? Могла. Но она ведь вовсе не спасти его хотела. Она хотела, чтобы все стало ПРАВИЛЬНО. Пусть казнь, но по закону. Пусть помилование, но ПО ЗАКОНУ. И она просила бы о помиловании – как подобает жене верховного властителя, олицетворяющей милосердие – в противовес суровости мужа… Не потому, что вы ей были симпатичны, терпеть она вас не могла, – а потому, что ПОЛОЖЕНО так, понимаешь? А вы все сделали по-своему. (Оскалился, вспоминая.) «Нельзя так…» Можно, милая. Еще и не так можно.
…В рюкзаке нашелся толстый свитер – когда-то Эд носил его и зимой. Треники можно надеть под штаны; шерстяные носки – вместо портянок… Эд ползал, собирая вещи, замирая каждый раз, когда Витькин храп обрывался. Свет из открытого входа падал Витьке на лицо – но не собираться же в темноте.
На раскладном столике еще лежал мобильник. Что-то тупо царапнуло на дне души. «Это безнадежно, – сказал в голове отцовский голос. – Ты же сам понимаешь. Это – БЕЗНАДЕЖНО. А мы…»
Эд отвернулся.
Он запихнул в рюкзак грелку, которую Диночка одолжила Витьке, когда у того разболелась спина. Странное зеленое устройство, в котором при нажатии запускается якобы химическая реакция, идущая с выделением тепла. Грелка была большая – можно будет засунуть под одежду, и авось от холода не сдохну. Точнее, сдохну не от холода.
А шевелиться было больно. Особенно нагибаться. Он стискивал зубы, поминутно хватаясь за разные места. Хороши мы там будем, однако. Парочка…
Второй комплект одежды решил не набирать – из суеверия.
Из-под кучи барахла он выкопал Витькин «макаров» и коробочку с патронами – пеструю, хорошенькую… Подумал, что стоило бы написать записку, но бумагу и ручку тут так просто не найдешь. Поэтому он просто поаккуратнее разложил перерытые тряпки. Есть шанс, что сразу и не хватится. Хотя, конечно, рано или поздно…
Стоя на четвереньках, взвесил пистолет в руке. Игрушка. Стены, кольчуги… Да его убьют у меня на глазах, и я ничего не смогу сделать!..
Не страх – это был УЖАС. Внутри будто пролился кипяток. Будто анестезированная рана вдруг опомнилась. Эда затрясло, на какое-то время он вообще перестал соображать. Зажмурившись, вспоминал. Русая макушка. И по-мужски редкий стук сердца. У женщин пульс чаще… Жизнь моя. Любовь моя. Я ничего не сумел. Даже сказать тебе на твоем языке. Не сумел. По-че-му?!
Стенка палатки прогнулась под напором ветра. Подрагивая, шелестела прорезиненная ткань. Пусть он плюнет мне в рожу и будет трижды прав – только бы…
Эд вдруг обессилел. От страха. Больше ничего не хотелось – только забиться куда-нибудь и съежиться. Ничего не видеть, не слышать, не знать… Заткнись, заткнись…
На левом запястье остался четкий отпечаток зубов. Одной рукой прижимая к груди рюкзак, Эд выбрался наружу и тщательно занавесил вход. Переводя дыхание, пощупал в кармане рубчатую рукоятку. Бедный Витька, конечно, он и шум-то поднять не сможет – узнает Дядя Степа про пистолет в экспедиции, до ректора дойдет… Ничего. Жив буду – извинюсь.
У палатки Паши и Диночки он постоял, трогая край стены босой ногой. Стенки больше не дергались – должно быть, внутри наконец уснули. Он присел и подсунул книгу под полог.
…Переодевался он в роще, у большого валуна. Пустой рюкзак взял с собой – лучше пусть там валяется, чем чтобы тут его нашли ребята и черти занесли бы их вслед за мной.
Только сейчас он понял, что все это время твердил про себя строчку из старой песенки Газманова: «Может быть, я обратно уже не вернусь, как ни жаль, ка-ак ни жаль…» Закатал штаны – мокрая от росы трава хлестала голые ноги. Пальцы на ногах сразу застыли. Сколько мне еще мерзнуть, думал он. И зачем?
«Они и тебя на костре сожгут, – говорил внутренний голос. – Как соучастника. Неужели ты думаешь, что ему от этого станет легче?»
В бледном небе раскачивались ветви. Сумрачно-зеленая рябь листвы.
«И не пистолет тут реально нужен, а автомат. Значит, ехать в город, где-то раздобывать – и я могу его раздобыть, но время, время…»
И автомат ни к чему, понял он – и остановился. Я не имею права их убивать. Мне их напугать нужно… Ракетницу бы, что ли…
Черт.
Он шел. Сквозь птичье тиньканье. Сквозь запахи – прелой земли, мокрой зелени, чего-то цветущего…
«Опомнись, – сказал внутренний голос. – Ради кого ты… Он же мразь, он же…» – «Он просто несчастный ребенок…» – «Врешь. Ты никогда не производил впечатления идиота, Эдик. Не начинай. Убить человека, который тебя защищает – это… это я не знаю, как называется…» – «И я не знаю. Можете меня отстрелить за аморальность. Только, Господи, пусть я сначала его спасу, хорошо?..»
В развилке березовых корней – темные листья и белые шарики ландышей. Эд осторожно перешагнул.
«Пусть лучше не сработает, – думал он. – Я помучаюсь и перестану, а жить я все равно хочу…» – «А он тоже мучился! И ему было больнее, чем тебе!»
Тумана над лугом не было. Часов, правда, больше не было тоже – где-то во тьме времен остались его часы… Но почему-то он был уверен, что ничего странного в мире не происходит. Что машина времени не сработает. Потому что на свете есть такая вещь, как непоправимые ошибки.
Колечко он, поморщившись, все-таки надел на мизинец. Больше его некуда было девать.
У дерева-ориентира натянул сапоги. Постоял, прижавшись щекой к стволу, провел ладонью по сломанной ветви. Прости меня, дерево.
Из-за дальнего края луга всходило солнце.
Шаги он считал шепотом – вслух. Раз, два… четыре… шесть… Ноги двигались все медленнее. Семь… Он остановился. Поправил пустой рюкзак за плечами. Облизнул сухие губы. Сглотнул. Зачем-то зажмурился и изо всей силы втянул воздух.
И шагнул.
июнь 2000 г., ноябрь – январь 2001 г.
