Текст книги "Плеть темной богини"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Но Эльдар Викентьевич присел на краешек дивана, поправил очки в тяжелой оправе и строго произнес:

– Слушаю.

– Я не стрелял, – ответил ему человек-рыба. И в бабушкино кресло сел. И шаль, которую Юленька не убирала вот уже… давно не убирала, подвинул. Да какое он право имеет! Нельзя трогать…

– …Нельзя привязываться к пустякам, иначе рискуешь всю жизнь на мелочи разменять. Там медяк, там другой, копейка на копейку, – бабушка пускает монеты по лакированной поверхности столика. Ставит на ребро и подталкивает желтым ногтем, те катятся, иногда добираются до края и летят на мягкий ковер. Эти Юленька собирает, чтобы спрятать в копилку, Зоей Павловной подаренную. А бабушке копилка не нравится, она обзывает домоправительницу скупой и Юленьку с нею. – Люди имеют обыкновение к упорядочиванию мира, но забывают, что жизнь по сути своей – хаос…

Интересно, бабушке бы понравился Илья? Наверное, она сочла бы его забавным. Или глупым. Или нашла бы еще какой-нибудь недостаток, она ведь у всех находила недостатки.

– Юлька, что с тобой? – Дашка дернула за рукав и зашептала: – Спасибо тебе огромное за помощь, но… мы, наверное, пойдем? Поздно уже. Точнее, рано еще. Ильюхе бы отдохнуть и…

– И если вы уйдете, то, полагаю, молодой человек в скором времени окажется там, откуда имел счастье сегодня выйти. Он ведь понимает сложность ситуации? Неоднозначность?

– Понимаю, – человек-рыба откинулся на спинку кресла и руки на подлокотники положил, и кресло заскрипело, подаваясь назад, но уперлось в подоконник. – Я – удобный вариант.

– Вот именно, вот именно! Удобный вариант! Зачем искать, когда можно сделать? Вы пришли, вы сами имели неосторожность признаться в том, что разговор был недружеским. Что вы имели претензии к потерпевшему…

Претензии? Какое смешное слово. Разве Юленькина обида – это претензия?

– Итак, у нас имеется, во-первых, труп, – Эльдар Викентьевич загнул палец, потом второй. – Во-вторых, орудие убийства, найденное у тела. В-третьих, свидетель и он же вероятный подозреваемый, найденный тоже у тела.

Адвокат хихикнул, словно сказал что-то смешное, но никто больше веселья не поддержал.

– В-четвертых, у оного свидетеля тоже имелось оружие, ну а в-пятых, мотив. Увы, увы, печально, но все говорит именно в пользу того, что Шульму убили именно вы, молодой человек. А остальное – хитрые попытки замести следы…

– Неправда! – взвизгнула Дашка, впиваясь в Юленькину руку. – Илья не убивал!

– Не убивал, – совершенно спокойно ответил Илья. – Стреляли со спины, а я стоял…

– А это не важно, где вы стояли. Это – слова, а нам нужны факты и только факты.

Почему же он на Юленьку смотрит? Чего ждет? Она дома была. Пыталась заснуть, думала, а потом ходила по квартире.

– Но факты пока против вас… но я готов, да, готов вам помочь. В память о Стефочке, о Данцеле… помогу, постараюсь помочь, сделаю все, что в моих силах.

И снова врет. Видит ли кто-нибудь, что он врет?

– Но мне нужно иметь полную информацию, обо всем, что происходило, происходит и произойдет! Я хочу знать все и обо всех, и только так, да, да, только так я сумею что-то сделать.

– А вы сумеете? – Дашка отпустила руку и с нажимом повторила вопрос: – Вы сумеете вытащить Илью?

– Несомненно, милая леди, несомненно! Итак, пожалуй, начнем… Юленька, свет очей моих, не будешь ли ты столь добра, чтобы кофею сделать? Да, да, с кардамоном и какао, как прежде. Не помнишь?

Не помнит. Ничего не помнит.

– Не помню я, во сколько я домой вернулась, – Магда сжала кулаки, ощущая, как ногти впиваются в кожу, больно, но это хорошо, боль отрезвляет, боль заставляет думать и держаться, скрывать эмоции.

А этот, напротив, он только и ждет, когда же Магда ошибется и выдаст нужную реакцию. У этого, напротив, отделенного столом-барьером, уже и теория имеется, версия закономерная и достоверная, разложенная по полочкам и жаждущая перекочевать из головы на бумагу. А там, глядишь, бумажка к бумажке – и путь открыт.

Дальняя дорога и казенный дом…

Старая карга вечно про них бубнила, вытащит колоду, смешает и швыряет карты по одной на пол, хохочет, повизгивает, тычет пальцем да приговаривает про дорогу, дом и короля червового, который на дороге стоит.

– И да, мы собирались пожениться! Господи ты боже мой! – Магда еще сильнее вонзила ногти в кожу и всхлипнула. Получилось довольно искренне, во всяком случае, тот, что напротив, поспешил изобразить сочувствие.

Тоже маска… у всех маски… и черта с два он сочувствует, скорее уж закипает тихой злостью, понимая, что ночь на исходе, тает рассветом, а значит, в очередной раз не выйдет выспаться, значит, снова зуд в глазах, тяжелая голова и одно-единственное желание – доползти до заката. А там, глядишь, рухнуть в кровать и не шевелиться, надеясь, что еще немного и сон придет. А тот, скотина этакая, не идет, пугаясь малейшего шороха, полосуя нервы, подталкивая…

Нет, это было давно. Это было раньше. И человек, тот, который напротив, живет иной, не Магдиной, жизнью. Может, у него-то как раз со сном все в порядке.

– Кто это сделал? Кто? – истерично, соответственно моменту, так, что человек вздрогнул и, отведя взгляд, пообещал:

– Выясним. Вы знакомы с Ильей Лядащевым?

– Ильей?

Вот уж и вправду неожиданный вопрос.

– Фамилия знакомая. – Магда разжала руки и положила на колени ладонями вверх. Если он не видит слез, то пусть хотя бы отметины станут тем маркером, который говорит о ее переживаниях. Ему, тому, кто напротив, нужны маркеры.

– У нас в группе была Дарья Лядащева. Рыжая такая.

Рыжая стервозная тварь, одна из многих. Впрочем, тогда все казались тварями. Все, кроме Юльки.

– Извините, но вряд ли мы знакомы, – решилась Магда. В конце концов, когда не знаешь, что сказать, говори правду: меньше шансов, что поймают на вранье.

– Ясно. А Шульма, он не упоминал эту фамилию? Имя?

– Нет.

– А… – шелест страниц потрепанного блокнота, темные пальцы на белой бумаге, лиловые чернила и желтые ногти. Цвета яркие, слишком яркие, и во рту знакомый мыльный привкус. Нет, только не сейчас. – А Юлия Светлякова? Такую знаете?

– Знаю. Мы дружим. Дружили. С университета.

– А почему перестали? – человек ловко вцепился в обрывок фразы. Как же его зовут? Ведь представлялся, имя, фамилия, отчество, удостоверение, вежливая просьба о разговоре… выскользнуло имя.

– Перестали… ну, вы все равно узнаете. Понимаете, бывает так, что личная жизнь, она… в общем, с Михаилом меня Юля познакомила. Они уже встречались некоторое время, ничего серьезного. Она вообще легкий человек, знаете, бывает так, когда из романа в роман. Каждую неделю новая любовь… нет, не подумайте, что я осуждаю, просто… мы с первого взгляда поняли, что подходим друг другу. Я и Миша. А тут она…

– Любовный треугольник?

Треугольник? Скорее уж многогранник, в котором меньше всего было любви. Расчет, планирование, вложенные силы, ожидаемые дивиденды, партнерство, брачные танцы во имя отдаленных перспектив… а любовь – это непрактично.

– Да. Любовный треугольник, – Магда потерла свербящие ладони о брюки. – Я долго тянула с разговором, все надеялась, что она сама остынет, тем более что Миша от нее отдалился… они уже и не встречались-то, ну, не жили, понимаете, о чем я?

– Понимаю.

– Вот. Поэтому я все-таки надеялась, что она правильно поймет, что удастся сохранить… все-таки столько лет вместе. Ее дружба много для меня значила.

За окном уже серая муть. Предрассветная, знакомая, которая собирается у земли туманом, а потом поднимается вверх, растворяя темноту, вытесняя ее этой болезненной белизной. И только когда черного почти не останется, выглянет солнце.

Нет в рассветах ничего красивого, тоска одна.

– Но не получилось, верно?

Доволен догадливостью. Или ему плевать? На Шульму-личность, вероятнее всего, плевать, а вот Шульма-дело беспокоит. И она, Магда, беспокоит как часть этого дела. А ее, в свою очередь, беспокоит этот тип с припухшими глазами, заплывшими то ли по причине регулярного недосыпа, то ли пьянства, не менее регулярного; с ломаным, криво сросшимся носом, со шрамом над губой и черной неряшливой щетиной.

Вот же скотство. Узнать бы, кто Мишку грохнул, лично удушила бы.

– Не получилось. Юлька – она не злая, избалованная только. Родители рано умерли, и Юлька с бабкой жила. А у той деньги были, она деньгами все проблемы и решала… ну да я не о том.

О том, о том… классовая ненависть. Небось того, кто напротив, не баловали. И кусок жизни ему клыками добывать пришлось, и оборонять от других, столь же голодных и жадных. А теперь ему кажется, что обманули, обещали больше, а дали меньше.

И таких, как Юленька, он ненавидит. Или хотя бы завидует.

– Она… она звонила ему. Сегодня, то есть уже вчера. Мне Миша говорил. Грязные женские приемы… знаете, из разряда шантажа… он поехал, чтобы поговорить и…

– Избил?

– Нет, что вы, Миша не смог бы руку на женщину поднять! Юлька присочинила. Если не вернуть, то хотя бы отомстить, ну а получилось… Господи боже ты мой! Как я теперь без него? Как?

Отвернулся, распрощался, отступил, делая вид, что уважает горе. Хорошо, Магде необходимо было подумать, Магде необходимо было что-то решить, ведь жизнь, ее тщательно выстраиваемая, добытая с трудом жизнь разлеталась на куски.

Нужно срочно что-то делать, но она впервые не знала, что именно.

Постепенно сон поистерся, выцвел, утратил подробности, оставив послевкусие некоторой неуверенности в себе и происходящем вокруг. Сон отступил и дал место дневным заботам, несоизмеримо более важным, чем видения, порожденные уставшим разумом.

Были похороны Сеньки, поминальная служба, потом обычные, ежедневные проблемы с пациентами старыми и пациенты новые.

Я выбрался из больницы в преддверии вечера, воспользовавшись случаем, что сестра Августина заложила подводу, чтоб в город ехать. Она и подвезла.

Городок наш, небольшой, суетливый, стоял на холмах. Не на семи, конечно, всего-то три было, и те пологие, широкие, что черепашьи спины. На самом крупном этакой залысиной виднелась площадь с памятником, поставленным, по одной версии, Пушкину, по другой – Лермонтову, по третьей – и вовсе разбойному человеку, который раскаялся и город основал. В общем-то, сработанное местными умельцами изваяние не отличалось четкостью черт, хотя сие, пожалуй, было скорее достоинством.

Неизвестный на постаменте печально взирал на городскую управу, а спину его подпирали казармы с пожарной каланчой. Нашлось место и двум церквушкам, и нарядному, современному на общем фоне дому графа Яшурского, каковой, впрочем, в этих краях показываться не изволил. Далее, вторым фронтом, стояло кольцо домов, принадлежавших людям не столь знатным, но в то же время достаточно богатым, ну а народец попроще ютился в сыроватых, не просыхающих даже по июльской жаре, низинах. Там деревянные домики и домишки плотно жались друг к другу, наползая, срастаясь крышами и стенами, дыша плесенью и грязью, глотали узкие дорожки, распространяя не то чтобы зловоние, скорее уж бедность.

И снова смотрел я на это с удивлением, точно в первый раз, и шел по снежной грязи. Хлюпало. Звенело раздраженными голосами спорящих, которые замолкали при моем приближении, отворачивались и, стоило пройти мимо, возобновляли спор с того самого слова, с той самой ноты, словно и не было паузы.

Вот что-то втолковывает извозчику толстуха в старом пуховом платке, и чумазый мальчишка при ней уцепился за юбку да глазеет на сонную, одутловатую шлюху, что без пудры да румян при свете дневном выглядит откровенно страшной. Знаю ее, Сонечку, постаревшую Мармеладову, ничего-то общего не имеющую с той, другой, описанной Федором Михайловичем. Эта склочна и скуповата, склонна к истерикам и обморокам, бесплодна, как выжженная многими пожарами земля. Она останавливается, приветствует меня кивком и торопливо отворачивается, спешит, придерживая одной рукой юбки, другой – плетеную корзину.

Стайка пацанят, подпихивая друг друга, свистит вслед, вытягивается этаким живым хвостом, каковой, думаю, продержится до самого рынку, чтобы там уже схлестнуться с другим, пришедшим с иного района. И будет драка, матерные слова, выкрикнутые дрожащими, детскими голосами, срывающимися то на хрипловатый басок, то на тонкий фальцет; и приближение, и первый удар, толчки и пинки, возня в снегу, выбитые зубы, расквашенные носы…

Почему-то сегодня, именно сегодня, я видел город словно бы с изнанки, причем не сразу, но в продолжении, видел прошлое, настоящее и будущее. Видел лица и людей. И сопливого, повзрослевшего мальчонку, что, кривясь, краснея от стыда, выбирает из стайки развратных девиц новую Сонечку, а та, еще не обозленная, не остервенелая душой, тоже стыдится и краснеет, но продает себя ради…

Ради чего все это? Неужто права Софья, та, наша Софья, серьезная и степенная, жалеющая и горящая праведным гневом. Неужто в ее словах лежит то, что было мною пропущено? Миру нужны перемены! Не медленные, что приходят со взрослением, но немедленные, каковые бы избавили многих…

– Егор Ильич! Егор Ильич! Погодите же вы! – по улице торопливым, вовсе не свойственным ему шагом шел Вецкий. Напрямую шел, не заботясь о дорогих галошах своих, о том, что полы каракулевого пальто измажутся темным снегом, о том, что в спешке этой выглядит он нелепо и даже жалко. – Мне матушка сказала, что вы уехали… что ж вы, Егор Ильич, и без предупрежденья… на подводе… сказали бы, я б извозчику велел, к самому б порогу…

Вецкий, похоже, не оставил еще мысли переманить меня в Петербург или в Москву, оттого и был угодлив безмерно. Хотя… мерзко вот так человека обвинять, каковой в сущности не желает мне зла, напротив, пытается облагодетельствовать. И не его вина, что его добро для меня не годно.

Мальчишка, отвлекшись от ковырянья в носу, раззявил рот, матушка его тотчас наклонилась, дернула вверх широкий шарф, закрывая до самых глаз, и вновь вернулась к разговору.

– Егор Ильич, – он остановился в двух шагах, как-то растерянно огляделся, точно удивляясь, куда это его, нарядного и холеного, занесло. – Как вы тут обитаете?

Обыкновенно. Комната дешева, квартирная хозяйка приветлива. Да и соседи не столь шумны, как я опасался вначале.

– Вы ведь большего заслуживаете! Много большего! Неужто никогда не хотелось иметь…

Хотелось. Имел. И дом свой, и экипаж, и лошадок, и прислугу, и Машеньку, ради которой готов был на многое… Одного не сумел – удержать ее. Ушла моя красавица к другому, к безымянному, тому, который на кресте. И крест стал над последним прибежищем Машеньки, молчаливым укором мне, беспомощному и бесполезному.

– Простите, Егор Ильич, – тут же пошел на попятную Вецкий, видимо, отразились-таки мысли на моем лице. – Я слышал, да, слышал о беде вашей, но… но разве можно себя хоронить?

Он шел за мною, в шаге, то ли ангелом-хранителем, то ли бесом-искусителем, шептал да приговаривал о том, что работа моя в больнице бесполезна, что им, приходящим, не нужно мое милосердие и мое умение, что любой бы справился, и та же Софья, и Марьянка, и Глаша. А мне дорога в Петербург…

Дорога дальняя да дом казенный. И только в храме моем тишина и покой.

У порога остановились.

– Егор Ильич, пожалуйста, позвольте мне хотя бы объяснить… нет, нет, не отказывайте, с того прошлого разговору я много думал… признаться, не сразу понял, да и то не уверен, что понимаю верно… но Софья помогла, спасибо ей. И появилась мысль…

Дверь открылась прежде, чем я успел ответить, и выглянула Тонечка, хозяйка дома, а Вецкий замолчал.

– Ой, Егорушка, вы ли это? – она подняла лорнет, щурясь и кривясь, хотя я точно знал, что зрение у Тонечки было отменным. – И с гостем! Проходите, проходите, я самовару поставлю!

Она разговаривала почти как Марьянка, громко, восклицая, но с первого же слова становилось ясно, что все это – лишь игра. Некогда Тонечка была актрисой и с тех пор сохранила явную любовь к притворству, каковым был и голос, и жесты ее, преисполненные торжества и пафосности, и грим, что толстым слоем лежал на Тонечкином лице.

– Егорушка, а я уж думала, кого это за вами послать! – Тонечка шла по коридору, широкая спина ее, задрапированная яркой тканью, заполняла почти все пространство, а плотный круп вообще с трудом протискивался меж стенами.

Вецкого Тонечка ввергла в молчаливый ступор, и можно было бы распрощаться, полагаю, он ушел бы без споров, но мне вдруг стало любопытно, что за идея пришла к этим двоим – Вецкому и Софье. Они ведь друг друга недолюбливают…

– У меня, знаете ли, поясницу жмет, вот тут, – Тонечка похлопала по плотному боку и засмеялась игривым дребезжащим смехом. – И спину тянет… и по утрам такая слабость, вот глаза, бывает, открою, лежу в постели и думаю: поднимусь сегодня или приберет господь несчастную дочь свою.

– Вам есть меньше надо, – недружелюбно отозвался Вецкий. – Тогда и слабость пройдет.

Пожалуй, он хотел добавить еще что-то, но замолчал, не желая вступать в спор бесполезный.

– Так разве я много? – Тонечка всплеснула руками. – Аки птичка! Поутру росинку маковую! Чаю пустого, а то и кипятку вовсе… и целый день молитвою одной…

Сегодня на массивной груди ее возлежал крупный крест на железной цепи. И волосы – рыжий парик, припорошенный белой мукой для пущей красоты, – прятались под черным платком.

– А вы тоже врачом будете? Как Егорушка? Он от бога доктор… А вы проходите, проходите, я сейчас, скоренько с самоваром. Аленка, шалава, сгинула куда-то, все самой да самой приходится…

Вецкий не знал, что никакой Аленки не существовало, что выдумала ее Тонечка сугубо для солидности, ибо в ее представлении серьезной даме без прислуги обходиться никак невозможно, а позволить себе нанять кого-то Тонечка не могла.

– Господи, как вы живете вот с этим… с этой… – Вецкого передернуло. – Она же…

– Невероятна, – я снял шляпу и пальто, кинув его по старой привычке на софу, но потом, подумав, убрал в шкаф, там же нашлось место и для вещей Вецкого. Шкаф-то в отличие от комнаты был пуст.

– Егор Ильич, неужели вам здесь нравится? – Иннокентий Николаевич прошелся по комнате. – Вот здесь? Вот с этой женщиной? Неужели не возникает желания сбежать?

Я снова видел свою комнату, удивлялся несуразности ее, узкой и длинной, словно и не комната это – кусок коридора, стеной отгороженный да окном снабженный. Снова раздражался низким потолкам и кривоватому, скрипучему полу, обилию вещей, чужих, незнакомых и ненужных. Секретер у окна, книжные полки и широкая кровать – это да, это я бы оставил. А вот низенький столик, кокетливые креслица со старой, поистертой обивкой, бронзовых обезьян с бронзовыми же подсвечниками, пыльный веер, картинки, из журналов вырезанные, цветастый палас – это бы выкинул к чертовой матери.

Но Тонечка обидится, Тонечка создает уют в ее собственном понимании.

– Здесь даже не убого… нет, я думал, что кельи – это… но здесь! – Вецкий поднял руки, взывая к кому-то, верно, Безымянному и Неназываемому, тому, который на кресте, к которому ушла Машенька и многие другие.

– Я ни за что не поверю, что вас устраивает такая жизнь!

– Успокойтесь, Иннокентий Николаевич, давайте-ка лучше чаю попьем. Поверьте, Тонечка готовит превосходный чай. А что до прочего… ну, полагаю, тут дело лишь в привычке. Да и вы верно заметили, я редко тут появляюсь.

Тонечка внесла чай на гостевом подносе, широченном и тяжеленном, с черной вязью старой чеканки по белому серебру. Я думаю, что поднос этот был единственной по-настоящему ценной вещью в доме, и извлекала его хозяйка лишь тогда, когда хотела поразить гостей шиком.

Вецкий не поразился. Не впечатлил его и темный до кофейной черноты чай в нарядных фарфоровых чашках, которых, и это я тоже знал, осталось лишь три, а четвертая – треснутая – хранилась Тонечкой для комплекту. Не притронулся он и к выпечке… и вовсе сидел молча, глядя на Тонечку, всем видом своим демонстрируя неприязнь.

А она не замечала, щебетала, делилась сплетнями, расспрашивала о сестрах, больнице, пациентах, жаловалась на соседей и в свою очередь игнорировала Вецкого.

– Простите, – наконец не выдержал тот. – Но я хотел бы поговорить с Егором Ильичом приватно!

– Ах, да, да, конечно! Егор Ильич, а вы как, останетесь? Егор Ильич, я вчера карты раскидывала, так вы не поверите… я для вас бы раскинула…

– Дура! – буркнул Иннокентий Николаевич, когда за Тонечкой закрылась дверь. – Господи, ну и дура же! Я поражаюсь вашему терпению, как вы выдерживаете эту болтовню? Как вы вообще… впрочем, извините меня, не хотел оскорбить, но я и вправду тороплюсь, я хотел бы вернуться в больницу сегодня. Да, Егор Ильич, я не так и равнодушен, как вам это показалось! Мне не безразличны наши пациентки, но…

– Но вы желали бы иного для себя?

– Да! Вот именно, Егор Ильич, вот именно! Вы видите меня лучше, чем я сам…

Геката показала стигийских псов, Геката позволила мне видеть чуть больше, чем прочим, и даже не знаю, благодарен ли я ей за сей нежданный дар. Прежний Вецкий-человек был неприятен, а нынешний вызывает жалость.

– Я и вправду желаю иного. Нет, не славы и не богатства, но… да, они нужны, ибо позволяют многое. Путано говорю? Да я и сам, признаться, в себе запутался. Не рассказывал никогда, как решил стать врачом? Безделица, конечно, пустячок-с, детское воспоминанье…

Надо же, и у стигийцев детство бывает. А как вообще становятся псами? Кирка-Цирцея, служившая Гекате, обращала попавших на остров мужчин в животных, но хитромудрый Одиссей сумел противостоять чарам. А у Вецкого не получилось, Вецкий и знать не знает, что зачарован, более того, не мифология забытого народа нынче его волнует, а собственное недалекое прошлое.

– Я хотел узнать, почему человек умирает. Живет-живет, а потом раз и нету… – Он покусывал губы, отчего те налились кровью, раскраснелись, припухли. – Бабка моя умерла, и матушка, и брат… а я понять хотел. И теперь хочу. Сердце работает, легкие работают, многое работает, но вот как? Как?!

Кричит. И за стеной раздается протяжный скрип, свидетельствующий, что Тонечка забеспокоилась, встала с кровати и сейчас объявится, проверит, с чего это гость расшумелся.

– Одному господу известно, – пытаюсь успокоить Вецкого, но тот успокаивается сам, машет рукой, обессиленно, словно отчаявшись донести до меня мысль, и чай выпивает, залпом, кривится, облизывает неестественно красные губы и тихо говорит:

– Бросьте, Егор Ильич, уж вы-то в бога не верите. Тут мы с вами похожи… да, похожи. Но я не о том хотел, вот, верите, сам не пойму, с чего это меня на откровенья потянуло? Видно, устал, все мы устали… Егор Ильич, я имел предложить идейку, какая, имею надежду, вам приглянется больше, чем прежняя. Я желаю открыть больницу, с вашим именем и моими связями сие вполне возможно.

– Я уже говорил, что…

Вскинул руки, обрывая возражения:

– Дослушайте. Я не требую отказаться от вашей миссии милосердия, я предлагаю перевести его на иной уровень, сделать более… всеобъемлющим, что ли? – кажется, он сам удивлен этим словам. – Смотрите, больницу при монастыре в скором времени прикроют, ибо сестрам не на что ее содержать, но вот если иметь коммерческое заведение, то часть доходов можно было бы пустить на благотворительность.

Больницу закроют? Матушка Серафима о таком не упоминала.

– Бесплатное отделение. Много больше того, которое здесь. С палатами, а не кельями. Куда лучше обеспеченное и оборудованием, и лекарствами. Полностью укомплектованное персоналом. Более того, это отделение видится мне великолепной возможностью практики для студентов-медиков или даже молодых врачей, кои захотят перенять ваш опыт…

– Экспериментальный материал?

– А пусть и так! Им все равно, кто вскрывает гнойники, профессор или студент. Им плевать, кто принимает роды – мировая знаменитость или полуграмотная монашка! Эти люди получат надлежащий уход, и вы будете лично следить за этим, коли так хочется.

– Но?

– Сомнения? Что ж, я понимаю вас, Егор Ильич, мир корыстен, и я не исключение. Я хочу, чтобы вы работали с иными пациентами. Бедные и убогие – по вашему желанию, но в первую очередь те, за счет кого будет процветать наша с вами клиника. Я хочу, чтобы вы учили. Меня, Софью… иных. И не только тому, как спасать чужие жизни. Егор Ильич, мы с вами нужны друг другу, жизненно необходимы просто! Вы станете моим знаменем, моим символом. Я – гарантом вашего милосердия.

– Уходите.

Вецкий вскочил, поднял сжавшиеся кулаки, словно угрожая, но не ударил, отступил, трусливо отвел взгляд и пробормотал:

– Извините.

Эта его внезапная покорность, пожалуй, была еще более удивительна, чем прежний поток откровения.

Стигийские псы меня не тронут? Или все же я слишком заигрался с фантазиями, ежели в обыкновенном человеке ищу печать мистицизма?

В тот вечер я не думал над предложеньем Вецкого – упал в кровать, не раздеваясь, и провалился в черный, бездвижный сон, из которого вынырнул еще более утомленным, чем прежде.

А спустя неделю матушка Серафима объявила о закрытии больницы. Делать стало нечего.

– Интересно, очень интересно… – Эльдар Викентьевич снял очки и сунул их в нагрудный карман. – Значит, собачья шкура… значит, кто-то желает разбудить ее…

Лицо его вытянулось, черты поплыли, словно растворяясь в резком электрическом свете, на миг даже почудилось, что и не человек это вовсе.

Илья потер глаза, мотнул головой, пытаясь выбраться из сонливого состояния, и, кажется, получилось. Во всяком случае физия адвоката теперь была вполне человеческой, мерзкой, конечно, вызывающей отвращение на каком-то подсознательном уровне, но тем не менее.

– Тем не менее я попробую. Ради Стефочки попробую… вы только скажите, где она?

– Бабушка? – Юленька пожала плечами. – На кладбище. Она умерла.

– Да, да, я в курсе, что Стефочка отошла в мир иной, и весьма, да, да, весьма опечален, ибо она была великолепной женщиной. Магнифик! Но я о Плети спрашиваю. Где Плеть? Я должен, я обязан убедиться, что она существует, что…

– Я не понимаю, о чем вы.

– О Плети Гекаты!

Взвизгнул и, осекшись, замолчал, уставился на Юленьку немигающим взором. А кадык мелко-мелко подрагивает. И пальцы на обивке дивана, словно Эльдару Викентьевичу очень хочется сжать руки в кулаки и, возможно, ударить, но он держится.

– Плеть Гекаты, – спокойнее повторил он и даже улыбку выдавил, кривоватую, этаким беззубым оскалом. – Стефочка не рассказывала тебе про Плеть?

– А я говорила, что он псих, – громко заявила Дашка. – И бабка твоя, Юлька, тоже ненормальной была…

Наверное, Дашка добавила бы и больше, и про саму Юльку, которую уже тоже считала ненормальной и виноватой во всем, случившемся вечером, но Илья перебил:

– Расскажите про Плеть. Даша, сядь, пожалуйста.

А кофе остыл, черная жижа в белых чашках, не фарфор, но керамика, в отличие от всего в доме, – новая, блестящая, украшенная аляповатым рисунком и очень миленькая. Только вот кофе холодный. Юленька сделала его еще тогда, когда за окном плескалась волглая муть непонятного цвета, не ночь, но еще и не утро. О кофе просил Эльдар Викентьевич, но так и не притронулся, а Дашка, выпив свою чашку, забрала и Юлькину, но не допила…

Алена не любит кофе, Алена пьет зеленый чай, чистый, без добавок или ароматизаторов, без сахара и молока, без конфет в прикуску и булочек.

– Рассказать? Что ж, молодой человек, я могу и рассказать… о Гекате темной, о Гекате великой, о Гекате – хозяйке перекрестков, повелительнице ночи, о Гекате Карающей, той, что обитает в мрачном царстве Аида, которое покидает лишь изредка. Она выходит на поверхность, чтобы нести ужас и безумие, в руке ее – плеть и факел, у ног ее – стигийские псы, мрачные сородичи ужасного Кербера.

Права Дашка, он точно псих, причем самый натуральный. Вон как заблестели глаза, а голос зазвенел, загремел, заполняя пустое пространство квартиры. Эльдар Викентьевич поднялся и, вытянув руку над столом, над чашками с остатками кофе, над сахарницей – серебро и ляпис-лазурь, над салфеткой и журнальчиком «Мини», продолжил вещать:

– И по слову Гекаты срывается стая в бег, дабы лететь по следу, дабы настигнуть рано или поздно того, на ком гнев богини. И вонзят они клыки, и польется кровь…

– И наступит конец света, – заявила Дашка. – А вы давно голову проверяли? Знаете, у меня знакомый есть, он как раз по нервным расстройствам специализируется, хороший врач…

– Спасибо, – иным, нормальным голосом ответил Эльдар Викентьевич, доставая очки. Плечи его вдруг поникли, движения обрели прежнюю суетность, а в позе появилось нечто жалкое, просящее. – Но не нужно. Я понимаю, что все это выглядит странно и, вероятно, пугающе, но все же… пожалуйста, Юленька, мне очень нужно знать, что тебе бабушка рассказывала о Плети?

– Ничего.

– А о Данцеле? Она не могла не рассказывать тебе о Данцеле! Это ведь твой дед, отец Ксюши…

Ничего не рассказывала, только ведь не поверят, решат, что Юленька замалчивает правду, хотя у нее того и в мыслях нет. Бабушка и вправду не говорила… Или говорила все же?

– …не хочу и слышать! – бабушкин голос доносился с кухни, колючий, как кактусы в комнате Зои Павловны. И Юленька прижалась к стене, затаив дыхание.

– Стефочка, но она имеет право знать…

А этот мягкий, ласковый, пуховый, но все же неприятный, может, потому, что Юленьке незнаком. Чужой человек? В последнее время в доме не было чужих людей, и Зоя Павловна очень этому факту радовалась.

– Не имеет и не будет.

– Он ее дед…

– И что из того? Он мертв. Хватит. Отпустите и отстаньте! Эта тема закрыта. Юленька ничего не знает, и я постараюсь, чтобы ничего не узнала.

– Да, ты стараешься… наемные актеры, родительские визиты… как мило! Сказка о катастрофе…

– Лучше уж так, чем правда. И еще, мой дорогой, надеюсь, ты понимаешь, что я не потерплю ослушания? Плеть Гекаты может и шкуру снять, а может и хребет перебить…

Юленька попятилась, ей вдруг стало очень и очень страшно, хотя она сама не знала, отчего вдруг. Тон ли тому виной? Или слова? Или еще что-то?

– Так все-таки было что-то? – это уже спросил не Эльдар Викентьевич, а Илья.

– Было, не могло не быть. Хотя, полагаю, Стефочка и вправду озаботилась бы, чтобы вы не знали… да, да, не знали… – Эльдар Викентьевич потер подбородок и, вытянув нижнюю губу, спросил: – Что вам известно о своих родителях?

– Они умерли, – ответила Дашка. – И вообще, какое отношение имеют Юлькины родители к делу?

– Самое непосредственное, милая нетерпеливая леди. Самое, смею вас заверить, прямое. О Плети Гекаты знают лишь те, кто был близок Данцелю, а это, прежде всего, его пропавшая дочь, мать Юленьки, Ксения.

Мама не пропадала, она умерла. Она появлялась на праздники, привнося в дом шум и суету, она утомляла Юленьку, но и радовала, потому что хорошие девочки радуются визитам родителей. Мама слушала стихи про елочку и зайчика, и громко хлопала, и громко смеялась…