Текст книги "Коммуналка: Добрые соседи (СИ)"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава 17

Глава 17

Ниночка жевала эклер и думала о жизни. Не то чтобы ей думалось что-то конкретное… день с утра не заладился.

Во-первых, она проспала.

Во-вторых, ванна оказалась занята сестрицами, которые, словно издеваясь, возились в ней дольше обыкновенного. Прихорашивались. Старшая напялила уродливое черное платье, а лицо набелила до того, что казалось оно маскою.

– Страх какой, – так и сказала ей Ниночка, за что удостоилась презрительного взгляда, будто это она виновата, что у Виктории вкус напрочь отсутствует.

И сестрица ее не лучше.

Это желтое платье с таким количеством оборок делало ее похожей на… на что—то там делало. Была б Ниночка в настроении, она бы придумала.

Но настроения не было.

И эклер не помог.

Или все—таки…

…бежать пришлось, а потом еще извиняться, лепетать, что, мол, опоздала, проспала… тьфу… оправдывающаяся ведьма выглядит глупо. И Нежинский, который театральным хозяйством заведовал, только хмурился и бровями шевелил.

К Ниночке у него претензий накопилось.

Ничего, скоро она покинет эту дыру, выучится, станет ведьмой, обзаведется клиентурой. Замуж выйдет…

Ниночка облизала пальцы и кривовато улыбнулась.

Почему-то мысль о замужестве больше не вдохновляла. И, что совсем уж странно, эклер не лез.

– Прелестница! – воскликнул кто-то за спиной, и Ниночка едва не подавилась масляным кремом. Поспешно отерла его, нацепила улыбку и повернулась к безумцу, вздумавшему встать между женщиной и ее эклером. – Ах, я вас только увидел, и сразу понял, что никогда-то прежде не видел подобного!

– Чего? – мрачно поинтересовалась Ниночка.

И взгляд на часы бросила превыразительный. Все ж до закрытия оставалось пятнадцать минут. И в другой день она бы уже закрылась, но сегодня поганец-Нежинский, которому явно хотелось пристроить на Ниночкино место кого-то из обильной своей родни, решил остаться. Сидит, небось, в подсобке, подслушивает.

И ладно бы только подслушивал, но ведь сегодня прямым текстом заявил, что Ниночку изведет.

Что выговор ей давно влепить нужно.

И влепит.

Если Ниночка повод даст.

Может, буфет ей более и не особо нужен, но выговор в трудовой тем паче без надобности. По-за такого выговора потом могут и в партию не принять, или еще чего хуже. А беспартийная ведьма доверия не внушает.

– Вас! – безумец глядел с тем восторгом, который почти примирил Ниночку с реальностью. – Простите… Сергей Путятин… слышали?

– Нет, – отрезала Ниночка. И пальцы облизала. И подумала, что эклер придется через кассу пробивать, ибо с Нежинского станется сверку провести, а сказке, что угостили ее благодарные клиенты, он не поверит.

– Чудесно! – почему-то обрадовался Путятин. – Позвольте угостить вас? Вы, наверное, устали…

– Чего надо? – в другой день Ниночка от угощения не отказалась бы…

…на приемке едва не выпустила из рук поднос со сдобой, и пара булок свалились-таки прямо под ноги Нежинскому. А он, вместо того, чтобы закрыть глаза да поднять – пол, между прочим, почти чистый, – велел булки эти провести, как проданные, за Ниночкин счет.

После еще выговорил за заветрившуюся ветчину.

И за осетрину, которую не раскупили, позабывши, что Ниночка ее не хотела на реализацию брать, что не идет осетрина в обычные дни. Нет же, настоял. А теперь Ниночка виновата?

…хотя…

– Вы и только вы… моя муза… мое видение… я художник. Живописец. Из Москвы, – сказал он с придыханием и ручку-таки поцеловал, а Ниночка отметила, что живописец или нет, но руки у него гладкие, ногти подпиленные и даже лаком покрыты. Точно из Москвы. Местные скорее пальцы себе отгрызут, чем позволят этакое непотребство утворить.

И пахнет от него хорошо.

Куртка при нем кожаная, новая. Шарф шелковый и какой-то такой, разноцветный, что на ком другом этакое разноцветье выглядело бы дико, а ему ничего, идет.

Собою тоже… симпатичен, пожалуй.

Волос черный, вьющийся, легкая седина в нем придает должную солидность. Носатый. Глазастый. И глядит-то, глядит… не знала бы Ниночка мужчин так хорошо, точно бы решила, что влюбился. Но нет, мужчин она знала, а потому изначальная подозрительность лишь выросла.

Окрепла даже.

– Я вас прошу… я просто умоляю… будьте моей музой! – воскликнул художник из Москвы, которого не понять, каким ветром в провинцию занесло и именно к Ниночке.

– Это как?

– Я хочу написать ваш портрет. В образе… юная неискушенная ведьма!

Нежинский отчетливо хмыкнул из подсобки. А вот и зря… может, Ниночка уже не юная и давно даже искушенная, но ведь ведьма же.

– Голой не буду.

– И не надо, что вы, я против пошлости в искусстве. У меня здесь своя студия… снял у друга… всего несколько сеансов.

– Сто рублей, – сказала Ниночка, которая вот совершенно не поверила. Во всяком случае в то, которое про пошлость.

– Согласен!

– За один, – спохватилась она. И Нежинский закашлялся. А что он думал? Ниночка вон, почитай уволилась, а жить-то на что-то да надо.

– С-согласен, – слегка замявшись, ответил художник.

Вот и чудесно. А там дальше Ниночка приглядится и поймет, откуда он такой распрекрасный появился и чего на самом деле от нее хочет.

Хотя…

Тут понятно.

Все они одного хотят. И отнюдь не эклеров.

Виктория мрачно поглядывала на сестру, которая щебетала с посетителем. И ладно бы просто щебетала, так ведь вилась вокруг несчастного, то наклонялась, то касалась руки, то вдруг смеяться начинала громко, привлекая вовсе ненужное внимание.

Всегда она так.

– …а еще, представляете… – громкий голосок Мирки взрезал библиотечную тишину, что нож консервную банку.

Консервов надо будет прикупить. Говорят, в гастроном нынче неплохие подвезли и в таких количествах, что хватит всем.

– …и она мне…

Мирка бросила быстрый взгляд на Викторию и заговорила тише, наклонившись к самому уху несчастного, который ее слушал.

Еще один командировочный. Этих Виктория научилась узнавать с первого взгляда по некоторой растерянности и обыкновенной неухоженности, возникающей, когда мужчина, по своей ли воле или нет, но сбегает из-под женской опеки.

Женатый?

Или все-таки… паспорт он предъявил, а на женатого Мирка время тратить не стала бы. Она, несмотря на всю придурь, в данном вопросе проявляла редкостную принципиальность.

Мужчина – высокий стройный брюнет с лукавым взглядом – ее, конечно, слушал и кивал в нужных местах, что указывало на немалый жизненный опыт, но сам глядел на Мирку без восторга.

Скорее мерещилось во взгляде его нечто этакое, оценивающее.

Предупредить?

Виктория подхватила стопку учебников, оставленных студентами. Уносить в хранилище она не собиралась – смысла нет, после обеда опять явятся, а вот убрать на нижние полки, специально освобожденные ею для таких вот случаев, следует.

Пока время раннее.

Библиотека пуста. Помимо этого вот командировочного, ставшего жертвою Мирки, только Бахтутин в углу свои подшивки читает, да черкает чего-то. Но ближе к обеду народец потянется. Проснутся командировочные, да и студенты-вечерники придут, вечера не дожидаясь. Одному сдать, другому взять, третьему найти что-то там да срочно…а уж после шести пойдут и те, кто на дневном учится.

Мучится.

Виктория вздохнула. Руки привычно расставляли книги, успевая ощупать обложку на предмет целостности. Нет, народ в библиотеку ходил большею частью понимающий, воспитанный, и книги портил редко. Но порой случались неприятности.

– Как он тебе? – жарким шепотом поинтересовалась Владимира, сунув в руки стопку книг, которые вполне могла бы и сама расставить. Вот ведь, с самого детства так. Делать она ничего не желает, зато от Виктории требует, чтобы та за двоих работала.

– Командировочный.

– Из Ленинграда, – согласилась Владимира и, развернувшись, помахала рукой. Еще бы поцелуй воздушный послала.

Сердце полоснула ревность.

Почему ей все?

Всегда и все? С родителей начиная. Викторию они, конечно, любили, но Владимиру больше. Мое солнышко… и друзья туда же. Друзей, если разобраться, у Виктории никогда-то и не было. Стоило завязать с кем дружбу, тут же Мирка появлялась, вся такая радостная и беспричинно-счастливая, и вот уже друг становился ее другом.

Подругой.

– И не женат, – она подпрыгивала от радости. – Представляешь? Предложил мне пройтись… встретиться… вечером.

– Поздравляю, – буркнула Виктория, испытывая преогромное желание взять книгу потолще и опустить ее Мирке на макушку.

Ума, может, не прибавится, но прическа точно помнется.

– Не злись. И улыбайся чаще. Тогда и ты кому-нибудь понравишься.

Виктория вздохнула.

Разве в этом дело?

Понравится… да не нравится она этому командировочному, который, может, и вправду не женат и из Ленинграда прибыл – хотя тоже не понятно, зачем ему из Ленинграда в этакую глухомань переться – но все равно Миркой он не очарован. Смотрит… да как мужик, который приключение ищет, и смотрит.

Задурит голову.

Окрутит.

Да и уедет в свой Ленинград. А Виктории потом последствия разгребай. О последствиях-то Мирка никогда не думает. Виктория мысленно себя одернула. Ненужные мысли. Лишние. Не поверит Мирка, даже если ей вот сейчас все, как есть, рассказать. Поэтому лучше книгами заняться. Новинки разобрать. Стенды сменить, потому что осень началась, но пролетит быстро. А где осень, там и Великая октябрьская революция. И значит, выставку надо будет делать. И зал оформить тематически.

Скорректировать планы работы с населением.

Тематику вечерних чтений.

Объявить о встрече читательского клуба и прениях. И прочее, и прочее… и одна она, конечно, справится, но это ведь не справедливо!

– Туфли дашь? – Мирка не унималась.

И глядела не на Викторию, но куда-то в сторону, на стол, выбранный командировочным. И опять же странно. Взял тот, который в глубине зала. Там темень, читать сложно и стол стоит скорее потому, как положено ему там стоять. Но местные предпочитают места у окна, иные и приходят пораньше, чтоб их занять.

– А если не дам?

– Дай, ты же не вредная. Сама подумай, – в глазах Мирки появился тот самый мечтательный туман, который грозил большими проблемами. – Вот влюбится он в меня…

Виктория фыркнула.

Влюбится, как же…

– …женится… увезет в Ленинград… – она зажмурилась и улыбнулась пресчастливо.

– А есть куда везти? – скептически поинтересовалась Виктория. И журналы в руки взяла. Прибыли только вчера, а надо бы зарегистрировать да подшить. «Вокруг света» точно надо подшить, а то ж утянут, и что тогда?

– Не знаю… но он же из Ленинграда!

– И что?

Взывать к разуму сестры было бессмысленно, но и оставить это дело вот так Виктория не могла.

– В Ленинграде тоже не все хорошо живут, – сказала она и нахмурилась еще больше.

– Ты просто злишься, что Свят на тебя внимания не обращает, – Мирка опять все повернула по-своему.

Не обращает.

Поздоровался утром. Откланялся и был таков. Будто с чужою. А она его чаем угощала. И маслом. И… и сегодня он больше отчего-то не казался воплощением ее, Виктории, женской мечты. Напротив, появилось в облике его что-то такое, донельзя раздражающее.

– Ты сама виновата, – Мирка пролистнула журнал, остановившись на статье про Америку. Виктория ее уже прочла и согласилась, что статься очень даже достойная и местами поучительная.

– В чем?

– Посмотри на себя! Вечно в черном, мрачная, никогда не улыбнешься. Попробуй прическу сменить, платье. И разговаривать нормально.

– А я не нормально?

…в Америке угнетали негров и двуипостасных, а еще горнорудные кланы, позабыв про совесть, тянули жилы с трудового народа. И человечество, загнанное в угол кровавыми капиталистами, зрело и готовилось к совершению мировой революции и установлению всеобщего равенства.

– Ты слова сквозь зубы цедишь. Вечно недовольная. Людей отпугиваешь.

– Зато ты привечаешь.

– И что, плохо?

– А хорошо? – Виктория заставила себя сделать глубокий вдох. Была она человеком спокойным, уравновешенным, но вместе с тем, как и любой человек, имела свои слабости.

Сестру вот.

Та же сцепила руки, в глаза заглянула и жалобно этак, детским голосочком, добавила:

– Туфли дай? Которые лодочки.

Виктория махнула рукой:

– Бери.

Все равно ведь возьмет, а так хотя бы с разрешения.

А вот взгляд, которым гражданин из Ленинграда проводил сестрицу, Виктории категорически не понравился. И подвинув к себе формуляр, она сделала то, что делать, наверное, не стоило, но… в конце концов, если он и вправду обыкновенный командировочный, который приключений ищет, это одно.

А если…

Посконников Михаил Валерьянович. Двадцать первого года рождения. Имя обыкновенное, адрес тоже ни о чем не говорит. Но Виктория запомнила.

На всякий случай.

И журнал «Вокруг света» со стойки убрала. Погодят денек, а то ведь Ингвар тоже про Америку читать любит. Подумав, добавила к «Свету» еще и «Работницу», на которую тоже немалая очередь выстроилась. Калерия будет рада и, возможно, не откажет в небольшой просьбе.

Глава 18

Глава 18

Тонечке почти удалось выбраться из квартиры незамеченной, пусть и пришлось сидеть в комнате часа два, дожидаясь, пока разойдутся соседи.

В конце концов, у нее выходной.

Антонина повторила это дважды. И расправила складочки очередного нелепого цветастого платьица, которое так хорошо вписывалось в образ. Подкрасила губы бледною помадой, пощипала щечки, отметив, что пора худеть, потому как милая пухлость весьма скоро грозит перерасти в отчетливую полноту. И вышла.

Тихо.

Чудесно. Все-таки в следующий раз нужно будет озаботиться квартирой отдельной. Хотя… ладно, она потом подумает.

В коридоре еще витал запах котлет и кислой капусты, которую сестры повадились жарить, отчего запах обретал на редкость мерзостные ноты. Хорошо, что сегодня хотя бы без сала. Запах жареного сала был для Антонины вовсе невыносим.

– Все уже позавтракали, – раздалось за спиной.

И Антонина мысленно выругалась.

– Да?в – Тонечка же обернулась и одарила Розочку улыбкой. – А я проспала!

Девочка склонила голову набок. Взгляд ее заставлял чувствовать себя… неправильно, так, словно образ, такой родной, привычный, вот-вот треснет и слезет старою шкурой.

– А ты почему не в садике? – поинтересовалась она, не позволяя этому маленькому чудовищу разрушить плод ее многолетних усилий.

– Маме еще выходной дали. И мы остались.

– Мило.

Антонина прикусила язык, чтобы не сказать пару слов, которые окончательно сбили бы с настроения. Дома… а она рассчитывала, что сегодня ей повезет.

Но ничего.

Так даже лучше. Тонечка все одно посылку относить собиралась. Заодно и прогуляется, посидит в кафе, прихватив с собой пару пирожных для поддержания образа.

– А мама твоя где?

– Спит. Она устала, – сказав это, Розочка повернулась спиной, всем видом своим демонстрируя, что разговор окончен.

Тварь мелкая.

Из дома Антонина выскользнула, и уже в подъезде, сбегая по высокой лестнице, которая еще сохранила остатки былой роскоши, почти вернула душевное равновесие. Оказавшись на улице, она закружилась, засмеялась, сама не понимая, кто больше рад – Тонечка или Антонина.

Солнце.

Свобода. И скоро, совсем скоро…

– Простите, – пролепетала Тонечка, врезавшись в человека, которого еще мгновенье тому – Антонина готова была в том поклясться – здесь не было. – Я нечаянно.

– Это вы меня простите, задумался… – незнакомый вихрастый парень наклонился, чтобы поднять книгу. И Тонечка тоже наклонилась. И засмеялась, когда столкнулась с этим вот неловким лбом.

И сама-то она была неловкой.

– Тонечка, – сказала она, протянув руку. И ее приняли, пожали аккуратно.

– Алексей.

Молод.

И хорош собой той правильною сдержанной красотой, которую не могла не оценить Тонечка. Одет просто. И образ… отличник и комсомолец. Очки вот. Книга. Значок на груди. Чист и опрятен. Взгляд ясный, только вот мерещится в нем что—то такое, донельзя знакомое.

– Вы здесь живете? – он заговорил первым, и мягкий этот голос упрочил Антонину в ее убеждении, что появился этот тип здесь не просто так.

– Живу, – сказала Тонечка, хлопнув ресницами.

И зарозовела.

– А вы…

– А я из библиотеки, – он указал на первый этаж. – Взял вот…

Учебник «Высшей математики» внушал уважение, что названием, что размерами. И Тонечка тотчас восхитилась. А потом приняла уже его восхищение.

Разговор завязался сам собою…

…и Тонечка согласилась, чтобы ее проводили, а вот от приглашения в кино отказалась. Она замужем. Почти. То есть жених имеется, а потому ходить в кино она может только с ним. Правда, он очень занятой человек…

Тонечка была мила.

Пустоголова.

Но от нового знакомца отделалась. Правда, Антонина почему—то знала, что ненадолго. Сегодня или завтра он вернется и проявит большую настойчивость. Вопрос лишь, кто его послал?

Что ж, Антонина знала, кому задать вопросы.

А пока…

Она добралась до парка и даже позволила Тонечке понаблюдать за каруселью. Прогулялась по дорожкам. Выбралась через старую тропу, которой пользовались лишь местные, и, оказавшись на остановке, дождалась третьего троллейбуса.

А дальше просто.

До конечной.

И обратно.

Через поле, к частному сектору. Дорога была знакома, а потому Антонина позволила себе отвлечься, сосредоточившись на собственных ощущениях. И вынуждена была признать: уходить придется, возможно, раньше, чем она предполагала.

Плохо.

Нужный человечек уже ждал ее.

– Какие восхитительные у вас розы! – воскликнула Тонечка, между прочим, совершенно искренне. Розы были и вправду чудесными, Антонина и та залюбовалась.

Огромные кусты, уже тронутые осенью, расползлись по стене дома, укрывая его цветочным покрывалом.

Розы белые.

И алые, яркие, что знамя. Розы темно-красные, того бархатного редкого оттенка, который близок к черному. Розы кремовые и желтые, насыщенного колера.

В колючках их запутались запоздавшие осколки лета.

И гудели шмели. Вились над бутонами, заставляя их раскачиваться. Осеннее солнце вдруг плеснуло теплом, и Тонечка подумала, что не отказалась бы жить в таком вот месте.

Антонина же…

Промолчала.

Когда-нибудь и она осядет. Лет через пять, быть может, шесть, выбрав место тихое, может, сговорившись с какой-нибудь старухой, признающей в Антонине свою родственницу. А там и за домом дело не станет.

– Ах, доченька, – проскрипел старик в длинном жилете из собачьей шерсти. – Хороши-то, хороши, да только сил нет уж за ними приглядывать.

Старик отставил леечку и поднялся.

– Неужто помочь некому? – удивилась Тонечка.

Антонина же приметила соседку, высунувшую нос из—за забора.

– Увы… один я остался… – старик заковылял к калиточке. Шел он медленно, шаркающим шагом, опираясь на кривую сучковатую трость. – А ты…

– Подругу вот ищу. Она на Заречной живет, третий дом.

– Это Заречанская, – не выдержала соседка. – Поназывают…

Антонина с нею согласилась: донельзя странно было в одном городе иметь две улицы со столь похожими названиями.

– Заречанская? – Тонечкин голос звучал жалобно. – А Заречная?

– Это на другом конце города, – соседка, поняв, что одергивать ее не пытаются, высунулась из-за забора.

– О боги… – Томочка охнула. – Это же…

– Автобус ушел, – с непонятною мстительностью произнесла соседка. – Следующий в пятом часу будет. Но тут недалеченько, если через поле напрямки, а потом по леску…

Антонина мысленно хмыкнула. Оно и вправду недалеко, если дорогу знать, но вот человеку постороннему на этой самой дороге, представляющей собою одну тропу из многих, заблудиться проще простого.

– Не слушай ее, детонька, – старик добрался до калитки. – Пойдем, чайку попьем. У меня и медок свой. Передохнешь, а там уж и поедешь. Расписание у меня есть.

– Неудобно как-то, – замялась Тонечка.

– Да дойдет, молодая вон, ногастая, – соседка отступать не собиралась. – Будет тебе еще заминаться…

– Чай много не заминет. А ты, Анька, злая стала. Куда девочку посылаешь? Не сама ли жаловалась давече, что в лесочке неспокойно стало? – он и клюкой взмахнул. – А вдруг чего случится?

– Ой, Петрович, тебе бы…

– Мне бы… – проворчал дед, калитку отворяя. – Заходи и не думай. Никуда-то тебя я не пущу!

И клюкой своей о дорожку стукнул для пущей серьезности. Тонечка и вошла, как была, бочком. Потупилась. В сумочку свою вцепилась обеими руками.

– …не захочет, ничего-то… – соседка продолжала ворчать, но больше для порядка.

– Иди в дом, милая.

В доме пахло розами и медом. Цветы эти, кажется, заняли все свободное пространство. Они поселились на обивке старого дивана, на полотняных шторках, отделявших кухоньку от комнаты, на покрывалах и наволочках. Они забрались под рамы, тесня старые выцветшие фото. И в обилии этих цветов Антонине стало… не по себе.

– Привезла? – сухо поинтересовался дед, теряя всякую умильность. Спина его распрямилась, плечи раздались, и стало очевидно, что вовсе не так уж стар Ефим Петрович, более известный в узких кругах, как Отвертка.

– Да, – Антонина тоже скинула маску, причем с немалым облегчением.

И Отвертка понял.

Хмыкнул.

– Баили, что хороша у Лисы дочка, но не думал, что настолько… жаль, что с маменькою так оно вышло.

– Жаль, – сухо ответила Антонина, в обычном своем обличье счастливо свободная от ненужных эмоций.

Пакет она положила на стол и благоразумно убрала руки, чем заработала еще один одобрительный кивок. А ведь верный человечек – настолько, насколько вообще можно говорить о верности среди воровского отребья – шепнул, что к Антонине приглядываются, и потому нужно себя держать.

Она и держала.

Всегда.

– Не интересно, что там?

– Интересно, – Антонина сумела выдержать взгляд и поморщилась слегка, ибо использовал старик силу, а значит, верно поговаривали, будто Отвертка вовсе не так прост, каким пытается казаться. Находились и те, кто утверждал, будто он и вовсе маг из числа первых, из тех, кому места в новом мире не нашлось. Вот сам и нашел.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо, что не врешь… не лезла?

– Нет.

– Сумела, стало быть, любопытство смирить? Пойдем-ка и вправду чайку попьем. Сам травы собираю.

И усмехнулся так, что по спине мурашки побежали, и подумалось, что травы, они всякими быть могут, и что многое сотворить способны, что с человеком, что…

Печурка тоже была расписана розами, как и старенькие чашки. Антонине досталась сколотая, с трещиной по ручке. А к ней блюдце с медом.

– Ну, рассказывай.

Пакет Отвертка прихватил с собой, поставил между банкой с медом и другой, в которой подернулось уже пленочкой прошлогоднее варенье.

– Что именно рассказывать?

– Все. Что видела. Кого встретила. Что необычного случилось… или обычного. Говори, девонька, и чай пей, хороший чай. И вареньица попробуй… а и красавица… но говори-говори…

Этот голос теперь окутывал, морочил, не оставляя надежды утаить хоть что-то. И Антонина заговорила. Говорила она, пожалуй, долго, понимая, что устала говорить, но и замолчать не способна. А Отвертка слушал.

Про странного парня, который явно поджидал именно Тонечку и для нее подготовлен был.

Про нового соседа, что взял и открыл ведьмино жилье, куда Антонина пыталась трижды проникнуть, но лишь проклятье заработала. А он будто и не ощутил преграды, и стало быть, ведьма ждала.

Про свои ощущения.

Про желание снова город сменить. Про диву и ее отродье.

Заказ, о котором Антонине намекнули, но ничего-то конкретного пока сказано не было. Однако и намека хватило, чтобы насторожиться.

Очнулась она, когда во рту стало совсем уж сухо.

– Молодец, – сказал Отвертка, подвигая кружку. – Выпей, а то ж остыл.

Чай оказался кисловатым, травяно-душистым и выпила его Антонина до капли. Отвертка не мешал. Сидел, перебирал четки и глядел перед собою, о чем-то думая.

Антонина не мешала.

– Вот что… – он потер щетинистый подбородок. – Девка ты и вправду толковая, а потому решай. Захочешь уйти? Своим людям всегда помочь рады… такие везде нужны. Сама подумай, куда податься… Казань вот хороший город. А может, Дзержинск?

– Не Москва?

– В Москву охота? Там тебе не понравится. Шумный, суетливый городишко, в котором дела не делаются. Слишком уж там… людно, – и усмехнулся этак, нехорошо, кривовато. – Но если желание есть…

– Нет, – Антонина покачала головой. Не доросла она еще до того, чтобы собственные желания иметь. – Вы решайте, где я больше пользы принесу.

– Говорю ж, толковая… но вот переехать, оно всегда недолго. Только надо ли теперь?

И поглядел опять этак, выжидающе.

– Что именно делать?

– Сидеть тихо. Работу свою работать. В рейс когда?

– Завтра.

– Вот и поедешь. А там вернешься. И пускай эта твоя дурочка крутится, а ты подмечай, что да как… там оно и видно будет, во что вы вляпались.

Антонина склонила голову.

Не ей с Отверткой спорить.

– С нашими пакетами пока погодишь. По мелочи там бери, мыльце, духи, что там еще таскают?

– Надо ли? – позволила себе усомниться Антонина.

– Надо. Другие таскают, а ты не будешь? Это, дорогая, куда как… – он щелкнул пальцами. – Подозрительнее. Нет, не стоит выделяться. А коль прихватят по мелочи, так и рады будут, и отвалятся… заодно поймешь, чего там затевается. Что же дела твоего…

Четки щелкнули.

– Заказ, конечно, это хорошо, но если и вправду предложат, откажешься.

– Но…

На деньги намекали весьма немалые.

– Откажешься, – жестко повторил Отвертка и так глянул, что Антонина голову в плечи втянула. – Не нам дивный народ трогать.

– Да там…

– Цыц! – он не повысил тона, но Антанина сразу пожалела, что осмелилась возразить. Ее накрыло волной чужой силы. Придавило. Лишило возможности двигаться и дышать. И она вдруг поняла, что если где—то в глубине души у нее еще останутся сомнения, что если этот вот человек догадается про эти сомнения, то…

…в его саду довольно укромных мест.

А розы… розы неплохо разлагают органику. Особенно эти, специально выведенные.

– И этому… который заказ принесет, будь добра, передай, что, если кто из наших возьмется посредничать или исполнять… – перед носом Антонины показался палец с полукруглым синюшным ногтем. – Я лично с ним беседу иметь буду. Ясно?

– Д-да, – просипела она, когда вернулась способность говорить.

– Чайку? – предложил Отвертка со всем своим дружелюбием. – А чтоб не маялась, я так скажу… с дивами еще когда договор заключен был. Многим они поспособствовали там, на Севере…

И вновь переменилось лицо.

И Антонина вдруг поняла, что ей оказана величайшая честь, что позволено было заглянуть и за вторую маску, с которой Ефим Петрович свыкся куда сильнее, нежели с первой, и что сам-то он порой и забывать начал, каким был до… революции?

Севера?

– Я… буду присматривать, чтобы их не обидели, – говорить все еще было сложно.

– Вот и молодец, вот и разумница… и если чего там возникнет… проблема какая, то скажешь мне. Придешь и скажешь. Ясно?

– Д-да.

– Хорошо, – Отвертка поднялся и прохромал к шкафчику, двери которого украшали розы, вырезанные из газет и открыток. – На вот, милая, медку. Пасека своя, мед душистый, хороший… не знал, что ты с ними рядышком живешь. Передай вот, возьми на себя труд. Детям мед зело полезен, особенно маленьким.

– Конечно.

Антонина убрала банку в авоську. И вторую тоже.

– А…

– И тебе медок не помешает. А то ишь, исхудала, изнервничалась вся… оно, конечно, работа у нас нелегкая, но и себя беречь надобно, – Петрович погрозил пальцем. – И не забывай дедушку, навещай… приходи вот… а как выходной будет, так и приходи.

– Конечно, – пообещала Антонина, совершенно растерявшись.

Получасом позже она, сердечно попрощавшись с Петровичем, поблагодаривши его за чай и мед, обнявшись даже к величайшему неудовольствию соседки, поспешила на остановку.

А Петрович вернулся к себе.

И присевши на кресло, подвинул пакет. Хмыкнул. Погладил серую бумагу. И вспоров, высыпал на ладонь мелкие, с рисовое зерно, камушки. Прислушался.

Вздохнул.

Что ж, сойдут и такие. Мерзость, конечно, но… слово было дано. А слово – единственное, что осталось у него от той, прежней жизни. Но ничего. Эта посылка последняя. Правда, сей факт отчего-то не приносил успокоения.