Текст книги "Книга цены (СИ)"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– И дальше что?

– Технически дальше эти самые бактерии попадают через водопровод в дома. Не во все, конечно. Те, кто побогаче, используют специальные фильтры, но те, кто победнее, вынуждены кипятить воду. А ген-модификация тем и хороша, что организм приобретает некоторые дополнительные возможности, вроде устойчивости к высоким температурам… – Карл сделал большой глоток и, поставив флягу на траву, продолжил рассказ. – Сами по себе бактерии не настолько опасны, это своего рода носитель, их функция – доставить вирус, который переносится воздушно-капельным путем. Период покоя – девять дней. Это значит, что на протяжении девяти дней люди живут, не понимая, что уже фактически мертвы. Ходят в магазин, на работу, встречаются с другими людьми… Разносят вирус. А спустя девять дней город начинает умирать. Десять тысяч человек, как тебе такая цифра? Дети, женщины, старики, инвалиды… вирусу все равно. А меня и тех, кто эту пакость разрабатывал, наградили. За хорошую работу. А я все думал тогда, кто же сошел с ума? Люди, мир или я? Это я к тому, что руками и, глядя в глаза, убивать честнее.

Коннован

Дверь привела в коридор, бесконечно длинный и бесконечно унылый, с узкими трубами люминесцентных ламп, заботливо забранных мелкой сеткой; буро-зелеными стенами, которые где-то вдалеке сужались, сливались друг с другом в темную точку, и серым бетонным полом. Сыроватый, пропахший пылью и дезинфицирующим раствором воздух показался нестерпимо горячим, хотя если верить электротермометру, что висел тут же, на стене, температура была стандартная – двадцать один градус по Цельсию. А ощущение, будто в кипяток с головой нырнула.

Больно. Кожа как ежовая шкура, только иглами внутрь, на тыльной стороне левой руки расползается трещина, похожа на молнию, только меньше. Опускаюсь на пол, прямо у буро-зеленой стены и, свернувшись калачиком, закрываю глаза. Становиться немного легче… и еще немного… и боль почти уходит, а я засыпаю, хотя знаю совершенно точно – спать нельзя.

Не знаю, как долго я спала, но проснувшись обнаружила, что ничего вокруг не изменилось. Тот же коридор, лампы, пол… плюс двадцать один по Цельсию… только вот двери, в которую я вошла, больше нет. И боли тоже. И жажды. Может, я умерла? Но это место не похоже ни на рай, ни на ад. Или у да-ори другое посмертие? Не знаю, как-то раньше не задумывалась.

Я шла вперед, заглядывая во все двери, попадавшиеся на пути. Лаборатория… еще одна… пусто, но пустота какая-то неправильная: колба с эфиром под работающей вытяжкой, емкость с агар-агаром в стерилизаторе, перемигивающиеся разноцветными огоньками приборы, огрызок яблока в мусорном ведре и кружка с недопитым кофе на краю стола. В комнатах – изредка попадались жилые комнаты – такая же настороженная гулкая пустота. Смятая бумажная салфетка у монитора, одинокий носок, смятое покрывало и россыпь мелких черных пятен на наволочке – у кого-то ночью шла кровь. Этого полупризрачного кого-то давно нет в живых – я была уверена в этом – а комната ждет, живет, застряв во времени. На циферблате часов – механических и электронных – без десяти минут двенадцать. Секунды летят, стрелки движутся, но остаются на месте.

Страшно.

Серая туба принтера, белый лист пласт-бумаги и ровные, четко пропечатанные буквы. «Зам. коменданту ВБ 13 «Хелла» Скортову В.К.».

Вот так… выходит, я все-таки попала туда, куда стремилась попасть? А дальше что?

Коридоры, коридоры, коридоры… ветвятся, поворачивают, вычленяя из себя другие коридоры, более узкие и более темные. Кровеносная система базы, с широкими хорошо освещенными аортами и тесными узкими капиллярами-тупиками. Я уже была здесь… или не была? До чего же они похожи, а на стенах никаких обозначений, в этом чудится скрытый смысл, и становится еще неуютнее.

Но тепло и не больно. Почему мне не больно? На руках язвы, не понять старые или новые, с белыми омертвевшими краями и темной серединой. Стоит прикоснуться и тонкая корочка лопается, выпуская наружу капли бело-желтой крови, но все равно не больно, хотя должно бы…

Если бы не голод, я бы решила, что мертва.

Очередной тупик, гладкая стена, тени в углах и неработающая лампа. Делать в тупике совершенно нечего, и я вернулась назад. Нужно идти, пока я окончательно не растворилась в этом продезинфицированном мире.

– Здравствуй, – раздался за спиной звонкий детский голосок. – А ты кто?

Оборачиваюсь, может быть чересчур поспешно, автомат сам прыгает в руки, но увидев ее успокаиваюсь. Девочка, обыкновенная человеческая девочка лет шести-семи. Наивные голубые глаза, в которых ни тени страха, пушистые волосы того неповторимо чистого золотого оттенка, который бывает лишь у детей, белое кружевное платье и розовый бант.

Бред. Откуда на потерянной базе взяться ребенку? Но она стояла передо мной, я чувствовала запах – молоко, какао и корица – видела розовые, в цвет банта, носочки, беленькие сандалии и яркий резиновый мяч в руках.

– Ты кто? – Повторила вопрос дитя.

– Я? Коннован.

– Это имя?

– Да.

– У каждой вещи есть имя. – Последовало глубокомысленное замечание. – У меня тоже. Я – Тора. Правда ты со мной поиграешь?

– Во что? – играть с девочкой совершенно не хотелось, не потому, что я не люблю детей, а потому, что готова спорить на собственные уши, что она – такой же ребенок, как я – человек. Тора… Тор? Совпадение или… нет, это глупо.

– А во что ты хочешь? Тот, который до тебя, выбрал плохую игру.

– И где он?

Моя собеседница улыбнулась, и я окончательно уверилась в ее нечеловеческой природе. Не знаю, как объяснить, но дети не могут так улыбаться.

– Давай поиграем в вопросы? Ловишь мячик и отвечаешь, бросаешь – задаешь вопрос. Идет?

– Идет.

Сине-желто-красный мяч прыгнул ко мне, а Тора задала вопрос.

– Зачем ты пришла?

– Ищу одну вещь.

Тора кивнула, похоже, мой ответ вполне удовлетворил ее любопытство. А теперь что? Мяч в руках был нестерпимо горячим. Ладно, мы же играем? По правилам? И осторожно – не хватало еще покалечить ребенка – я бросила горячую игрушку.

– Кто ты?

– Я – Тора. Это название. У каждой вещи есть название.

– Тора – это имя, ты же не вещь.

Девочка задумалась, потом отрицательно мотнув головой, быстро бросила мяч мне.

– Что ты ищешь?

– Оружие. Где ты живешь?

– Здесь. Как называется оружие, которое ты ищешь?

– Молот Тора. Где тот, кто приходил до меня?

– Не знаю. Я сделала ему дверь. А что ты будешь делать, когда найдешь?

– Если найду, я скажу одному… человеку, который послал меня сюда. Кто еще живет на базе?

– Здесь? – Переспросила Тора, прижимая мячик к груди. – Больше никого. Мне надоела эта игра. Пошли пить чай.

– Чай? – Нелепость ситуации приводила меня в состояние ступора. База, девочка, мячик, вопросы…

– В пять часов вечера хорошие девочки пьют чай с вареньем. Ты же хорошая девочка?

– Наверное.

– Тогда пойдем, я приглашаю тебя в гости. – Тора протянула ладошку. Теплая и совершенно обыкновенная ладошка совершенно обыкновенной человеческой девочки, чуть влажная и слабая. – Только чур идти не быстро, я быстро не умею. Ты красивая, я наверное, тоже хочу быть такой, но еще подумаю. Ты любишь чай? А варенье? А какое вишневое или клубничное?

– Клубничное.

– Я тоже. Ты мне нравишься.

И мы действительно пили чай. С вареньем. И свежими булочками. Разумом я понимала, что все происходящее было невозможно по определению, но… круглый столик на колесиках, фарфоровый чайник, фарфоровые чашки, фарфоровые блюдца, фарфоровая же ваза для варенья на длинной тонкой ножке. И шоколадные конфеты «Мишка на севере». И Тора, которая гармонично вписывалась в этот нелогичный фарфоровый мир.

– Ты болела, – сказала Тора. – И еще болеешь. Тебе сделали больно, почему?

– Самой бы хотелось знать.

– Ты была хорошей?

– Да.

– Но тебе все равно сделали больно?

– Да.

– Мои вопросы тебя расстраивают. Ты не хочешь отвечать, я раньше тоже не хотела разговаривать, потому что было больно. Я была хорошей, но они все равно сделали больно. Я все думаю, почему? Я не знаю ответа. И ты не знаешь. – Тора вздохнула. – Будешь еще чай?

– Нет, спасибо.

– Тебе не вкусно?

– Вкусно. Я просто больше не хочу.

– А что хочешь?

– Поговорить.

– Ладно, говори. – Тора подбросила мячик вверх, и счастливо засмеялась. – Со мною редко говорят. А еще реже заходят в гости на чай. Хочешь, я покажу тебе мой дом?

– Хочу.

Я начала привыкать к этому странному ребенку, в котором на самом деле не было ничего детского, кроме внешности. И запаха – какао, булочки и корица…

– Пойдем

Эта экскурсия надолго запомнится мне. Длинные коридоры с невыразительными серо-зелеными стенами, ослепительно яркие лампы, похожие на прилепленных к потолку личинок, стерильные лаборатории с работающим вхолостую оборудованием и стерильные же комнаты, в которых никто не жил. Но пыли не было. Скрипучая, болезненная чистота, совершенно неподобающая живому месту.

– А где все?

– Выключились. – Ответила Тора. – Я не хотела, я просто не знала, что их нельзя включить обратно. Это можно, а других нельзя.

Под «этим» подразумевалось оборудование, которое потрескивало, попискивало, перемигивалась красно-зелеными огоньками диодов, но делало это как-то тихо, словно опасаясь нарушить торжественную тишину, поселившуюся на затерянной базе.

– Теперь они лежат внизу, пошли, я покажу. – Тора потянула меня за собой, и я, поддавшись любопытству, пошла. Зря, конечно. Карл предупреждал, что чрезмерное любопытство вредит здоровью.

В подвале было светло, лампочки-личинки успешно справлялись с поставленной задачей, но, честное слово, лучше бы без света, лучше бы не видеть… тела… много тел… сотни две-три, может больше, с порога всех не видно, но войти сюда меня не заставят.

– Выключились, – пожаловалась Тора. – Совсем.

– Умерли. Совсем.

И все. Весь персонал этой чертовой базы, включая научных сотрудников, охрану, особистов, интендантов, лаборантов и уборщиков, находился здесь. Тела были сложены аккуратно, совсем как дрова в поленнице у хорошего хозяина. Она их даже рассортировала – по половому признаку и цвету кожи. Она их убила. Выключила.

– Я не хотела, – Тора моргнула. – Честное слово, не хотела. Я не знала, что они выключаться… а они сделали больно, очень сильно больно и я плакала, а когда проснулась, то увидела, что они все выключились. Умерли, правильно? Органические существа умирают, а механические – выключаются. А я? Я выключусь или умру? Умирать плохо, действие невозвратно. Выключаться лучше, но без внешнего воздействия включить нельзя. Ты сердишься?

Сержусь? На это странное существо, которое поселилось на базе и выглядело как ребенок? Которое размышляло, как ребенок? Которое, по сути, являлось ребенком? На детей не сердятся, Тора просто не осознает того, что натворила, да и не виновата она, люди сами ее… разбудили. Или правильнее будет сказать «включили»?

– Я учусь. Я думаю. Когда-нибудь я научусь включать органических существ, тогда будет весело.

Представив себе подобное веселье, я содрогнулась.

– Тора, детка, послушай… – склад мертвых тел за спиной вынуждал тщательно подбирать слова, а то еще обидится и выключит ненароком. – Нельзя этого делать.

– Почему?

– Потому что умершие должны оставаться умершими. Включать их назад плохо.

– Плохо? Не понимаю. Уходить нельзя. Здесь скучно. Вот, смотри, – Тора подошла к одному из трупов, который не лежал, как остальные, а сидел в кресле. Мундир с майорскими погонами, светлые, почти как у Торы, волосы и весьма симпатичное лицо, удивительно спокойное, почти мирное. Тора дернула мертвеца за рукав и приказала:

– Встань.

И он встал, медленно, неуклюже, словно игрушка, управляемая не слишком умелым кукольником. Но ведь встал же!

– Сядь.

Мертвец опустился в кресло.

– А больше он ничего не может, – пожаловалась Тора. – А я хочу, чтобы он со мной играл и разговаривал, раньше он часто со мной разговаривал.

– Раньше – это когда?

– Давно, когда я еще не включилась, – Тора, склонив голову на бок, мужским голосом произнесла: – Третья консоль… увеличение мощности… реакция нормальная. Добавляем, но медленно. Что показатели?

И сама себе ответила:

– В норме, кроме третьего… скачет… опасно добавлять, – второй голос был суетлив и нервозен, а первый, наоборот, деловит и собран. – Отклонения случайны… изменения третьего порядка допустимы. Внутреннее сопротивление контролера… Давай двойную.

И снова второй:

– Пульс учащается… сто… сто двадцать… двести… сердце не выдержит.

– Выдержит. Эти твари крепче, чем кажутся… вот, уже до ста пятидесяти упал, еще пару минут продержится, а больше и не надо. И все-таки я против использования живого существа для управления энергополем… ненадежно как-то.

– Пульс сто… другого способа нет. Без сенсора система не работает… пульс почти в норме, можно увеличивать.

Жуткий диалог, жуткое место.

– Тройную… норма…

– Красная тревога! Красная тревога! – Завизжала Тора женским голосом, в котором проскальзывали истеричные нотки. – Красная тревога, прорыв периметра! Это мятеж!

Несколько секунд молчания, которое нарушил первый голос:

– Ты… тварь… думаешь, тебе все сойдет с рук? Не приближайся! Назад, я сказал, иначе я нажму… Назад! – Вопль резанул по ушам, а тело с неприятным стуком упало на пол.

– Потом я совсем проснулась. Больно было, я плакала, а все равно было больно. Почему они любят делать больно?

– Не знаю.

Мне бы тоже хотелось получить ответ на этот вопрос, а еще выбраться отсюда, желательно живой.

– Наклонись, – приказывает Тора, и я послушно наклоняюсь, детские пальчики ощупывают шрамы и рубцы, их прикосновение неприятно, но оттолкнуть руку Торы я не решаюсь. А она заботливо интересуется.

– Болит, да?

– Болит.

– Ты тоже плакала, но никто не пришел?

– Да.

– Знаю, я слышала. Я спрятала солнце. Когда ты плакала, мне тоже было больно.

– Прости. И спасибо.

Говорю это совершенно искренне, потому что верю, что Тора помогла мне, что дождь – ее подарок, ведь на небе не было желтой звезды.

– Пожалуйста, – отвечает она. – Я не могу это исправить, потому что здесь ничего не происходит, а там, где происходит, я ничего не умею. Зато я умею строить двери, – Тора улыбается и дергает себя за косичку. – Это просто, смотри.

Она, прикусив губу, пристально вглядывается в гладкую, выкрашенную буро-зеленой краской стену, и прямо на моих глазах на стене вырастает дверь, самая обычная, точная копия той, через которую мы прошли, спускаясь в подвал.

– Пойдем, – говорит Тора и дергает за рукав. Иду. Дверь открывается с раздражающим скрипом, а за ней… белая строгая комната, низкий столик и фарфоровые чашки, ваза с вареньем и надкушенная булочка.

– Хочешь еще чаю?

Машинально киваю. Значит, все двери создавала Тора?

– Да, – говорит она, наливая в чашку кипяток. Фарфоровый чайник исходит паром, и Тора держит его на вытянутых руках, ей тяжело.

Ей не может быть тяжело, так как ее не существует, вернее, не существует Торы-ребенка, а… кто же тогда? Машина? Болезненная иллюзия? Одна из тех, что видят перед смертью.

– Нет, – Тора ставит чайник на стол и белые завитки пара исчезают.

– Что «нет»?

– Я не иллюзия и ты не ум…мираешь, – слово она произнесла с явной неприязнью.

– Ты мысли читаешь?

– Мысли? Я просто слышу. Иногда так, как сейчас, иногда иначе. Ты тоже умеешь слушать, но в одну сторону, по ниточкам, вот по этим, – Торина рука замирает в миллиметре от нити, связывающей меня с Рубеусом, я не знаю, как такое возможно, ведь сама связь по определению бесплотна, вернее, не то, чтобы бесплотна, но… это чистой воды энергия, а как можно увидеть энергию? Но Тора видела, а я чувствовала, что стоит ей захотеть, и нить связи разорвется точно так же, как рвется самая обыкновенная нитка.

– Когда здесь, – Тора все-таки касается нити, и та отвечает на прикосновение болезненным звоном, от которого в моей голове вспыхивает огненный шар.

– Когда ты говоришь здесь, то я слышу очень хорошо, – как ни в чем ни бывало продолжает Тора, хорошо, хоть руку убрала. Прихожу в себя медленно, а у чая появляется неприятный металлический привкус.

– Значит, ты слышишь?

Она кивает, намазывая кусок булки вареньем. Тягучее, мутно-розовое, оно капает на белоснежную скатерть, и Тора, поддев каплю пальцем, слизывает.

– Раньше не сразу слышала, потому что не было этого. Как оно называется?

– Связь.

– Смешно. Раньше была другая связь, теперь эта. Тоже хорошо. Я и других слышу, таких, как ты, и других, похожих на тех, что внизу выключены, но только которые включены. Их много и здесь, и там, где далеко. Есть место, откуда слышно… но ты же не знаешь слов?

– Не знаю.

– И хорошо. Их плохо слушать. Тяжело. Хорошо, что они с другой стороны. Раньше я никого не пускала, но теперь если немного, то можно… – Тора вздыхает, и косички забавно вздрагивают. Я тоже вздрагиваю, рефлекторно. – Тот, который пришел первым, был злой, он предложил плохую игру.

– И все-таки, что ты с ним сделала?

Тора пожимает плечами, морщит нос и, слизав с пальцев розовые капельки варенья, отвечает:

– Дверь. В узле. Это тоже игра, но ему вряд ли понравится. Когда узел – угадать сложно, слишком много мест в одном связано.

– Я не понимаю.

– Глупая, – упрекает Тора. – Это совсем просто, смотри сюда.

Ее пальчики скользят по воздуху, и тот покорно расцветает многомерной паутиной. Нити ядовито-желтые и агрессивно-красные, благородно-синие и умиротворенно-зеленые… нити толстые, как канаты, и тонкие, как настоящая паутина. Чем пристальнее я вглядываюсь, тем больше их становится.

– Когда дверь создаешь, нужно слушать, куда она идет. Здесь и здесь, – Тора легонько касается толстых, похожих на золотые цепочки, лучей, – легко, прямые, видно, что дверь откроется на другом конце, понимаешь?

– Да.

– А вот если здесь, – пальчик упирается в забавный клубок, из которого торчат разноцветные обрывки, – тогда не угадаешь. В узлах они начинаются и заканчиваются, может здесь, может в другом месте, я пока не поняла, но я стараюсь.

– И что будет, если создать дверь в узле?

– Ну, она откроется в другом узле, но где и когда он будет… или был… мне нравится на них смотреть, правда, красивые?

– Правда.

Моргаю, и нити исчезают, это хорошо, в центре разноцветной паутины я чувствовала себя весьма неуютно.

– Я думаю, что узлы, они все наружу, а линии – это здесь. Твою дверь я по линиям делала.

– Ты умница.

Тора краснеет, но видно, что похвала ей нравится. К черту, машина или нет, но она – живая, настолько же живая, как и я.

– Не бойся, – она смотрит снизу вверх. – Ты хорошая. И красивая, даже теперь красивая. Все-таки я наверное стану такой же. Но потом, со временем. Хочешь, я научу тебя строить двери?

Глава 10.

Фома

День как день. Ранние заморозки высеребрили степь, предупреждая людей о грядущей зиме, и люди внимают предупреждению. Их вера ослабла, уступая место страху, который в свою очередь порождает сомнения. Пока робкие они замаскированы под вопросы, которые с тихим шепотом переползают от одного костра к другому. Но скоро люди осмелеют настолько, что станут задавать эти вопросы вслух. Если бы в степях было чуть больше еды… или топлива… или хоть что-то, из чего можно построить дома… и если бы Януш не заболел.

До чего не вовремя.

– Что смотришь, ждешь, когда сдохну? – Януш улыбался, даже теперь, изнывая от жара и слабости, улыбался, а серо-голубые глаза глядели настороженно. – Не сдохну… я крепкий. Вот отлежусь и всем им… что говорят?

– Ничего.

– Врешь. Боятся. Я отсюда чувствую, как они дрожат. Ур-р-роды! – Януш, откинув одеяло, сел на кровати, его шатало от слабости, но сдаваться генерал не собирался. – Одежду дай нормальную.

– Тебе нельзя вставать.

– Иди в задницу! Еще и ты командовать будешь. Кто ты такой, чтобы командовать? Ты – отребье человеческое… все вы отребье… щенки скулящие… сначала пятки лижут, а стоит чуть приболеть и тут же готовы продать… Пить хочу.

Фома подал кружку с водой. Пил Януш жадно, почти захлебываясь водой. Тонкие струйки стекали по заросшему жесткой щетиной подбородку на худую шею и грязную мятую рубаху, но генерал не обращал внимания на подобные мелочи.

– Никто не заходит… с-с-волочи. А ты чего здесь? Жалеешь?

– Жалею.

– Засунь свою жалость знаешь куда? Мне не нужна жалость! Н-ненавижу.

– Кого?

– Всех, – убежденно ответил Януш, отшвыривая пустую кружку. – И тебя тоже. Тебя особенно. Ты меня жалеешь, а они боятся. Правильно… без меня они никто. Пустое место. Уходят? Пусть уходят.

Генерал дышал с трудом, по красной пористой коже скатывались крупные градины пота, а левый глаз нервно подергивался. Болезнь началась с сухого кашля и легкой лихорадки. Никто не думал, что это настолько серьезно, только когда, несмотря на лекарства, дозы которых увеличивались с каждым днем, Янушу стало хуже… потом еще хуже… и еще хуже… люди испугались по-настоящему.

– Я не умру. Я не могу умереть. Я сильный, – Януш, не сумев устоять на ногах, упал на кровать. – Не умру, слышишь ты… ты мне надоел… позови кого-нибудь… Ру?ка…

– Рук ушел.

– Трус. Когда?

– Уже три дня…

– И многие еще?

– Почти половина. Некоторые собираются следом.

– С-суки… п-предатели… повесить. К дьяволу… а ты чего не ушел? Жалеешь? Убирайся! Вон я сказал! Н-ненавижу!

Фома тихо вышел из палатки, перечить генералу не стоило, тем более, что приступ буйства долго не продлится. Скоро Януш провалится в тяжелый, похожий на забытье сон. Ну до чего же не вовремя… лагерь занимал едва ли треть былого пространства, и костер только один, хилый, умирающий…

– Дров почти не осталось, – пробурчал Марк. – Как он?

– Плохо.

– Хуже?

– Да, – Фома не видел смысла врать. Марк кивнул и, вытянув кривоватые покрасневшие от холода руки, пробормотал.

– Значит, вот оно как получилось… и чего теперь делать? Может, еще выкарабкается?

– Может.

– Да не, вряд ли… если уж антибиотики не помогли, то все… я вот думаю, уходить надо. Зимой тут точно не выживем, вона ни одного дерева на километры вокруг не осталось, все порубили… да и жрать нечего. Куда он нас привел? Новый мир… равный… честный… построим… сдохнет тут, а нам следом. В княжество идти надо было, там какие-никакие, а люди. Поэтому обижайся, не обижайся, а мы уходим… завтра. А хочешь, давай с нами, Янушу все равно немного осталось, он и сам знает, оттого и бесится.

Марк замолчал, то ли предоставляя таким образом Фоме возможность подумать над предложением, то ли просто больше сказать было нечего. Сидеть холодно, костер почти не дает тепла, земля, подернутая инеем, дышит холодом и влагой, изо рта вырываются легкие облачка пара, а косматый шар заходящего солнца полыхает багрянцем.

Януш умер спустя семь дней, так и не узнав, что его бросили все, кроме Фомы. Копать могилу в схваченной первыми морозами земле было неудобно. Руки с непривычки пошли мозолями, и в результате яма получилась тесной и неглубокой.

«И чаянья наши, и надежды пусты перед лицом вечности. Настоящее слишком ненадежно, чтобы можно было думать о будущем…»

– Да ты философ, – хмыкнул Голос. Фома привычно отмахнулся. Лямки рюкзака натирали плечи, наверное, уже можно было бы остановиться на привал, но вокруг простиралась степь, стылая и необъятная. Вместо дороги – узкая колея, единственное свидетельство того, что здесь когда-то были люди. Фома, поправив рюкзак, шагал вперед. При небольшой толике везения колея выведет в горы, а там… как получится

Вальрик

Дом камрада Суфы находился недалеко от казарм, двухэтажное массивное строение с покатой крышей. Черепица на крыше черная, блестящая, будто из крашеного стекла. А окна мало того, что узкие, так еще и решетками забраны. Зато изнутри непривычная, нехарактерная для Империи роскошь: мягкие ковры, тяжелые напольные вазы, низкие диваны и круглые столики до того хрупкие на вид, что и прикоснуться боязно. Впрочем, Гарро, сопровождавший Вальрика, вряд ли бы разрешил касаться, не говоря уже о том, чтобы сесть на диван или, не приведи Господи, испачкать грязной обувью ковер. Гарро вел Вальрика вглубь дома, умудряясь обходить и ковры, и диваны… ну и черт с ними.

Остановившись перед очередной дверью, Гарро вежливо постучал и, не дожидаясь приглашения, потянул за ручку.

– Входи, – буркнул он Вальрику. Вальрик вошел, а дверь с едва слышным вежливым хлопком закрылась за спиной – Гарро остался с той стороны.

Комната огромная и душная, сквозь окна почти не проникает свет, а масляные лампы едва-едва разгоняют сумрак – с доходами Суфы можно было бы и на электрические потратиться. В остальном же: темный ковер на полу, непривычного вида мебель, слишком низкая и неудобная на взгляд Вальрика, а вместо шкафов сундуки. Крышка одного откинута, и можно рассмотреть, что внутри книги.

– У всех народов разные обычаи, – мягкий голос Суфы удивительным образом вписывается в атмосферу комнаты, – одни хранят книги на полках, другие в сундуках… третьи вообще книг не знают, а знания передают из уст в уста… но стоит ли удивляться сим, не заслуживающим внимания мелочам? Присаживайся, – Суфа указал на низкое кресло с причудливо изогнутой спинкой. Ко всему оно оказалось непривычно мягким и при этом неудобным.

– Слышал о твоих успехах… признаться рад, очень рад… приятно, когда надежды оправдываются.

Вальрик кивнул, прикидывая, зачем Суфе понадобилось вызывать его. Чтобы похвалить? Ну так сезон уже закончился, да и не принято хвалить гладиаторов, примета дурная.

– Ты талантливый парень, Валко, и если будешь вести себя правильно, многого добьешься…

Странный он, Суфа, и совсем другой, чем прежде. Пахнет пылью… но не той раздражающей и тяжелой, что скапливается в заброшенных помещениях, а сумрачно-сдержанной, такой, как в библиотеке Саммуш-ун. Кожа Суфы напоминает старый пергамент, желтовато-бурый, изломанный и изъеденный. Морщины резкие, точно разломы, и только на лице, руки у Суфы гладкие, с длинными тонкими пальцами, на которых блестят драгоценными камнями перстни. Руки существуют как бы сами по себе, они ни минуты не могут находится в покое, пальцы то перебирают розовые бусины четок, то поглаживают бороду, то поправляют полы расшитого халата. А главное, что нет в Суфе и намека на былую мышиную суетливость и неприметность.

– И производишь ты впечатление человека неглупого, потому и разговор у нас с тобой будет откровенный.

К запаху пыли добавились осторожные розовые ноты, значение которых ускользало от Вальрика.

– Мои казармы, конечно, хороши… и Деннар – город достойный, но… как бы это выразиться, маловат… нет тут для тебя достойных соперников, а значит, максимум еще один сезон и все.

– Что «все»? – Честно говоря, Вальрик рассчитывал продержаться чуть больше одного сезона.

– Ставки упадут. Ставить на фаворита выгодно тем, кто боится проиграть, а отнюдь не тем, кто желает выиграть, – бусины замелькали быстрее. – Не стану скрывать, я давно подумывал подготовить одного-двух выездных бойцов, чтобы поучаствовать в Больших Играх, вот только материал подходящий не попадался… Шакра по-своему хорош был, быстрый, сильный, работать умеет, но вот разговоры его… надеюсь, ты не станешь повторять чужих ошибок?

– Нет.

– Вот и хорошо… замечательно… этот сезон есть смысл отработать здесь, но тренировать тебя Гарро станет отдельно. А на следующий год в Илларе попробуем, да только сразу предупредить хочу, в Илларе свои казармы, и приезжих там не любят. Но ты уж постарайся выстоять, а Суфа в долгу не останется…

В казарму Вальрик возвращался в состоянии непривычной задумчивости. С одной стороны, предложение Суфы подвигало к первоначальной цели, с другой ставило новые препятствия. И новых людей, которых придется убить во имя этой самой цели. Странно, но после сегодняшнего разговора цель казалась еще более далекой и непонятной.

Зачем? Или прав Ским, думать меньше надо, все равно ведь мысли как таковые ничего не изменят. А на Иллар любопытно было бы посмотреть. Как-никак столица…

Рубеус

В сравнении с Орлиным гнездом Хельмсдорф явно проигрывал, чересчур массивный и резкий он казался чуждым элементом, силой вписанным в шелковую акварель Альп. Наверное, Мика была права, предлагая другой проект… и зачем эта стена, если нападать некому? Разрушить? А смысл тогда было строить.

– Привет, – Мика ждала на пороге, зябко кутаясь в длиннополую шубу, темный провал двери, подернутые инеем ступени, серебристо-белый мех, черные волосы, разноцветные искры драгоценных камней… красиво.

– Ну, что случилось? – Она ласково провела тыльной стороной ладони по щеке. – Ты снова мрачен. Не люблю, когда ты хмуришься.

– Я ненадолго.

– А когда ты был «надолго»?

В доме тепло и уютно… а может черт с ним, с перевалом… и с крепостью… и вообще со всеми проблемами сразу, остаться бы в этом тепле хотя бы на день… или два, не думая ни о чем.

– Устал?

– Нет, просто… – просто Рубеус и сам не в состоянии понять, что же изменилось, откуда появилось это безразличие и откровенное желание плюнуть на все, и на Хельмсдорф, и на границу, и на войну эту.

Шубу уносит служанка, тихая, незаметная. Одна из многочисленных людей-теней, обитающих в Хельмсдорфе, он даже имени ее не знает, а туда же, мир спасать, благо человечеству нести. Мысли были злыми, колючими и совершенно чужими.

– Как ее зовут?

– Кого? – Мика поправляет прическу, сегодня она снова в красном, похоже на кровь, а его уже мутит от крови.

– Девушку, которая только что здесь была.

– Горничную? – переспросила Мика. – А зачем тебе ее имя?

– Просто подумал, что я не знаю, как ее зовут.

– Господи, опять… ну зачем тебе это знать? Какая разница, как зовут эту девушку? Сегодня одна, завтра другая, а у тебя есть дела поважнее…например, поцелуй меня, я соскучилась.

– Не сейчас. Пожалуйста, Мика, я серьезно.

– Понятно, все хуже, чем обычно. Обедать будешь или тоже не в настроении? – Мика ничем не выдала своего раздражения, только браслеты нервно звякнули.

Обед прошел в полном молчании, и настроение окончательно испортилось. Когда подали десерт, Мика не выдержала и, пригубив кофе, поинтересовалась:

– Ну что, успокоился? Можешь, наконец, рассказать, что произошло?

– Да в общем-то ничего особенного.

Рассказывать ей об охоте, дожде, беловолосой девушке, удивительно похожей на Коннован, о том как хрустнула в его руках тонкая шея, а в сине-черных глазах застыло выражение тоскливого отчаяния? Охота… какая же это охота.

– Врешь, – мурлыкнула Мика, лениво потягиваясь.

– Скажи… тебе ведь приходилось участвовать в Дат-Каор?

– Конечно. Все… а ты что, раньше не… кажется, я понимаю. Переживаешь? Брось, это же весело.

– Весело?

Вот чего Рубеус не ждал, так это подобного ответа. Что может быть веселого в убийстве?

– И тебе не было жаль тех, кого ты убивала?

– Жалеть? Людей? – Микино личико исказила гримаса отвращения. – Запомни, я никогда никого жалеть не буду. Не умею. А знаешь почему? Потому что не научили.