Текст книги "Книга цены (СИ)"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Зачем?

– Чтобы не стеснять вас. Не волнуйтесь, я привыкла к палаткам, там не так и плохо… – кроткий взгляд, печальная улыбка, хрупкая ладонь, неизвестно каким образом оказавшаяся в его руке… Разумом Рубеус понимал, что все это – ложь, игра с определенной целью, но прекращать ее не спешил.

– Конечно, если вы не возражаете, то… там достаточно места для двоих.

Возражать? Рубеус как раз собирался возразить, но… в конце концов, выгонять женщину на улицу некрасиво… что до остального, то ему нужна лишь Коннован, и когда будет построен замок… Анке ласково и доверчиво коснулся руки. Ему тоже хотелось на свободу.

Коннован

В голове гулял звон, от одного уха к другому, и обратно. Звон мерзкий, раздражающий, почти такой же раздражающий, как свет, который пробивается сквозь сомкнутые веки.

– Давай, кисуля, открой глазки, я знаю, что ты очнулась.

Открываю. Моргаю. Наглый свет отползает куда-то в сторону, а потом ехидно подмигнув напоследок, исчезает.

– Фонарик, – объясняет Серб. – Полезная штука, жаль, что батарейки почти сели, а запасных нету. Здесь вообще с запчастями сложно. Здесь со всем сложно.

– Иди на…

Во рту пересохло, голова по-прежнему гудит, но это не помешает мне встать и сделать то, что давно следовало бы сделать. Рывок и… падаю на землю, горло стягивает тугая петля.

– Ну зачем так, кисуля, – Серб не спеша ослабляет ремень. – Неужели ты думаешь, что я не позаботился о своем… спокойствии? Хотя, если хочешь, попробуй еще разок.

Я попробовала. Руки скованы за спиной, ноги… широко разведены – еще немного и связки треснут и тоже привязаны к чему-то, но не вижу, к чему именно, зато крепко, не выдернуть.

Серб молча наблюдает за моими попытками, в конце концов, веревка на шее затягивается настолько, что я начинаю задыхаться и почти теряю сознание.

– Ну что, кисуля, убедилась? – он специально тянет, специально не ослабляет петлю, чтобы я прочувствовала… я чувствую. Свою беспомощность чувствую.

– Пластик плюс металл, специально для таких, как ты… или я. Мы ведь похожи, правда? Почему же ты тогда прогнала меня? Больно сделала. Болью за боль, Коннован, нормальный размен, как ты считаешь?

Я ненавижу его! Себя ненавижу за то, что попалась.

– Немного неудобно, правда? А я тебя предупреждал, что одна не выживешь… никогда не бросай флягу с водой, мало ли кто найдет. Специальный лак, сохнет моментально, растворяться начинает спустя восемь часов после нанесения, вызывает временный паралич и потерю сознания. Это если по инструкции, а я вот никак не могу понять, как это они отличили временный паралич от потери сознания? Результат-то один: идешь, идешь, а потом раз и заснула, и проснулась в таком вот неудобном положении.

– Я тебя убью!

– Конечно, милая, обязательно убьешь, но позже. А может быть, и не убьешь, может, тебе понравится. Я ведь заботился о тебе. Подобрал. Спрятал от солнца. Ты ведь могла умереть… – Серб тыльной стороной ладони погладил меня по щеке. – Гладкая кожа, белая. Красиво. Люблю красивые вещи…

Нет, он не посмеет, он, конечно, мерзавец, но не настолько же. Он просто хочет отомстить, напугать, но не…

– Тише, кисуля, не надо нервничать. И отворачиваться тоже не надо. Ты же не хочешь, чтобы я сделал тебе больно? Конечно, нет, ты же хорошая девочка, ласковая… люблю ласковых.

– Серб, пожалуйста…

Он не слышит или делает вид, что не слышит. Сидя на корточках, Серб разбирает мои волосы на отдельные пряди, осторожно и неуверенно ощупывает лицо. Жесткие пальцы скользят по щекам, царапают кожу на горле, разглаживают брови и замирают на губах. Глаза у Серба совершенно безумные.

– Серб, отпусти меня… ты мне нравишься, честно. Хочешь, я тебя поцелую? Отпусти, и я сделаю все, что ты захочешь. Ты же на самом деле другой, ты мне нравишься, честное слово. Ты сильный и…

Он зажимает рот рукой и печально так отвечает:

– Ложь. Вы всегда говорите ложь. Сначала одно, потом другое… потом третье… обещаете, а когда приходит момент выполнить обещанное, говорите, что имели в виду совершенно иное. Ты просишь отпустить тебя, говоришь, что я тебе нравлюсь, так почему же вчера ты прогнала меня прочь? Сейчас ты боишься, и страх заставляет тебя лгать, а на самом деле думаешь, что я такой дурак, поверю.

Думаю. Надеюсь, вернее, следует говорить в прошедшем времени – надеялась, потому что Серб, хоть и форменный псих, но отнюдь не дурак и отпускать меня не собирается.

Сукин сын!

– Вот видишь. Теперь ты искренна в своей ненависти. У тебя даже лицо изменилось, стало таким… не знаю, как описать. Честное слово, мне нравится. Вообще, интереснее, когда тебя ненавидят. Знаешь, как это обычно?

Я дернула головой. Ладонь, зажимающая мой рот, была жесткой и пахла болотом. Перстень на указательном пальце впивается в губы… а если попытаться укусить? Серб каким-то шестым чувством понимает намерение и предупреждает:

– Не надо. Если ты меня укусишь, то я вынужден буду сделать тебе больно. Очень больно, а мне бы не хотелось. Во всяком случае, не сейчас. Потом. У нас с тобой целая ночь впереди.

От этого обещания по коже бегут мурашки.

– У меня еще не было такой женщины, как ты… да-ори, они другие, более живучие, а люди умирают быстро. Там, в крепости, мне не разрешили работать с тобой, сказали, что опыта мало. Теперь опыта хватает, поэтому…

Он снял куртку, аккуратно сложил, потом неторопливо, насвистывая что-то под нос, начал расстегивать пуговицы на рубашке, а меня точно парализовало.

– Сначала будет хорошо, быть может, тебе понравится. Потом будет больно, тебе точно не понравится. Потом… не знаю, наверное, ты умрешь. Или нет.

– Да я тебя, ублюдка, и с того света достану!

Серб улыбнулся и, заглянув в глаза, тихо сказал:

– И снова ложь. Вы все обещаете, но еще никто не вернулся. И ты не вернешься… Но мы будем действовать по порядку. Ритуал нарушать нельзя. Никогда, Коннован, никогда не нарушай ритуалы.

Нож с тонким чуть изогнутым лезвием прижался к щеке, чуть царапнул шею, игриво так, словно примеряясь к коже, спустился к ключицам и осторожно вспорол одежду.

– Я мог бы раздеть тебя раньше, еще вчера, но так ведь гораздо интереснее, правда?

– Отпусти…

– Боишься, – печально произнес Серб, избавляя меня от остатков одежды, – уже боишься. Как мало, оказывается, надо, чтобы напугать да-ори. Или да-ори не при чем? Это ведь твой страх, Коннован, личный, правда? Расскажи мне о нем. Знаешь, а ты красивая.

– Что ты собираешься делать?

– Сейчас? – Рука с зажатым ножом замирает где-то в области живота. – Ничего такого, милая, чего бы с тобой прежде не делали. Пахнет от тебя, правда… ну да я не привередливый. Хреново здесь одному, понимаешь? И голоса эти постоянно твердят «убей, убей», я не хотел тебя убивать, я держался, а ты меня прогнала. Ты сказала, что я скотина и ты скорее сдохнешь, чем ляжешь со мной. Так вот, сначала я тебя поимею, а потом ты сдохнешь, идет?

Холодное лезвие скользнуло ниже…

Он был не просто сумасшедшим, он был сумасшедшим садистом. Он умел причинять боль и в полной мере наслаждался как своим умением, так и болью.

Моей болью.

Ее было много, слишком много для меня одной. Хотелось умереть, а смерть все не наступала и не наступала. Серб прав, мы живучие…

Иногда он останавливался, и тогда боль немного откатывалась прочь, предоставляя возможность телу немного отдохнуть.

Хоть бы сознание потерять. Хоть бы задохнуться в этой чертовой петле, но ее больше нет, зачем петля, когда есть металлопластик?

– Замолчала… плохо молчать… ты еще не сдохла? – Серб похлопал по щекам. – Посмотри на меня, Коннован, ты ведь всегда старалась не спускать с меня глаз, так почему теперь отворачиваешься.

Больно…

– Твоя кровь похожа на расплавленный жемчуг, но невкусная. У людей кровь вкусная, зато некрасивая… что лучше, не знаю.

Как же мне больно…

– Глупая, глупая Коннован. Ты сама виновата. Если бы ты не прогнала меня, то я бы не послушал их.

Он переворачивает меня на живот, перед глазами тонкие зеленые стебли в ржавых крапинах, кое-где белые капли, и вправду похоже на жемчуг.

И снова больно. Шкуру спустит… обещал… давно… теперь исполняет. Медленно. Ненавижу. Умираю.

– Вот так… пригодятся еще, ты же не против? Я должен тебя оставить, – он наклоняется к самому уху и шепчет. – Я должен тебя убить. Я не хочу, но они так говорят. Если я тебя не убью, ты сделаешь мне больно. А я боюсь боли, но это секрет, понимаешь?

Не понимаю… ничего не понимаю… трава… белые капли… больно… трава исчезает – он снова перевернул меня на спину, теперь вверху темное-темное небо и звезды. Они тоже похожи на белые капли. Много капель, много крови, много звезд… желтой нету.

Желтая звезда означает дождь.

– Эй, ты вообще меня слышишь? Ты должна слушать… быть послушной. Если бы ты была послушной, мне бы не пришлось тебя убивать, но ты плохая девочка, Коннован. Очень плохая.

А луна тоненькая, как ниточка… та ниточка, которая связывает меня с Рубеусом, умерла, я не слышу его, а он не слышит меня.

Он ведь обещал, что мне больше не будет больно, так почему же?

– Не плачь, не надо плакать, скоро все закончится, скоро рассвет… жаль, что я не увижу, как это будет. Солнце, оно злое, зато красивое. Ты не думай, я помню, как оно выглядит, и ты скоро вспомнишь.

Белый след падающей звезды – белый шрам на темном брюхе неба. Нужно загадать желание…

Пусть Серб умрет. Долго, мучительно, чтобы болью за боль…

– Извини, – говорит он. – Пожалуйста, прости меня, это все голоса, это не я. Я не виноват, что так получилось, мне и в самом деле хотелось любить тебя.

В его руках сабля, моя сабля, длинное лезвие слабо поблескивает…

– Прости.

Резкий взмах и… боль почти уходит. Я падаю. Интересно, можно ли провалиться ниже земли.

Наверное.

Здесь темно.

Глава 4.

Фома

Небо светлое до белизны и мелкие клочья облаков почти неразличимы глазу. Зато солнце нестерпимо яркое, дышит на землю жаром. Сухая трава шуршит, хотя ветра нет. Единственное дерево почти не отбрасывает тени, серые корявые ветви простираются в стороны, подобно паучьим лапам, а мелкие желтоватые листья жмутся к растрескавшейся коре.

Дерево мертво, но людям сойдет и мертвое.

– Суд признает обвиняемого виновным в преступлениях против людей, совершенных добровольно и сознательно. Суд приговаривает обвиняемого к смерти через повешение.

Корявые фразы преисполнены патетики, но людям нравится. Фоме же все происходящее отвратительно, но его не слушают, его считают кем-то вроде сумасшедшего, оттого сочувствуют, но… не слушают.

Ильяс стоит спокойно, даже улыбается, хотя, наверное, сложно улыбаться с петлей на шее. Второй конец веревки перекинут через толстый сук дерева и приторочен к седлу. Рослый черный жеребец пытается дотянуться до сухой травы, ему нет дела до людей, но сейчас речь закончат и кто-нибудь – роль палача, скорее всего, уже определена – сядет в седло, возьмется за плеть и…

Фома не хотел смотреть на это, но и уйти не мог. Уйти – значит предать. Ильяс кивает и неловко подымает вверх связанные руки.

Нужно остановить это безумие.

– Сиди, – тяжелая рука придавливает к земле. – Каждому свое, а этому – веревка, по справедливости.

Фома не знает, как зовут этого человека, он вообще никого здесь не знает, вот только Ильяса, но того сейчас повесят.

– Они нас там мордовали, а мы их туточки… по справедливости. Гляди, ишь ухмыляется-то, храбрый… – Человек поскреб бороду. – Хорошо… трусов вешать неприятно, был тут не так давно один из этих, из внутренних дел, так все кричал, что суд наш незаконный, потому как по закону если, то он прав, а мы – преступники.

Тот, кто зачитывал приговор, вскочил в седло и резко впечатал сапоги в круглые конские бока, жеребец, недовольно взвизгнув, взял в галоп и… Фома закрыл глаза. Пусть это тоже вроде как предательство, но он не в состоянии смотреть казнь. Он не хочет видеть Ильяса мертвым.

– Ишь как дергается… ну если сразу шея не сломалась, то долго подыхать станет, – продолжал бормотать над ухом незнакомый бородач. – А так ему и надо, так по справедливости…

Этой же ночью – дождаться утра не получилось – Фома вколол последнюю ампулу. Светло-золотое облако затопило разум, сглаживая боль, утешая, успокаивая… облако его понимало, только облако и никто больше.

Плохо. До чего же плохо. Солнце яркое, а вода горькая. Все пьют, а Фома не может. Фома ненавидит людей вокруг за то, что они ходят, разговаривают, едят, пьют, веселятся, черт побери. А с чего веселится, когда настолько плохо? Его корежит, выворачивает наизнанку. А все потому, что ампул больше нет.

Нет и все. Закончились. И облака закончились. Облака закрыли бы солнце, и Фоме стало легче. А все из-за Ильяса, ну почему он захватил всего пять ампул? Нарочно. Он хотел, чтобы Фома умер, но не сразу…

– Потерпи, это пройдет, – присутствие Голоса причиняло дополнительные страдания, поэтому Голос Фома тоже ненавидел.

Умереть, умереть… когда-то же хватило сил, когда-то же он сумел, ну почти сумел, уйти. Так почему же сейчас не попытается? Никто не станет мешать, никто вообще не обратит внимания на то, что такого человека, как Фома, не стало. Свободные люди заняты другими проблемами, они решают, куда идти дальше. Януш настаивает на Проклятых землях, а остальные боятся. Но Януш убедит, он же генерал.. три желтые полосы на погонах… серо-голубые глаза и дружеское внимание. Януш выслушал его в тот раз, а сейчас отмахнулся.

– Ты ему просто больше не интересен, – отмечает Голос. – Он узнал все, что хотел.

– Уйди! – Фома зажал уши руками, голова раскалывалась, расползалась, что-то серое стекало по рукам, он чувствовал, хотя остальные утверждали, что ничего не видят. Врут. Все вокруг врут. Голос не врет, он единственный, кто всегда говорил правду. Но от Голоса голова вытекает сквозь пальцы…

– Это всего лишь галлюцинации. Пройдет. Тяжело лишь в первые дни.

Тяжело. Очень тяжело.

– Терпи.

Фома терпит. Он всегда терпел, и раньше и теперь. Солнце летит к закату, стремительно, оставляя после себя желтые полосы выжженного неба. Облака мечутся всполошенными птицами, слишком быстро, чтобы на этом можно было смотреть. Фому снова тошнит, а желтые вонючие лужицы желудочного сока моментально расползаются в стороны толстыми червями.

– Меня теперь тоже черви жрут, – Ильяс выступает из тени, обрывок веревки на шее, фиолетовые губы, сердитый взгляд. – Это из-за тебя, все из-за тебя… ты виноват. Ты был плохим человеком, слабым…

– Нет, – Фома не желает слушать его, но и закрыть уши не может. Если сильно сдавить голову, то она треснет.

– Да, Фома, да. Ты виноват. Ты меня не слушал. И письмо потерял. Где мое письмо, Фома? Где оно? Где, где, где…

Это «где», повторяясь тысячекратно, остается даже после того, как Ильяс уходит. И ночью остается, стучит в виски раздраженными молоточками, не позволяя даже на минуту ускользнуть в сон. И утром.

– Где, где, где… вспоминай, где…

Фома честно пытается вспомнить. Он ищет треклятое письмо, он спрашивает о нем всех, но люди огрызаются, люди слишком заняты, они сворачивают лагерь, собираясь уходить куда-то, а Фома не может вспомнить, куда подевал письмо.

Все это время оно лежало во внутреннем кармане куртки, зато стоило разорвать плотный конверт и молоточки, терзавшие его бедную голову, исчезли.

Почерк у Ильяса крупный, четкий, аккуратный, читать легко, хотя телега, на которой нашлось место для Фомы, то раскачивается, то подпрыгивает на камнях, то начинает резко крениться в сторону, Фома упрямо цепляется взглядом за буквы, но слова проходят как бы мимо сознания. Приходится возвращаться и перечитывать. И снова перечитывать, и еще раз.

«Решение принято мной добровольно и самостоятельно, после долгих размышлений и тщательного анализа сложившейся ситуации. Я не знаю, кто будет читать это письмо – это зависит от того, получится ли у меня запланированное – но надеюсь, что получится».

– Эй, Фома, а что там в Проклятых землях? – Вопрос возницы отвлекает от чтения.

– Ничего. Степь. Горы.

– А Януш говорит, будто там такое место, где можно построить настоящее государство, чтоб только для людей, чтоб жить свободно, безо всяких там… будто бы Империя оттого экспедицию туда посылала, чтоб закрыть проход, чтоб никто не сбежал. Правда?

– Не знаю.

– А, ну да, ты ж того… ликвидант, хотя не понятно, чего имперцам тебя с собой тащить. Так степь, говоришь?

– Степь.

И белые горы, и поселение диких людей, шаткие мостики над пропастью, звездные камни… молот тора. Неужели он рассказал Янушу про оружие? Фома не помнил, но наверное да, если обо всем рассказал, значит и про Молот тоже. Плохо. Хотя… какое ему дело, чем Януш хуже Великой Матери? Ничем, даже лучше, потому что человек.

Дорога стала шире, ровнее, и Фома вернулся к чтению.

«Мне очень хочется, чтобы ты, Фома, – все-таки я надеюсь, что письмо попадет к тебе, – попытался меня понять, хотя мне самому безумно сложно разобраться. Как оказалось, граница между верностью и предательством гораздо более зыбкая, чем представлялось раньше. Оставаясь верным клятве и родине, я предавал людей, которые мне доверяли. Но останься я с вами – предал бы свою страну. В тот раз я сделал один выбор, сегодня – другой. Я знаю о засаде, устроенной Сопротивлением в ущелье, поэтому мое бездействие является полновесным предательством, даже не столько по отношению к Родине – нет больше той страны, которой я присягал на верность – сколько по отношению к людям, который идут со мной в одной колонне. В большинстве своем это молодые парни, которые в принципе ни в чем не виноваты. Они – дети Великой Империи, и во всех их прегрешениях, прошлых ли, будущих, виновата Империя. Мне жаль этих ребят, которые, скорее всего погибнут, но смотреть на то, что делают с тобой, я тоже не могу. Сейчас выбор более конкретен, и я его уже сделал.

Знаю, что меня ждет: повстанцы не пощадят сотника Департамента Внутренних дел, а имперцы – предателя. В любом случае, я мертв. Надеюсь, смерть будет достойной, я не хочу, чтобы меня сожрала эта тварь, я боюсь, Фома, и мне стыдно за этот страх, как и за то, что с тобой сделали с моего молчаливого согласия. Прости, если сможешь. А не сможешь – не прощай, просто, когда соберешься сотворить очередную глупость, вспомни, что за твою жизнь уплачено сполна».

Уплачено. Восемь машин, люди, которых Фома не знал и никогда не узнает, водитель, вытянувший руки вперед, точно желая отгородиться от летящей в него пули, красные капли, застывающие на растрескавшемся стекле. Сполна уплачено.

«Немного беспокоюсь, оставляя тебя одного. Они обещали, что привыкания не будет. Солгали, очередная заведомая ложь, но там, куда вы отправитесь, ампул не достать. Главное, выдержи первое время. Выживи, Фома, хотя бы для того, чтобы это мое предательство получило хоть какое-то оправдание. Выживи, если не ради себя, то хотя бы ради меня, может, тогда в аду мне станет немного легче. В рай предателей не берут.

Вот, кажется, и все, больше сказать нечего.

Удачи, нам обоим».

Дорога широкой каменистой лентой спускалась вниз, отвесные стены поднимались к темнеющему небу, на котором солнце казалось полуразмытым пятном темно-желтого цвета, а Фома впервые за долгое время не думал о том, как ему выжить без искусственного счастья из стеклянных ампул с синей маркировкой.

Как-нибудь выживет. Уплачено. Вот только сумеет ли он когда-нибудь вернуть этот долг? Вряд ли.

– Эй, ты чего там, плачешь что ли? – В голосе возницы, имени которого Фома не удосужился спросить, звучало сочувствие. – Совсем, видать, тебя поломали, если аж до слез… ничего, приедем на место, заживем как люди… Януш – он настоящий генерал, наш, не из этих тварей, как сказал, так и сделает. Так ты говоришь, там степь? Это хорошо, лошадок разводить можно будет… я лошадок люблю, хорошие они, не то, что люди.

Вальрик

Серо-багровые тона в зале суда наводят тоску, ожидание утомляет само по себе, а ждать приговора утомительно вдвойне. Но не страшно, страх остался где-то невообразимо далеко, может в Саммуш-ун, может, в Ватикане, а может и вовсе на Проклятых землях, кто его знает. Вальрику было скучно. Он закрыл глаза и мысленно начал перечислять предметы обстановки в зале суда. Стол судьи, огромный, длинный, темно-коричневая древесина, покрытая блестящим лаком. На столе красное покрывало, бронзовая – согласно старинной традиции – чернильница, молоток, кожаная папка, ручка. Слева – стол секретаря, он поменьше и пониже судейского, а вот бумаг на нем раза в три больше.

На противоположной стене герб Великой Империи Кандагара, государственный флаг и вычерченные прямо на стене слова государственного гимна. Интересно, читает ли их кто-нибудь? Но написано красиво, буквы ровные, изящно-скругленные, заглавные выделены красным, а основной цвет – синий.

Синий на сером совершенно не смотрится.

Наконец, неприметная дверь за судейским столом открылась, и в зал вошел судья. Не дожидаясь напоминания от охраны, Вальрик встал.

– Обвиняемый может сесть, – голос у судьи скрипучий, лишенный даже намека на эмоции, и запаха никакого. Это было неприятным сюрпризом и в самый первый день Вальрик, обнаружив, что не способен «слышать» судью, растерялся.

– Обвиняемый признает свою вину и просит о снисхождении. Учитывая тот факт, что данное преступление было совершено в порядке самообороны, да к тому же гражданином другой страны, суд понижает статус преступления до желтого пункта и обязует обвиняемого возместить ущерб, нанесенный Великой Империи в следующем размере: повреждения, нанесенные имуществу граждан – тысяча триста двадцать юаней. Физический ущерб, нанесенный гражданам, находившимся на момент драки в таверне «Аюма» – одиннадцать тысяч двести пятьдесят два юаня. Оплата работы ликвидаторов – сто сорок семь юаней. Долг убитого гражданина перед Великой Империей – сорок три тысячи шестьсот семьдесят два юаня. Итого пятьдесят шесть тысяч триста девяносто один юань, и судебные издержки в размере десяти процентов от названной суммы. Решение окончательное, обжалованию либо изменению не подлежит. Обвиняемый не имеет права покинуть пределы Великой Империи Кандагар до тех пор, пока необходимая сумма не будет внесена на счет Магистратуры города Деннар.

– А где мне деньги взять?

– Обвиняемый имеет право обратиться за помощью в Посольство Святого Княжества. Дело закрыто. Суд напоминает, что если в течение шестидесяти дней после вынесения приговора, на счет Магистратуры города не поступит первый взнос, то против обвиняемого будет выдвинуто обвинение в неподчинении приговору суда.

Игр ждал у входа. Увидев Вальрика, он задал один единственный вопрос:

– Сколько?

– Пятьдесят семь тысяч плюс судебные издержки, – теперь сумма казалась еще более внушительной, чем сразу. Пятьдесят семь тысяч юаней… заработок охранника каравана составлял триста юаней, и то получить их Вальрик мог лишь по возвращении в крепость. Раздобыть подобную сумму здесь, в Империи – нереально, впрочем, на это Вальрик не рассчитывал.

Игр семенил рядом, то и дело вздыхая, точно в случившемся была его вина.

– Ну и чего делать станешь? Можно, конечно, к Этияру пойти, попросить. Скажешь, что отработаешь.

– Пятьдесят семь тысяч?

– Ну да, ну да… плохо… а я ведь говорил, чтоб осторожнее был. Слушай, говорят, будто ты голыми руками его. Правда?

– Случайно получилось.

– И что он здоровее тебя был, и будто из ветеранов, тоже правда?

– Здоровее, – согласился Вальрик. – Про ветеранов не знаю. И вообще не хотел я, силу не рассчитал, думал, он покрепче, а тут… ветеран. Вот у нас Штус-Громила из ветеранов, вот его-то одним ударом на тот свет не отправишь, а это… тьфу.

Игр кивает, вид у него задумчивый, расстроенный, пожалуй, более расстроенный, чем у Вальрика. В «Кошечке» царит привычный полумрак, посетители в полголоса переговариваются, на них с Игром никто не обращает внимания. Игр отыскал свободный стол и, заказав пива и обед, поинтересовался:

– Слушай, а с оружием ты тоже умеешь? Нет, ну я знаю, что умеешь, раз Элияр тебя в охрану взял, но интересно просто, насколько хорошо.

– Нормально.

– А показать, если понадобится?

– Зачем?

– Ну… есть один человек, который мог бы тебе помочь, но просто так он ничего делать не станет. Я ничего не обещаю, я поговорю с ним, порекомендую… только ты уж не подведи, человек серьезный.

Серьезный человек оказался мелким суетливым и похожим на всполошенную мышь. Очень всполошенную мышь. Глянув на Вальрика, он нахмурился.

– Этот что ли?

– Этот, камрад Суфа, этот. Вы не смотрите, что щуплый, он голыми руками человека убил, свернул шею, как цыпленку…

Вообще-то щуплым Вальрик себя не считал, ну да Игру виднее.

– Голыми руками? Ну-ну… выйдем, что ли?

Задний двор «Кошечки» представлял собой залитую бетоном площадку, подпираемую с одной стороны серой городской стеной, с другой – стеной трактира.

– Видишь этих двоих? – поинтересовался Суфа, при этом обращался он непосредственно к Вальрику, а Игра словно бы и не замечал. – Это мои охранники, продержишься минут пять, поговорим. Нет – сам понимаешь, со слабыми связываться мне смысла нету.

Охранники господина Суфы выглядели внушительно: высокие, широкоплечие, вооруженные длинными резиновыми дубинками. Неповоротливые и самоуверенные.

– Если передумал, то говори сразу.

– Нет, господин, не передумал. Но что будет, если я их покалечу?

– Ты? – Суфа хмыкнул. – Ну если ты их покалечишь, значит, у меня плохие охранники. Смотри, чтоб они тебя не покалечили.

Вальрик отвечать не стал.

Эти двое привыкли действовать вместе, один отвлекает, второй нападает, в принципе, неплохая стратегия, но… перехватить дубинку у первого, одновременно достать ногой второго, в солнечное сплетение, и пока тот корчится, пытаясь вдохнуть, снова заняться первым. Легкий удар ребром ладони по шее, и толчок в переносицу. Падает. А второй? Сидит на песке, хватая ртом воздух. Черт, снова силу удара не рассчитал. Вальрик расстроился, ну не получалось у него одновременно и за дыханием следить, и действия свои контролировать. Карл, правда, уверял, что дело в тренировках, и со временем все сладится. Вопрос, где бы взять это время.

– Видите, господин Суфа, я же говорил… в своей крепости он лучшим бойцом был… и с мечами управляется, и с саблей, и с…

– Замолчи. Ты, солдат, как тебя зовут?

– Валко.

– Валко… нет, не пойдет. Имя должно быть звучным, красивым. И бой тоже, а то сила, конечно, у тебя есть, но вот умения… пару секунд и противники на песке валяются, ну кто ж поверит, что бой честным был? Никто. А с мечом тоже умеешь, или этот врет?

– Умею, господин.

– Хорошо… – Суфа поскреб редкую седую бороду. – Значит так, проблемы я твои постараюсь решить, деньги заплачу, сам понимаешь, с Магистратурой шутки плохи. Ну а взамен ты мне их отработаешь. Пойдем, Валко, поговорим как серьезные люди.

– А я?

– Если договоримся, получишь не сто, а двести юаней, в качестве премии, так сказать. А пока исчезни.

Игр благоразумно подчинился совету. Оставшись наедине с господином Суфой, Вальрик слегка растерялся. Нет, он знал, конечно, чем закончится эта беседа, более того, он рассчитывал на контракт, но…

– Пойдем, пойдем, нечего тут во дворе стоять. Пиво предпочитаешь? Эль? Вино?

– Да все равно как-то.

– Все равно? Ну-ну… молодость, молодость… где те годы, когда мне было все равно. Твой товарищ рассказывал тебе, чем я занимаюсь? – Суфа устроился за самым дальним столиком. Пиво пил медленно, смакуя каждый глоток, и беседу вел столь же неторопливо, точно боялся спугнуть собеседника.

– Вижу, не говорил. Хозяин я, казармами владею, и надо сказать, у Суфы – лучшие гладиаторы в Деннаре, у меня даже благодарность от департамента развлечений имеется за вклад в культуру Империи, понимаешь?

– Не совсем, господин.

– Ох уж эти варвары, вечно им растолковывать приходится. Итак, я выплачиваю твой долг перед Магистратурой, а ты подписываешь со мной контракт, на пять лет всего. Вот скажи, где ты в своем Княжестве за пять лет такие деньги заработаешь? Нигде, если ты не владетельный князь или епископ. А после пяти лет ты не только с долгами рассчитаешься, но и сможешь подать заявление на гражданство, в первую очередь рассмотрят, у гладиаторов в этом плане существенные льготы. Жить будешь в казарме, на всем готовом, даже женщины имеются, из Черного города, конечно, но чистые, с этим у меня строго. И денег давать буду, юаней сто в месяц.

– А взамен?

– Взамен? – Суфа развел руками. – Сражаться. На арене, красиво, чтобы публике нравилось, чтобы любили тебя и еще требовали, чтобы спрос был именно на тебя, Валко. Да, не спорю, на арене убивают, но жизнь такова, что и вне арены убить могут. А так проблемы решишь, денег заработаешь, да и кто знает, будущее себе обеспечишь. Суфа играет честно, и о ребятах своих заботится, как отец родной, так что сам думай.

– Согласен.

– Быстро ты, – кажется скорость, с которой Вальрик принял решение, не слишком понравилась Суфе. – Гляди, потом станешь говорить, будто бы я тебя обманул. А Суфа никогда никого не обманывал, Суфа честно работает, по лицензии.

– Я же сказал, что согласен. Господин не пожалеет о своем решении, я хороший воин и умирать не собираюсь. Я лучше убивать буду.

Рубеус

Строительство шло быстро, и почти не требовало участия Рубеуса. Мика оказалась попросту незаменимой помощницей, аккуратной, исполнительной, инициативной… слишком уж инициативной. В первый же день Рубеус понял, насколько ошибался, разрешив остаться в этой чертовой комнате, чересчур тесной для двоих. На третий день он трусливо попытался переселиться в палатку, но… в общем о том, чем все закончилось, Рубеус предпочитал не думать.

– Ну что, до конца квартала внешний контур будет построен, внутренняя отделка займет чуть больше времени… – Дик ел жадно и быстро, впрочем, как всегда. Дик был слишком увлечен работой, чтобы оставалось время еще на что-то.

– Башня дала усадку, отклонение на полтора градуса.

– Ну, – Дик затолкал в рот кусок мяса, – это нормально, предел прочности – три, а так выдержит.

– Нужно выровнять.

– Зачем? И как ты себе это представляешь? Раствор почти кристаллизовался, а значит…

– Значит построите заново. Угол важен, – Рубеус мог бы добавить, что разница в полтора градуса весьма существенно сказывалась на создании точки концентрации. Плохо, конечно, что придется переделывать, тем более, что сроки поджимают, но и оставлять нельзя.

Дик пожал плечами и… в следующую секунду пришел зов, а следом, не позволяя сосредоточиться, понять, откуда он идет, – боль. Тело свело судорогой, а низкий серый потолок над головой вдруг растекся бездонно-черным небом. Оно дрожало, раскачивалось и роняло звезды, каждая из которых вызывала новый спазм. А когда звезд не осталось, небо, вывернувшись наизнанку, рухнуло вниз…