Текст книги "Попутный ветер. Новая редакция (СИ)"

Автор книги: Екатерина Горбунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Зря ты так, хорошие зверушки, знают свое дело, – юноша постарался не выдать недовольства. – Привыкай.

Перепрыгнул лужу, вышел за изгородь и повернул направо. Дорога почти подсохла. Было душно и пахло разнотравьем.

– Если не предъявишь по возвращении уважительной причины отбытия со станции, – донеслось Олафу вслед, – потеряешь работу.

– Знаю, – процедил тихо сквозь зубы.

Уж ему ли не знать. После четырех лет мотаний по свету – это было первое место, где Олаф задержался так надолго. Все прежние работодатели по прошествии какого-то времени слишком уж начинали интересоваться, кто он такой, откуда, невольно провоцируя его на увольнение. Компания же ветряных перевозок оказалась идеальным местом – сиди на станции, встречай путников и отправляй дальше. Никто тебя не знает, и знать не хочет. Ты только винтик огромной системы. Даже у работников было не принято знакомиться друг с другом. И это не могло не привлекать желающих бесследно затеряться в Империи. Олафу поначалу казалось странным оказаться в подобной компании отщепенцев, но потом он привык. Прошлая жизнь порой напоминала о себе в сновидениях, но это было не слишком часто.

Парень размышлял и шагал, шагал вперед по дороге. Встретить кого-то на этом участке дороги было маловероятно. Воздух вокруг пах безлюдьем. Зверье тоже попряталось в тени. Солнце светило ярко и жарко. Влажные испарения поднимались над землей едва заметной рябью.

Если компания ветряных перевозок и подозревает повышенный фон опасности, то он не в ближайшей округе, старик – путешественник волновался напрасно. Но вот горы опасны. Даже сами по себе, без недоброго люда. Они не терпят праздного любопытства. Обвалы, камнепады и сели – могут отправить к Мракнесущему легкомысленного путника, словно несмышленую букашку за несколько мгновений.

Олаф шел значительно быстрее, чем могла ходить неподготовленная, хотя и рисковая девушка. Поэтому надеялся догнать ее еще до сумерек. Еще до горного перевала. Однако темнота подступила быстрее, чем можно было ожидать. С юго-запада подул сильный ветер. Он раскатисто бил хлыстом и собирал в стадо блуждающие по небу тучи.

Юноша забеспокоился. Дорога впереди, насколько хватало взгляда, была пуста, но потянув носом воздух, он почувствовал, что Летта Валенса где-то недалеко. И в её запахе проступали нотки страха, назойливые, въедливые, отдающие плесенью. Они становились все более густыми с каждой пройденной пядью земли.

Девушка боялась надвигающейся грозы? Или ей угрожает что-то, именно в этот момент? Олаф ощутимо прибавил шагу, уже почти бежал. Внутренне боясь опоздать, и понимая, что потом не сможет себя простить. Его дыхание сбивалось, хотелось дышать ртом, но тогда можно было потерять след. Легкие парня разрывались, сердце разбивало изнутри грудину тугим молотом. Но, подобно натренированной гончей, он был готов двигаться без передышки, пока Летта Валенса не встретит его своим печально-растерянным взглядом.

Через некоторое время юноша одновременно и почувствовал на разгоряченном теле первые, пока одиночные, капли дождя, и увидел фигурку девушки на дороге впереди. От сердца отлегло. Путешественница была жива и здорова. Может быть немного испугана приближающейся грозой. Но это уже мелочи.

– Госпожа Летта Валенса! – крикнул из последних сил.

Она остановилась и оглянулась. До него долетел яблочный аромат искренней радости и облегчения, хорошо подстегнувший Олафа, так что тот в несколько прыжков одолел разделяющее его и девушку расстояние.

– Вы же говорили, что не можете оставить свою станцию? – спросила Летта осторожно, впрочем, не в силах сдержать открытой улыбки.

Юноша, медленно восстанавливая дыхание, проговорил:

– Контора, отправившая вас, компенсировала ошибку картографа. Я поспешил за вами, чтобы, – он порылся в своем мешке и вытащил собственные немного помявшиеся сигменты, – отдать деньги. Они могут вам пригодиться в дальнейшем.

– А как же несколько дней, о которых вы вели речь?– было видно, что она удивилась сумме, убирая купюры за подкладку плаща.

– Ветер был попутным, – ответил Олаф, пожимая плечами.

– Я даже не знаю, как вас отблагодарить! – Летта Валенса неожиданно приподнялась на цыпочки и непринужденно чмокнула юношу в щеку.

Он опешил. Да, и сама путешественница запоздало смутилась от своего по-детски непосредственного поступка. Отвернулась в сторону, поправляя на голове огромный капюшон.

– С детства жутко боюсь гроз, – пробормотала едва слышно.

– В этих местах они не редки, – парень забрал ручную кладь девушки. – Провожу вас немного.

Летта не стала переспрашивать, почему еще утром он не мог ее проводить, а сейчас может. Ее доверие растекалось широкими кругами, а центром был Олаф. Это полузабытое ощущение. Приятный аромат детской макушки, заласканной солнцем, уже давно не щекотал ноздри.

Странная барышня. Сама того не желая, она пробуждала желание защищать. Напасть какая-то! Юноша пытливо глянул в девичьи глаза. Летта сдержанно ответила на его взгляд, а потом надвинула капюшон на лоб еще ниже.

Олаф подхватил ее за руку и повел, словно маленькую девочку. Девушка шагала, иногда спотыкаясь о булыжники, будто не было дня, в котором она преодолела довольно долгий путь самостоятельно, ни на кого не полагаясь. Бравада схлынула, уступив место уверенности, что рядом тот, кто поможет и подскажет, на кого можно положиться во всем.

Темнота надвигалась. Гром гремел все ближе и ближе. Ветер пригибал травы и редкие кустарники, росшие вдоль дороги, почти до земли. Дождевые капли становились чаще и крупнее. Юноша чувствовал, что волосы его уже потяжелели, напитавшись влагой и непослушные пряди прилипают ко лбу.

– Еще немного, и придется идти на ощупь. Тут неподалеку камнежорки выгрызли пещеру, – он мотнул головой. – Можно будет развести огонь, перекусить и заночевать до рассвета. В темноте передвигаться небезопасно.

– Как скажете, – ее рука все ощутимее давила на его руку.

Путешественница устала, хотя ни единым словом не обмолвилась об этом. Ее усталость пахла травой в конце сезона, прелой, вызревшей и пряной. Юноше нравился этот запах. А еще больше характер Летты Валенса. Окажись на ее месте любая из его знакомых, нытья и жалоб было бы не избежать.

Олаф уверенно свернул в сторону горной стены, простирающейся параллельно дороге.

– Внимательнее, тут много камней, – предупредил заботливо. – Еще с десяток шагов и будем на месте.

Вход в пещеру был загроможден сухим валежником. Юноша откинул его и, быстро заглянув внутрь, пропустил вперед Летту Валенса, а потом нырнул и сам. За спиной тот час хлынул ливень. Тугие струи били по камням, но в укрытие не попадали. Тонкий ручеек стекал в сторону, под скалу, видимо, проторив себе дорогу к какому-нибудь подземному озерцу.

Внутри пещеры было сухо. Легкий полумрак позволял оглядеться и оценить ее величину. Своды потолка нависали и давили мощью, но даже довольно высокий Олаф мог спокойно стоять в полный рост, не говоря уже про девушку. А глубина – даже угадываемая приблизительно – поражала воображение.

– И это все кто-то прогрыз? – удивленно вспомнила Летта.

– Да, камнежорка.

– Просто поразительно! – в голосе не чувствовалось страха, только восхищение, она ощупала ладонью почти гладкие, будто неумело отшлифованные стены.

– Камнежорки – большие умелицы, – юноша начал собирать у входа ветки, пока не намоченные дождем.

Девушка же все изучала пространство. Ее любопытство щекотало ноздри Олафа, так что хотелось чихнуть, но он сдерживался. Его особенность – была его тайной, и выдавать ее первой встречной, пусть и такой необычной – юноша не собирался. Мало ли как Летта Валенса могла отреагировать. Кому понравится, что кто-то ощущает тебя каждое мгновение, интерпретирует все твои чувства, переводит их в запахи? Пусть Олаф делал это не по своей воле, эта особенность жила с ним с рождения, но всем и каждому это не объяснишь.

В следующий раз молодые люди заговорили только тогда, когда в пещере уже полыхал костер, создавая некое подобие уюта, а на чистом полотне лежала собранная в дорогу еда. Они сидели по обе стороны импровизированного стола, словно на обычном пикнике.

– Скажите откровенно, встречающий проводник Олаф, – начала девушка медленно, – вы действительно можете потерять место, отправившись со мной? Или это была просто отговорка?

– Мне нельзя покидать станцию без уважительной на то причины, – честно ответил юноша. – В данный момент там временный работник. Но если мое отсутствие затянется надолго, встречающим проводником назначат кого-то другого.

– А вы?

Он пожал плечами.

– Захочу вернуться – придется заплатить штраф. Не захочу – в Империи полно дорог, и много мест, где пригодятся лишние руки.

– Значит, утром вы вернетесь, а я продолжу путь, – заключила Летта без обиняков.

От кристально-ледяных ноток ее упрямства зачесался нос, и тоненько зазвенело в ушах. Олаф усмехнулся:

– Думаю, я смогу объяснить свою отлучку. Ешьте, и будем ложиться спать.

Он прекрасно осознавал, что вряд ли сможет теперь оставить девушку до конца путешествия. Нечего усугублять чувство вины, некогда поселившееся в душе Олафа. Оно не было связано с Леттой Валенса. Оно было родом из детства и порядком мешало жить. Не объяснять же все это девушке. Они только две птицы, случайно соприкоснувшиеся в одном воздушном потоке. Юноша доведет ее до Темьгорода, а потом придумает, как жить дальше и что делать.

Закончить ужин молодым людям не довелось. Из глубин пещеры донесся мощный рык. Затем второй, уже ближе. К ним приближался дикий зверь. Голодный, растревоженный грозой и неумолимый.

Прекрасно ориентирующийся в запахах людских эмоций, Олаф был абсолютно по-человечески нечувствителен к ароматам дикой фауны. Но зловоние уже заполняло пещеру, заставляя сердце бешено колотиться. Мышцы напряглись. В ожидании схватки в голове проносилось разное: раззявленная клыкастая пасть с вываленным языком, хлещущая из ран кровь, сумасшедший взгляд, застывшие навек глаза. Юноше приходилось встречаться с хищниками. Не на охоте – на дорогах Империи. Несколько шрамов, скрытых под одеждой, в сырую погоду тянущей болью напоминали об этих опасных встречах.

– Отойдите к стене, госпожа, – негромко скомандовал Олаф. – И постарайтесь не встречаться с хищником взглядом.

– Кто это? – Летта осталась на удивление спокойной, и внешне, и внутренне, лишь плотно прижалась спиной к камням и раскрыла глаза пошире.

– Думаю, недоед, – парень отвечал, без особого разбора одной рукой бросая в огонь все, что могло гореть, а другой нащупывая хоть что-то, что могло послужить в качестве оружия. – Они водятся в этих краях. Обычно в лесу, но этот, видимо, облюбовал пещеру.

Юноша оказался прав. Огромный зверь выскочил из глубин и замер, слегка наклонившись вперед и подпирая мощной головой потолок пещеры. Подслеповато щурясь, глухо зарычал, напуганный летящими во все стороны искрами. Гора мускулов и злости, довольно уверенно стоящая на двух задних лапах. Шерсть его лоснилась, передние лапы были крепко прижаты к бокам, но это не мешало оценить величину двенадцати когтей, против которых имелся лишь кинжал юноши. Глаза хищника слезились от дыма, ноздри раздувались, из разверстой пасти капала зловонная алая слюна. Недоед глухо зарычал, чувствуя добычу.

– Не встречайтесь с ним взглядом, – повторил Олаф, поудобнее перехватывая оружие.

Зверь, постепенно привыкающий к огню, подступил чуть ближе. Пробить толстую шкуру на таком расстоянии ножом казалось невозможным, но подпускать хищника к себе – слишком опасным. Если бы имелось копье, или самострел, или лук со стрелами. Но об этом оружии можно было лишь мечтать. Волнение зашкаливало до такой степени, что Олаф даже не ощущал эмоций девушки. Ведь она должна, наверное, бояться? Обмирать и надеяться лишь на милость богини? Юноша мысленно взмолился Жизнеродящей, замахнулся и...

Услышал тонкое пение. Видеть он не мог, но ведь сзади находилась только Летта. Значит, пела она. Особенно выводя высокие звуки и меньше стараясь на низких, позволяя им просто упасть, сорваться, перейти на глубокий шепот. Мелодия оказалась приятной на слух. Напоминала перелив ручья в жаркий день, пение птиц, легкий ветерок, шелестящий ветвями деревьев где-то в вышине. Слов Олаф не понимал. Это был какой-то совершенно незнакомый язык. Не общеимперский. Иной.

Недоед, видимо, полностью попал под воздействие песни. Сначала зверь сел, как человек, уставший после нелегкого трудового дня, привалившись спиной к стене, потом лег, по-собачьи положив голову на передние лапы, затем прикрыл глаза и захрапел.

– Спит? – юноша не верил своим глазам, готовый списать увиденное на предсмертный бред, на лихорадку, охватившую тело. Должно быть, зверь все-таки достал Олафа, распорол его тело острыми когтями, располосовал и выпустил внутренности. А пение – это приветствие самой Жизнеродящей.

Летта кивнула, не переставая петь. Потом, словно намереваясь лишний раз уверить своего проводника в том, что тот уже умер, отступила от стены и, легкими шагами, миновав его, подошла к зверю. Присела сбоку, запустила руки в густую шерсть, будто это был лишь ласковый домашний любимец, напросившийся на ласку. А через мгновение и вовсе полностью обхватила шею недоеда и легла на него, крепко прижавшись всем телом.

Время затянулось. Нет, юноше даже не пришло в голову, что Летта душит чудовище, у нее бы просто не хватило сил на это. Тем более, она обнимала хищника очень нежно и все тянула свою песню, тише и тише, прямо в мохнатое ухо. А потом вдруг оборвала мотив на звенящей ноте, и бессильно соскользнув с его спины, отползла в сторону.

– Он заснул? – боясь признать очевидное, переспросил парень во второй раз. Тревожное чувство кольнуло душу. В самой сути ситуации было что-то нереальное: девушка не испугалась огромного зверя и спела ему одну из самых прекрасных песен, когда-либо слышанных Олафом.

– Теперь навечно, – едва слышно подтвердила худшие подозрения юноши Летта.

Она едва дышала от усталости. Грудь тяжело вздымалась и опадала. Прикрытые глаза четко отчертила синева, выдавая полный упадок сил, на грани длительной болезни. Кожа по цвету не отличалась от землистых стен пещеры. Казалось, что девушка сама вылеплена из мертвого камня и все ее движения – только мираж в неясном свете чадящего костра. В воздухе разливалась едко-кислая изнеможённость.

Юноша, невольно возвращаясь взглядом к застывшей в вечном сне груде еще недавно опасной плоти, нащупал среди раскиданных вещей флягу с водой и протянул девушке. Летта с благодарностью кивнула и сделала несколько жадных глотков. Жизнь медленно возвращалась к ней. Дыхание стало более глубоким. Синева под глазами – менее резкой. Цвет кожи вернулся к привычному. Вскоре певунья смогла сесть, все еще не выпуская флягу из рук. По подбородку девушки стекала капля воды, глаза оставались полуприкрытыми, но запах изнеможения сменился чем-то легким и почти полностью растворялся в воздухе.

Тогда Олаф решился спросить:

– И что вы пели?

Она призналась нехотя:

– Одну из песен Мракнесущего.

– Я тоже так мог, – молодой человек мотнул головой в сторону безжизненного тела, – впечатлиться?

– Под эту нет, – Летта посмотрела на проводника и улыбнулась кончиками губ. – Но у Мракнесущего много песен, для каждого, кто вышел из чрева Жизнеродящей.

Стало понятным, почему девушка оставалась такой спокойной перед лицом опасности. Почему она рискнула одна отправиться в путь. Почему гроза вызвала у нее больший ужас, чем голодный рассвирепевший недоед.

Как подсказывала Олафу логика, напевы Мракнесущего вряд ли известны широкому кругу, их не записывали на нотные станы и не пели на театральных подмостках. Вряд ли бы Имперский Совет разрешил так спокойно расхаживать по свету тем, кто применяет музыку в качестве оружия, более опасного, чем все ныне существующие. Значит, песни Мракнесущего – знание тайное, беззаконное. Юноша похолодел от пришедшей в голову мысли, от всплывших нечаянно когда-то прочитанных строчек "покарать за приверженность религии, идущей вразрез", с весомым дополнением "за отказ сотрудничать с Имперским Советом"... Та женщина, вспомнившаяся попутно, обладала какой-то нечеловеческой красотой, у нее вырвали язык и оставили умирать на площади, а она только смотрела кроткими мягкими глазами, захлебываясь своей кровью. Порывисто вскочил, сделал несколько шагов туда-сюда, словно в глубоком раздумье, а потом опустился перед сидящей девушкой на одно колено и склонил голову, как перед знатной особой, неузнанной по недомыслию. Спросил, не поднимая глаз:

– Госпожа Летта Валенса, вы имеете какое-то отношение к Храму и темным жрицам? Вы следуете в Темьгород по поручению Имперского Совета?

Ее запахи заиграли разными оттенками. Там струилась солоноватая непреклонность, змеилась жженым сахаром опаска, кололась морозом обида, обжигала пряная гордость, холодила мятная рассудочность, оттеняла терпкая независимость. Девушка помолчала несколько тяжелых мгновений, вскинув подбородок и сомкнув губы суровой линией, показавшись одновременно и судьей, и жертвой. Потом пошевелилась, провела руками по лицу, будто снимая надоевшую вуаль. Запахи развеялись, спрятались в поры, словно змея под звуки дудки умелого кудесника. И непонятно было, чего же ждать: гнева или милости.

Тем неожиданней прозвучал тихий, смиренный голос, взвившийся тонкими струйками поверх макушки Олафа:

– Как видите, я вполне могу справиться с опасными врагами и в вашей помощи не нуждаюсь. Вы можете вернуться на станцию и сообщить, что ваша миссия выполнена. Неустойку вернули с лихвой, путешественница к компании ветряных перевозок претензий не имеет.

Он медленно покачал головой, переводя взгляд с серого каменного пола пещеры на Летту. Еще более беззащитную, чем раньше. Владеющую совершенным оружием, но ранимую, как ребенок. Какими-то своими реакциями доказавшую, что не способна причинить боль или совершить противозаконный поступок. Стало легче.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Это что-то изменит?

– Ничего. Но я хотя бы буду знать, ради кого оставил дом и кого сопровождаю.

Летта внимательно посмотрела на него. Юноша не стал отводить взгляда.

– Я не имею никакого отношения к жрицам Храма, – произнесла сдержанно, но проводник слышал по ее запаху, что признание являлось лишь частью правды. – И к Имперскому Совету тоже. Не больше, чем вы или другой житель Империи.

– Вы обиделись.

– Почему же? – девушка насторожилась, видимо, не понимая, чем могла себя выдать. – Ваши выводы были вполне закономерны. Но скоропалительны. Не стоит бояться и осуждать всех, кто знает песни Мракнесущего.

– Я не собирался никого судить и бояться, – юноша передернул плечами, затекшими от напряжения.

Она оказывала на него довольно странное влияние: обнажала спрятанную под слоем цинизма и комфортности душу. Олаф чувствовал, как вся наращённая за годы странствий шелуха – слезает, подобно шкуре ползучих гадин. Это было больно и приятно одновременно. Парень научился прятаться за маску. А Летта Валенса словно растворяла ее и видела только то, что под ней. Обычно подобное делала он – невольно, благодаря своему дару, чувствуя себя уродцем. А девушка будто не замечала своей способности, сросшись с ней каждой клеточкой.

Олаф вздохнул, поднялся с колен, подобрал нож и, шагнув к еще теплой туше недоеда, принялся ее ловко разделывать. За темную лоснящуюся шкуру можно было выручить не один десяток сигментов. А зубы зверя ценились у имперских знахарей, как средство от многих болезней. Жаль будет, если все это пропадет. Девушка следила за движениями парня со стороны. Ему не мешал ее взгляд, внимательный и любопытный. Наверное, грязное зрелище не совсем подходило изнеженной столичной барышне, но ведь и Летта Валенса такой не являлась.

Размышляя о девушке, парень как-то даже не удивился, что он начала говорить, ее рассказ органично вплелся в полотно его мыслей и догадок, наложился тонким узором поверх и пропитался особым ароматом правды:

– Но в чем-то вы не ошиблись. Моя мать действительно служила в Храме. Отец увидел ее там во время празднования межсезонья, когда открывают ворота и пускают внутрь всех желающих. Как водится, разыгрывали действо о создании мира. Мать танцевала и пела за саму слепую Жизнеродящую, закапав в глаза туман-траву. Ее голос был чист, а лик прекрасен. Видимо, кто-то из других жриц завидовал матери, потому что в момент, когда Мракнесущий дарит своей возлюбленной богине огонь – пламя оказалось настоящим. Языки его взвились до потолка. Начался пожар. Люди бросились к выходу. Безумная толпа сшибала все на своем пути, затаптывала упавших, лишь бы избежать смерти. Мать не видела, куда бежать, поэтому покорно стояла, ожидая своей участи. На ней уже тлела одежда, когда отец, едва добравшийся против человеческого течения, подхватил ее на руки, обернул своим плащом, и вынес наружу. Слезы от дыма промыли девичьи глаза. Мать, наконец, увидела своего спасителя, смотревшего на нее влюбленными глазами. Прикасаться к жрице, чувствовать к ней земное влечение – страшный грех, карающийся по уставу Храма пытками и смертью. Отец не заслуживал такой участи. Жалость породила ответное чувство любви. Мать поняла, что не сможет больше, как и прежде, со всей душой и верой поклоняться Мракнесущему. И призналась в этом отцу. Они, воспользовавшись суматохой, убежали подальше от Храма, и много сезонов скитались по Империи. Служительницы Храма не прощают своих отступниц. Влюбленным приходилось называться другими именами, прятаться по привалам и переезжать с места на место. Я родилась в тот же год и была единственным ребенком. Родители научили меня всему, что я могла понять. Они в добре и справедливости встречали и провожали каждый день, чтили Жизнеродящую. А о Мракнесущем напоминали лишь песни матери, которые она напевала мне на ухо. Прошло уже несколько лет после побега. Мать и отец успокоились, потеряли бдительность. Все чаще я слышала, что они предполагают, будто жрицы поверили в гибель матери. Отец выстроил дом на окраине небольшого города. Но правосудие Храма именно там нас и настигло. Жрицы пришли ночью, в сопровождении убийц, которые безжалостно зарезали родителей во сне. Их смерть должны была быть показательной, чтобы больше никому не пришло в голову посягнуть на устои Храма. Меня служительницы не тронули. Только спели песню забвения и посчитали, что я все забыла. Они не взяли в расчет, что мать кое-чему научила меня, и с первых звуков их голоса я произносила про себя иные слова, мешающие повлиять на мою память. После жрицы передали меня под опеку дяде, родному брату матери, человеку безбедному.

Теперь парень чувствовал, что недосказанности не будет. Нотки искренности раскрывались, как цветочные бутоны в начале сезона, и крепли с каждым произнесенным словом. Девушке нелегко давался рассказ. Она каждое слово проговаривала, как первопроходец прокладывает следы на будущей тропе. Но исповедальный путь не имеет возврата.

– Дядя воспитывал меня вместе со своими тремя дочерями. И одаривал нас всем, что можно желать: красивой одеждой, наставниками и уймой свободного времени. Меня особо не отличали и не выделяли. Я не чувствовала себя чужой или обделенной. А поскольку была самой младшей, то имела гардероб в три раза больший, чем у каждой сестры по отдельности. Когда меня предоставляли самой себе, я читала книги и вспоминала доброй печалью ушедших к Жизнеродящей родителей. – Летта шумно вздохнула и выдохнула, словно набираясь мужества перейти к следующей части своего рассказа. – Все было бы ничего, если бы дядя не был игроком. Особой удачей он не обладал. Поэтому в конце каждого сезона нам приходилось потуже затягивать пояса. За сезон прореха в бюджете более-менее затягивалась, долги были розданы или прощены, и все начиналось заново. Сестер потому и не торопились вывозить в свет, что особого приданого за ними не числилось. Хотя пару раз они бывали на балах, где удостоились весьма лестных отзывов. На меня же теперь внимания не обращали совсем. Я не блещу красотой, а ум для девушки не важен. Дядя не стал бы меня искать, если бы я потерялась и не вернулась домой. Пока в доме не появился нотариус и не сообщил, что новые хозяева дома, некогда построенного отцом, начали ремонт и обнаружили замурованными в стене не один десяток флаконов с сигментной массой, сундучок с драгоценностями и листы с записками отца. Я мгновенно оказалась завидной невестой. По традициям Златгорода, если опекун состоятельной девушки подберет ей супруга до ее совершеннолетия, тогда треть ее состояния отойдет ему, а остальное мужу, с условием пожизненной ежемесячной выдачи девушке наличных денег. А если она останется одинокой, то ей выдадут казначейские векселя, и она сможет воспользоваться ими на свои нужды.

– И, конечно, дядя не преминул позаботиться о женихе? – догадался Олаф.

Она кивнула, грустно глядя куда-то вдаль. От нее густо, одуряюще потянуло тревогой и печалью. Перекрывая запах освежеванной туши недоеда и потухающего, а потому чадящего костра.

– А вы решили убежать, потому что жених оказался стар, глуп и безобразен? – высказал тут же второе предположение юноша.

– Нет, – возразила Летта. – Он молод, красив и умен. Это племянник жены моего дяди. До сих пор охотно одалживающий ему средства на игры, а теперь вдруг вознамерившийся за счет меня этот долг покрыть.

Она устала: от истории, от своего признания, от впечатлений дня, от позднего часа. Олаф чувствовал это. И печаль в ее голосе казалась оправой для этой усталости. Но быть может, девушка действовала импульсивно, руководствуясь только своими домыслами, сбегая из дома?

– Разве вы не могли просто понравиться этому племяннику? – юноша сам не ожидал, что выскажет вслух эту мысль.

– На мне собирались жениться только из-за наследства, – безапелляционно заявила беглянка. – Посмотрите внимательно. Я слишком некрасива, чтобы вызвать любовь в чьем-то сердце. Знаете, каким были первые слова моего дяди, когда он меня увидел? Жизнеродящая на ней отдохнула! Если бы не протекция жриц Храма, которые хотели, чтобы все знали, как они справедливы, семья отвергла бы меня!

Она говорила горячо. Но ее волнение никак не сказывалось на внешности, может быть, глаза заблестели чуть ярче. Щеки не украсил румянец. Все это казалось противоестественным. Олаф не думал, что необычная внешность Летты – только причуда Жизнеродящей. Тут имело место что-то иное. Где-то парень слышал о девушках, женщинах, подобных этой путешественнице. Что-то связанное... Но видение погасло в сознании, так и не проявившись до конца.

Парень отказался от попыток вспомнить, но не мог ни ободрить:

– Как бы там ни было, жених мог полюбить вас, Летта Валенса. А вы его. Пусть не сразу. Со временем.

– Нет, – возразила она жестко, и, отвернувшись к стене, свернулась на земле тугим комком.

Ее разочарование, боль ощущались не только в запахах, но и в позе. Девушка не верила никому: ни близким, ни себе. Пожалуй, шанс имелся только у проводника. Или юноша лишь льстил себе?

Олаф понял, что Летта считает разговор оконченным. Однако оставался еще один невыясненный вопрос, и его не стоило оставлять на утро:

– А зачем это путешествие в Темьгород?

Темьгород издревле был рекреацией для ущербного люда, которому Империя запрещала регистрировать отношения и рожать детей. Туда свозили несчастных со всех концов света. Иногда под стражей. Проводили над ними необходимое воздействие, давали жилье, еду и работу по силам. Считалось, что это делается во благо Империи. У Олафа была своя точка зрения, жаль, что от его частного мнения мало что зависело. Неужели девушка считает себя настолько уродливой, что решила пополнить число жителей города?

Летта приподняла голову и ответила тускло:

– Во-первых, мне надо успеть получить гарантированное решение, что брак со мной недопустим. Это возможно только там.

Сердце проводника словно сжала чья-то рука, а другая крепко обхватила горло. Он едва смог совладать со своим голосом.

– В Темьгороде? Просить подобной судьбы по доброй воле – полный край, – юноша насквозь проникся отчаянием Летты Валенса и подошел ближе, намереваясь как-то поддержать ее.

Но в сочувствии девушка не нуждалась:

– По крайней мере, там от меня будет толк, – она не стала пояснять, что собирается делать в проклятом гетто, завернулась с головой в свой плащ и сделала вид, что заснула.

Олаф не стал настаивать. Совершенно позабыв, что девушка так и не пояснила, что будет "во-вторых". Подложил в костер хвороста и лег в паре локтей от упрямицы. Постаравшись расслабиться на неудобном каменном полу. Не думать о том, что недоед в пещере мог быть не один. Что впереди еще большая часть пути. И повышенный фон опасности...

Он просто спал. И снилось ему синее-пресинее небо. Руки матери, лохматящие макушку. Улыбка брата.

День второй. Привал с душком.

Когда утро ворвалось в пещеру рябью в воздухе и заунывной песней горного ветра, молодые люди одновременно открыли глаза и посмотрели друг на друга. Ночной холод бесстыдно заставил их приблизиться и искать тепло в крепких обоюдных объятиях. Голова Летты покоилась на одной руке Олафа, другой он прижимал к себе девушку за талию. Ноги путешественников скрестились. Молодые люди прижимались так тесно, что при желании могли почувствовать сердцебиение друг друга. Их теплое дыхание взвивалось легким облачком пара. Между телами было лишь несколько слоев одежды, сразу вдруг показавшейся удивительно тонкой и сомнительной преградой.

Юношу затопил аромат девичьей скромности и смущения. Не зная наверняка, он, тем не менее, не сомневался, что прежде Летта ни то, что не разделяла ни с кем постель, но и чьи-то объятия оказались для нее в новинку. Ничего не вышло за рамки пристойности, но Олаф, скрывая заалевшие щеки, проворно вскочил на ноги и постарался загрузить себя работой: стал деловито скручивать шкуру недоеда, собирать оставшийся провиант и разбросанные вещи.

– Вы хороший человек, встречающий проводник Олаф, – произнесла Летта медленно. – С вами очень легко.

Слова были искренними и потому обрадовали. Юноша оглянулся на девушку и улыбнулся. Она сидела у стены пещеры, заплетая тяжелые волосы в косу. И пахла безграничным доверием.

– Перекусим по дороге. За холмами есть гостевой привал, хорошо бы добраться до него к ночи, – предложил парень мягко, закидывая основную часть ноши на свои плечи. – И доброго ветра нам в спину!

Воздух снаружи был сух и прохладен. На небе – ни облачка. Даже не верилось, что почти всю ночь не прекращался дождь. Летта неуверенно глянула вперед. Дорога уходила вдаль, огибая гору, где камнежорка прогрызла пещеру. Позади оставались поля кислицы, лес. И станция Олафа.