Текст книги "По своему обычаю
(Формы жизни русского народа)"

Автор книги: Екатерина Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

6. Доартельные объединения

Точные указания на артели не восходят далее XIV столетия. Но было бы ошибочно предполагать, что артельная форма, союзы людей одинакового общественного положения, сходных по телесной силе и крепости, по преследуемым целям, по равенству прав каждого из участников, были неизвестны предыдущим векам. Обширность страны, ее пустынность, несовершенство технических приемов, невозможность успехов в единоличной работе побуждали наших предков к образованию союзов, способных облегчить каждого члена в достижении его жизненных целей. Слабое развитие хозяйственной деятельности, трудность удовлетворить потребности в состоянии оседлом вызывали то непрерывное движение, которое является отличительной чертой первых веков в истории нашего государства и которое не вполне закончилось и до сего дня. Это движение, расселявшее славяно-русских все дальше и дальше на юг, север и восток обширной страны, имело характер то мирной земледельческой колонизации, то военных набегов. Группы, оставлявшие родные уголки в надежде на обильную добычу, наталкивались в своем движении на финские племена и оттесняли их.

Немногочисленность этих подвижных групп, труды и тягости походной жизни, преграды, поставленные на пути широкими реками, дремучими лесами и топкими болотами, опасности среди туземного враждебного населения побуждали участников к теснейшему сплочению. Все должны были в равной степени нести на себе тягости походной жизни, все – переплывать потоки, прокладывать тропу по неведомым лесам, все – терпеть и голод, и жажду, и стужу, и зной. Успешно могло быть движение этих групп только при условии, что все члены проникнуты сознанием важности общего дела, что всякий готов бодро переносить лишения, что беда, обрушившаяся на одного, встретит дружный отпор всех. А такое условие могло быть выполнено только в том случае, если бы все участники смотрели друг на друга как на равных, товарищей, братьев. И это начало равенства, проявляясь в одинаковых тягостях, лежавших на членах, полагается в основание и при распределении выгод, извлеченных из предприятия. Раздели члены захваченную добычу не поровну – и мир сменился бы враждой, группа распалась бы и погибла в неуспешной борьбе с природой или с враждебными туземцами. Но равенство в правах отнюдь не исключало в среде членов группы сознания, что каждый труд должен быть вознагражден соразмерно с его количеством и качеством. Если права членов и были равны, то это объясняется возможностью для каждого выполнять те обязанности, которые лежали на всех товарищах, подбором в каждую группу людей, приблизительно одинаковых и по крепости тела, и по бодрости духа. Но, помимо равенства членов, для успешного достижения цели было необходимо и другое условие: был необходим определенный план действий, которому бы следовала вся группа. При равноправности как основании общения все члены должны были принимать участие в выработке плана. Но, даже и в малочисленной группе, не все могут с одинаковой уверенностью развить все подробности предприятия: различие в возрасте, степени опытности, бывалости делает некоторых более способными руководителями. Раз эти качества признаются за лицом всеми участниками – оно получает в их глазах авторитет руководителя. Совет руководителя особенно ценен при создании плана действий, при указании, куда и как идти. Но этим не ограничивается значение авторитета; когда создан план действий, нужно блюсти за его исполнением, нужно установить известную дисциплину. И выбор брода для перехода реки и тропы в неведомой местности, и руководство в набеге, и установление начал в сношениях с новым встреченным племенем – все это требует направляющей руки. Естественно, что вся группа переносит эти обязанности на члена, признанного наиболее опытным и искусным. Наконец, при всем единодушии между участниками неизбежны от времени до времени нарушения общего порядка со стороны того или другого. Нарушение членом общего порядка вызывает противодействие всех и выражается в приговоре нарушителя к известной каре. Вождь знает по опыту лучше других, какая карательная мера наиболее действительна, какая может скорее послужить для наказанного хорошим уроком и впредь удержать и его, и других от нарушения общего права. Поэтому группа часто возлагает на вождя обязанность определять меру взыскания или же, удерживая за собой это право, делает вождя исполнителем своих приговоров. Таким образом, во главе группы стоит лицо, облеченное исполнительной, а нередко и судебной властью, атаман, ватажок. Существование атамана не остается без влияния и на хозяйственную сторону жизни группы. Все члены имеют равные обязанности, а потому пользуются и равными правами; но равенство, обусловливаемое подбором лиц, более или менее сходных, не подавляет в участниках сознания о необходимости вознаграждать каждого соразмерно с его трудом. Это сознание проявляется прежде всего в тех правах, которые при разделе добычи группа отводит атаману. Он несет наравне с другими тягости похода, он работает мышцами столько же, как и остальные члены; но, сверх того, на нем лежат обязанности, не известные его товарищам: поставленная цель руководит каждым его шагом; он согласует действия каждого с общим планом, предупреждает правонарушения, заботится о всех, – словом, на его долю выпадает духовная работа, которую только в небольшой степени исполняют его товарищи. В результате – он трудится больше других. И вот, следуя побуждениям чувства справедливости, группа уделяет иногда атаману из общей добычи большую долю, чем рядовым членам дружины. Но вместе с тем дружина была всегда настороже. Атаман был поставлен ею во главе в силу общепризнанных его качеств. Избрав его, дружина сохраняла право и сменить своего вождя, а в случае его недобросовестности даже подвергнуть его каре. Вызванная к жизни определенной целью, группа расходилась, как скоро поставленная цель была достигнута.

Если я на первых же страницах главы, отведенной истории артелей, говорю об образовании этих союзов для набегов, то едва ли впадаю в противоречие с определением, данным мною союзам этой формы. Артель всегда преследует, главным образом, хозяйственную цель. Но и эти воинственные группы видели в набеге только средство, которое, доставляя добычу нападающему, способно обогатить его. Многочисленность во всех грубых обществах удальцов, не расположенных к мирному усидчивому труду, вызывает частое образование таких групп, для которых война служит работой, взятие добычи – производством новых ценностей. Постоянное общение между членами таких групп устанавливало тесную связь между всеми хозяйственными интересами участников: производство – захват добычи – было общим делом; совместным необходимо должно было быть и потребление.

Таков, вероятно, был характер тех подвижных групп, которые под именем «повольников», «ушкуйников», стремясь за добычей, заходили далеко на Север и Восток и содействовали колонизации России, расселению славянского племени. Но эти воинственные группы были известны не только временам давно прошедшим: в казацкой вольнице образовывались военные группы для набегов до самого конца XVIII столетия. И эти группы были носительницами чистого артельного начала, были построены на равноправности членов, на строгой дисциплине, повиновении избранным вождям. По тем сведениям, которые сохранились о Казанской станице Донского Войска, граждане в старину образовывали сумы, общежительные братства; в состав их входило человек десять и более; все население станицы был разбито на такие сумы. Члены сум владели только деньгами на праве частной собственности; все остальное было общим достоянием. Сумы занимались набегами, охотой, рыбной ловлей. Набегами занималось сообща все население станицы; но сумы и в этом случае не утрачивали значения самостоятельных групп. По окончании набега добыча вблизи станицы делилась между участниками поровну, и каждый вносил свою долю в имущество сумы. Так как члены этих небольших групп были связаны самыми тесными узами, то элемент принуждения не мог иметь место при образовании сум: всякий вступал в товарищество так же свободно, как и выходил из него. Вступая в новую суму, казак брал свою часть из имущества прежнего товарищества и вносил в новое. Сума, будучи артелью для набегов, вела и промышленные занятия. Что было лишним в ее имуществе, то она продавала от своего имени купцам, наезжавшим из средней России. Начало равного распределения, применявшееся к добыче, было положено в основание и при разделе царского жалования. Сума, соединявшаяся во всех важных случаях с другими такими же группами казаков, не имела надобности в особом вожде; но все сумы вместе имели во главе атамана, избиравшегося населением станицы на один год. Все были обязаны беспрекословно повиноваться атаману и другим представителям исполнительной власти. Порядок этот существовал до конца XVIII века. Такую же организацию артелей мы находим и у запорожских казаков. Сирома, люди холостые, пропив все, добытое охотой и рыбной ловлей, соединялись в артели для набегов и начинали красть, грабить, убивать. Во главе артелей стояли «ватажки». По возвращении из набегов они делили добычу между казаками и ватажком.

По мере того как население России оседало, как все большая площадь обширной равнины делалась достоянием славянского племени, оставалось все меньше и меньше простора для набегов, для обогащения удальцов посредством захвата добычи; мирная хозяйственная деятельность все более вступала в свои права. Простота потребностей и неразвитость техники заставляли население еще долго ограничиваться теми отраслями труда, в которых силы природы особенно наглядно помогают человеку в его работе; земледелие, рыболовство, охота еще долго оставались почти исключительными занятиями. В этих отраслях деятельности, и особенно на суровом, угрюмом севере, человек мог работать успешно только в союзе с себе подобными. И этот союз, по взаимным отношениям членов, был продолжением той формы тесного товарищеского общения, которую принимали наши предки во время набегов. Средства, которыми общение достигало своих целей, изменились; меч уступил место топору, заступу, сохе, а форма осталась та же, сохранила все отличительные черты ватаг и сум. Пустынность страны, бесхозяйность земли необходимо делали захват основанием права собственности. Кто ступил первый на данный участок земли, кто вырубил лес, выкорчевал пни, тот был собственником до тех пор, пока оставался на облюбованном месте. Но этот захват предполагал совместную работу нескольких лиц. Мог ли один человек, при помощи только членов своей семьи (предполагая, что среди них взрослых не было), вырубить участок, сволочить лес к определенному месту, засеять поле и собрать жатву? Мог ли один человек удовлетворить и текущие потребности, и думать о самообеспечении в будущем? Очевидно, такая работа была одному не по силам. И вот, движимый необходимостью, земледелец вступает в союз, в артель и возделывает новый участок совместно с товарищами. Источники не сохранили указаний на существование подобных артелей, но древность артельной формы труда в применении к земледелию не может возбуждать сомнения, потому что она является теперь господствующей при расчистке новин в наших северных губерниях. Необходимость этой формы в силу условий внешней природы, в силу особенностей подсечного хозяйства до такой степени понятна поселянину нашего севера, эта форма пустила так глубоко корни в жизнь крестьянина Вологодской, Архангельской, Олонецкой губерний, что артель образуется молча не только без облечения договора в письменную форму, но даже и без соглашения на словах относительно основных начал совместного труда. С незапамятного времени всемогущий обычай освятил известные отношения между членами артели, – и все беспрекословно повинуются этому обычаю. Земледельческие артели, известные под именем «общих» (обчих), распространены в Вологодской губернии повсеместно. Образование общих отличается крайней простотой. Наметил крестьянин участок леса, пригодный для расчистки новины, и вот он приглашает нескольких соседей помочь ему. Заботясь о возможно большей производительности труда, он подбирает себе в товарищи исключительно мужчин в возрасте полной рабочей силы. Члены артели принимаются за работу сообща: они вместе корчуют лес, выжигают пни, сеют, молотят, свозят хлеб в житницу и поровну делят собранную жатву. Цель достигнута: работа, которая могла быть исполнена только артелью, окончена, и товарищи расходятся, решая по взаимному соглашению, кто будет в следующие годы пользоваться расчищенной новью.

Источник: Исаев, А. А. Артели в России; Ярославль: Тип. Губ. правл., 1881.

7. Вольное казачество

В русских источниках «казаки» начинают упоминаться с конца XIV–XV веков, обозначая на севере Руси вольнонаемных работников, а применительно к территориям бывшей Золотой Орды – изгнанников, бездомных бродяг, неимущих скитальцев, а затем и вольных удальцов, искателей приключений, промышляющих разбоем и военным делом. Последнее значение слова «казаки» стало на Руси главным, основным.

Практически с момента первых упоминаний в русских источниках казаки делятся на две неравные группы – служилых и вольных. Вольные казаки, исходя из логики развития самого института казачества, разумеется, были первичны и составляли в нем подавляющее большинство, но в ранних документах оставили наименьший след, поскольку были неподконтрольны (а часто и неизвестны) правительственной администрации – долгое время едва ли не единственному источнику наших сведений о казачестве. Грань между вольным и служилым казачеством часто бывала весьма зыбкой, ибо на постоянную службу к правителям Руси и сопредельных стран казаки (во всяком случае, первоначально) нанимались, будучи «вольными», а переход их в прежнее состояние был долгое время делом обычным, хотя, может быть, и не всегда законным с точки зрения властей. Но современники прекрасно чувствовали грань, отделяющую казаков вольных от служилых.

Французский наемник на русской службе капитан Жак Маржерет, издавший в 1607 году в Париже свое знаменитое сочинение «Состояние Российской империи», разделял казаков на служилых (городовых) и «настоящих» – вольных. По его словам, «настоящие казаки… держатся в татарских полях вдоль таких рек, как Волга, Дон, Днепр и другие… они не получают большого содержания от Императора (русского царя. – Авт.), разве только, как говорят, свободу вести себя как можно более вызывающе». Городовые казаки составляли в Русском государстве XVI–XVII веков особую и довольно многочисленную социальную группу, размещавшуюся главным образом в пограничных «украинных» гарнизонах и подчиненную, подобно стрельцам, пушкарям и другим категориям служилых людей «по прибору», нормам московской юрисдикции, в то время как казаки вольные жили независимыми самоуправляющимися общинами.

О том, как русские попадали в казаки, есть прямые указания источников, начиная с XVI века. В 1502 году в письме великого князя Ивана Васильевича (Третьего) рязанской княгине Аграфене о ее подданных, рязанцах, в частности говорилось: «А ослушается кто и пойдет самодурью на Дон в молодечество („молодец“ – это бытовавший по крайней мере до середины XVII века русский синоним слова „казак“. – Авт.), и ты бы… велела казнить, вдовьим да женским делом не отпираясь». К началу XVI века относится и грамота великого князя Василия Ивановича крымскому хану, в которой шла речь о казаках, «которые на Дону живут, давно бегая из нашего государства». В 1584 году, русский посол, следовавший в Турцию, отмечал: «На Дону и близко Азова живут казаки, все беглые люди; иные казаки тут и постарились, живучи». В учетных документах («десятнях») XVI – начала XVII века, касающихся служилых людей южнорусских городов, против фамилий многих детей боярских встречаются стандартные записи типа: «сбрел в степь», «сшел в казаки», «на Поле казакует». Ну, а применительно к более позднему периоду сообщениями о самовольном и порой массовом уходе русских людей в казаки источники просто переполнены, и эти данные давно введены в научный оборот.

Наиболее красноречивые из них – свидетельства современников, например, бывшего подьячего Посольского приказа (ведавшего сношениями и с вольным казачеством) Григория Котошихина, который писал в 1666 году, что донские казаки «породою москвичи и иных городов… и многие из них московских бояр, и торговые люди, и крестьяне, которые приговорены были к казни в разбойных и татинных и в иных делах, и покрадчи и пограбя бояр своих, уходят на Дон…». Еще более выразительно обрисовали свою родословную сами донские казаки. В их знаменитой «Повести об Азовском осадном сидении» (1642 год) есть такие слова: «Отбегаем мы ис того государства Московского, из работы вечныя, ис холопства неволнаго, от бояр и от дворян государевых, да зде прибегли и вселились в пустыни непроходней…». И по словам Богдана Хмельницкого, в казаки уходили те люди, которые не могли у себя на родине вытерпеть «холопства». Яицкие казаки рассказывали в 1721 году, что их предки, «первыя яицкия казаки», «пришли и заселились здесь на Яике реке… собравшись русские с Дону и из ыных городов, а татара из Крыму и с Кубани». По записанному в XVIII веке рассказу казаков Терека, они тоже «начались от беглых российских людей и от разных мест пришельцев от давних годов».

Что же касается численного преобладания среди казаков русских людей, то причины этого еще четверть века назад доходчиво объяснил Р. Г. Скрынников: «Земледельческое население Руси было куда более многочисленным, чем кочевое в „диком поле“. Дало себя знать также и быстрое развитие феодальных отношений и самодержавных форм власти в России, сопровождавшееся усилением гнета и насилия в отношении низов».

Как московские, так и польские власти уже в XVI веке неоднократно пытались остановить отток своих подданных на Дон, Волгу и Днепр, угрожая беглецам карами вплоть до смертной казни. И хотя временами такие угрозы удавалось реально осуществить, прочного успеха они не имели вплоть до XVIII века.

На первых порах казаками чаще всего становились люди, хорошо владевшие оружием – «боевые» холопы (слуги, сопровождавшие своих господ в военных походах), мелкие служилые (стрельцы, пушкари и т. п.), а уже затем посадские люди и крестьяне, да и то главным образом из порубежья, где и мирные жители обычно неплохо знали военное дело. Это были, как правило, люди молодые, «рисковые», смелые и решительные («пассионарные», по терминологии Л. Н. Гумилева и его последователей). В «Поле» их влекла не только «вольная», хоть и полная опасностей жизнь, но и общественное устройство казачества, отличавшееся социальным равенством, устойчивыми традициями коллективизма, взаимопомощи и народоправства и имевшее явные аналогии с социальными институтами доклассового общества в период так называемой военной демократии.

«Воинский промысел» понимался казаками очень широко: к нему относили и военное наемничество, и набеги для отгона скота у соседей-кочевников, и походы на турецкие и персидские владения за «зипунами» и «ясырем». В том же ряду находился грабеж послов и купеческих судов, случавшийся особенно часто на Волге. Откровенно «разбойные» действия вольного казачества тем очевиднее, чем дальше в глубь веков приходится заглядывать, отсюда вполне логичный вывод некоторых исследователей о том, что на заре своей истории казачьи (или, если угодно, протоказачьи) ватаги практически ничем не отличались от просто разбойничьих.

Но и применительно к более позднему времени в литературе нередко можно встретить характеристику казаков как «разбойников». Такие воззрения были типичны прежде всего для ряда представителей отечественной (дворянской) историографии первой половины XIX века, считавших казаков «скопищем бродяг, живущих разбоями и грабежами». В конце XIX – начале XX века характеристики усложняются. Например, у С. Ф. Платонова о вольном казачестве XVI–XVII веков сложилось такое впечатление: «Масса казаческая в хаотическом брожении легко переходила от разбоя к службе государству, от борьбы с басурманами к насилию над своим же братом казаком». В некоторых новейших исследованиях из общей массы вольных казаков выделяются наиболее «криминальные» группы (например, «верховые» казаки на Дону), отмечаются случаи пополнения рядов казачества чисто разбойничьими отрядами и подчеркивается, что «казаки и разбойники были подчас для современников неразличимы», ибо «легко переходили из одного качества в другое (неудивительно, что разбойничьи шайки были устроены по образцу казачьих общин), а часто совмещали военную службу и „воровской“ промысел».

Соглашаясь в принципе с подобными характеристиками, хотелось бы, однако, предостеречь от уподобления вольного казачества XVI–XVII веков банальной уголовщине позднейших времен. Вопрос этот гораздо сложнее. С образом примитивного разбойника-грабителя не вяжутся многие реальные стороны жизни вольного казачества. Так, донские казаки во время походов за «зипунами» к крымским и турецким берегам часто освобождали из неволи «полонянников», кормили их своим «припасом» и даже снабжали всем необходимым в дорогу, если те не хотели оставаться на Дону, причем такая помощь оказывалась не только русским, но и всем христианам вообще. (Лишь с женским «полоном», кажется, поступали иначе: есть сведения, что его «раздавали замуж по городкам»). Примечателен также отказ казаков во время Азовского «осадного сидения» брать у турок деньги за «побитый труп»: убирать с поля боя тела павших врагов казаки разрешали бесплатно. А переписка с московским правительством по поводу взятого казаками Азова показывает, что им совсем не чужды были понятия о воинской чести и славе, с менталитетом уголовников не совместимые.

Служить «великому государю» казаки соглашались лишь на определенных условиях. Даже будучи включенными в состав действующей армии, вольные казаки находились вне московской юрисдикции и, по словам уже упоминавшегося Г. Котошихина, судились «во всяких делах по своей воле, а не по царскому указу». Дорожа своей волей, донские казаки до последней трети XVII века под всякими (в том числе и явно надуманными) предлогами отказывались присягать русскому царю, твердо отстаивали принцип «с Дона выдачи нет», вполне обоснованно оправдывая его невозможностью продержаться без постоянного притока новых людей со стороны, и твердо придерживались представления о добровольном (т. е. необязательном) характере своей службы кому бы то ни было.

По мнению некоторых историков, «казачество было ударной силой в движениях самозванцев». Правда, войсковые объединения Дона, Днепра, Терека и Яика открыто поддержали лишь Лжедмитрия I, а по отношению к Болотникову и Лжедмитрию II провозгласили нейтралитет. Однако многочисленные казачьи низы действовали самовольно и, обходя решение войскового круга о невмешательстве, навыдвигали из своей среды самозванцев («царевичей» Петра, Ивана-Августа, Лавра, Осиновика) и, прикрываясь ими как символами своего движения, включились в борьбу против московских правителей.

К тому же в условиях паралича государственной власти не только «Поле», но и центральные районы страны стали превращаться в зону формирования вольного казачества. («Во всех городех паки казаков из холопей и крестьян намножилось, и в кождом городе поделали своих атаманов» – так обозначена суть происходившего В. Н. Татищевым). Новоиспеченные казаки в большинстве своем, конечно же, сильно уступали по боевым качествам тем, кто выковывал ратное мастерство в боях с татарами и турками, но тем не менее тоже причиняли московским властям немало хлопот, быстро усваивая порядки и нравы вольного казачества.

Разинщина – очередной, причем принципиально важный рубеж в истории взаимоотношений Российского государства и вольного казачества. Примечательно, что толчком к восстанию послужило попрание царскими воеводами казачьего права свободно «отъезжать» со службы. Старший брат Степана Разина был казнен за попытку увести свой отряд с театра военных действий, и стремлением отомстить «боярам» за смерть брата объяснял позднее свое поведение сам Степан Разин. Глубинные причины восстания были, конечно, иными; здесь вряд ли уместно их анализировать. Отметим лишь, что одна из этих причин – сильное социальное расслоение на Дону, быстрый рост беднейшего, «голутвенного» казачества в результате притока беглецов «с Руси», где к тому времени резко усилился феодальный гнет. Казачья голытьба и составила основную часть «войска» Разина, отправившегося «за зипунами» на Каспий, а после триумфального возвращения и отдыха на Дону двинувшегося в 1670 году по Волге на «изменников» – бояр и «мирских кровопивцев».

Это восстание представляло вполне реальную угрозу российской государственности на юго-востоке страны, особенно если учесть настойчивые попытки Разина привлечь на свою сторону крымского хана, азовского пашу и ногайцев. Заслуживает внимания и другая особенность разинского движения: его очень быстрый переход из чисто казачьего в народное. К Разину примкнуло много всякой «черни», людей «кабальных и опальных», бурлаков, «гулящих», «работных», посадских людей, мелких (приборных) служилых, а после выхода к Симбирску – и крестьян. Но в официальных документах повстанцы назывались «казаками», и на захваченных разницами землях повсюду вводилось казачье самоуправление. Заметим, что оно и в «коренной» России приживалось легко, ибо было очень близко к привычному социальным низам «мирскому» (общинному) самоуправлению, сохранявшему в стране на протяжении XVII века еще сильные позиции. В то время на окраинах государства были нередки ситуации, когда «мир» смещал ненавистных воевод и «приказных», брал на себя управление городом и уездом, а жители, подобно казакам, сходились для решения своих дел на «круги».

На Дону после разгрома разинского восстания уже не наблюдалось прежнего расцвета вольностей и «народной демократии». Власть все больше сосредотачивалась в руках казацкой старшины, которая, в свою очередь, попадала под все усиливавшийся контроль Москвы. В 1671 году Войско Донское вынуждено было, наконец, официально принести присягу на верность «великому государю».

Время, когда, по словам донцов, «все земли нашему казачьему житью завидовали», уходило в прошлое, однако бегство «в казаки» из южных и центральных районов России в конце XVII – начале XVIII века в силу известных причин (закрепощение крестьян, церковный раскол, петровские реформы и т. д.) лишь усиливалось. В казачьи области в массовом порядке побежали крестьяне – группами по 100, 200, 300, 500 и более человек, причем с женами и детьми, поднимаясь целыми деревнями и селами. Вследствие этого многие из соседних с Войском Донским уездов «запустели», а население «верховых» казачьих «городков» увеличилось в 10–20 раз.

С началом войны за Балтику и в ходе петровских преобразований, требовавших все больше солдат, работных людей и налогоплательщиков, массовая утечка «живой силы» стала для российского правительства уже совершенно неприемлемой. Вопрос о ликвидации старинного казачьего права не выдавать беглых и о еще большем сужении казачьей автономии был предрешен, тем более что после укрепления к этому времени позиций России на Юге возможностей проводить по отношению к казакам более жесткую политику у правительства прибавилось. В 1707 году последовал царский указ о выдворении с Дона и возвращении на прежние места жительства всех, кто поселился у казаков после 1695 года. Экспедиция на Дон Ю. Долгорукого с целью розыска беглых и последовавшее затем подавление Булавинского восстания осуществлялись с непомерной (пусть и преувеличенной в некоторых работах) жестокостью, привело к огромным, совершенно неоправданным с любой точки зрения жертвам.

В течение XVIII столетия донское, яицкое, терско-гребенское и запорожское казачество было практически полностью подчинено государственной власти. Процесс этот проходил нелегко, но в итоге бывшие вольные казаки стали одним из привилегированных сословий Российской империи. В составе русской армии они вписали наиболее яркие страницы в летопись своей воинской славы, а к концу XIX века стали к тому же верной опорой самодержавия.

Источник: Никитин, Н. И. «Взаимоотношения с вольным казачеством и вхождение казачьих областей в состав России» из сборника «Российская Империя от истоков до начала XIX века. Очерки социально-политической и экономической истории»; М.: Русская панорама, 2011.