Текст книги "По своему обычаю
(Формы жизни русского народа)"

Автор книги: Екатерина Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Кожевников несколько раз попадался, судился, ссылался, но или во время самого процесса, или во время пути уже на каторгу, всегда похищался крестьянами. Раз, когда он был взят и сидел в волостной избе под арестом, крестьяне хотели его протащить через трубу, но это не удалось. По дороге, когда везли его, за ним ехали постоянно две тройки; но его сторожили, и случай спастись не представлялся; наконец он исчез совершенно неожиданно. В то время, когда его вели к допросу по улице города Каинска, он быстро вскочил в проезжавшую с крестьянами телегу; лошадей припустили, и он исчез в виду конвоя. С тех пор он с помощью крестьян убегал еще несколько раз. Кожевников доставил много случаев нажиться крестьянам и имеет везде друзей. Он отличается особенно искусной выделкой бумажек. Всю жизнь свою он затратил на это производство и теперь еще может работать, но только с лупой. Содержась по острогам, он и там продолжал свою работу. В одном из острогов он делал деньги даже в церкви, по стачке с ключником. Выпуск бумажек в город из острога у монетчиков вещь обыкновенная. Кожевников так хорошо приготовлял ассигнации, что делал даже сторублевые, на что другие не решаются. Когда его деньги приносили в кабак к одному из сидельцев, который знал, какого сорта эти деньги, то он только спрашивал: «Что, это – кожевниковская? – ну, так идет!». Такого человека в Сибири, конечно, носят на руках.

Жизнь монетчиков по волостям у крестьян довольно привольна. Монетчик играет роль наемщика или самого требовательного гостя: все ухаживают за ним, все представляется к его услугам. Однако как ни завидна здесь жизнь их, конец обыкновенно бывает печален: хозяева, обогатившись их талантом и желая с ними развязаться, а часто опасаясь открытия преступления, решаются покончить убийством.

Кроме знаменитостей в деле фабрикаций ассигнаций, есть еще бездна народа, подражающего им; значительная часть бродяг принадлежит к разряду подражателей, ляпающих самые неуклюжие произведения, надеясь, что и такие сойдут. По способу сбывания они называются «на дурака». Безграмотный народ обманывать легко, и в этом одна из причин свободного распространения фальшивых денег.

Между бродягами есть сорт людей самых ожесточенных и самых страшный для общества: это бродяги-разбойники. Люди, сосланные за важные и жестокие преступления, являются в каторгу уже крайне озлобленными и в безнадежности на всякую помощь и участие. Каторга окончательно ожесточает и огрубляет их, убивая в них всякое чувство. Представьте себе такие личности, которые когда-то получили по 6000-12000 сквозь строй, или нынешнего каторжника Калину, который перенес около 250 плетей, – побывавших несколько раз в каторге и бежавших оттуда: неужели все эти наказания не заставят огрубеть и не сделают бесчувственным к страданиям и жизни других? И вот про этого калину говорят, что он уже убил 18 душ во время бродяжества. Бежавши из-под пули, преследуемый, угрожаемый новыми бедствиями, он решается на все; осужденный навечно, он лишен надежды. Единственный выход его – бродяжество. По-видимому, под влиянием того, что он перенес, он должен бы был сломиться, но его сильная натура, которая и завела его на каторгу, не допускает его опуститься и быть задавленным. Он кидается, правда, в самое безнадежное отчаяние, не находя нигде спасения; но это же отчаяние вызывает его в бега и здесь заставляет вести войну одного против всех.

Большая часть таких бродяг убегает с нерчинских рудников, где работают наиболее закаленные уголовные преступники; по приискам, где они рассеяны, их называют каринцами. Каринцев, по опасности и их решительности, страшатся даже свои бродяги. Они рисуют их беспощадными как к обществу, так и к личностям своей среды. Не признавая закона и обязательств относительно остального общества, они не соблюдают интересов и корпорации бродяг. В острогах они владычествуют и иногда здесь берут силой и угрозами ножа. Таких людей, впрочем, остальные бродяги также преследуют и наказывают своим судом за преступления против своих. В свою очередь те смеются над обыкновенными бродягами, пренебрегают ими и гордятся, что сами живут не подаянием, а собственными средствами.

Положение каторжного, вырвавшегося из-под строжайшего заключения в руднике, с опасностью жизни, без одежды и без хлеба, блуждающего по нескольку дней по тайге, бывает отчаянно; при первой возможности он кидается, конечно, на преступление, которое ему не редкость. Я расскажу о представителе этого типа, каторжном Василии Тарбагане, известном своей закаленностью и преступлениями. Сбежав с завода, он шел по тайге голодный и оборванный. На нем была только рубаха и штаны, и те изорванные; он был босиком; ноги изранены, лицо страшно раздуло от комара и овода. В этом виде, с дубиной в руке, он походил, как сам он выражался, на дьявола. Вышедши на дорогу, он начал выжидать прохожих, чтобы ограбить или убить кого-нибудь. Голод, боль, усталость мучили его, а в сердце кипела злоба и отчаяние. На дороге показались три женщины и девочка – новоселки; он страшно перепугал их своим разнесенным лицом и ограбил, сняв с них отчасти даже платье. Затем он встретил «пытовщика» из новоселов, попросил его подвезти и всадил ему нож в бок, взявши у него 60 рублей. Он убивал даже бродяг, за что ему чуть жестоко не отомстили, но его спас один из товарищей, уговоривший остальных. В случае нападения на них, такие люди бьются насмерть. Тарбаган был взят таким образом: за какую-то кражу в деревне он с двумя товарищами по бродяжеству был настигнут крестьянами. Тарбаган решился защищаться и вытащил нож. Мужики кинулись и убили дрючками двух товарищей Тарбагана. Его самого, как виновника кражи и давшего повод к бою, надо было взять; но он ударил одного мужика ножом и кинулся в куст; второй мужик хотел ударить Тарбагана палкой, но попал по кусту и, ловким ударом ножа, был убит наповал; третий был ранен. Наконец Тарбагана взяли и представили в острог. Он был наказан 90 плетьми, и когда, после наказания, приятели пришли повидаться с ним, он им сказал: «Что, братцы… наша жизнь такая: все равно умирать под кустом или под ножом сибирского мужика». Однако он скоро поправился и опять пошел на каторгу.

Бродяжеская жизнь бегло-каторжного полна превратностей и преследования. Он не стесняется в грабеже, да и с ним поступают тоже бесцеремонно: зато он проникнут постоянным желанием насолить то той, то этой деревне, и при поимке дешево не отдаваться. Я намерен рассказать еще об одной личности, подобной Тарбагану, которую представляет один разбойник и монетчик, недавно разгуливавший по тобольской и томской губерниям. Я., прошедший 2000 сквозь строй и сосланный из России за убийство, обладал особой хитростью и искусством делать побеги. Лишь только он явился в Сибирь, как бежал, нашел себе приют в тобольской губернии в одной деревне и занялся деланием ассигнаций; с тем вместе он не стеснялся другими преступлениями. Я., преследуемый в своих странствованиях крестьянами, не раз имел бои и даже делал убийства; при поимках он уходил с помощью ножа. Однажды крестьяне хотели его, как он рассказывает, убить; но он выхватил имевшийся при нем пистолет и, ранив одного, бежал; в другой раз, препровождаемый крестьянами в острог, ночью он перепугал их куском стекла в виде ножа и скрылся. В третий раз он тоже наткнулся на крестьян, которые хотели его взять, но он начал отбиваться; его били прикладами винтовок: он, конечно, дрался ожесточенно; крестьяне, проломив ему голову, бросили его на дороге; только проезжающий крестьянин поднял его и привез в волость полумертвого; здесь он вылежал две недели и привезен был в острог. Я., человек лет под 30, с высоким лбом, с холодным и наблюдательным взглядом; на лбу у него шрам, на лице несколько крупных рубцов и волосы повыдерганы. Личность, понесшая такие крушения, конечно, не может быть миролюбивой. Но он сохраняет вполне энергию, и все бродяги были уверены, что он бежит из секретной. Он уже несколько раз бегал самыми искуснейшими и остроумнейшими способами. При всей своей закоренелости, как у Я., так и у Тарбагана, являлись человеческие чувства. Тарбаган не убил встретившихся женщин потому, что они новоселки и его соотечественницы из воронежской губернии; они знали его отца и мать: он вспомнил родину, и это мягкое чувство заставило пожалеть землячек; из отобранных денег он дал им по 3 рубля. Я. способен к любви и постоянно убегает к любовнице, живущей в какой-то деревне, где его постоянно ловят.

Постоянно наводняющая Сибирь бродяжеские партии так громадны, что ни крестьянству, ни земской полиции, при помощи первых, невозможно сдержать эти армии. У крестьянства ловля бродяг отняла бы все рабочее время, завлекла бы в бесчисленные и бесконечные судебные процессы, наконец, вызвала бы опасную для крестьян месть бродяг. Таким образом, сибирские крестьянские общества установили обычное право, на основании которого проход бродяг по деревням свободен, обеспечена им милостыня, а иногда есть возможность труда. Поэтому только важные уголовные преступления бродяг вызывают крестьянские облавы. Вот как, например, рассказывал бродяга о своем проходе через деревню тобольской губернии, где было получено предписание начальства забирать бродяг. Бродяги пошли побираться по деревне и наткнулись на крестьянскую сходку, где крестьяне рассуждали о новом приказании. Когда они подошли, то мужики объявили им, что их приказано забирать. Бродяги опустили головы; но один из стариков вступился за них. «Ступайте, ступайте! – сказал он, – мы забирать вас не будем; у нас и в старину не забирали вас и мы не станем начинать; идите, собирайте милостыню, только теперь ночевать вам здесь нельзя: опасно да и нас вляпаете. Идите с Богом!». Тем и кончили дело.

Отношения крестьянства к бродяжеству тогда только изменяются, когда последними делаются наглые нарушения его спокойствия и возмутительные преступления. Тогда волость, где это случилось, объявляет войну бродягам и забирает их без разбору. Война, однако, понемногу утихает, и крестьянство по миновании чрезвычайных обстоятельств восстанавливает обычное право прохода, и сельские власти начинают смотреть сквозь пальцы.

Бродяжество в Сибири стоит совершенно в других условиях, чем в России. В России бродяга идет скромно и тихо, только ночью; если он беспаспортен и подозрителен, – среди большого населения, бдительного и непривыкшего покровительствовать ему, боясь быть пойманным, он ведет себя скромно и не делает преступлений, а потому является личностью безвредной. Важно также, что личность бродяги в России другого сорта: он не ссыльный, не острожный житель и не преступник, а только беспаспортный человек; притом число бродяжащих там все-таки незначительно. В Сибири другое дело. Крестьянин, поставленный вне возможности ловить столько народу, предоставил им по необходимости свободный проход и столкнулся со всем злом, какое содержит в себе бродяжество ссыльных. Сибирское бродяжество в общем своем явлении далеко не мирного характера, хотя на вид смиренничает. Понятно, что люди бродячие вынуждены, большей частью, питаться попрошайничеством, воровством и обманами. Сведем в общее все бродяжеские профессии, и мы увидим, как бродяжество тяжело ложится на крестьянство. Делание фальшивых ассигнаций, которое ведет крестьян в острог и разоряет, знахарство, колдовство, шарлатанство и надувательства всякого рода, воровство, без которого не может прожить ни один бродяга, наконец, нищенство нескольких тысяч человек, – все это действует, конечно, разорительно и не может не быть чувствительным. С бродяжеством на крестьянство обрушились и тучи преступлений, совершаемых во время прохода беглых. Воровство так постоянно и так громадно, что влияет на благосостояние крестьян, часто лишающихся, через увод бродягами последней скотины, даже возможности дальнейшего существования. Сверх того бродяги часто умыкают женщин, жен и дочерей крестьянских с пашен и из лесу; производят на дорогах нападения и насилия над ними; сельские дороги вообще не безопасны. Старики, женщины-богомолки, дети и все беззащитные постоянно подвергаются нападениям и ограблению бродягами. Убийства и грабежи в округах, посещаемых бродяжеством, нередки. Много находят и неизвестно кем убитых мертвых тел: один наблюдатель насчитал в одной иркутской губернии в один год 55 таких найденных тел. При розыске таких преступлений в уездах и округах крестьянству иногда приходится силой брать бродяжащих преступников, и оно же несет жертвы в этих боях.

В виду всего этого сибирское крестьянство создало самосуд, и таким образом, образовался «закон Линча» на нашей почве. Там, где общество не могло еще устроиться и организовать правильный суд и полицию, а между тем преступные нарушения общественной безопасности очень явны и возмутительны, там оно естественно прибегает к быстрым и решительным средствам, чтобы сколько-нибудь обуздать зло.

Крестьянин не щадит в своей расправе бродягу за преступление, особенно за воровство; за самой незначительной украденной вещью крестьянин часто гонится без устали десятки верст; иногда погони совершаются даже гуртом. Всех бродяг на пути обыскивают и виновного жестоко избивают до полусмерти. Обыкновенно такого бродягу бьют дрючками – дубинами в руку толщиной и иногда в сажень длины; иногда бьют по пяткам, по-китайски, «подковывают»; я видел битых таким образом: у одного из них впоследствии постоянно с ног слезала кожа. Если за вором гонится один хозяин, как это и бывает в большинстве случаев, то расправа коротка и пуля неминуема. Расправа за преступления в деревнях делается на виду и целым обществом; даже старухи и ребята принимают в ней участие. Смертные приговоры при этом также не редкость. Хотя бы об убийстве бродяги кем-нибудь из крестьян и знала вся деревня, – она молчит и убийцы не выдаст; поэтому крестьяне, не стесняясь, стреляют и даже целым обществом расстреливают бродягу, давшего им к этому повод своим поведением.

Если к экстренным мерам прибегало начальство и создавало в Сибири военные суды для обуздания ссыльных и устрашения их, в виду особенно развитых преступлений в Сибири, то нечего удивляться, что крестьянство ввиду страшного вреда, наносимого ему, обратилось к тем же мерам. Ими оно не достигло цели, но хоть сколько-нибудь дисциплинировало распушенную и осаждающую его массу. Оно все-таки предписало бродяжеству свои законы и заставило выполнять их: оно принудило его, под страхом наказаний и лишения милостыни, не ходить толпами по деревням, заставило не разорять крестьянских построек и балаганов на полях, наконец, предписало ходить без оружия и дозволило иметь нож не более двух вершков, и то с отломленным концом. Это правило так утвердилось, что бродяги приписывают его предписанию официального закона, как они и уверяли нас.

Крестьянство управляло и управляет бродягами террором, и только этим вынудило исполнять свои требования. Террор поддерживается систематически: иногда не находят виновного, и гонения крестьян обрушиваются на всех. «Вы все одной шайки», – говорят им. Бьют их за воровство, бьют по случайности, по подозрению.

Привычка расправляться с бродягами смертью последних создала в Сибири систему безразборного истребления бродяг и породила бесчеловечный промысел этими убийствами. Это – род охоты за бродягами и обирание убитых; к ней дал повод, конечно, ничем не гарантированная жизнь бродяг и безответственность за них. От этих промыслов, которыми занимаются некоторые сибирские крестьяне, и получила известная пословица: «белка стоит 5 копеек, а с горбуна все на полтину возьмешь». В Сибири есть местности, прославившиеся избиением бродяг. Около Фингуля есть колки (редкий лес), про которые бродяги говорят: «здесь нет столько лесу, сколько нашего брата положено в сырую землю». Про речку Карасук в томской губернии говорят: «Карасук уж провонял: так его завалили нашими бродягами». Бьют бродяг по дорогам и по рекам. Крестьянин Романов, например, выезжал за деревню и ложился в колки поджидать бродяг и стрелял проходящих по дороге. Крестьянин Битков стрелял с берега в плывущих по реке. Говорят, что бывали крестьяне, убивавшие по 60, 90 и более человек бродяг. Бродяги со своей стороны старались мстить таким крестьянам-убийцам и только выжидали случая.

Начало этой ожесточенной и упорной борьбы коренится в далеком прошлом, когда каторжное бродяжество было сильно и дерзко в Сибири, когда оно ходило шайками по деревням, подобно князю Баратаеву с каторжными, и давало крестьянству генеральные сражения. Об этой борьбе и теперь еще сохранились предания. Так один старый бродяга рассказывал, что еще в 1838 году в иркутской губернии 60 человек бродяг окружили одну крестьянскую заимку, перевязали крестьян, обобрали имущество и винтовки и ушли. Связанные крестьяне развязали друг друга зубами, пустились в деревню, подняли своих односельцев и отправились преследовать бродяг, нагнали их в лесу, и завязалась сильная перестрелка; наконец, крестьяне начали загонять бродяг в болото, где погибли те, кто не был убит. Много и других преданий существует о столкновении таких шаек. Победа в конце концов все-таки оставалась за крестьянами и развила в них ту смелость и самонадеянность, с какой они относятся к бродягам и доныне. Из оборонительного положения крестьяне перешли в наступательное и скоро пустились тайком истреблять бродяг по всей Сибири. Били и бьют бродяг не только инородцы, как забайкальские буряты, но и все сибирское крестьянство от Якутска до Урала. Это была не случайность, не индивидуальная жестокость, но довольно единодушная и согласная оппозиция ссыльному бродяжеству со стороны всего оседлого крестьянства. Как ни сильно было развито истребление бродяг, но уничтожить их само собой крестьянство было не в состоянии: наводнение ссылкой было слишком велико и постоянно возобновлялось. Все, что смогло и умело сделать крестьянство, это – сколько-нибудь усмирить дерзкие проявления бродяжества, разбить его силы и заставить его опуститься до обыкновенных нищих и мелких воров, которые страшатся крестьянина, как своего властелина и страшного судью. Истребление бродяг и жестокий промысел на них, конечно, нынче уменьшился: некоторые места Сибири уже слишком заселены и гражданственны для этого, например, тобольская губерния; буряты иркутской губернии уже не бьют бродяг, как прежде; крестьяне не так явно действуют и в других местах. Но бродяжество не уменьшилось в Сибири: оно также велико и в том же положении; преступления бродяг хотя измельчали, но так же часты, а потому борьба с бродяжеством еще не окончена. Она перешла только в таинственные тайги, где выполняются по-прежнему роковые приговоры за преступления; но как ни скрывалась бы теперь эта борьба темнотой леса, мы все-таки видим в ней две резко рисующиеся фигуры, имеющие свое историческое значение: одна – это представитель штрафной колонизации, бегущей от ссылки; другая – это крестьянин, представитель гражданственности, с винтовкой в руке защищающий свой дом, имущество, семью и все свое благосостояние.

К таким столкновениям послужило соединение двух противоположных элементов Сибири. В широком значении на истребление бродяг посмотрел уже один из писателей, беспристрастно наблюдавший Сибирь. Мы говорим о Д. Завалишине. Видя в упомянутом явлении оппозицию ссылке и результатам ее, он приходит к заключению, что может быть только это истребление бродяг не дало развиться до чудовищных размеров тому злу и преступлениям, какие могли покрыть Сибирь при громадном числе бродячего штрафного населения. Мы сказали, что крестьянство силилось такими средствами если не истребить, то дисциплинировать ссыльных. Чувствами этих представителей гражданственности и должно измеряться влияние ссылки; при усиливающемся развитии края и создавшейся в нем гражданской жизни необходимо взглянуть на нее с точки зрения безопасности и интересов местного населения.

Источник: Ядринцев, Н. М. «Русская община в тюрьме и ссылке», 1872.

11. Бродяжничество в истории России

Перед нами бродяги – люди без призвания, не имеющее ни известного жилища, ни средств к существованию, которые не заняты ни ремеслом, ни промыслом. Этот первообраз всех классов злодеев, встречающийся, как неизбежное явление везде, где производится непозволительная и запрещенная законом торговля, где существуете преступная промышленность, – то прозябание, которое получает материалы для питания в больших городах. Такого сорта бродяга и родятся неизбежно в той части населения, которая растет и прозябает в этих больших городах и, по причине непрочных средств к существованию, впадаете в крайнюю нищету. Сюда входят и взрослые и оборванные дети, которые лишились родителей или покинуты ими. Дети, которые, оставаясь без отцовского крова, вертятся на бойких местах главных улиц, на площадях и бульварах Парижа и Лондона, стали появляться и в наших Москве и Петербурге в увеличивающейся прогрессии. Они живут плодами своей навязчивости, милостынею или мелким воровством, и у нас в столицах начинают изредка собираться в воровские шайки или приставать к взрослым ворам.

У настоящих городских бродяг нет ни очага, ни угла, но они – обычные и всегдашние хозяева тех зловонных и злосчастных вертепов, которые открыты для всех приходящих и помещены, по большей части, во всех больших домах, окружающих самые большие рынки (каковы: Сенная с домом Вяземского в Петербурге и Лубянка с домом Шипова в Москве). Отсюда эти бродяги – гиблые прозябания больших городов, люди, занятые единственно настоящим днем, стекаются и толпятся на толкучках, чтобы там легким промыслом («в Европе легкою я ничтожною послугою») добыть себе хлеб и медную монету на приварок или горячее и горячительное, – и то только на насущный день. Везде, где частная благотворительность раздает милостыню, бродяги эти, в виде нищих, являются в полном составе: будут ли то церковная паперть в торжественные дни, или крыльцо и дворы купеческих и барских домов во время похорон или поминок. Нельзя при этом не заметить, что частная благотворительность старается выбрать иногда для своих подаяний такие места, где, по преимуществу, привыкли собираться бродяги, и, желая быть тароватой и искренней, благотворительность умеет сделаться, таким образом, вредной и даже преступной. Бродяжество редко остается в собственных своих границах, но всегда слито с нищенством и воровством – его неизбежными спутниками и естественными помощниками. Мелкое воровство – единственный выход для бродяг и прямая опора для бродяжества. На средства, добытые этим ремеслом, бродяга умеют поддерживать новобранцев и трусливых, закрепляя, таким образом, артельные связи и подкрепляя общий закон, в силу которого легкость добычи уничтожат в бродягах понятие о ценности важных в городской жизни денег. Бродяги тратят их с необузданной расточительностью и поразительной быстротой; безграничное пьянство становится их прямым наслаждением и, при благоприятных поводах, превращается в жизненную цель, для которой предел заключается в смерти. Все места общественных собраний, народных сходок – для них места поживы. Беспорядочная жизнь их составлена из двух половин: одна часть принадлежите занятию ремеслом (дневная), а другая – игре и пьянству (ночная). Игра и пьянство – две страсти, соперничающие между собой в жизни этого погибельного класса людей. Они обе творят с ними изумительные превращения: из легко одетых, большей частью оборванных, они в несколько часов становятся почти совершенно голыми и только это последнее обстоятельство способно останавливать от выхода на промысел, страсть к которому превращается в некоторый род хронической болезни. Летом они живут под открытым небом, зимой – в самых грязных притонах подозрительных домов. Они, впрочем, привыкли спать и на голых камнях, когда не счастливит добыча; привыкли и голодать и умеют приноравливаться ко всякого рода нуждам и лишениям. Бродяжество, соединенное с воровством, до такой степени сильно затягивающее в себя болото, что люди, попавшие в него, редко бывают способны освободиться. Возвращаемые к оседлости теми или другими случайными способами, они 10–20 раз покидают родительские семьи и хозяев, чтобы снова удариться в бродяжество и пуститься на воровство. Они снова шарят в чужих карманах, высматривают слабые места в чужих квартирах, снова растрачивают добытое и собственные силы только на наслаждения, ради него продавая и носильное платье и все, что продать можно. Таково самопроизвольное, свободное бродяжество взрослых, но существует и вынужденное – для детей. Отец-ремесленник истощает работой своего сына, хозяин-мастер, принявший из деревни мальчика, не кормит его до тех пор, пока ученик не исполнит заданного урока, тяжелого и для взрослого работника, сурово наказывает, больно бьет, обещается прогнать назад свиней пасти; измученный мальчик бежит и из родительского дома и с хозяйской квартиры, как с каторги.

Разумеется, бродяжество, нищенство, даже воровство – только печальные последствия, вынуждаемые законами необходимости.

Совершенно особняком ото всех указанных нами видов бродяжества, в подчинении собственным законам, стоит другое явление в народной жизни, на которое указывают сибирские табели, усчитывающие сосланных за бродяжество. В группах настоящих бродяг большая половина принадлежать тем, которые сказались непомнящими родства, но, в сущности, вовсе не таковы, чтобы можно было оставить за ними прозвание бродяг и считать их опасными и тем более преступными людьми. Это – самовольные переселенцы, ушедшие обменять неблагодарные места родины на лучшие, без дозволения начальств, но по принуждению многочисленных обстоятельств, неблагоприятных оседлости. Они упорно отказывались объявить свое звание и имя, чтобы отнять возможность пересылки, этапным способом, туда, где все для них кончено, но, под охраной закона, получить право на оседлость там, где и по слухам и по пословице: «хотя и не растут яблоки, но люди не мрут с голода». Большие толпы людей, ссылаемых в Сибирь за бродяжество, те переселенцы, у которых отнято право добровольного выбора мест внутри России и заменено способом принудительного переселения и казенных приемов под видом ссылки на поселение в Сибири. Им не удалось довести своего предприятия до конца (они пойманы во время самой работы) и, вместо того, чтобы воспользоваться плодами своих исканий, на этот раз принуждены видеть свое дело испорченным. Им указано вести его сначала при всех неудобствах ссылки и невыгодах принудительного поселения. Их признали за виноватых и назвали преступными. Их ссылают в Сибирь за бродяжество, но за ними историческое право, не допускающее преступности в этом характерном явлении нашего отечества.

В России известные формы народных передвижений, называемых в наши времена бродяжеством, прошли через всю историческую жизнь народа, под благоприятным влиянием времен удельно-вечевого периода. Оно сохранялось как живое и неизбежное начало даже и на то время, когда ковалось Московское государство, медленно и ощупью добираясь до начал государственных, неблагоприятных этому бесконечному и беспрерывному шатанию из края в край, из одной области в другую. Когда из Москвы начали высылать ограничения этому народному передвижению и думали остановить народные стремления «брести врозь», явилась русская Сибирь, обязанная своим бытием именно этому стесняемому свойству, неразрывно слитому со всеми другими свойствами, и тем людям, которые назывались сначала вольными, потом получили прозвище гулящих и, наконец, названы бродягами. Вольные люди до Иванов московских, гулящие при них до Петра, беглые при нем и бродяги после него до наших дней – все одни и те же представители коренного народного свойства, стремившегося осилить и оживить обширные равнинные пространства, на которые набрел русский народ и которые легли неодолимым соблазном перед ним, успев осознать самого себя и собственный силы. Бродяжество несло государству громадные выгоды и было одним из правильных и законных явлений.

Новгородские бродяги – вольные люди, уходившие из Новгорода и его волостей в силу общего народного настроения на торговлю и промысел или выгоняемые смутами и неурядицей, – эти вольные люди населили весь север России. В странствиях, придерживаясь рек, этим бродяжеством своим сумели оживить самые отдаленные страны, каковы за-камские и сибирские. Избрав привольное любое место, эти вольные люди копили на святую Софию (а потом и на государя московского) слободы из таких же вольных людей, бродяг, известных на старинном языке под именем прибылых людей. В пределах России они устояли под защитой частных собственников, сильных капиталом и влиянием и являвшихся на помощь к ним или в виде частных лиц – служилых людей, или в форме общин, каковы монастыри. В пределах Сибири те же промышленные поселения устояли под защитой острогов и под охраною тех бродяг, которые назывались в старой России казаками.

Далеко потом, когда уже окончательно установилось Московское государство, когда тот элемент, который породит на Руси казачество, быстро и свободно заселил украины, приобрел государству много новых земель и землиц, покорит много непокорных народов и уступчивых народцев, когда этот древний элемент народного духа вменен был народу в преступление, прежние вольные люди названы были гулящими людьми, – бродяжество еще продолжало руководить народным инстинктом. Инстинкт этот сказывался отысканием новых мест, лучших, прибыльных и привольных. Это искание какой-то обетованной земли руководило народом долгие годы потом. Живет оно в нем и теперь, даже и после полуторасталетнего существования законов, вменяющих народу «бродяжество» в преступление. Оно, под разными формами и именами, пережило в последние полтора столетия самые трудные для него жизни, но представляют те же питательные средства, какими богата была древняя Русь и не бедна новая. Теперь, когда казалось, так прочен и надежен государственный строй, добровольный переход с худых мест на лучшие, не заканчивая своей истории, ведет ее повесть с такими же подробностями, хотя уже не так смело и открыто, но так же приметно и настойчиво.

Один ничтожный, неопределенный слух, распущенный какими-нибудь бродягами (обыкновенно солдатами-дезертирами, нередко беглыми помещичьими людьми и крестьянами), достаточно силен был для того, чтобы и во время крепостного права поднимать с места сотни и тысячи оседлого населения и вести их в неизвестность, в какую-то призрачную, дальнюю обетованную землю. Так было это в 1825 году с помещичьими крестьянами 20 губерний, между которыми Пензенская, Симбирская и Саратовская поступились значительным количеством своего населения, выступившего на «новую линию» и дошедшего уже до пределов Уральского войска с целью разыскать расхваленную и благодатную реку Дарью. Волновался народ слухом о каком-то сенатском указе и, называя его указом 23 февраля 1823 года, верил в то, что господским крестьянам дозволено селиться на казенных землях за рекой Уралом, что для этого им объявлена полная воля, и кто захочет, тот и может селиться. Народ шел пешком без денег и без хлебных припасов, питаясь подаянием; шел без жен, без детей, оставляя семейства и хозяйства на произвол судьбы. Идя дорогой, не только ни один не совершил преступления, но даже и маловажного проступка, оставив лишь на местах подъема следы не только неповиновения и ослушания помещикам и управляющим, но и следы мятежей и своеволия. Всем хотелось дойти без препятствий до счастливых мест, где на осетрах бабы колотят выполосканное белье, где на всякую избу тотчас по приходу дают всякого скота и птиц вдоволь и где всякий, придя в готовую избу, на дубовом столе найдет 500 рублей на обзаведение всем нужным в хозяйстве. Женщины оставались дома дожидаться подкрепления слухов, а мимошедших снабжали холстами, пряжей, деньгами, хлебом, прося записать их на «новой линии». В подкрепление слухов рассказывали, что сам император Александр I и великий князь Константин Павлович объявили крестьянам свободу и сами поехали выбирать им места, что киргизский хан, по просьбе своих, изъявил желание населить свои земли русскими людьми, что государю это понравилось, и он уже советовался с Аракчеевым и велел сенату писать указы; к сенату пристал и синод, и проч. Разглашали слухи и проясняли их прежде всех, разумеется, бывалые люди – отставные солдаты; затем купеческие дети и сами сбежавшие крестьяне других губерний. Лицо духовного звания – как и быть надо – пономарь, открыл на пути канцелярию для снабжения желающих фальшивыми паспортами. Все число сбежавших крестьян только из трех соседних к линии губерний (Пензенской, Симбирской и Саратовской) простирается до 2084 человек. Из этого числа наибольшую часть успели задержать на местах; другую возвратили из Оренбурга и Уральска (802) в ножных кандалах и за караулом от внутренней стражи. Кроме того, в Симбирской губернии поймано беглых помещичьих крестьян других губерний 203 человека. (Пензенской – 86, Саратовской – 48, Нижегородской – 89, Казанской – 15, Тамбовской – 1, Рязанской —18, Вологодской —1; в Курмышском уезде поймано 85 человек из Нижегородской губернии). Однако из всего числа бежавших 27 пропало без вести, 20 умерло в дороге, восемь человек товарищи отбили из-под караула; многие успели ускользнуть от учета. Как велик был прилив народа в Оренбургскую губернию, можно отчасти судить по тому, что из одного уфимского казначейства израсходовано на отправку беглых крестьян 15882 рублей 70 копеек. Очень многих местное начальство под видом бродяг и целыми семьями отослало в Сибирь на поселение. По исследованиям сенатора князя А. А. Долгорукого, главнейшей причиной побегов было нелепое толкование распоряжений, предписанных указом 23 февраля 1823 года относительно бродяг.