Текст книги "СтремгLОVЕ"

Автор книги: Егор Кастинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Патроны кончились. Мент плюет на пол и выходит из комнаты.

На похороны Васи собралось не так много народу. Тут журналисты в свитерах и голубых джинсах, какие-то провинциальные родственники, посторонние бабушки, которые приходят получить заряд эмоций. Выносят гроб, пьяные музыканты нескладно исполняют траурный марш. Похоронная процессия трогается. К ней подходит другая процессия, собачников. Они идут со стороны соседнего дома, на котором богатая вывеска: «Собачья выставка». Это они так подгадали. И для конспирации тоже. В какой-то момент собачники кидаются на похоронную процессию и начинают ее громить. Они бьют бабушек, дедушек, науськивают на людей собак – лай, крики.

В какой-то момент из засады выскакивают и менты в сине-голубом камуфляже, и омоновцы с петлями и начинают душить собак. Опять под вопли интеллигентов. Но тут задушенные вдруг начинают превращаться в человеческие трупы. Люди несут плакаты с текстами: «НАШИ против зверей», «Люди круче собак», «Собачьи питомники – бомжам!», «Топи щенков, люби младенцев!» У некоторых в руках портреты Суркова. Далее эту колонну распихивает другая, это альтернативные собачники. Причем собаки у них светлых тонов – белые или на худой конец бежевые. Они спускают этих собак с поводков, и начинается бой белых собак с черными, это не то, что собачий бой, а настоящее собачье сражение. Собирается толпа зрителей, люди толпятся на балконах, вопят и улюлюкают.

Белые собаки порвали и победили черных. Похороны успешно продолжаются. Все, как положено: яма, гроб, цветы и прочее.

Доктор забирает Васину дочку с кладбища. Ей 14 лет, она весьма хороша. Они идут по аллее. Он смотрит на нее влюбленными глазами. Он весь в чувствах и на нервах. Она делает вид, что смущается, и потихоньку, как бы незаметно, снимает с пальцев сатанистские перстни и прячет в сумочку. Он делает вид, что верит в ее смущение. И вытаскивает из бокового кармана пиджака фотку, и тайком смотрит на нее, прикрывая полой пиджака – а там баба Валя посвящает эту дочку, голую, в черные суки, в присутствии черного кобеля. Доктор говорит девчонке с пафосом: «Не волнуйся за свою честь!» И врет: «Я пидорас». Она делает вид, что это ее успокаивает. Они уходят с кладбища, обнявшись, картина лирическая, надо понимать, что их ждут восторги любви.

Ночь. Кладбище. Васина свежая могилка. Собачий вой сперва вдалеке, а потом все ближе и ближе. Появляется стая кобелей, которые начинают рыть землю на свежей могилке. Могила наконец разрыта, собаки разбивают гроб и зубами достают труп.

Но тут из засады снова выскакивают Васины друзья-менты и огнеметами жгут кобелей, стараясь не задеть Васю. Мечутся горящие собаки, воют и лают, языки пламени, горят кресты.

Это пламя высвечивает группу из трех человек, они расположились чуть в стороне. Один из них – Доктор. Он изо всех сил пытается удержать бьющуюся в судорогах Васину дочку, она трясется, орет, у нее жуткий вид, волосы растрепаны. Не будь на ней наручников, он бы ее не удержал. Третий в этой композиции – тощий, изможденный постом монах с растрепанной бородой, весь в черном, который громко, крича, произносит некий текст на греческом. На нем тоже отблески пламени. Тяжелое зрелище.

Потом все кончено. Дочка утихает и засыпает. Костры догорают. Убитые кобели уложены в ряд, как застреленные боевики. Вдоль ряда идут менты, один с фонарем, другой с пачкой фотографий-ориентировок. У каждого кобеля он останавливается и тасует карточки, бормоча под нос: «Особые приметы... особые приметы... Так, так...»

Еще один мент подходит к монаху, он еще более изможденный, чем прежде. Мент кивает, кланяется, говорит:

– Э... Здрасьте. А что у вас тут было-то?

Монах молчит. Он смотрит в сторону. Вместо него отвечает Доктор:

– Изгнание бесов. Обычная история. Что, разве непонятно?

– Мне? – переспрашивает мент. – Ну, не очень. Я, честно говоря, такого еще не видел.

– Ага. А мы, думаешь, вот такое видели, что вы тут устроили?

– Гм... – Монах приходит в себя. Он говорит менту: – Ну, у меня-то понятно что. А ты мне скажи, это чё тут у вас было?

– Да это все сатанисты, будь они неладны. Агентура донесла, что им нужен Васин труп. Им для черной мессы. Вон, видишь, отец, ящик валяется здоровенный? Так там вакса. Они его собрались ваксой всего раскрасить. И какие-то их ритуалы устроить. Чего-то такое.

– Это кто ж хотел, собаки, что ли? Что ты несешь? – строго спросил монах.

– Не, не собаки. Хозяева ихние, сатанисты.

– А собаки-то кто тогда?

– Ну, исполнители.

– А, как всегда, исполнителей перебили, а заказчики ускользнули, да? Причем совершенно бесплатно?

Мент с понурой головой разводит руками и медленно уходит к с своим.

После ясное прозрачное утро, и Доктор завтракает в богатом кафе на террасе. Рядом Васина дочка. Понятно, что это «Боско-кафе», оттуда прекрасный вид на Красную площадь. Виден Кремль. Над ним, как всегда, летают стаи ворон, они зловеще каркают. Доктор читает свежую газету. Там текст: «Особые черные сенбернары, состоящие на службе в прокуратуре, подкидывают наркотики обыскиваемому, когда против него нет улик».

Доктор вдруг припоминает этих черных сенбернаров, которых он видел на карточках из Васиной съемки на черной мессе. Идут кадры: эти собачки в синих прокурорского вида собачьих костюмчиках сидят на мессе в VIP-ложе. Потом кадр – бляди-блондинки пляшут голые, потом с потолка сыплется угольная пыль, она сверкает в лучах фонарей и прожекторов, и бляди постепенно – от кадра к кадру – становятся брюнетками и даже негритянками. Эти кадры сопровождаются музыкой Высоцкого: «Мы топливо отнимем у чертей, свои котлы топить им будет нечем». Потом этих блядей намазывают черной икрой пиратской – ее лопатами накидывают люди в пиратском прикиде с кривыми ножами, в тельняшках и банданах. А потом кобели слизывают икру с блядей, рвут на них трусы – и репортаж на этом кончается.

Доктор зевает, ему уже скучно думать про черные мессы, они ему надоели. Он перелистывает страницу, заглядывает в новый раздел и улыбается, тыкает пальцем в газету и говорит:

– Ну вот, видишь, а ты говорила, что я чудовище! Это не так. Точнее, я уже не чудовище. Со вчерашнего дня. Видишь, возраст согласия теперь четырнадцать лет.

– Это что за возраст такой?

– А такой, что меня теперь не посадят за совращение малолетних. То есть совращение тебя. Вашему брату теперь разрешается выходить замуж с четырнадцати лет.

Они смеются. Светит солнце.

К молодым подходит дедушка, его роль играет Тихонов – Штирлиц, он в берете и темных очках – как в том кино, где он играл слепого ветерана. С ним собачка-поводырь на поводке. Собачка – черный лабрадор. Слепой подходит ближе и говорит:

– Дайте мне воды, пожалуйста.

Доктор смотрит не очень довольно, однако же подает початую бутылку «Святого источника». Слепой кидает в бутылку некую таблетку и выливает полученную жидкость на собаку, и с нее начинает сходить черная краска. Оказывается, этот лабрадор бежевый, перекрашенный. Он смотрит очень умно на Доктора. Слепой снимает очки и тоже смотрит на Доктора и говорит:

– Спасибо вам, что избавили нас от этих негодяев. Теперь русские собаки доброй воли наконец могут вздохнуть спокойно. А то, вот видите, нам даже пришлось перекрашиваться... Сколько ж они нас мучили!

Доктор, конечно, удивлен, но особо не показывает вида.

Штирлиц говорит ему:

– Ради Бога, примите от нас, сирот, скромный подарочек на память.

Он кладет Доктору на стол старый, потертый портфель-дипломат. Доктор брезгливо осматривает этот портфель и наконец открывает его, а там куча денег бумажками по пятьсот евро.

– Что это? Откуда это у вас?

Штирлиц порылся в денежных пачках и достал оттуда кипу листков, это ведомость с такой шапкой: «Взносы первичной организации сатанистов ЦАО Москвы за I квартал. Строго секретно». И дальше там фамилии и суммы цифрами и прописью.

На лице Доктора сомнение. Штирлиц понимает это и говорит:

– Берите! Не то я сейчас позову милиционера! Вам лучше взять это и уйти.

– Гм... А вам?

– Послушайте, мы сами о себе позаботимся. Вы же видите: тут только за первый квартал. Нам хватит...

Доктор прощается с лабрадором и его хозяином, те отходят в сторону, останавливаются и смотрят на собачье шествие, которое как раз начинается на Красной площади. Первая колонна – сенбернары, причем первый ряд запряжен в тележку типа тех, которые везли тут же на первомайских демонстрациях и там щиты по бокам с надписью «Повысим спасаемость людей в горах на 10 процентов по сравнению с прошлым годом!»

Дальше идут светлые, такие безобидные собачки, на их тележке слоган: «Люди слепы, без нас они погибнут».

Третья колонна – волкодавы с текстом «Мы волчьей крови, но служим людям».

Четвертая – «Скажи наркотикам „нет“!».

Пятая – «Граница на замке, спасибо нам!».

Шестая колонна идет со слоганом «Россiя – для русских собак! Бей черных, это звери! Звери, вон из Москвы!».

И так далее.

Из динамиков идет песня «Пропала собака».

Штирлиц стоит в стороне и, сняв очки, плачет от счастья. Он шепчет про себя:

– Ей-богу, как в 91-м у Белого дома...

Доктор, посмотрев на марширующих собак, открывает дипломат, достает оттуда пятисотевровую бумажку и подсовывает под пепельницу. После он берет Васину дочку под руку, и они уходят. Бьют куранты.

На экране крупно: «Happy end». И далее мелко – титры.

Титры идут на фоне сцены в почти опустевшем кафе. В котором в дальнем углу сидит дама в платочке типа хеджаба, лицо ее спрятано за раскрытой книгой, видно ее название на обложке: «Влюбленный опричник». Там нарисован червонный валет и метла с головой черного лабрадора. Когда молодые отходят подальше, из-за обложки высовывается голова дамы – это Васина бывшая жена. Она задумчиво смотрит на свою дочку рядом со старым козлом...

* * *

– Странное совпадение, – сказал Доктор задумчиво, когда они вышли из кинозала, – нас одинаково зовут...

Иногда он просто ей рассказывал про всякие книжки или даже их пересказывал. Надо же чем-то заполнять паузы. Между первой и второй. Не лежать же действительно молча...

– ...При советской власти покажи палец – и уже смешно. Покажи дулю в кармане – так и вовсе гениально. Потому «Живаго» казался нам таким ломовым. А поди перечти его сейчас – так это ж слабо... Ну и что с того? Тогда-то это было круто – написал антисову в совке и тиснул на Западе! И ему присудили Нобеля! Конечно, мы были воспитаны на пустой ерунде, на том, что ерунда – это единственно возможная в жизни вещь. И что-то чуть лучшее, чем дрянь, уж нам казалось гениальным... А на самом деле текст-то слабый. Герой размытый, Лара – никакая, все как-то путано. Примечательно, что прежде Живаго нам казался тонким – вот интеллигент как осмысливал революцию. Ну, хоть здравый смысл в этом был – примкнуть к победителю. Сейчас же видно, что Живаго развел пафос вокруг банального грабежа и передела собственности, и теперь, когда большевики сдулись до состояния пшика, каким действительно жалким выглядит Живаго с его беспомощной болтовней, с его пусканием пузырей!

Ей и это нравилось слушать. Она знала сотни три стихов Пастернака наизусть в отличие от него – но незачем было про это с ним. Это б снизило настроение...

– А вот такой есть дедушка Мэйлер, ломовой писатель! Кажется, он жив еще, как ни странно. Так его старая книжка мне недавно попалась – «Крутые парни не танцуют». Там очень смешно: от одного парня ушла жена, он запил и трахнул какую-то крашеную блондинку. Масть тут важна, потому что у него жена тоже была крашеная, и получился такой акт ностальгии. Половой акт ностальгии. Ха-ха. Дальше у него провал в памяти – наверно, белочку поймал, в смысле белую горячку. И вот приходит мент знакомый к нему домой и говорит: «Ты, это, имей в виду, щас облавы начнутся, борьба с наркотиками – так что ты свою траву-то перепрячь, которую мы с тобой на пару курим. Но только я тебе ничего не говорил». И этот парень едет в лес, где у него тайник, лезет туда рукой, чтоб вытащить мешок с травой, но вместо этого вытаскивает... отрезанную женскую голову. Крашенную в блондинку. Как он любит. Парень кидает обратно в нору эту непонятно чью голову, успев на нее глянуть мельком только с затылка, мчится домой и там уходит, то есть возвращается, в запой. Побухав так пару дней, он все-таки собирается с силами и едет забрать эту бедную голову из своего тайника. Приезжает, значит, лезет в норку... А там уже две головы! Практически одинаковые. Он чуть с ума не сходит, на фоне запоя тем более. Привозит головы домой, а там у него сидит старик отец, приехал помирать, у него рак под занавес. Он лысый от химиотерапии. И вот этот умирающий папаша, чтоб развеяться, едет на катере и топит эти головы (одна оказалась жены, а другая – той подружки, которую он снял по пьянке). Старик был человеком основательным, он еще проволоку продевал в глазницы, когда привязывал эту расчлененку к якорю, чтоб не всплыла. И там еще был среди толпы персонажей один пидорас-миллионер, который только с одной женщиной чувствовал себя не пидорасом.

– Это как – не пидорасом?

– А так, что она ему делала оральный секс не простой, а трахала его языком, но при этом все-таки была баба. (Главный персонаж с этой дамой тоже был знаком в свое время и тоже любил так побаловаться – так она ему на зону, он сидел, забыл за что, писала письма с таким обращением: «Здравствуй, жопа!» И он от греха подальше, чтоб не было претензий от братвы, а то опустят, перестал с ней переписываться.) И вот у него такая появилась иллюзия, что он не пидорас, раз живет с бабой. Ну тут слишком он затончил все, Мэйлер этот. И короче, миллионер этот на этой даме женится, потому что пидорасом ему быть страшно не хочется. Свадьба, значит, брачная ночь, он снимает с невесты фату и подставляет ей свою задницу: «А ну-ка давай!» Она говорит: «Отвали, пидор, извращенец». – Как так, а супружеский долг сполнять? Я на тебе зачем женился?» – «Супружеский, – говорит, – исполню легко, вот, легла, еби давай, все, как положено. А к мерзостям меня никакой суд не приговорит». Короче, парень понял, что попал, и с горя застрелился на пляже под крики чаек. Там наворочено всего, типа, жена главного героя любила неграм давать, и все такое прочее, но в целом произведение жизнерадостное и жизнеутверждающее.

А «Двери восприятия»? Ломовая тоже книжка. Я как ее прочитал, побежал скупать все, что этот Хаксли написал. Но все остальное оказалось просто невозможно читать, это такая графоманская жвачка. Ну, короче, в этой самой его тоненькой книжечке про то, что... если совсем коротко, то главная беда людей, причина того, отчего им скучно живется и жизнь проходит зря, – это приоритет инстинкта самосохранения. Типа, лишь бы выжить, лишь бы наварить. И если б все были такие всегда, то человечество стало б просто сборищем дешевых самовлюбленных жлобов. Но к счастью, инстинкт этот можно немного пригасить, и способ простой: надо, чтоб в мозгах была нехватка питательных веществ. Вот тогда какая-то там перемычка размыкается, и человек видит красоту Вселенной и прочее в таком духе. Всякие видения и откровения – они как раз во время поста и бдений бывают. Вот отчего святые такие, какие они есть, и вот почему они не бросают все и не бегут устраиваться брокерами или в пиар нефтянки. Они-то знают, в чем настоящий кайф. Так, а еще есть мутанты, у которых эта перемычка разомкнута всегда. Они с утра до вечера видят красоту мира, слышат роскошные звуки и ощущают гармонию по полной. В нашем простом быту среди тех, кто не понимает, таких называют гениями. С результатами их деятельности можно легко ознакомиться, этим добром как раз заполнены галереи и библиотеки. Ну и вот все эти краски и звуки, вся красота – это у них каждый день. А остальные живут и видят только мерзость вокруг. Зато они могут бабла срубить или пойти зарезать кого-нибудь. Да, забыл сказать: этот Хаксли и не святой, и не гений. Он этого состояния достигал при помощи ЛСД, которая в те годы – 50-е, что ли, – наркотой не считалась. А теперь все, поезд ушел. Привет...

А вот был еще такой рассказ у Франса, ты его не знаешь, – «Жонглер Богородицы». Или даже Богоматери.

– Парижской?

– Ну перестань. Ты будешь слушать или нет?

– Ты что, не видишь – я уже слушаю.

– Ну вот. Рассказ очень поучительный, стебовый такой. Там был такой бедный бродячий жонглер. Он был страшно ловкий. К примеру, мог жонглировать двенадцатью ножами – и хоть бы что. Так он был в принципе смирный и богобоязненный, но вмазать любил.

– А насчет прочего? Женщин?

– Не, насчет этого не сильно он... А Богоматерь тут начинается с того, что он ей иногда молился. Ну и так однажды на гастролях, в смысле он шел из одной деревни в другую, ему встретился монах. Тоже бродячий. И сагитировал его поступить в монастырь. А там монахи соревновались, кто лучше будет поклоняться Марии. Один фигуры высекал из камня, другой рисовал, третий сочинял трактаты, четвертый – стихи, ну и так далее, и все это они посвящали, понятно, ей. А жонглер ничего такого не умел и поэтому сильно расстроился. Это было заметно со стороны всей братве. А потом монахи смотрят – жонглер такой довольный ходит. Подозрительно – с чего бы? Стали за ним следить и заметили, что он так и норовит в часовню ходить в одиночку, чтоб рядом никого. И решили подсмотреть. Подкрались они, смотрят в щелочку и видят: парень стоит у алтаря вверх ногами и жонглирует двенадцатью ножами. Монахи так поняли, что человек не в себе, что он много на себя берет, и решили его из часовни попросить. Но тут вдруг им явилась лично Богоматерь и вытерла пот со лба этого жонглера. Типа, ей понравилось, что парень выкладывался. Он оказался прав: решил для нее делать лучшее из того, на что способен, что умеет лучше других. И она, видишь, оценила. О как.

Зина все выслушала и говорит:

– А я вот ебаться лучше всего умею, так я, значит, тоже...

Доктору вообще не нравилось такое, чтоб девушка говорила слово «ебаться», а случаи богохульства так и вовсе его злили.

– Да пошла ты на хуй! Что ж ты несешь, любимая! Так ты вообще начнешь меня спрашивать, чем занимался Бог, пока не создал человека.

– А правда – чем?

– Слушай, я ж сказал – иди на хуй. Пожалуйста. Я тебя очень прошу.

– Ты мертвую уговоришь, – сказала она и кинулась на него. Практически как дикий зверь. Было весело даже не от этого, не от чужого тела, а в основном оттого, что кому-то оно, твое тело, так интересно и кажется прекрасным. И далее: раз оно отражает этот мир, так, может, и сам этот мир не так уж плох? И рановато мы на него почти совсем уж было махнули рукой? В этом, может, и вся для нас интересность любви? А иначе и на хер бы она нам – не фрикций же ради и не для новых детей, которых мы уж и не планируем делать...

Ходка

Однажды Зина сказала Доктору:

– Клево, мне нравится. Ты мне столько уже всего пересказал классного! Со мной такое первый раз, точно. Я никогда не встречала людей с таким хобби! Как ты к этому пришел? С чего вдруг так – такое?

– Да на зоне это началось. Привык там.

– Чего-чего?

– На зоне, я сказал.

– Гм... А что ты там делал?

– Я что? Угадай с трех раз.

– Ты правда, что ли, сидел? Не, я просто так спрашиваю.

– Проще не бывает. Я понимаю. Я подумал – а чего скрывать-то? Ты уж вон сколько про меня знаешь всякого и даже стыдного. Знай же и это!

– Не, ну ты зек такой неплохой. Нормальный.

– А то!

– Мне прям не терпится... Я представляю, как ты выходишь оттуда на волю. Ты там истосковался без баб, и я тебя встречаю. Я тебя, типа, ждала... И вот ты приходишь весь такой худой, голодный, задроченный, серый – а тут я.

И ты кидаешься на меня. А я как робкая лань... Можно спросить, за что ты сидел? Или это не принято?

– Я за что? Да ни за что.

– А, как Солженицын...

Доктор между делом вспомнил – еще когда он только начал бояться, что с ней что-то случилось, – своих мертвых подруг. Их немало накопилось уже за жизнь. Одну, из тройки самых любимых, он когда-то застал с лысым арабом Аль Хамиси, тот представлялся заезжим издателем, а был, похоже, арабским террористом, каких советское начальство любило прикармливать. И вот он под крышей издателя ебет чужую девушку... Некрасиво. Ну, это сейчас можно в таких терминах обсуждать ситуацию. А тогда по горячим следам все было несколько иначе. Жизнь выглядела прожитой полностью, законченной, финал казался Доктору настолько сильным, что все дальнейшее обещало быть только бледными подслеповатыми картинками. Он тогда подумал, что понимает теперь, что такое старость и как люди равнодушно ждут смерти, устав жить. Они осознают, что ничто уже не может их сколько-нибудь сильно взволновать и все теряет, в общем, смысл.

Картинка в тот раз была такая: она, запыхавшись, оторвалась на минуту от араба, и Доктор увидел ее растрепанные волосы, ее блестящее от пота лицо, его горкой высящийся смуглый волосатый живот и – что самое главное – здоровенную смуглую елду, придерживаемую ее тонкой девической ручкой. То, что у соперника хер длиннее, Доктора просто добило. «Если б этот чужой хер не был длиннее моего, я б просто на них обоих плюнул», – думал Доктор. Но вышло ведь иначе. Доктор встал в дверях, прислонившись к косяку, и стоял так молча, ожидая, когда у него снова посветлеет в глазах, а то ведь потемнело. Он чувствовал свой рваный пульс, который отдавал в шею после того, как в мозгах что-то вздрогнуло и там сразу стало как-то непривычно горячо, будто это не мозги, а что-то другое. И было еще такое чувство, что еще чуть с мозгами, еще чуть их встряхнуть – и настанет счастье... Доктор стоял так, пока те двое одевались, и смотрел на них. Мало что бывает отвратительнее голого толстого мужика, который торопливо одевается, запихивая в штаны стоящий здоровенный прибор... Она же смотрелась неплохо, все еще неплохо, при том что только накануне была прекрасной, великолепной, чудесной... В тот момент он с удивлением рассматривал ее тело, ему странно было думать, что это обычная девушка, такая же, как все, и ее ебут запросто все, ну, не все поголовно, а всякий, кто задастся целью ее добиться... Это было очень экзотическое переживание. Доктор, пропустив араба в дверь, взял за руку свою подругу, которая тоже пыталась молча выскользнуть из комнаты, сказал бледным хрипловатым голосом:

– Оставайся, зачем тебе уходить.

Она остановилась, посмотрела на него очень вопросительно, после, на араба, который был уже в коридоре, испуганно...

– Я в душ, – сказала она.

– Это нелишне, – похвалил ее Доктор. Он любил черный юмор, любил скабрезные шутки, но сейчас было не смешно. Они оба понимали, что не сходить ей сейчас в душ, не почистить зубы – это было уже как-то немного слишком... «Грл-грл-грл», – раздавался из-за стенки звук горлового полоскания. Доктор думал о том, что мирамистин тут оказался бы нелишним. А потом он обладал ею, прислушиваясь к своим ощущениям, и отследил такую вещь: она была ему в эти моменты скучна как обычная чужая женщина. При том что она очень старалась, она думала, что вопрос решен и недоразумение улажено. Она улыбалась – правда, немного грустно. И виновато, и задумчиво смотрела ему в глаза. Доктор сперва думал, что в жизни всякое бывает, что не первый раз у них такое, ну, почти такое, с Танькой, что не раз уж она уходила к чужим самцам, а в первый раз это еще в школе было, когда он совсем было сошел с рельсов, перед самыми выпускными экзаменами... Все это было, и не раз, но он все схавал, жизнь есть жизнь. Можно было каждый раз выбирать что хочешь! И он после пыток, которые проходили у него в голове, выбирал все-таки веселую красивую жизнь и все ее радости, из которых главная была – трахать девицу, от которой у тебя текут слюни, а не наличие себя на земле в виде несвежего подтухающего мяса с перемещением в дешевую гробовую тесноту и одинокую кладбищенскую сырость. Вот и на этот бы раз так... Но тут он вспомнил, что у араба хер длиннее. Араба он причем отпустил. «На него за что ж обижаться, пусть себе идет», – думал он, глядя на ее свежий теплый еще труп в ту минуту, когда он кончил ее душить. Но вскоре он спохватился, ему как-то сразу стало все в жизни непонятно – и он кинулся делать ей искусственное дыхание. Как их учили в школе на каких-то уроках. И как они после уроков играли в это самое искусственное дыхание. И вон его ей стал делать... Не понимая простой вещи: уже проступили трупные пятна, то есть поезд уже ушел. Его воздух, который вкачивал ей в легкие, с тихим хрипом шел у нее по хладеющей гортани и, еще немного теплый, выходил наружу. Глаза ее закатились и слегка уже остекленели. Он как-то отстраненно еще размышлял о цветовой гамме: цвет лица удушенной девушки – это цвет свежих фиалок, цвет трупных пятен... Красота и смерть, и расставание, и бесконечность, и одиночество. «И верность: теперь ее уже никто не будет ебать, – подумал Доктор. – Ну разве что какой маньяк в морге...»

И он тогда, в общем, сел.

А потом вышел. И жизнь его снова изменилась разительно, – в который раз уже.

Он вышел, и ему часто после то все вспоминалось. Классический тюремный запах дешевизны повсюду. Кирза, мерзость, несвежесть, затхлость, осевший зловонный никотин. Тяжелая накуренность в камерах...

Тюрьма в целом не выглядела преисподней, она даже немного напоминала институтские поездки на картошку куда-нибудь в разоренный колхоз. Те же линялые мрачные телогрейки, те же сапоги, те же серые рваные простыни, тот же скупой бледный суп, нищета, вонючие дешевые сигареты, то же отсутствие горячей воды, а что касается сортира, то тюремное очко – это даже шаг вперед от деревенского деревянного скворечника, открытого всем ветрам и, что самое увлекательное – морозам.

И никакого уединения. Днем и ночью вокруг чужие люди... Иные были чисто бомжи. Немало там и таких ребят, что роятся у пивных ларьков с пол-литровыми стеклянными банками, похмеляются. Были типичные мрачные какие-нибудь сантехники. Загнанные колхозные трактористы. Люди с обидами, со шрамами, с наколками, со следами порока, с испитыми, несвежими лицами.

А сколько там было вокруг безумных! Может, больше, чем на воле. Самый первый из сумасшедших, кого он там встретил, был убийцей. Он часто принимался рассказывать свою историю: «А только он остановился, тут я его топориком – у меня топор был туристический, знаете, с резиновой ручкой? Бью я топором, а тот рукой прикрылся, а у него часы были, на одной руке механические, а на другой электронные, которые кукарекают там и время показывают. Ну, я по механическим как дал, и они пополам, и руку вдобавок еще прорубил. И тут мужик пошел в отмах. Если б он не пошел в отмах, вот, не защищался самообороной, он бы живой остался! Я б просто не стал его добивать уже. Не столько бы злой был. А просто он отбиваться начал, и я прям озверел. Просто ненавижу, когда идут в отмах, чувствую, что я его уже... забью. И все равно они идут в отмах, меня это прям бесит уже. Так я топором. После он от середины площадки побежал дальше, где гаражи, и электрическая будка, и забор. Там тупик! Он туда забегает, видит, что тупик, но не успевает повернуться – и я ему ка-ак дал со всей злости – и череп расколол. Я ему голову прорубил насквозь, она треснула, только кожа стягивает, а больше ничего не держало. Врачи потом говорили, если б кожи не было, прям разлетелся бы череп вдребезги. Мужик упал, он хрипел... Он от крови начал захлебываться, уже все, „х-х-х“, – имитирует он, – и меня прямо взбесило это, его хрип. И я его еще... и обухом, и острием... У него всего там рубленых ран, как в деле написано, 17 только на голове и еще 17 ран на теле. Он лежит, и я просто обыскал его. У него документы были – паспорт, военный билет, пропуск, где он охранял, с какого-то, видать, завода, и деньги. И я еще по глупости – пьяный! – поглумился над ним. Снял брюки и ботинки, чтоб он вообще голый валялся, трусы, правда, оставил – с понтом в трусах из дому убежал, чтоб подумали, что это его как будто дома так потяпали. Смешно, да? А мой дружок один знал про это. Мы с ним вина купили и жрачки, денег же у мужика было 300 с чем-то рублей, мы ж карманы обшарили. Где сход Волги с Окой, там есть остров. Мы на него на лодке переплыли и напились там. Подельник мне кричит: „Я тебя сдам!“ А у меня первая мысль: „Убрать“. Достал ножик, на кнопке ножичек, он даже не услышал, как я его расклал, только – чик! – поворачиваюсь – и прям под сердце. Он не успел ни слова мне сказать. Потом взял его, прям с этим ножом, стащил за ноги в воду, и все. Я явку здесь уже сделал. А время прошло, его не нашли. Куда ж его найдут? Которые всякие спасатели там на лодке ездят, нашли, наверно, да подумали, что это бомжа труп...»

Не, когда к таким рассказикам привыкаешь, то и ничего.

И еще кругом висели роскошные плакатики: «Запомни сам, скажи другому: дорога к куму – дорога к дому», «Чем с ворами чифир пить – жижицу вонючую, лучше в оперчасть вступить – партию могучую», «Отсутствие взысканий – не ваша заслуга, а наша недоработка».

Бедность, нищета, из-за этого люди опускаются, много таких, на которых давно все махнули рукой. Они уж все растеряли... Зубной пасты нет у большинства. Некоторые ходят в баню с одной мочалкой, без мыла, – где ж его взять? Туалетной бумаги не хватает, вместо нее тряпочки какие-то. Нанять кого-то отдежурить за тебя по отряду или на хозработах заменить – десять сигарет; постирать белье – пачка «Примы»...

Странно, но еда часто оказывалась съедобной. Перловка со старинной какой-то столовской подливкой, суп из вермишели, щи... Перепадали иногда и котлеты, но это только в больничке. Там даже доставалось масло и молоко. А сладкого не хватало всегда, как в пионерском лагере или в армии. Здоровые мужики мечтали про пряники или серую какую-нибудь халву. И света не хватало, простого солнечного бесплатного света. Всегда были на окнах «реснички» и «намордники», которые застят зекам свет и создают подвальный, сарайный какой-то полумрак даже в полдень, превращают обычную, по сути, комнату в унылую убийственную темницу. Тюремщикам не приходит в голову простая мысль: не они дали людям свет, не им его и отнимать. А из света делать тьму, это кому ж служить? Каким силам? Известно каким... И кто придумал вот так забирать у людей свет? Оказалось – инструкция такая есть...

Ему вспоминались офицерские лица – суровые, неприятные, на которых читалась крайняя развращенность неограниченной властью над людьми. Эти серьезные физиономии, которые корчат люди, вырядившиеся в яркое, в золотое, в мишуру и блестящие штучки, это как бы карнавал и маскарад – но они там без всякого юмора надувают щеки! Хотя это тоже, пожалуй, не зря. Сплошь и рядом тюремщики выглядят странно, у них лица часто не майорские, а как у сантехников на карикатурах... Куда ж тут без формы? Выйди куда в штатском – самого заметут... Мы все привыкли снисходительно смотреть на офицерские красные лица, покрытые треснувшими капиллярами, без раздражения выслушивать типовые шутки пьющих... Что ж зоновским офицерам, разве меньше пить, чем милицейским или армейским? В таежной, глухой зоне среди соответствующей публики долгими зимними вечерами...