Текст книги "Иосиф Сталин. Гибель богов"

Автор книги: Эдвард Радзинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Накануне конца «Наполеончика»

Бедный Бухарин наконец дозвонился Кобе. Тотчас в «Правде» я прочел: следствие против Бухарина и Рыкова остановлено. Но только они успокоились, как следствие возобновилось. Под следствием оказался и Тухачевский, главный маршал Революции, «наш Наполеончик», как насмешливо называл его Коба.

Выходец из обедневших дворян, Тухачевский умудрился в Первую мировую войну за шесть месяцев боев получить шесть боевых орденов – в месяц по ордену. Был взят в плен, пять раз бежал, прошел пешком полторы тысячи километров. В октябре семнадцатого года он вновь объявился в России. Сделал поистине наполеоновскую карьеру – от вчерашнего подпоручика до красного маршала. В отличие от прочих полуграмотных военачальников Тухачевский был великолепно образован, знал языки. Однако своих коллег, белых офицеров, перешедших на сторону красных, не любил. Называл их «забитыми и лишенными всякой инициативы». Блестяще проявил себя при разгроме белых армий Деникина и Колчака. Законный сын нашей горькой Революции, он беспощадно подавлял крестьянские восстания на Тамбовщине, травил газом несчастных крестьян, захватил и расстрелял восставший против нас матросский Кронштадт.

Тухачевский сам рассказывал: «Я был пять лет на войне, но я не могу припомнить, чтобы когда-либо наблюдал такую кровавую резню. Это не было больше сражением. Это был ад. Матросы бились как дикие звери. Откуда у них бралась сила для такой боевой ярости, не могу сказать. Каждый дом, который они занимали, приходилось брать штурмом. Целая рота боролась полный час, чтобы взять один-единственный дом, но когда его наконец брали, то оказывалось, что в доме было всего два-три солдата с одним пулеметом. Они казались полумертвыми, но, пыхтя, вытаскивали пистолеты, начинали отстреливаться со словами: «Мало уложили вас, жуликов!»

Маршал не уточнял, что было после того, как он взял Кронштадт. Он превратил его в руины, расстреливал сдавшихся, тысячи трупов валялись на улице. Он участвовал в походе на Польшу. Вместе с полуголодной, босой армией сумел дойти до стен Варшавы. Но дальше нести Революцию на наших штыках поляки ему не дали…

Его высоко ценил прежний Верховный главнокомандующий – Троцкий, и это стало главной причиной его поражения у самых стен польской столицы. Готовя штурм Варшавы, Тухачевский потребовал дать ему знаменитую конницу Буденного. Первая конная армия Буденного находилась в распоряжении южной группировки наших войск, возглавляемой будущим маршалом Егоровым. Однако главнокомандующий Троцкий приказал немедленно передать конницу Тухачевскому.

Комиссаром южной группировки являлся Коба. Всюду, где он появлялся, Коба распоряжался ситуацией. И как всегда, он бойкотировал приказы Троцкого. У моего друга были свои грандиозные планы. Он решил захватить Львов, оттуда ударить по Варшаве, самостоятельно взять столицу и славу. Далее через Австрию стремительным марш-броском ворваться в Германию – поддерживать немецкую Революцию.

В результате армию Тухачевского разбили. Вместе с ней армия Егорова и Кобы была отброшена в Россию.

Коба об этом никогда не забывал. Потому оба свидетеля его позора – Тухачевский и Егоров – были обречены…

Но тогда следствие против Тухачевского остановилось, чтобы… вскоре возобновиться. Я не сомневался в этом, зная любимые кошачьи игры барса Революции. Кроме того, Коба всегда старался использовать способности будущей жертвы до конца.

В эти последние месяцы перед концом Тухачевского Коба несколько раз принимал его, внимательно выслушивал предложения о реорганизации армии. Тухачевский определил будущую войну как «войну моторов» – танков и самолетов (создание мощной боевой авиации, замена устаревшей кавалерии танками). Коба всё это хорошо запомнил.

Именно в те дни Тухачевский разработал штабную игру, где наглядно продемонстрировал план будущей войны с немцам. Во время игры мы наносили внезапный удар Германии, после того как она развязала войну с Францией и Англией.

Коба отправил меня в наркомат обороны послушать обсуждение игры. В конце обсуждения нарком Ворошилов сделал какие-то незначительные замечания. На что Тухачевский преспокойно заявил:

– К сожалению, мы не можем принять ни одной из ваших поправок, товарищ нарком.

– Почему? – растерялся Ворошилов.

– Потому что они некомпетентны, товарищ нарком.

И «наш луганский слесарь Клим», как называл его Тухачевский, побледнел и… смолчал. Испугался дискуссии.

– Кто из нынешних способен так издевательски говорить с наркомом? – усмехнулся Коба. – Только наш Наполеончик! Товарищ Сталин не забыл разговорчики Врангеля!

(Пропасть лет назад, в двадцать втором году, я получил от своих агентов сводку о разговорах Врангеля в эмиграции. Привожу дословный текст: «Единственная сила в России, которая смогла бы сейчас взять на себя роль в свержении советской власти, – это командный состав Советской армии. То есть бывшие русские офицеры. Каста, спаянная дисциплиной, общностью интересов. Лица, близкие к Тухачевскому, указывают, что именно этот человек выдающихся способностей мнит себя русским Наполеоном. В дружеской беседе, когда его укоряли в коммунизме, он не раз отвечал: «Разве Наполеон не был вначале якобинцем?»

Прошло четырнадцать лет, но мой друг помнил это донесение.)

Коба отправил меня отнести Тухачевскому письмо – с благодарностью за успешную военную игру. (Впоследствии во время следствия Тухачевского заставят признать, что игра была частью заговора по организации «дворцового переворота».) И конечно же, я должен был доложить Кобе, что происходит в квартире Наполеончика.

Тухачевский жил, как я уже писал, в одном со мной доме. В тот день он принимал в гостях худенького человечка в очках, похожего на мальчика. Это был молодой композитор Шостакович, которому маршал покровительствовал.

…Шостакович играл, а Тухачевский в турецком халате, утонув в огромном кресле, слушал, блаженно закрыв глаза, – наслаждался музыкой.

Я нарушил этот восторг и передал письмо Кобы.

Тухачевский как-то небрежно положил его на стол и попросил меня подождать, «пока гений закончит играть».

Шостакович закончил играть, но для письма Кобы опять не нашлось времени! Ординарец внес в комнату пугающе огромную картину в великолепной золоченой раме. Оказалось, полотно было куплено маршалом накануне. Называлось оно «Стол, заваленный убитой дичью» и принадлежало кисти кого-то из голландцев, современников Рембрандта. «Наполеончик» собственноручно водрузил необъятную картину на стену, после чего прочел нам лекцию о голландской живописи. Теперь уже восторженно слушал Шостакович… Вскоре в гостиной появился новый гость – крохотный старичок в пенсне. Это был знаменитый скрипичный мастер. И опять письму Кобе пришлось ждать. Дело в том, что сам Тухачевский изготавливал прекрасные скрипки.

Состоялось новое представление. Маршал вытащил из шкафа какой-то кусок дерева и объяснил нам с Шостаковичем:

– Этот чурбачок – дороже золота, его прислали мне из Закавказья. – После чего торжественно обратился к старичку: – Я хранил его пятнадцать лет. Но такую скрипку, которую сделаете вы, мне не сделать. Я решился! – И торжественно протянул чурбачок мастеру.

Тот хищно схватил его, рассыпавшись в благодарностях.

Но, думаю, отдал маршал драгоценное дерево, потому что уже понял: новую скрипку ему делать не придется.

Скрипки и музыка помогали ему забыться в последние его дни. И еще – женщины. Говорят, он был необыкновенным любовником. Впоследствии одну даму в лагере расстреляли за рассказы о впечатлениях.

Наконец Наполеончик удалился с письмом Кобы в кабинет. Через десять минут, вернувшись в гостиную, передал мне конверт с ответом.

Когда я уходил, пришла очередная она.Я моментально узнал эту высокую роскошную брюнетку – видел красавицу в одном из кабинетов на нашей Лубянке, не запомнить её было невозможно. Теперь я не сомневался: время Тухачевского заканчивалось.

И действительно, как я предполагал, следствие против маршала вскоре возобновилось.

Именно тогда Коба попросил меня перевести один документ с немецкого.

Это была переписка Тухачевского с генералами вермахта. Речь шла… о государственном перевороте, который Тухачевский готовил вместе с соратниками!

– Чекисты из военной разведки неплохо работают, не чета твоим бездельникам. Большие деньги пришлось им заплатить, – и он уставился на меня.

Я промолчал.

«Заслужи, дорогой, право жить»

Перед ноябрьскими праздниками Коба вновь позвал меня в Кремль. В кабинете сидел Молотов. Коба молча протянул мне листок. Это были подробно записанные разговоры Бухарина в Париже. Все его высказывания о Кобе.

Мрачно глядя на меня, Коба сказал Молотову:

– Я все думаю, почему товарищ Фудзи утаил в отчете многие преступные бухаринские слова? И почему он просил за каменевских выблядков? И почему он так скупо рассказал о посещении Тухачевского? Может, он тоже в троцкистской шайке? Как думаешь, Вячеслав?

Я облился потом.

– Если бы… – как-то брезгливо ответил Молотов. – Он не потянет. Обыватель. Пожалел детей и Бухарина.

– Нет, Вячеслав, дело серьезнее. Он разведчик. Мог ли он подумать, что я не узнаю? Мог, если только он херовый разведчик. Но он отличный разведчик. Значит, Молотошвили?

Молотов молчал.

– Значит, он не сомневался, что я все узнаю про разговоры Бухарчика. И конечно же понимал, что не следует просить за каменевских детей. Мы ведь с ним с Кавказа, нам все известно про кровную месть, которую должны исполнять подросшие дети. Просто товарищ Фудзи решил… решился показать, что имеет право на собственное мнение. Нет, дорогой Фудзи, мы идем к новым берегам, где не существует собственного мнения. Там есть лишь одно мнение. Объясни ему, Вячеслав.

– Есть только мнение партии, которое формулирует товарищ Сталин. Страна у нас стала единой. Кто против – зашибем!

– Нет, ты торопишь события, Вячеслав. Страна единой пока не стала – мешают! Но вскоре станет… Однако что же нам делать с товарищем Фудзи? – продолжал Коба. – Мы, Вячеслав, нынче с тобой волки – санитары леса. Мы должны вычистить страну. Беспощадно. Это нелегко. И в свете такой задачи как нам поступить с ним? Расстрелять его или не расстрелять? – Он заходил по комнате, задумчиво куря трубку. Повторил: – Расстрелять или не расстрелять?

Мое состояние описывать не стоит. Молотов явно не знал, куда Коба клонит. Он привычно загадочно молчал, поблескивая пенсне.

– Я так думаю, дадим ему возможность перевоспитаться, – засмеялся Коба. – Ты, Фудзи, продолжишь наблюдение за Бухарчиком. На этот раз, уверен, будешь повнимательнее писать отчеты. Заслужи, дорогой, право жить рядом с нами, с твоими товарищами…

Так он окончательно поставил меня на место, точнее, окончательно сделал меня стукачом.

Агония «любимца партии»

7 ноября, в главный праздник страны, как обычно, должны были состояться демонстрация трудящихся с коллективными выкриками тысяч глоток «Слава великому Сталину!» и военный парад.

Коба прислал мне пропуск на трибуну на Красной площади.

Тогда, 7 ноября, на моих глазах он организовал увлекательную игру.

Мое место оказалось совсем рядом с Мавзолеем. Его места, конечно же, были рядом со мной – Бухарин пришел вместе с юной красоткой женой. Она смотрела на него влюбленными, хмельными от счастья глазами, как и положено чистой девушке, только что познавшей плотскую любовь. Я поздоровался. Но он не услышал. Он несчастно, неотрывно глядел на пустую трибуну Мавзолея, где так недавно красовался сам. Трибуна пока пустовала. Наконец все зааплодировали – на ней появился Коба с соратниками. Точнее, с теми, кого он оставил. Пока. Недавние обитатели трибуны – Рудзутак и прочие – сидели в камерах либо уже лежали в могилах.

И в этот момент я увидел: к нам подходил офицер в форме НКВД. Неужели? Арестует? Кого? Меня? Его? Обоих? Здесь? На глазах у всех? Такого никогда не бывало! Всегда ночью! Но «этот повар умел готовить острые блюда». Может, придумал так опозорить? Как стучало сердце… Бухарин, конечно же, тоже увидел. Побледнел. Думаю, побледнел и я.

Офицер прошел мимо меня (счастье, счастье!). Подошел вплотную к Бухарину, остановился. Отдал честь и после паузы сказал:

– Товарищ Сталин приказал мне передать, что ваше место не здесь. – (Бухарин стал белее белого.) – Ваше место – на трибуне Мавзолея, – торжественно закончил офицер.

Боже, что стало с Бухарчиком! Забыв проститься с любимой женой, вообще забыв о жене, он заспешил, почти побежал за офицером. До сих пор помню счастливейшее лицо этой красавицы! Ее любимый вновь вознесен на Мавзолей! Стоит в ареопаге вождей! Оба решили, что это окончательное прощение. Как плохо они знали моего друга!

Это была все та же пытка, утонченная пытка надеждой… Барс продолжал играть с обреченной жертвой.

Через пару дней Коба вызвал меня в Кремль.

– Думаю, испугались оба? Интересно, кто больше наделал в штаны? – Он прыснул в усы. – Ладно. Я хочу, чтобы ты выполнил поручение, важное лично для меня. Поприсутствовал на очных ставках Бухарчика с дружками и объективно всё мне доложил. Все-таки он мой очень близкий товарищ, – закончил Коба ласково.

Я думал, действо состоится у нас на Лубянке. Но режиссер Коба придумал интересней. Все проходило в дружески-доверительной обстановке – в здании ЦК партии, в кабинете члена Политбюро Кагановича…

Войдя в кабинет, я с изумлением увидел, как сидевшие за столом Бухарин с Кагановичем мирно попивали чай. Я успел понять, что Бухарин рассказывал о Париже. При моем появлении разговор прервался. Каганович, эта усатая плечистая махина, – конечно, он был предупрежден Кобой, – небрежно кивнул мне. Бухарин посмотрел на меня с изумлением. Но ничего не сказал.

Я молча сел на стул подальше от стола, у самого входа.

Только успел сесть, вошел офицер-чекист и доложил Кагановичу:

– Привезли!

Ввели Пятакова – друга Ильича, любовно названного им «человеком выдающейся воли и выдающихся способностей». Само собой, он участвовал в оппозиции Кобе. Правда, не активно, просто по старой дружбе с вождями Октября. Однако понял ситуацию вовремя и заклеймил прежних друзей Зиновьева и Каменева. В последнее время Пятаков руководил промышленностью вместе с Орджоникидзе, тот взял его в заместители. Но слишком крепко он был связан с погибшими и погибающими вождями, следовательно – обречен на арест…

Выглядел Пятаков ужасно – худой, лицо землистое. И рассеченная губа. Он странно говорил, у него, видно, не было зубов. Похоже, с ним крепко поработали, перестарались.

– Вы хотите нам что-то сказать? – спросил Каганович.

– Я хочу показать, – глядя в пол, произнес Пятаков. И монотонно, не поднимая глаз, начал шепелявить: – О связях Бухарина с нашим центром впервые я узнал от Сокольникова…

– Да что ты мелешь! – закричал Бухарин.

Пятаков остановился, но Каганович бросил небрежно:

– Да ладно, пусть говорит, – и подмигнул Бухарину – дескать, это неважно, мы-то знаем: лжет.

Бухарин успокоился.

Пятаков, все так же равнодушно и не поднимая головы, повторил то, о чем свидетельствовали на следствии Зиновьев и Каменев: оказывается, рядом с зиновьевским террористическим центром существовал «параллельный троцкистский центр», в который входили он, Бухарин, Сокольников и Радек. Центр по указанию Троцкого давал установки на вредительство, диверсии, террор. Замышляли, конечно, убийство товарища Сталина и верных его соратников….

Здесь Бухарин опять не выдержал, закричал:

– Ты что, рассудка лишился? Ты отвечаешь за свои слова?!

Пятаков впервые поднял голову и с какой-то жалостью посмотрел на него.

– Отвечаю. Но придется ответить и тебе, – печально сказал он. После чего спросил Кагановича: – Я могу идти?

Тот позвонил. Вошел тот же офицер, но уже с конвойным. Пятакова увели.

– Они что, с ума все посходили? – Бухарин чуть не плакал.

– Врет блядская рожа! – все так же весело отозвался Каганович и позвонил в колокольчик.

Ввели Радека. Этот выглядел вполне сносно, даже вальяжно.

Без вопроса, почти дословно он стал повторять все сказанное Пятаковым.

– Карл! Карлуша, милый, да что ж ты такое несешь? – взвыл Бухарин. – Ты ведь сам совсем недавно просил меня поговорить с Кобой, убедить его, что ты не виновен!

Тут Радек побледнел, попросил воды и… начал оседать на пол. Ему стало плохо. Он сидел на полу и как-то странно икал. Его увели. Бедный Бухарин от бессилия заплакал.

– Врут! Всё врут, негодяи! Но зачем? Зачем?! Зачем?! – повторял и повторял он. – Они попросту решили оболгать меня перед Кобой!

– Да не принимай близко к сердцу. Собака лает, ветер носит, а караван наш идет неуклонно вперед, – продолжал веселиться Каганович.

Бухарин не понимал причину его веселья, ибо не понимал главного: дело было сделано, показания получены.

Помню, как я принес Кобе записи допросов Пятакова и Радека.

Коба печально вздохнул:

– Видишь, против Бухарчика показывают все. Товарищ Коба готов верить Бухарчику. Но Генеральный секретарь партии товарищ Сталин обязан думать о партии. Ведь его обвиняют в диверсиях, в организации убийств. Обвиняют такие ответственные люди! И к тому же его друзья!

Коба зачем-то играл передо мной. Впрочем, мы все – я, он, Радек, Пятаков, Каганович – становились участниками задуманного им спектакля, который шел теперь под хохот всей Европы.

Хохот Европы… И наш ужас.

Золото Колумба

Я уехал в Париж. По приказу Ежова я должен был отозвать обратно в СССР сразу нескольких своих агентов. Мне эта массовость показалась подозрительной, и я рекомендовал им ослушаться меня и не ехать. Так я спас часть своей агентуры.

В это время Кобе очень повезло: началась гражданская война в Испании. Генерал Франко поднял мятеж против республиканского правительства Народного фронта. За его спиной стоял ненавистный всей европейской интеллигенции Гитлер.

Коба не сплоховал. Коминтерн тотчас принял решение о создании интернациональных бригад. Либералы со всего мира вступали в бригады и отправлялись помогать Республике. Но главными союзниками и помощниками республиканцев стали мы! Это как-то сгладило впечатление от процесса Каменева и Зиновьева. СССР возвращал себе симпатию!

Постпредом в охваченную огнем Испанию Коба назначил нашего самого титулованного по европейским меркам дипломата – Марселя Розенберга.

Марсель Розенберг – еще одна легендарная личность, для которой не хватило места ни в этой, нынешней, рукописи, ни в тогдашней жизни.

Я постараюсь быть запоздало справедливым…

Вместе с ним в двадцатых годах я создавал агентурную сеть в Германии, Франции и Швейцарии. Он был блестящий разведчик, избравший в качестве «крыши» профессию дипломата. Трудно перечислить языки, на которых Розенберг свободно говорил… У него было какое-то нечеловеческое обаяние. Маленький, лысенький, с безукоризненными европейскими манерами и непередаваемой доброжелательнейшей улыбкой, он так не соответствовал образу коммуниста-фанатика, которым пугали европейцев! Он являлся мастером закулисных переговоров. В тот период, когда мы выстраивали союз против Гитлера, Розенберг сумел сделать почти невозможное – Франция и Чехословакия заключили с нами, с большевиками, договор о взаимопомощи!

Он общался с Кобой напрямую, в обход наркома иностранных дел. Как и я, Розенберг тоже был его личным эмиссаром.

Когда мы вступили в Лигу Наций, его избрали заместителем ее Генерального секретаря. Коммунист вел заседания Лиги Наций – одна из главных дипломатических сенсаций тридцатых годов! На этом посту он сумел завербовать нескольких знаменитых журналистов, которые много помогали «князю Д.» во время моей работы во Франции.

Этого самого знаменитого большевистского дипломата Коба отправил постпредом в Испанию, как бы подчеркивая нашу любовь к республиканцам. Доброжелательный интеллектуал Розенберг, столь не похожий на фанатика, был… фанатиком коммунистической идеи. Он так же, как все мы тогда, мечтал о всемирном равенстве, братстве, о мире без наживы. И потому для него, восхищавшегося Троцким, была мучительна одна из главных задач, поставленных перед ним Кобой, – охота на троцкистов.

Марсель приехал с целой группой военных советников, среди которых выделялся блестящий наш разведчик Лев Фельдбин. (Он же – Александр Орлов. У нас на Лубянке он значился как Никольский, в Париже работал под фамилией Голдин… У него было два десятка фамилий.)

С Орловым, как и с Марселем Розенбергом, я много сотрудничал. Во второй половине двадцатых годов он руководил резидентурой в Париже, в 1933–1935 годах вместе со мной действовал в Европе (Германии, Франции, Италии и Швейцарии; в Англии мы вместе работали с «кембриджской пятеркой»).

Кстати, он написал умный учебник для высшей школы НКВД – как вербовать иностранцев. Ознакомьтесь, если сможете, там много и моих идей…

Когда началась гражданская война в Испании, Коба отправил его в Мадрид.

Этот жгучий брюнет с модными усами был опытным донжуаном и пользовался этим не только для вербовки за границей. У него завязался бурный роман с молодой красоткой, работавшей у нас. И когда он не захотел уйти от жены, та застрелилась прямо перед зданием Лубянки. Перед самым его отъездом в Испанию.

Думаю, эта история его сильно изменила…

В Испании Орлов занял официальную должность военного советника республиканской армии. Его истинной деятельностью являлась разведка, контрразведка и партизанская война в тылу армии генерала Франко.

Но ему, как и Марселю Розенбергу, Коба поставил особую задачу. В интернациональных бригадах сражалось множество добровольцев-троцкистов. Мой великий друг решил превратить Испанию в капкан для несчастных. Орлов организовывал многочисленные «дела» троцкистов. Фальшивые документы, изготовлявшиеся у нас на Лубянке, доказывали: троцкисты – предательская «пятая колонна», засланная в Испанию международной буржуазией, фашистские агенты. После быстрого суда их беспощадно расстреливали.

Это стало отличным дополнением к московским процессам. «Троцкистские шпионы» каялись в Москве, а их иностранных сподвижников – «пятую колонну» – «разоблачали» и убивали в Испании. (Со времен Испании образ «пятой колонны» стал любимым у Кобы. Родили это понятие франкисты. Один из их генералов заявил тогда: «Мы наступаем на республиканцев четырьмя колоннами, но пятаяработает на нас в тылу врага».)

Коба принял меня ночью в кремлевском кабинете. Он сказал:

– Это, пожалуй, самая важная твоя миссия. В Испании ждет хорошо знакомый тебе Орлов. Это письмо для него, – он протянул мне конверт. – Здесь инструкции от «Ивана Васильевича». – (Коба часто подписывал секретные инструкции именем любимого царя Ивана Грозного.) – Есть договоренность с испанским правительством… Мы, как ты знаешь, помогаем им активно. На днях из Феодосии отправили очередные десять транспортов с танками, артиллерией. У них наши самолеты, броневики, мы снабжаем их снарядами, винтовками, нефтью – снабжаем всем! Но Толедо пал. И как становится ясно, испанские товарищи долго не продержатся. Поэтому Политбюро считает, что не худо бы, пока есть возможность, получить какую-то плату за нашу помощь. Испанские товарищи в Мадриде отнеслись к этой идее с пониманием. Они сами обратились к нам с просьбой – эвакуировать в СССР три четверти золотого запаса Испании, а это пятьсот десять тонн золота.

Видимо, я не сумел скрыть изумления, Коба усмехнулся.

– Товарищ Розенберг с ними отлично поработал. – Он походил по комнате. – Орлов организует все дело. Я написал ему, но и тебе надлежит это знать: ни при каких обстоятельствах не должно стать известным, что золото едет к нам. Поэтому – никаких расписок. Я говорю это тебе… потому что Орлов становится очень подозрителен. В последнее время ведет нехорошие разговоры – ему не нравятся процессы, но по-прежнему нравятся мерзавцы… – (Зиновьев и Каменев).

Длинные, вездесущи уши Кобы слушали, конечно, и в Испании!

– Так что если почувствуешь, что он собрался нас покинуть… – Коба с усмешкой посмотрел на меня, помолчал и закончил: – Короче, при его ликвидации делопридется организовать тебе. – И вручил мне еще один конверт. – Здесь письмо для испанских товарищей на этот случай.

Мы встретились с Орловым в Мадриде на явочной квартире. Я кратко передал ему слова Кобы: «Вывезти золото и при этом не оставить наших следов», а также письмо «Ивана Васильевича» (где наверняка была изложена та же задача) и составленные на Лубянке документы. По документам золото отплывало в Америку! Мы становились представителями Национального банка США: Орлов – мистером Блэкстоуном, я – мистером Муром.

Орлов прочел письмо, просмотрел документы, потом сказал:

– Как я понимаю, Хозяин хочет забрать испанское золото навсегда.

Ответ и тон мне не понравились.

Я произнес сухо:

– Политбюро справедливо считает, что золотой запас Испании – компенсация за огромную помощь, которую мы оказываем и будем оказывать республиканцам.

Он помолчал. Затем спросил:

– Ты хоть представляешь, что нам предстоит? Золото испанцы перевезли из Мадрида в тыл – в Картахену. Там у них база военно-морских сил Республики. Оно спрятано в пороховой пещере военно-морского флота. Нам надо оттуда вывезти пятьсот десять тонн металла! Это около восьми тысяч ящиков. Остается вопрос: как сделать это незаметнодвум американцам?..

К счастью, выяснилось, что в это время на рейде в Картахене стояли три наших судна (привезли Республике танки).

Ночью мы разработали подробный план.

Весь следующий день (это была пятница) Орлов обговаривал детали с республиканским правительством. Переговоры прошли успешно, ему удалось невозможное – убедить испанцев отправить золото без расписок.

В субботу на рассвете мы вместе с представителем испанского правительства товарищем Х. вылетели в Картахену. У меня и у Орлова в лацканах курток были ампулы с ядом. В плен мы не должны были попадаться.

Мы летели на самолете вдоль побережья. Были видны старинные соборы на площадях городков, сверкавшие в солнце песчаные пляжи, рыбачьи суденышки в бухтах… Потом увидел зеленое поле, на нем – недвижные подбитые танки и едва различимые черточки на земле – убитые люди. Поле недавнего сражения…

Мы спустились ниже. Под нами мчалась лошадь, волочившая по земле мертвого всадника.

И вот наконец показались скалистые берега, возле которых пенилось море. Мы сели на аэродроме в Картахене. Нас ждала машина. В городке отмечали церковный праздник, и путь в отель преградила двигавшаяся из монастыря длинная процессия верующих. Распевая псалмы, они несли крест.

Мы разместились в отеле «Сан-Диего». Очень старый отель, с толстыми стенами. В комнатах было счастливо прохладно.

Той же ночью мы с представителем правительства поехали в сторону монастыря. Не доезжая монастырских стен, свернули на проселочную дорогу. Километра через три остановились.

Здесь и находилась скрытая деревьями пороховая пещера. У земляного холма со стальной дверью дежурили с десяток гвардейцев-республиканцев (все офицеры).

Вылезли из машины. Представитель правительства предъявил документы.

Сразу же подъехала целая колонна грузовиков с испанскими матросами. Матросы были весьма молчаливы, за все время работы не произнесли ни слова. Впрочем, они и не могли произнести. Это были переодетые в испанскую форму наши танкисты, прибывшие на наших судах…

Ключи плохо открывали пудовые замки. Пришлось сбивать их топорами. Зажгли факелы и гуськом вошли в пещеру.

В свете огней – гора грубо сколоченных ящиков. Вся пещера была уставлена ими. Внутри – слитки золота. В этих слитках – переплавленное золото индейцев, которое привезли Колумб и испанские завоеватели, золотые украшения и золотые монеты испанских королей.

Много часов продолжалась погрузка ящиков в грузовики. Больше всего мы боялись и следили, чтобы ящики не разбились. Нашим танкистам и испанским гвардейцам сообщили, что в них – руда. Знали о золоте только мы с Орловым и представитель республиканского правительства.

С погашенными фарами колонна грузовиков двинулась в порт.

Там стояли три наших судна, привезших танки, – «Кубань», «Нева» (название третьего не помню). Погрузка шла до восхода солнца. На рассвете корабли подняли американские флаги и взяли курс на Одессу. Золото индейцев, награбленное когда-то испанцами, исчезнет в далеком СССР.

Мы с Орловым вернулись в Картахену в ту же гостиницу.

Представитель правительства остановился с нами и с нами же планировал возвратиться в Мадрид.

Он лег спать, а мы отправились в бар.

Здесь Орлов выпил бессчетное количество виски. Я знал: он мог выпить сколько угодно и при этом не опьянеть. Так что в тот вечер, уверен, он просто играл в пьяного.

Орлов заговорил:

– Он всех вас сожрет. Всю старую партию, до единого человечка… Да что я тебе говорю, будто сам не знаешь…

Первая моя мысль была: не провокатор ли он? Он тотчас понял, усмехнулся:

– Боишься? И правильно. Может, я? Может, этот бармен? Может, тот официант? Агенты Усатого! Всю страну превратил в агентов. Как там выступал Микоян: «У нас каждый трудящийся – агент НКВД». Но Усатому мало страны, он превращает в своих стукачей целый мир. Коммунисты, анархисты, садисты – все его агенты. Он сумел наплодить идейных стукачей, платных стукачей, трусов-стукачей… Мы с тобой вербовали их ему за границей. Теперь он решил истребить старых революционеров. Но ему мало убить всех на родине. Он хочет пристукнуть остаток за рубежом. Мне уже поручили отыскать среди испанских фанатиков убийцу Троцкого. Не найду я – найдет другой. Пока Усатый не прикончит Льва, спать спокойно не сможет, будет убивать… – Дыша пьяным перегаром, наклонившись вплотную, шептал: – А почему бы ему нас не убивать! Он объявил предателями и убийцами всех великих ленинцев. И страна спокойно сожрала эту дикость…

– Но они сами сознались.

– Не лги! Лгать будешь на родине, когда вернешься! Будто ты не знаешь, почему они сознались? Эй, бармен, объясни ему!

Бармен весело засмеялся. Орлов продолжал шепотом:

– Как будто ты не получал в запечатанном конверте секретный циркуляр о разрешении пыток – этот бешеный, яростный крик усатого негодяя. «Известно, что господа империалисты допускают пытки представителей пролетариата. Спрашивается, почему пролетарские должны быть гуманнее и церемониться с врагами рабочего класса?..» Эти знаменитые его обороты: «спрашивается», «мижду нами говоря»… Так и вижу, как выродок диктует свое «спрашивается»… Но наших кремлевских бояр даже пытать не пришлось. Поугрожали пытками им и семьям, и главное, пообещали, что все вернется. Только оболги себя, и опять через некоторое время Усатый простит, и будешь боярином – барином! Есть главный закон пытки: чем больше достаток и почитание были у человека, тем легче его сломать… – Он обратился по-русски к бармену: – Ну ты, стукач, чего слушаешь?