Текст книги "Иосиф Сталин. Гибель богов"

Автор книги: Эдвард Радзинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Фарс и кровь

Все последние годы я уже боялся не за одного себя. У меня (как и у Кобы) было много женщин. Пока наконец я не нашел ее. Жену.

Конечно, она была грузинка. Ей исполнилось двадцать восемь лет, но она была невинна, как и положено хорошей грузинской девушке. Окончила МГУ, работала искусствоведом в Москве в Третьяковке. Была нехороша собой. Как большинство много грешивших мужчин, я боялся взять в жены красивую и молодую. Потому выбрал молодую и некрасивую. И не ошибся – она любила меня. Как и полагается грузинской жене, молча страдала, когда чувствовала, что я ей изменяю.

Она родила мне дочь, Майю. Прелестную крошечную девочку в черных кудрях и с огромными глазищами. Я звал ее Сулико – в память о нашей любимой с Кобой грузинской песне…

Я был счастлив… когда неожиданно влюбился. Влюбился по-настоящему. Вот уж действительно: седина – в голову, а бес – в ребро!

Все началось с того, что жене поручили готовить выставку к двадцатилетию образования нашей Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА). Как и положено, такое ответственное мероприятие готовили загодя и портреты заказали за полтора года. Секретарь Кобы Поскребышев постоянно осведомлялся, как идет дело…

Поскребышев появился у Кобы, кажется, в середине двадцатых. Коба нашел его в экспедиции ЦК, где тот принимал письма. Сделал его своим главным секретарем и не ошибся. Знакомя нас тогда, он сказал о Поскребышеве:

– Единственный в мире человек, у которого память не хуже твоей. Тоже никогда ничего не записывает, даже телефоны.

Этот человек с совершенно лысой яйцевидной головой стал воистину «оком государевым». Через него теперь шли к Кобе все бесчисленные бумаги. Коба занимался всем, и Поскребышев создавал очередность внутри этого невиданного бюрократического потока. Иногда Коба поручал ему самому писать ответы. В этом случае резолюции Поскребышева становились резолюциями Кобы.

С окружающими Поскребышев держался покровительственно-насмешливо. Но в присутствии Кобы – лакейски-угодливо. Когда Коба был им недоволен, он его бил! Причем своеобразно – головой об стол, за которым тот сидел. Бил и приговаривал в такт: «Учимся, понемногу учимся, товарищ Поскребышев».

Первый зал будущей выставки решено было сделать Маршальским. Отдельные портреты маршалов писали мэтры – знаменитые художники Бродский, Герасимов, Ефанов.

Незадолго до открытия моей жене пришло в голову повесить у входа коллективный портрет наших славных маршалов. Так как все мэтры были заняты, картину заказали молодой художнице, лучшей выпускнице знаменитого Московского института прикладного и декоративного искусства.

Ей же заказали портреты нескольких героев Гражданской войны.

Уже с января начались волнения перед грядущим майским открытием. Жена позвала меня посмотреть коллективный портрет (все-таки молодая художница!). В пустом Маршальском зале был установлен большой холст: маршалы со звездами в петлицах сидели на общей скамейке. В центре – нарком обороны Ворошилов, вчерашний «луганский слесарь Клим», возле – другой маршал, «Наполеончик» Тухачевский. Рядом с ним – Егоров. По другую сторону от Ворошилова топорщили грозные усы маршалы Блюхер и Буденный (усатых в армии было много – ведь «сам» носил усы).

В первый раз я увидел художницу на лестнице. Она спускалась по ступенькам, прыгая через одну. Прелестное девичье личико… На следующий день я застал ее за работой.

Она молча стояла перед холстом. Увидев меня, засмеялась:

– Финита, последний штрих! – И картинно бросила кисть в маленькое ведро.

Далее начался кровавый фарс.

Накануне открытия жене позвонили домой. Когда она повесила трубку, на лице ее был ужас. Оказалось, звонил Поскребышев. Он велел срочно убрать с выставки все портреты Тухачевского. И попросил повременить с развеской картин, а также закрыть пока Маршальский зал.

Жена позвонила Бродскому, рисовавшему портрет Тухачевского, потом вызвала несчастную молодую художницу, и та, чуть не плача, замазала Тухачевского на коллективном портрете…

Непосредственно перед этим Тухачевского сняли с должности первого заместителя наркома обороны и отправили начальником военного округа в Куйбышев (бывшую Самару).

Перед отъездом его принял Коба. Я ждал в приемной, когда в дверях кабинета появился Тухачевский. Коба церемонно провожал его до двери.

Я услышал:

– Желаю удачи, товарищ Тухачевский. Вы освобождали Самару от белых, город для вас не чужой. Хотя уверен, вы там долго не задержитесь, очень скоро вызовем вас обратно в Москву.

Коба не ошибся в сроке. Не прошло и десяти дней, как Тухачевского арестовали в кабинете секретаря Самарского обкома партии (арестовать в здании военного округа побоялись). Переодели в штатское и вывели с черного хода. Мне рассказал об этом некто Ушаков, один из следователей, ведших его дело. Арестованного Тухачевского действительно «вызвали в Москву» – повезли в поезде на мою родную Лубянку.

Но история с Тухачевским была только началом. Теперь Поскребышев звонил на выставку каждый день. В зале героев Гражданской войны не успевали убирать портреты.

Сняли портрет командарма Якира. Якир – самый молодой из когорты героев Гражданской войны, сын еврейского аптекаря, прославившийся своей храбростью и матерной речью.

За ним последовал портрет начальника Военной академии Корка. Его лысую сверкающую голову я часто видел в разных президиумах. Но Корк имел несчастье защищать Петроград вместе с Троцким и вместе с ним же добивать Врангеля в Крыму… Я видел, как несчастная девушка уносила картину. Корк был изображен в полной форме, в орденах. Его так и арестовали – в кабинете, в парадном мундире…

Только успели убрать эти портреты, снова позвонил Поскребышев. Велел убирать командарма Уборевича. Легендарный смельчак, бородач Уборевич командовал Белорусским военным округом. Его взяли в поезде по пути в Москву…

Зал опустел… Помню, я вошел туда – ее картины стояли холстами к стене. Она обернулась, сказала:

– Видите, стоят в углу, как провинившиеся дети. – Засмеялась, а в глазах – слезы.

Бедная жена совсем извелась. Происходящее было смешно, но больше – страшно. Вся выставка оказалась выставкой врагов народа. Снятые картины простояли в углу недолго – их сожгли. Таков был приказ.

Да и самому Поскребышеву вскоре стало не до смеха. Кажется, в эти дни (или чуть позже) арестовали его жену. Говорят, Поскребышев каждый день молил самогоее вернуть. Но мой друг Коба лишь вздыхал и произносил любимую фразу: «Не торопись. Надо, чтоб НКВД спокойно разобрался. Ты же знаешь, это такая организация, она и нас с тобой посадит, если мешать их работе будем».

Жена Поскребышева, латышка, была очень хороша собой. Я слышал, что Коба как-то переспал с нею. Но это не имело для него никакого значения. Она была сестрой жены сына Троцкого. Это для него куда важнее. Все, имевшие отношение ко Льву, были обречены. Поскребышев понял и замолчал.

Арестовали жену и другого соратника Кобы, официального главы государства, Председателя Президиума Верховного Совета Михаила Ивановича Калинина.

Теперь и Калинин ходил к Кобе, умолял выпустить ее. Я слышал разговор, который цитирую дословно:

– Я не понимаю причину твоего расстройства, Михал Иванович? Разве ты ее любишь? Мне, например, доложили, что ебешь балерину… и не одну.

– Да это так, девки, Иосиф Виссарионович.

– Тогда вопрос к тебе: неужели товарищ Калинин, глава нашего государства, «верховный староста» страны, не понимает, что враг работает через подобных блядей? Я могу это простить молодому партийцу, но не вам, партийным деятелям самого высокого ранга.

Калинин, будто не слыша, продолжал канючить:

– Очень прошу, Иосиф Виссарионович, выпусти жену. У нее со здоровьем плохо… Помрет… А у нас дети.

– Понимаешь, есть на нее нехорошая «прослушка». Она считает политику партии ошибочной, а товарища Сталина – «тираном, уничтожившим ленинскую гвардию». Может, и ты меня считаешь тираном, дорогой? Если так, только слово скажи, и я велю ее освободить.

– Нет, конечно же нет, Иосиф Виссарионович!

– А кем ты меня считаешь, дорогой?

– Гениальным кормчим, продолжателем дела Ленина.

– Да, именно так ты меня часто называешь, дорогой товарищ. Видишь, ты с ней не согласен. Зачем тебе с ней жить?

– Но как мне жить без нее, я старый…

– Я вот тоже немолодой, а живу без жены… Тебе же придется жить, как раньше, – ебать балерин. Как вы это делаете, не пойму. У них жопы нет, одни кости. Знаешь, как у нас, азиатов, говорят: «Красива та женщина, которую могут нести только два верблюда». А кости мы бросаем собакам…

– Иосиф Виссарионович, жена – моя первая любовь.

– И это не страшно. На Кавказе говорят: «Первая любовь не всегда бывает последней. Вот последняя часто бывает первой…» Иди домой и не мешай работать!

Выставку к двадцатилетию РККА моя жена открыла в положенный срок.

К моменту открытия герои, изображенные на сожженных портретах, уже были арестованы.

В залах вместо уничтоженных картин висело множество портретов Сталина. И маршала Ворошилова: Ворошилов на лыжной прогулке, Ворошилов на прогулке с товарищем Сталиным…

Был и второй уцелевший маршал – Буденный на коне открывал парад и т. д. Повесили и творение бедной Кати – групповой портрет оставшихся трех маршалов: Ворошилов, Буденный и Егоров сиротливо сидели на опустевшей скамейке.

Конец героев Гражданской войны

Тухачевского допрашивали у нас на Лубянке. Вот когда стала ясна предусмотрительность Кобы – постановление о пытках. Орлов оказался прав, обо всем наперед думал мой великий друг.

Тухачевский недолго сопротивлялся. Все тот же следователь Ушаков выбил у него признание, сломав ему руку. Однако на следующий день, как сказал Ушаков, Тухачевский взял назад свои показания. После чего его допрашивали вдвоем Ушаков и Ежов.

Меня как-то вызвали к Ежову, и я пришел, когда оттуда выводили под руки Тухачевского, – сам он идти не мог. Этот щеголь, красавец был в поношенной солдатской одежде, на ногах вместо хромовых сапог… лапти! Входя в кабинет, я чуть не споткнулся о таз с водою, охранник замывал кровь на полу и на зеленом сукне стола. Уже вскоре Ушаков смог отрапортовать: вчерашний «Наполеончик» признался в троцкистско-фашистском заговоре. Плоть оказалась слаба.

В благодарность Коба расстреляет и слишком много знавшего Ушакова.

В июне состоялся знаменитый Военный совет, на котором выступил Коба.

Я не был на совете. Знаю только, что литератор Коба опять не ударил в грязь лицом. Рассказал остававшимся на свободе (пока!) военным историю, очень напоминавшую бульварные романы начала века, которыми мы с ним когда-то зачитывались.

Оказалось, коварный Гитлер, знавший о разложении в наших рядах, заслал к нам «красивую бабу» (лексику Кобы сохраняю). Эта красавица по имени Жозефина Гензи вербовала наших военачальников «на базе бабской части».В результате главные донжуаны армии пали, стали немецкими шпионами…

После этого сообщения Коба перешел к Тухачевскому и длинному списку арестованных. Он именовал их «подлыми шпионами», отказываясь называть «контрреволюционерами». «Если бы недавно трусливо покончивший с собой Гамарник (начальник Политуправления Красной армии) был действительно последовательным контрреволюционером – что он должен был сделать? Я на его месте попросил бы свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, и только потом убил бы себя…»

И такое слышалось презрение в этих словах – презрение старого боевика. Что ж, в одном мой друг был прав. Смелость исчезла, остались покорные рабы… Мы все были связаны круговой порукой рабства. И найдись среди нас кто-нибудь, кто посмел бы ее нарушить, мы все ненавидели бы его!

Однако тогда впервые я сказал себе: «А вдруг все-таки найдется?!»

Видно, то же говорил себе Коба. Именно потому он и придумал революционное решение вопроса – окончательное решение. Истребить не только всех прежних оппозиционеров, но и всю старую партию. Всех прежних военных руководителей. Всех, кто знал подвиги Троцкого, всех, кто помнил Кобу жалким служкой Ленина.

Жить имели право новые, молодые, знавшие лишь его – великого Сталина. Память должна была умереть у расстрельной стенки.

Так что подлежал чистке и я…

Состоялся скорый суд над военными. Коба устроил любимое представление: друзья посылают на смерть друзей. Тухачевского, Уборевича, Якира, Корка и прочих судили их же товарищи, командармы Дыбенко, Белов, Алкснис и маршал Блюхер. И приговорили, единогласно конечно же, к смерти. Они понимали, что это плата за собственную жизнь. Но не понимали, что эта подлость – лишняя. Ибо они также являлись частью старой партии, которая должна была исчезнуть вся.

Историю с документами о заговоре Тухачевского я узнал уже после смерти Кобы. Ее сообщил мне наш агент К., которого я встретил в шестидесятых в Риме.

Как я и предполагал, всю операцию придумал мой великий друг. По заданию Центра К., наш двойной агент (которого немцы считали своим), сообщил гестапо о путче, будто бы зреющем в Красной армии. Получив информацию о заговоре военных в СССР, в гестапо лихорадочно раздумывали: передать ее Сталину или поддержать заговор?

Гитлер покончил с этими колебаниями. Он лично велел Гиммлеру донести сведения о заговоре до Сталина, включив в список заговорщиков как можно больше руководителей Красной армии. В гестапо составили «документы» – переписку Тухачевского и сподвижников с генералами вермахта. Сподвижниками сделали все руководство армии и флота. Через того же агента предложили передать эти «документы» нам – за очень большие деньги.

Коба велел заплатить.

Так, не понимая, немцы выполнили его заказ.

Впрочем, Гитлер, мастер провокаций, уничтоживший Рема и штурмовиков за несуществующий заговор, может быть, и понимал игру Кобы? Недаром он относился к Кобе с большим уважением…

Верно, осознал свое положение и наш агент К., который вскоре предпочел исчезнуть, инсценировав собственную смерть (его костюм с документами был найден на берегу Сены).

Кстати, впоследствии Коба как-то похвастался мне:

– Однажды немцы предложили оказать нам важную услугу, но попросили очень большую сумму. Я велел заплатить… пометив купюры…

По этим купюрам, как и предполагал товарищ Сталин, мы выявили нескольких важных немецких агентов в России, они расплачивались нашими помеченными деньгами.

– «Жадность фраера сгубила». Учись, Фудзи! – и прыснул в усы.

Любовь

Коба собирался посетить открывшуюся выставку. Но в экспозиции явно не хватало картин, требовалось срочно закрыть пустые стены. Бедная молодая художница, не разгибаясь, рисовала пейзажи, на фоне которых маршировали безымянные красноармейцы. Занималась она и варварством. Из провинциальных музеев привозили картины старых мастеров. Она, чуть не плача, преображала их. Я сам видел, как конюха, купающего коней в реке, она переделала в удалого красноармейца…

Сначала мне просто нравилось ее детское вдохновенное лицо. Огромные глазищи, грива белокурых молодых волос… И то, как она носилась по залам, и как весело было на нее смотреть. Гибкое тело в холстинковом платье, длинные загорелые стройные ноги…

Несколько раз я сталкивался с ней на лестнице, поднимаясь к жене в выставочный зал. Мне даже показалось, что она попадалась мне нарочно. Но я сказал себе: «Это смешно – старый грузин и юная красотка».

Потом, когда она начала переделывать картины, я все чаще приходил на выставку. Впервые я с ней заговорил, когда она перерисовывала сюжет «Красногвардейцы, слушающие выступление начальника Политуправления Красной армии товарища Гамарника». Гамарника и трибуну она ловко замазала. Я ей посоветовал нарисовать на этом месте стол с радиоприемником. И дать название «Красноармейцы слушают речь товарища Сталина». Она расхохоталась, а я пугливо обернулся. Она торопливо, заговорщически зашептала:

– Простите, ради бога. Я все понимаю. Спасибо.

А потом случилась история с ее очередной картиной. Это был портрет легендарного конника командарма Ш. Она нарисовала его верхом, будто слившимся с лошадью.

– Я хотела, – поясняла она моей жене, – чтобы зритель почувствовал: это не человек, это – кентавр.

Как и Коба, Ш. был сыном сапожника. С пятнадцати лет участвовал в Гражданской войне, был беспощаден, невозможно храбр. В Крыму его конная бригада слезла с лошадей, сбросила рубахи и с голыми торсами, перепоясанными пулеметными лентами, пошла в знаменитую лобовую атаку на Перекоп. По трупам товарищей, заполнивших оборонительные рвы белогвардейцев, ворвалась на укрепления. Пленных они не брали…

Ш. отказывался понимать, что наступило новое время. Он боготворил Троцкого. Узнав об исключении Льва из партии, Ш. в перерыве партийного съезда подошел к Кобе, сказал: «Оставь Льва в покое, товарищ. Не то отрежу твои усы», – и выматерился.

Как ни странно, он по-прежнему был на свободе и оставался комбригом.

Ш. лично пожаловал посмотреть свой портрет – прискакал на коне. Даже придумал въехать на этом коне на второй этаж выставочного зала!

И въехал. Коня привязали к лестничным перилам – к безумному восторгу моей художницы. Она выбежала гладить его гриву. Сам герой, уже весьма навеселе, прошел в зал. Портрет ему понравился. Но художница понравилась еще больше. Он сообщил ей, что его посылают заместителем командующего в какой-то округ и он уезжает через три часа. Везет с собой всех уцелевших бойцов, с которыми воевал. И пригласил ее на вокзал – посмотреть его «храбрых чертей».

Жена ее отговаривала:

– Вы видите, он пьян, это очень опасно.

Но ей очень хотелось увидеть поезд героев.

Я сказал:

– Если так хочется, пусть едет. Я сам отвезу ее на вокзал и прослежу, чтобы все было в порядке.

И повез на служебной машине. Всю дорогу мы молчали.

На перроне перепившиеся удальцы пели песни, плясали под гармошку. Проводники тщетно кричали: «Начинаем посадку, заходите в вагоны!»

Армейская выправка проводников показалась мне подозрительной…

В это время Ш. попытался утащить ее. Рванул к себе, как пушинку поднял на руки под радостный рев «чертей». Она вырывалась, кричала. Он, гогоча, понес ее к вагону. Но я уже был рядом. И сунул ему под ребра револьвер. Братва выхватила свои. Он рявкнул:

– Отставить! – Опустил ее на землю, бросил, не оборачиваясь: – Надо бы тебя… Да нельзя… Ты ведь один. – И захохотал. Он был очень пьян…

С веселыми пьяными песнями эшелон двинулся от вокзала. Ш. помахал мне с подножки рукой. Он не был злопамятен, да и я тоже. Я помахал ему в ответ. Что с него взять – с солдата нашей горькой Революции.

Я повез ее домой. В машине она сказала то, что должна была сказать:

– Вы меня спасли, спасибо, – и добавила: – Вы не помните моего отца?

И она назвала имя-отчество. Я всё тотчас вспомнил. Я хорошо знал этого человека, одного из первых руководителей нашей разведки. И сжал ее руку, слегка кивнув на крепкий затылок шофера.

Она поняла. Тогда быстро всё понимали.

Когда мы подъехали к ее дому, я отпустил шофера.

Мы молча поднялись по лестнице. Стены парадного – с грязно-синей облупившейся краской, сильный запах мочи. Рядом был продуктовый магазин, и в парадном выпивали, здесь же мочились…

Она открыла дверь ключом. Коммунальная квартира. Длинный коридор был темен, соседи спали. Но, видно, днем готовили обеды, и до сих пор коридор полнился разнообразными запахами – жареного мяса, горелой картошки, цветной капусты…

Все так же молча мы быстро прошли в ее комнату. Она не зажгла свет… Я взял в ладони ее лицо. И больно, сильно прижался к ее губам… Она судорожно, неумело целовалась. Потом торопливо, видно, боясь, что передумает, разделась…

Темнота. Нагое девичье тело. Счастье…

Она зажгла свечу, тени побежали по потолку. Кровь на простыне. Я был ее первым.

Её шепот:

– Вы ведь мой жених. Мне было десять лет, а вы приходили к отцу… – (Она называла меня на «вы».) – Вы мне очень нравились, потому что были так похожи на великого Сталина. И я тогда сказала отцу: «Если я не смогу выйти за товарища Сталина, можно, я выйду за того, кто на него похож?» Папа очень смеялся…

Ее отец исчез одним из первых, вместе с Каменевым и Зиновьевым. К ее счастью (так понималось тогда счастье), он до этого бросил ее мать. И та успела выйти замуж. Катя носила фамилию отчима.

Перед моим уходом она сказала:

– Вы понимаете… у меня сняли девять картин… Теперь я автор девяти портретов врагов народа. Ваша жена сообщила, что вчера уже звонили оттуда,спрашивали… обо мне.

И замолчала. Я произнес то, чего она так ждала:

– Я попытаюсь. Я поговорю с ним.Хотя это опасно. Не для меня – для тебя.

Она помолчала, потом заметила хрипло:

– Не говорить еще опаснее. Не говорить – это точно конец.

Она верила, что я ее спасу. Она отдала мне за это свою девственность. Из обычного тайного страха, который назвала любовью. Это была типичная любовь тридцать седьмого года. Точнее, страх, пересиливавший тогда все человеческие чувства. Я ушел от нее, когда начало светать.

Как я узнал, тогда же все было кончено с эшелоном комбрига Ш. Поезд остановился посреди поля. Два вагона отцепили, состав двинулся дальше. Одиноко стоящие вагоны окружили люди в форме.

Уже утром Ш. прочли постановление тройки. Расстреляли его в полдень. Остальных в тех же вагонах повезли в колымский лагерь. Заключенные на Колыме шутили: «Климат у нас тут чудесный. Двенадцать месяцев зима, все остальное – лето».

Я вернулся домой в половине пятого.

Жена не спала. Я мог объяснить ей, что был у Кобы (я возвращался от него всегда под утро), но не стал. И она не задала мне никаких вопросов. У нас, кавказцев, хорошие жены мужей не спрашивают, даже если муж приходит под утро. Оттого у нас крепкие семьи.

Жена сказала:

– Вечером звонил Поскребышев. Велел уничтожить портрет Ш. Бедная Катя, боюсь, что у нее будут неприятности…

И я решился поговорить с Кобой.