Текст книги "Спектроскоп души"

Автор книги: Эдвард Пейдж Митчелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

«По сообщению венской «Фрайе Прессе», в четыре часа пополудни 12 июля в восточном коридоре галереи «Империал» молодой человек приятной наружности выстрелил себе в сердце. В этот час галерея закрывалась, и служитель оповестил молодого человека, что ему пора уходить. Тот застыл перед прекрасной картиной Ханса Макарта «Ладья Клеопатры» и не обратил внимания на предупреждение. Когда служитель громко повторил свое требование, молодой человек с отсутствующим видом указал на картину и со словами «Ради такой женщины стоит умереть!» достал пистолет и выстрелил в себя.

О личности самоубийцы нет никаких сведений. Известно только, что он был в состоянии проживать в отеле «Золотой ягненок», где зарегистрировался просто как Коттон.  В Вене он пробыл несколько недель, свободно тратя деньги. Чаще всего его видели в галерее «Империал», где он стоял перед картиной с изображением Клеопатры. По всей видимости, несчастный юноша сошел с ума».

Я сделал копию этой заметки и без комментариев отправил ее преподобному доктору Катлеру. Через пару дней пришел его ответ.

«Для меня, – писал он, – все случившееся в тот вечер у доктора Фуллертона представляется как смутный, полузабытый сон. Извините за прямоту, но с Вашего позволения я хотел бы полностью и навсегда забыть эту историю».

Сатанинская крыса
«The Devilish Rat», The Sun, 27 January, 1878.

Сами понимаете, когда человек живет в безлюдном замке на вершине высокой горы, да еще и на берегу Рейна, о нем начинают ходить самые невероятные слухи. Половина добропорядочных жителей деревни Швинкеншванк, включая бургомистра и племянника бургомистра, считали, что я скрываюсь от американского правосудия. Вторая половина так же твердо была убеждена, что я сумасшедший. Эту версию поддерживал и нотариус, отличавшийся глубоким знанием человеческой натуры и здравым смыслом. Силы обеих партий были равны, и большую часть свободного времени они проводили в острых спорах по этому чрезвычайно интересующему их вопросу, что позволяло мне без помех заниматься своими делами.

Как известно всем, кто хоть в малейшей степени стремится быть в курсе мировых событий, в древнем замке Швинкеншванк обитают двадцать девять призраков средневековых баронов и баронесс. Вели себя эти древние привидения очень даже терпимо. Они, как правило, докучали мне куда меньше, чем крысы, кишмя кишевшие во всех закоулках замка. Когда я только поселился, мне пришлось спать с зажженным фонарем и время от времени колотить палкой вокруг себя, чтобы избежать участи епископа Гатто, которого, как гласит легенда, заживо съели крысы. Позднее во Франкфурте мне сделали по заказу железную клетку, где я мог спать в уюте и полной безопасности. Правда, вначале мне резал слух громкий скрежет  зубов, так как настырные крысы грызли железные прутья, пытаясь проникнуть внутрь и съесть меня. Но потом я к этому привык.

Если не считать призраков и крыс, а также время от времени залетающих летучих мышей и сов, я был первым обитателем замка Швинкеншванк за последние три-четыре столетия. Покинув  Бонн, где я почерпнул очень много полезного для себя на блестящих и весьма познавательных лекциях знаменитого Калькариуса, герра профессора метафизических наук тамошнего достойного всяческого восхищения университета, я выбрал эти руины как наиболее подходящее место для проведения некоторых психологических экспериментов. Потомственный ландграф фон Топлитц, которому принадлежал  замок Швинкеншванк, не выказал ни малейших признаков удивления, когда я посетил его и предложил шесть талеров в месяц за право разместиться в его полуразвалившемся владении. Даже клерк в каком-нибудь отеле на Бродвее вряд ли встретил бы мою просьбу так хладнокровно и принял от меня деньги с такой деловитостью.

– Плату за первый месяц придется внести авансом, – только и произнес он.

– Именно это я собираюсь сделать, мой высокородный потомственный ландграф, – ответил я, отсчитывая ему шесть долларов.

Он положил их в карман и выдал мне расписку на соответствующую сумму. Интересно, а брать плату за проживание со своих призраков он не пробовал?..

Комната, более других пригодная для обитания, находилась в северо-западной башне замка, но ее уже занимала леди Аделаида-Мария, старшая дочь барона фон Шоттена, которую еще в тринадцатом столетии любящий папаша уморил голодом за отказ выйти замуж за одноногого флибустьера из-за реки. Разумеется, я не решился вторгнуться  в личную жизнь леди, так что устроился на верхней площадке лестницы в южной башне, где не было никого, кроме сентиментального монаха, который большую часть ночи отсутствовал, да и в другое время не доставлял мне никакого беспокойства.

Тишина и уединение, которыми я наслаждался в замке,  позволяют снизить психическую и умственную активность до самой минимальной  степени, которая может быть достигнута живым человеком. Святой Петр Алькантрийский, который сорок лет провел в монастырской келье, научился спать не более полутора часов в день и принимать пищу раз в три дня. Я убежден, что в результате такого снижения уровня физиологических процессов его душа также сжалась почти до нуля, став такой же, как у лишенного сознания ребенка. Ибо индивидуальность характеру человека придают тренировки, размышления, конфликты, повседневная деятельность. В моей памяти навсегда запечатлелись мудрые слова профессора Калькариуса:

– В чем заключается тайна связи души с живой плотью? Почему я являюсь Калькариусом, вернее, почему душа, именуемая Калькариус, обитает в данном конкретном организме? (Здесь ученейший профессор шлепнул пухлой рукой свою толстую ляжку). Разве не мог бы на месте меня быть другой, и разве не мог бы другой быть мною? Разграничьте индивидуальное эго и плотское окружение, которые связывают лишь сила привычки и длительность совместного пребывания, и разве мы не сможем тогда утверждать, что  эго может быть совсем удалено волевым актом, позволив живому  телу принять какое-то другое, неиндивидуализированное эго, более ценное и достойное, чем старое?

Это глубокое утверждение произвело неизгладимое впечатление на мой интеллект. Вполне довольный своим крепким, здоровым и достаточно красивым телом, я испытывал недовольство своей душой, постоянно обнаруживая ее слабость, ее топорность, ее неадекватность, что усиливало недовольство до отвращения. Если бы я и в самом деле сумел выковырнуть этот ущербный алмаз из его прекрасной оправы и заменить его подлинным бриллиантом!..  Ради этого я пошел бы на любые жертвы!

Именно для того, чтобы провести этот такой эксперимент, я и отправился в заточение в замок Швинкеншванк.

Кроме маленького Ганса, сына хозяйки гостиницы, а потом и его сестры, которые трижды в неделю карабкались в гору,  доставляя мне хлеб, сыр и белое вино, единственным посетителем за время моего пребывания там был профессор Калькариус собственной персоной. Он дважды приезжал ко мне из Бонна, чтобы воодушевить меня и приободрить.

Во время первого визита ночь застала нас обсуждающими Пифагора и метампсихоз. Мудрый метафизик был грузен и очень близорук.

– О майн готт! Я ни за что не сумею спуститься с горы живым! – в ужасе ломая руки, воскликнул он. –  Я наверняка споткнусь и, по всей вероятности, низвергнусь на какую-нибудь острую скалу.

– Вы можете остаться здесь на ночь, профессор, – сказал я. – Спать будете в моей железной клетке. Я бы хотел познакомить вас с моим сожителем, монахом.

– Это весьма субъективно, мой дорогой юный друг, – возразил профессор. – Ваш призрак – это порождение зрительных нервов, и я, как и подобает философу, отнесусь к нему без паники.

Я уложил герра профессора в свою постель и с величайшим трудом втиснулся в железную клетку рядом с ним. По его настоятельной просьбе я оставил фонарь гореть.

– Не потому, что я опасаюсь ваших субъективных призраков, – объяснил он. – Все это просто плод вашего воображения. Но в темноте я могу свалиться с постели и раздавить вас… – а чуть погодя поинтересовался: – Как продвигается ваше преодоление власти индивидуальной души?.. Эй! Что это?

– Это крыса пытается добраться до нас, – пояснил я. – Не волнуйтесь, вы в полной безопасности. А эксперимент проходит удовлетворительно. Я совершенно утратил интерес к окружающему миру. Любовь, благодарность, дружба, забота о благе моем и моих друзей – все это почти совсем исчезло. Надеюсь, в скором времени меня покинет и память, а вместе с нею и мое индивидуальное прошлое.

– Великолепно! – с энтузиазмом воскликнул профессор. – Вы внесете неоценимый вклад в психологическую науку. Вскоре ваша психика станет чистым листом, вакуумом… О милостивый Боже! А это еще что такое?

– Это всего лишь крик совы, – ответил я, проследив, как большая серая птица, с которой я уже познакомился, громко хлопая крыльями, влетает в дыру на крыше и садится на клетку сверху.

Калькариус с интересом вгляделся в сову, а та, в свою очередь, строго уставилась на него.

– Кто знает, – заметил герр профессор, – может быть, в эту сову переселилась душа какого-то великого покойного философа… Скажем, Пифагора или Плотина… А, может, дух самого Сократа нашел себе временное убежище под этими перьями…

Я признался, что у меня тоже мелькали подобные мысли.

– В этом случае, – продолжал профессор, – вам необходимо только изгнать собственную личность, уничтожить свою индивидуальность, чтобы принять в свое тело эту великую душу. Моя интуиция подсказывает, что это именно Сократ в поисках входа кружит вокруг вашей психики. Не сдавайтесь, мой драгоценный юный ученик, упорно продолжайте свой эксперимент, и психологическая наука… О небо! Это кто? Сам дьявол?

Это была огромная серая крыса, моя привычная ночная гостья. Это чудовищное существо за свою, наверно, столетнюю жизнь вымахало с небольшого терьера. Ее усы были совершенно белые и необычайно толстые. Ее огромные нижние клыки выросли и изогнулись так, что, казалось,  вот-вот проткнут ее собственный череп. Ее кроваво-красные глаза были невероятно широкими. Углы ее пасти искривились и задрались кверху, придавая ее морде выражение сатанинской злобы, которое редко встретишь даже у человека. Она была слишком стара и опытна, чтобы грызть проволоку, так что просто уселась снаружи, пронзая нас взглядом, полным невероятной ненависти. Профессора била дрожь. Через некоторое время крыса отвернулась, постучала хвостом по проволочной сетке и исчезла в темноте. Профессор Калькариус с облегчением перевел дух и вскоре захрапел так оглушительно,   что ни совы, ни крысы, ни привидения больше не решились приблизиться к нам до самого рассвета.

Уходя, профессор обещал посетить меня снова. Однако, когда подошло время обещанного визита, мне уже удалось так глубоко погрузиться в чисто животное существование, что мои интеллектуальные и моральные качества практически стерлись, и грядущее появление Калькариуса не вызывало у меня интереса. Гансик, занимавшийся моим снабжением, заболел корью, и доставка мне пищи и вина легла на прелестные плечики его сестры Эммы, белокурой восемнадцатилетней девицы, взбиравшейся по крутой тропе с грацией и ловкостью газели. Эта маленькая простушка по собственной воле рассказала мне историю своей безыскусной любви. Фриц был солдатом в армии императора Вильгельма. Сейчас он служил в гарнизоне города Кельна. Они надеялись, что за храбрость и преданность ему вскоре присвоят звание лейтенанта, и тогда он вернется домой, и они поженятся. Она скопила небольшую сумму от продажи молока и послала эти деньги ему для приобретения офицерского патента. Я никогда не видел Фрица? Нет? Он красивый и добрый, и она любит его больше всего на свете.

Весь этот лепет вызвал у меня не больше романтического интереса и волнения, чем доказательство постулата Эвклида, и я поздравил себя с тем, что моя старая душа уже почти испарилась. Каждую ночь серая сова устраивалась надо мной. Я понимал, что Сократ с нетерпением ждет момента, когда сможет овладеть моим телом, и жаждал поскорее открыть свою грудь для этого великого духа. Каждую ночь к клетке приходила и мерзкая крыса, которая сверлила меня сквозь проволочную сетку своим пронзительным взглядом. Ее холодная, пренебрежительная угроза, как ни странно, очень раздражала меня. У меня так и чесались руки достать ее из-за сетки и придушить, но я опасался ее ядовитого укуса.

Моя собственная душа к этому времени, если можно так выразиться, почти совсем захирела от полной невостребованности. Сова одобрительно разглядывала меня своими огромными дружелюбными глазами. Казалось, в них горит благородный дух, который шепчет: «Я приду, как только ты будешь готов!» А потом, повернувшись, я встречал сатанинский взгляд чудовищной крысы, чьи злоба и ехидство возвращали меня на землю с ее ненавистью и враждой.

Отвращение к омерзительной твари оставалась единственным напоминанием о моей старой натуре. Когда ее не было рядом, моя душа, казалось, кружила вокруг тела в полной готовности взмахнуть крыльями и покинуть его навсегда. Но стоило ей появиться, как ненависть и гадливость мгновенно перечеркивали все мои достижения, и я снова становился самим собой. Я чувствовал, что для успеха моего эксперимента необходимо, чтобы проклятое существо, перекрывавшее дорогу великой душе древнего философа, было устранено ценой любых жертв, невзирая на опасность.

– Я убью тебя, мерзкая скотина! – крикнул я крысе. – И тогда мое освобожденное тело займет душа Сократа, которая только и ждет этого.

Крыса посмотрела на меня своими зловредными глазищами и ухмыльнулась еще ехиднее, чем обычно. Я приподнял угол проволочной сетки и отчаянно набросился на своего врага. Ухватив крысу за хвост, я подтащил ее к себе и стал ломать кости ее гнусных лап, на ощупь отыскивая голову. Когда обе мои руки нашли ее горло, я изо всех сил сдавил его,  стараясь лишить крысу жизни. Не щадя себя в стремлении достичь своей цели, я рвал и кромсал тело своей мерзкой жертвы. Задыхаясь, крыса открыла пасть,  пронзительно закричала от дикой боли и тут же обмякла и затихла. Моя ненависть была удовлетворена, последняя страсть исчерпана, и я мог теперь свободно принять в свое тело дух Сократа.

Когда я пробудился от долгого и глубокого сна, события прошедшей ночи, да и всей моей предшествующей жизни превратились в смутные воспоминания о какой-то истории, прочитанной много лет назад.

Сова исчезла, изуродованный труп крысы лежал рядом со мной. Даже после смерти на ее морде сохранилась все та же ужасающая ухмылка. Сейчас она выглядела как триумфальный оскал сатаны.

Я встал и встряхнулся, отогнав дремоту. Мне показалось, что мои жилы наливаются новой жизнью. Меня наполнил живой интерес к окружающему миру, я рвался к людям, чтобы с головой погрузиться в дела и находить радость в своих действиях.

Тут как раз появилась пригожая Эмма со своей корзинкой.

– Я собираюсь покинуть вас, – сообщил я ей. – Поищу себе жилье получше, чем замок Швинкеншванк.

– А вы не собираетесь в Кельн? – живо спросила она. – Туда, где стоит гарнизон солдат императора?

– Может быть… По пути в открытый мир.

– А вы не сможете повидаться с Фрицем? – краснея, продолжала она. – Хочу передать ему хорошую новость. Вчера ночью умер его дядя, старый скупой нотариус. Фриц теперь получит небольшое наследство и может вернуться домой ко мне прямо сейчас.

– Нотариус? – задумчиво проговорил я. – Умер сегодня ночью?

– Да, сэр. И говорят, что к утру все лицо у него почернело… Но это хорошая новость для меня и Фрица.

– Но может быть… – медленно продолжал я. – Может быть, Фриц не поверит мне. Я чужак, а люди, которые повидали мир, как твой молодой солдат, бывают подозрительными.

– Возьмите это кольцо, – торопливо проговорила она, снимая с пальца дешевую побрякушку. – Ее подарил мне Фриц, так что он поймет, что я вам доверяю…

Следующим посетителем оказался профессор Калькариус. Едва переводя дух, он вошел в помещение, которое я собирался покинуть.

– Как обстоит дело с нашим метампсихозом, мой драгоценный ученик? – спросил он. – Я приехал из Бонна еще вчера вечером, но не решился провести еще одну ночь с твоими ужасными сожителями и позволил ограбить себя хозяину сельской гостиницы. Мошенник надул меня, – продолжал он, доставая кошелек и пересчитывая свой скудный запас серебра. – Он содрал с меня сорок грошей за постель и завтрак.

Вид серебра и сладостный звон монет в ладони профессора Калькариуса возбудил в моей новой душе чувство, которого я раньше не испытывал. В тот момент серебро показалось  мне самой лучшей вещью в мире, а его накопление – наилучшим приложением энергии человека. Повинуясь неожиданному импульсу, которому я не мог противостоять, я бросился к своему другу и наставнику и вырвал кошелек у него из рук. Он издал крик удивления и испуга.

– Зря кричишь! – заорал я. – Это бесполезно. Твой слабый писк услышат только крысы, совы да призраки. Деньги мои!

– Невероятно! – воскликнул профессор. – Ты грабишь своего гостя, своего друга, наставника и проводника по возвышенным путям метафизической науки! Кто вероломно захватил твою душу?

Я схватил герра профессора за ноги и яростно швырнул его на пол. Он сопротивлялся не хуже серой крысы. Я оторвал от сетки куски проволоки и связал ему руки и ноги так сильно, что проволока врезалась в мясо.

– Ого-го! – заметил я, стоя над ним. – Какая туша! Вот будет сегодня праздник для крыс!

И повернулся, чтобы уйти прочь.

– Господи Боже! – взмолился профессор. – Ты же не оставишь меня здесь… Сюда же никто никогда не заглянет…

– Тем лучше, – ответил я, скрежеща зубами и водя кулаком у него перед носом. – Крысы получат возможность без помех освободить тебя от твоей избыточной плоти. Ох, как они проголодались! Уверяю тебя, герр метафизик, они мигом перережут ту таинственную нить, которая связывает душу с живой плотью. Они-то отлично знают, как освободить индивидуальное эго от плотской оболочки. Поздравляю тебя с перспективой провести редкий эксперимент.

Пока я спускался с горы, крики профессора Калькариуса доносились все глуше и глуше. Когда они стали не слышны совсем, я остановился, чтобы подсчитать свою добычу. Снова и снова я с восторгом пересчитывал талеры в кошельке профессора, получая каждый раз тот же результат. Там было ровно тридцать серебряных монет.

Мой путь в мир товарообмена и прибыли лежал через Кельн. В казармах я отыскал Фрица Шнайдера из Швинкеншванка.

– Друг мой, – сказал я, положив ему руку на плечо, – я пришел, чтобы оказать тебе величайшую услугу, которую один мужчина может оказать другому. Ты ведь любишь маленькую Эмму, дочь хозяина гостиницы?

– Это правда, – ответил он. – Вы принесли мне весточку от нее?

– Сегодня я едва сумел вырваться из ее страстных объятий.

– Это ложь! – крикнул он. – Эта маленькая девушка честна, как золото!

– Она так же фальшива, как металл в этой побрякушке, – хладнокровно заявил я, кидая ему Эммино колечко. – Она дала его мне вчера, когда мы расставались.

Он взглянул на колечко и схватился за голову.

– Это правда! – простонал он. – Наше обручальное кольцо!

Я наблюдал за его страданиями с философским интересом.

– Посмотрите, – продолжал он, доставая из-за пазухи аккуратно связанный кошелек.  – Эти деньги она мне прислала, чтобы я купил офицерский патент. Наверно, они принадлежат вам?

– Вполне возможно, – уверенно ответил я. – Мне знакомы эти монеты.

Не говоря больше ни слова, солдат швырнул кошелек к моим ногам и, повернувшись, зашагал прочь. Я слышал, как он всхлипывает, и эти звуки показались мне сладостной музыкой. Потом я подобрал кошелек и поспешил в ближайшее кафе, где посчитал свою добычу. Там тоже было ровно тридцать серебряных монет.

Для моей новой натуры приобретение серебра было высшей радостью. Разве это не наслаждение? Нет, все-таки мне очень повезло, что в мое тело в замке вселился не дух Сократа. Кем бы я стал тогда? В лучшем случае, мрачным умником вроде Калькариуса. Хорошо, что в мое тело переселилась душа задушенной мною крысы. Правда, сначала я решил, что унаследовал душу умершего деревенского нотариуса. Но нет, теперь я уверен, что именно крыса наградила меня моей нынешней душой, и не сомневаюсь, что некогда она обитала в теле величайшего представителя  финансистов и биржевиков – Иуды из Искариота.

Факты в деле Ратклиффа
«The Facts In The Ratcliff Case», The Sun, 7 March, 1879.

I

Впервые я повстречал мисс Борджер на чайной партии в городке Р., где тогда посещал лекции по медицине. Это была высокая, не слишком привлекательная девушка. Лицо ее выглядело безжизненным, одни только глаза не знали покоя. Их нельзя было назвать яркими или выразительными, но они постоянно блуждали и, казалось, успевали поймать и отразить тысячу предметов. В то же время, стоило ей остановить на чем-то взгляд хотя бы на пару секунд, как глаза становились тупыми и сонными. Цвет глаз мисс Борджер мне так и не удалось определить.

После чая я оказался в числе тех, кого наш хозяин, преподобный мистер Тинкер, решил развлечь просмотром набора фотографий со Святой Земли. Пытаясь изобразить интерес к снимкам и объяснениям мистера Тинкера, которые слушал не в первый раз, я вдруг заметил, что мисс Борджер удостоила меня неотрывного взгляда. Встретившись с ней глазами, я почувствовал, что даже ради спасения собственной жизни не смог бы отвернуться от нее. Вынужденный стать участником небольшого эксперимента, я с профессиональной скрупулезностью постарался запомнить его течение.

Я ощутил легкое оцепенение мускулов лица и онемение нервов, которые обычно предшествуют физическому ступору, вызванному приемом наркотика. Мне пришлось бороться с ощущение вялости в теле, но в то же время мозг работал чрезвычайно интенсивно. Таким образом, получалось, что ее глаза, наподобие опиума, сковывали тело, но стимулировали умственную деятельность. Полностью осознавая окружающую обстановку, я в то же время не просто слушал рассказ мистера Тинкера о возвращении из Яффы, а реально сопровождал его в этом путешествии. Когда наконец мы достигли того места, где ослик преподобного мистера Тинкера делает последний крутой зигзаг, обходя скалу, закрывающую вид впереди, и преподобный мистер Тинкер с удивлением и радостью окидывает взором простирающуюся перед ним панораму Иерусалима, я тоже увидел все это в деталях и подробностях. Я видел Иерусалим в глазах мисс Борджер.

Когда ее взгляд возобновил наконец привычную пляску по комнате и освободил меня от унизительного порабощения, я с облегчением поблагодарил про себя фортуну. Избавленный от этого странного воздействия, я даже посмеялся над собственной слабостью. «Фу! – сказал я себе. – Оказывается, ты отлично подходишь для проведения экспериментов молодыми леди с гипнотическими способностями».

– А кто она, эта мисс Борджер? – при первой же возможности поинтересовался я у супруги преподобного мистера Тинкера.

– Как? Вы не знаете? – удивилась наша добрая хозяйка. – Она дочь дьякона Борджера.

– А кто такой дьякон Борджер?

– Замечательный человек! Один из столпов прихода моего мужа. Правда, молодежь посмеивается над его всегдашней заторможенностью, утверждая, что он вот уже двадцать лет ходит по городу, не просыпаясь. Однако, уверяю вас, я не знала более душевного, более ревностного христиа…

Я резко отвернулся, заставив миссис Тинкер удивиться еще больше. Дело в том, что я вновь почувствовал на себе взгляд субъекта моего расследования. Мисс Борджер сидела в углу комнаты, в стороне от других гостей. Я решительно направился туда и сел рядом с нею.

– Вот это правильно, – сказала она. – Я хотела, чтобы вы подошли. Вам понравилось ваше путешествие в Иерусалим?

– Да. Благодаря вам?

– Может быть… Но в ответ вы тоже должны оказать мне услугу. Мне сказали, что вы ассистент доктора Мэкка из хирургического отделения колледжа. Там завтра практические занятия. Я бы хотела побывать на них.

– Как пациент? – уточнил я.

– Нет, – рассмеялась она, – как зритель. Вы должны найти способ удовлетворить мое любопытство.

Со всей возможной деликатностью я выразил свое удивление таким экстравагантным желанием молодой леди и намекнул, что ее появление в операционной вызовет скандал. Она тут же сказала, что может одеться мужчиной. Я объяснил, что отношения между медицинским колледжем и пациентами, которые соглашаются на хирургическую операцию в присутствии студентов, основаны на взаимном доверии. Поэтому с моей стороны было бы бесчестно провести туда кого-то постороннего, неважно – мужчину или женщину. Однако этот аргумент не произвел на нее впечатления. Тогда мне пришлось прямо и категорически отказаться от сотрудничества с нею в этом  предприятии.

– Что ж, ладно, – заметила она. – Придется поискать другой способ.

На следующий день я тщательно проверил операционную и убедился, что мисс Борджер не сумела туда тайком проникнуть. В назначенное время появились студенты, как всегда, шумные и беззаботные. Они сразу же устроились на самых нижних ярусах амфитеатра вокруг операционного стола и, достав блокноты, стали точить свои карандаши. Мне было знакомо каждое лицо в аудитории. Мисс Борджер здесь  наверняка не присутствовала.

Я запер дверь, ведущую в коридор, и проверил комнату  по другую сторону амфитеатра. Там в ожидании операции находились около дюжины взволнованных и удрученных пациентов,  а также их друзья, которые выглядели, пожалуй, еще более напуганными. Но ни мисс Борджер, ни кого-то похожего на нее в их числе я не заметил.

Наконец через свою личную дверь решительно вошел доктор Мэкк. Он внимательно осмотрел стол, на котором были разложены  готовые к употреблению инструменты,  и, убедившись, что все находится на своем месте, приступил к вводной лекции.

Как обычно, планировалось несколько несложных операций: две или три по поводу косоглазия, одна по поводу катаракты, удаление нескольких кист и опухолей, больших и маленьких, и ампутация размозженного большого пальца у железнодорожного кондуктора. После каждой операции я отводил пациентов обратно в комнату для ожидания и доверял заботам их друзей.

Последней в аудиторию вошла бедная старая леди по имени Уилсон, у которой одно из колен уже много  лет было сильно искривлено ревматизмом. В подобных случаях лечение применяется простое и жестокое. Сустав выпрямляется с помощью грубой физической силы.

Миссис Уилсон категорически отказалась от анестезии. Ее уложили навзничь на операционный стол, подложив под голову подушку. Коленный сустав закостенел под углом в двадцать–двадцать пять градусов от прямой линии. Как я уже сказал, корректируется такое отклонение прямым и сильным нажимом на колено сверху.

С помощью молодого хирурга большой физической силы доктор Мэкк приступил к процедуре. Такая операция считается одной из самых мучительных, которые только можно себе представить. Я встал в головах у пациентки, чтобы удерживать ее за плечи, если она попытается вырваться. Между тем, в ее состоянии после того, как ее положили на стол, произошли примечательные изменения. Если раньше она была очень встревожена, то теперь совершенно успокоилась. Она неподвижно лежала на спине, ее  направленные вверх глаза не двигались, веки отяжелели, словно в момент засыпания, а лицо застыло в полной безмятежности. Трудно было поверить, что она приготовилась испытать жесточайшую боль.

Правда, оценить ее удивительную храбрость я успел только мимоходом. Жестокая  операция началась. Хирург с помощником стали, не отрываясь и постепенно наращивая силу, давить на закостеневшее колено. Вероятно, даже испанская инквизиция не применяла методов, причиняющих более страшные физические муки, чем те, которые испытывала сейчас эта женщина. Однако ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Она  по-прежнему дышала легко и размеренно, на лице сохранялось выражение покоя, а в тот момент, когда страдания должны были достигнуть максимума, я увидел, что глаза у нее закрылись, и она мирно уснула.

В этот же миг огромные усилия хирургов возымели успех. Закостенелый сустав поддался, и раздался отвратительный звук – неописуемый скрип и скрежет костей живого человека. Он был так ужасен, что даже старый хирург, чьи чувства притупились за годы   подобных операций, побледнел и изменился в лице. Искривленный сустав встал на место, и нога стала такой же прямой, как и здоровая.

А следом за этим ужасающим звуком я вдруг услышал легкий звенящий смех.

Свет на операционный стол, стоящий в углублении посреди операционной, падал сверху. Расположенная прямо над столом шахта размером в пять или шесть квадратных футов уходила через чердачный этаж здания к прозрачному фонарю на крыше. Шахта была такой глубокой и узкой, что люк над нею можно было увидеть только с ограниченного пространства непосредственно вокруг стола.

Смех, поразивший меня, исходил откуда-то сверху. Если бы его услышал кто-то еще, кроме меня, он, вероятно, принял бы его за истерическую реакцию пациента. Но мое положение позволяло разобраться с этим лучше. Я инстинктивно взглянул наверх, туда, куда был направлен неподвижный взгляд миссис Уилсон.

Там, в квадратном окне, на фоне голубого неба я увидел голову и шею мисс Борджер. Рама светового фонаря была сдвинута, чтобы дать доступ свежему воздуху. Молодая женщина, видимо, лежала на плоской крыше. Оттуда она могла прекрасно видеть все, что происходило на операционном столе. Лицо у нее горело живым интересом и отражало простодушное удивление, смешанное с восторгом. Когда я посмотрел на нее, она весело кивнула мне и приложила палец к губам, призывая хранить молчание. Возмущенный, я  торопливо отвел взгляд. После того что случилось вчера вечером, я боялся под влиянием ее глаз вновь потерять самоконтроль.

Отрезая острыми ножницами конец повязки, доктор Мэкк прошептал мне:

– Совершенно беспрецедентно! Никаких признаков потери сознания, никаких следов функциональных нарушений. Она просто уснула спокойным сном в тот момент, когда невыносимая боль свела бы с ума даже крепкого мужчину.

Закончив дела в операционной, я тут же отправился на крышу здания. Когда я протиснулся через люк, мисс Борджер поднялась на ноги и без малейших признаков  смущения двинулась мне навстречу. Лицо у нее светилось от удовольствия.

– Ведь правда это было великолепно? – протягивая мне руку, с улыбкой спросила она. – Я даже слышала, как притирались и крошились кости!

Я не стал пожимать ей руку.

– Как вы сюда попали? – спросил я, избегая ее взгляда.

– Очень просто! – пояснила она, заливаясь серебристым смехом. – Я пришла очень рано, на рассвете. Сторож оставил дверь приоткрытой, и, пока он ходил в погреб, я проскользнула внутрь. Все утро я провела там, где делают вскрытия. А когда студенты стали подниматься по лестнице, забралась сюда, на крышу.