Текст книги "Стратегия. Логика войны и мира"

Автор книги: Эдвард Николае Люттвак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Мир может превратиться в войну разными способами, несмотря даже на то, что он – лишь отрицательная абстракция, которая не может содержать в себе никаких саморазрушительных феноменов, в то время как война содержит в себе разрушение, которое в конечном счете разрушает ее саму. Тем не менее мирные условия, то есть отсутствие войны, могут создать предпосылки к ней: например, вынуждая миролюбивую сторону отказаться от содержания внушительных средств защиты или поощряя возможных агрессоров замыслить войну. Часто в истории бывало так, что мир приводил к войне, потому что его условия делали возможными демографические, культурные, экономические и социальные перемены, коренным образом изменяющие тот баланс сил, на котором прежде мир и держался. Само по себе состояние мира не несет чего-либо, вызывающего беспокойство, но в то же время оно способствует разностороннему развитию человеческих способностей и умонастроений независимо от тех факторов, которые препятствовали войне. Именно так было, когда немцы, славившиеся своим миролюбием, к 1870 году стали смотреть на себя как на воинственную нацию, по печальной аналогии с французами, которым еще предстояло перерасти свое воинствующее самосознание. Правительство Бисмарка возжелало войны, уповая на победу, тогда как французское правительство Наполеона III войны избежать не могло, ибо не могло признать, что Германия стала более сильной державой.

Преображение умонастроений, создающее чреватое войной отличие истинного положения дел в стране от ее представления о себе, должно иметь глубокие причины. Но следствие вполне очевидно: то, что некогда считалось приемлемым, теперь вызывает невыносимое раздражение; престиж, некогда сочтенный достаточным, начинает ощущаться как унижение; на то, что некогда казалось неосуществимой мечтой, начинают смотреть как на вполне реальную цель. Так, во время долгого постнаполеоновского мира баланс военных сил между великими державами, воспрещавший войну, был нарушен с появлением железных машин на угле и на паре в ходе промышленной революции. Они создали новый, ведущий к войне баланс сил между Пруссией и империей Габсбургов к 1866 году; между Пруссией и Францией – к 1870-му; между Российской и Османской империями – к 1876-му; между Японской империей и Китаем – к 1894-му; между США и Испанией – к 1898-му; и между Японией и Россией – к 1905 году. В каждом из этих случаев страна, извлекающая большую выгоду из роста промышленности, окрепла до такой степени, что уже не могла принять раздел власти и контроля, унаследованный от доиндустриальной эпохи. В каждом из этих случаев агрессор рассчитывал на свою победу, и в каждом из этих случаев его расчеты оказывались верными.

На войне способность к дальнейшему продолжению действий в конце концов ограничивается саморазрушением войны: будь то вследствие систематических бомбардировок промышленных предприятий, как во Второй мировой, или в силу преобладания числа убитых над естественным ростом населения боеспособного возраста, как в битвах безымянных кланов и племен с самого начала истории. Напротив, в мирное время любая форма человеческого прогресса, кроме одной (см. ниже) повышает способность к ведению войны, причем асимметрично, тем самым нарушая баланс военных сил, некогда поддерживавший мир. Если бы мир не приводил к войне, тогда войны не было бы вообще – ибо война не может продолжать самое себя.

Наступление постгероической эры

Итак, если бы мир не приводил к войне, тогда войны не было бы вообще. Но в последнее время начали появляться исключения из этого правила: в обществе начинают происходить перемены, которые удерживают правительства от войны, предполагающей неизбежные жертвы. Они являются вторичными последствиями роста процветания, который, в свою очередь, сам является вторичным последствием мира. В прошлом процветание само по себе поощряло войну – в первых рядах стран-агрессоров были именно экономически развитые страны: Пруссия, а не империя Габсбургов в 1866 году; опять же, Пруссия, а не Франция в 1870-м; Российская империя, а не Османская в 1876-м; Япония, а не Китай в 1894-м и США, а не Испания в 1898 году. Но нынешнее развитие – иного рода. Оно обогащает не только страны, но и большинство их населения, оно не только обогащает общество, но и глубоко меняет его в демографическом и культурном смысле.

По классическому определению, великие державы – это государства, достаточно сильные для того, чтобы вести войну собственными силами, то есть не полагаясь на союзников. Но это определение ныне устарело, поскольку сегодня вопрос заключается не в том, как можно воевать, с союзниками или без оных, а в том, можно ли вообще вести войну – разве что на отдаленном расстоянии, только техническими средствами, не подвергаясь серьезному риску понести какие-либо потери. Ибо получается следующее: до сих пор по умолчанию предполагалось, что статус великой державы подразумевает готовность применять силу всякий раз, когда это выгодно, спокойно принимая при этом боевые потери – конечно, до тех пор, пока их численность будет пропорциональна масштабам завоеваний.

В прошлом это условие было слишком самоочевидным и слишком легко выполнимым для того, чтобы заслуживать упоминания со стороны как практиков, так и теоретиков. Хотя великие державы обычно могли полагаться скорее на устрашение, чем на реальную битву, это было возможно лишь потому, что как данность принималось следующее: они прибегнут к силе всякий раз, когда пожелают, и перспектива неизбежных жертв их не устрашит. Кроме того, великая держава не могла ограничить применение силы лишь теми ситуациями, в которых опасность грозила ее подлинно «жизненным» интересам, то есть интересам выживания. Это было незавидным уделом малых держав, которым, с их скромными военными силами, приходилось сражаться только для того, чтобы защитить себя, не смея надеяться на большее. С великими державами дело обстояло иначе. Они могли оставаться «великими» лишь при условии, когда в них усматривали желание и способность прибегнуть к силе даже ради того, чтобы отстоять интересы, далекие от жизненных, что бы это ни было: отдаленные владения или расширение сфер влияния. Потерять несколько сотен солдат в каком-нибудь малозначимом деле, потерять несколько тысяч в небольшой войне или экспедиционной кампании было прежде вещью вполне заурядной для великих держав.

Достаточно вспомнить о том, как американцы немедленно покинули Сомали после потери 18 солдат в октябре 1993 года, чтобы выявить нереальность концепции великой державы в наши дни. К своей славе или к своему стыду, американцы могли делать любые, даже более масштабные выводы из этого события (а также из подобных событий на Гаити и в Боснии), сохраняя за собой право на особую впечатлительность, которая вынуждает к полной перемене своей политики после убийства 18 профессиональных солдат-добровольцев. Добавим, что это были солдаты из той страны, где смерть от огнестрельного оружия регистрировалась каждые 14 минут. Однако это вовсе не исключительно американское достоинство (или бедствие – как посмотреть).

В то время, когда американцы отказались сражаться в Могадишо, Британия и Франция (не говоря об еще одной предположительно великой державе, то есть о Германии) отказались рисковать своими солдатами ради отражения агрессии в бывшей Югославии. Более того, опасаясь боевых действий против своих солдат, эти две страны с огромной неохотой, лишь через два года ужасных зверств, наконец дали согласие на тщательно ограниченную угрозу бомбардировок самолетами НАТО с разрешения ООН, которые и произошли в феврале 1994 года. Разумеется, и у Британии, и у Франции, и у любой другой европейской державы «жизненных» интересов в бывшей Югославии было не больше, чем у США в Сомали. Но в том-то и заключается суть вопроса: исторические великие державы рассматривали бы раздробление Югославии не как досадную проблему, которой необходимо избежать, а скорее как возможность, которой нужно воспользоваться. Приводя в качестве пропагандистского оправдания необходимость защитить население, подвергшееся нападению, выдвигая в качестве своего мотива восстановление закона и порядка, они вмешались бы, чтобы определить зоны своего влияния, как в свое время действительно поступали настоящие великие державы прошлого. (Даже Россия, страшно ослабленная поражением в войне и революцией, оспаривала аннексию Боснии и Герцеговины, совершенную Австро-Венгерской империей в 1908 году.) Тогда так называемый вакуум власти в распадающейся Югославии был бы немедленно заполнен, что привело бы к ущемлению амбиций местных малых держав и к огромным преимуществам для местного населения и для мира.

Причину же того, почему ничего подобного не произошло перед лицом зверств, не виданных со времен Второй мировой войны, обсуждать излишне: просто ни одно европейское правительство не желало рисковать своими солдатами в битве больше, чем правительство США. О Японии же сказать в этом смысле буквально нечего.

Отказ мириться с потерями в бою не ограничивается странами с действующей демократией. Советский Союз еще был страной с режимом тоталитарной диктатуры, когда пустился в афганскую авантюру, выдержанную в сверхклассическом стиле великой державы, – лишь для того, чтобы обнаружить, что даже его строго регламентированное общество не станет мириться с проистекающими из этого потерями. В то время сторонние наблюдатели были определенно озадачены минимализмом советской стратегии театра военных действий в Афганистане. Предприняв сначала попытку установить контроль над всей территорией страны (попытку, от которой вскоре отказались), Советская армия удовольствовалась защитой лишь самых крупных городов и соединяющих их дорог, уступив почти всю остальную страну партизанам. Равным образом эксперты-наблюдатели были поражены благоразумной тактикой советских войск на местности. Если не считать небольших отрядов коммандос, они в основном оставались в укрепленных гарнизонах, зачастую не делая вылазок даже в тех случаях, когда партизаны в открытую действовали поблизости. Распространенное объяснение тогда было таким: советские командиры не решаются положиться на своих плохо обученных солдат-призывников. В действительности же советские штаб-квартиры подвергались постоянному и сильному давлению из Москвы, требовавшей избегать потерь любой ценой.

Тот же самый пример позволяет нам упразднить еще одно, очень поверхностное, объяснение отказа смириться даже с самыми скромными боевыми потерями: влияние телевизионных трансляций. По широко распространенному мнению, американский опыт прямых полноцветных телерепортажей – муки раненых солдат, переживания родственников, мешки для трупов в каждом эпизоде, от Вьетнама до Сомали, – оказался решающим в формировании благоразумной тактики и осторожной стратегии. Снова и снова говорилось о том, что картины человеческих страданий, передаваемые напрямую, действуют несравненно сильнее, чем печатное слово или даже радиорепортаж. Но населению Советского Союза никогда не давали возможности смотреть какие-либо телепередачи о войне, снятые в американском стиле, и все же реакция советского общества на потери в афганской войне была точно такой же, как реакция американцев на потери в войне во Вьетнаме. А ведь в обоих случаях общее число жертв за десятилетие и больше было меньше, чем даже за один-единственный день битвы в ходе войн прошлого, – тем не менее и этого хватило, чтобы нанести глубокие душевные травмы.

Поэтому нам нужно поискать другое, более основательное объяснение, которое может быть верным как при демократическом_правлении, так и без него, как при наличии неконтролируемых военных репортажей, так и в их отсутствие. И действительно, одно такое объяснение имеется – это демографическая база современных постиндустриальных обществ. В семьях, составлявших население исторических великих держав, четыре, пять или шесть детей были нормой, а семь, восемь или девять встречались чаще, чем современные один, два или три. С другой стороны, показатели детской смертности тоже были высоки. В те времена, когда было вполне нормальным потерять одного или более детей вследствие болезни, утрата еще одного сына на войне имела совсем иной смысл, чем для современных американских и европейских семей, где в среднем рождается по 2,2 ребенка или меньше того, причем ожидается, что все они выживут, и каждый из них представляет собой значительно большую долю семейного эмоционального капитала.

Как показали некоторые исторические исследования, смерть сама по себе была гораздо более нормальной частью человеческого опыта, когда ее правомерность признавали не только в отношении очень старых людей. Потерять по какой-либо причине молодого члена семьи, конечно, всегда было трагедией; и все же его смерть в бою не считалась таким уж чрезвычайным и неприемлемым событием, как теперь. В США те родители, которые по меньшей мере одобряют решение детей поступить на службу в армию, то есть выбрать карьеру, посвященную войне и подготовке к ней, ныне зачастую реагируют с удивлением и гневом, когда их детей действительно посылают туда, где может произойти сражение. Раны и смерть кажутся им скорее возмутительным скандалом, нежели профессиональным риском.

У итальянцев (в этом смысле – возможно, самой постиндустриальной нации, и, конечно же, с самым низким уровнем рождаемости в Европе) есть особое словечко для такой реакции: «мамизм» (mammismo). Эта позиция, как ее ни называй, оказывает значительное влияние на политику, властно сдерживая применение силы. И опыт СССР в Афганистане доказывает, что это сдерживание может стать действенным даже без влияния СМИ, охочих до того, чтобы делать всеобщим достоянием горе частных людей, и без парламентариев, готовых идти на поводу у безутешных родственников. В самом деле, опыт СССР показывает, что дело обстоит почти так же, даже если число жертв хранится в тайне благодаря строжайшей цензуре, – ужасные слухи об огромных потерях разносятся все равно. В 1994 году, когда демократическая Российская Федерация приняла и свободную прессу, и «громкий парламент», отказ от дальнейших военных потерь прервал подавление провозгласившей независимость Чечни. В России изменилось все, кроме общества, не желающего больше мириться с тысячами жертв ни по какой причине, – даже ради того, чтобы наказать мало кому симпатичных чеченцев. (Вторая чеченская война в 1999 году велась по большей части артиллерийскими обстрелами и бомбардировками с воздуха, с упором на тяжелую бронетехнику, при том что наземных боестолкновений было очень мало, а потери свелись к абсолютному минимуму: всего несколько сотен человек к концу года.)

Современное отношение к жизни, смерти и боевым потерям не сводится к реакции родственников и друзей тех, кто проходит действительную военную службу. Это отношение разделяет все общество везде и всюду (кажется, его разделяла даже советская элита), так что налицо крайнее нежелание мириться с возможными потерями, которые стали гораздо значимей, чем во времена, когда общая численность населения была, пожалуй, куда меньше, но семьи куда больше. Что же тогда сказать о войне в Персидском заливе – или, если угодно, о войне, затеянной Британией ради отвоевания Фолклендских островов? Разве опыт этих войн не подсказывает гораздо более простого объяснения? А именно – все зависит от предполагаемой важности предприятия, от объективной стоимости того, что ставится на кон, или (что более реалистично) – от способности политических лидеров оправдать необходимость войны. В конце концов, даже во время Второй мировой войны военнослужащие горько сетовали, если их отправляли на фронты, которые считались второстепенными, и быстро присваивали им эпитет «забытые» (почти официальное название Бирманского фронта в 1944 году). Конечно, сражениям и связанным с ними жертвам противятся тем сильнее, чем менее убедительны официальные оправдания. Поэтому может показаться, что новая семейная демография и проистекающий из нее «мамизм», по большому счету, не относятся к делу, и важно лишь то, что было важно всегда: значительность интересов, которые ставятся на кон, политическая оркестровка события и лидерство.

В этих возражениях, несомненно, есть некий резон, но они не вполне убедительны. Прежде всего, если жизни людей можно подвергать опасности в ситуациях, занимающих выдающееся место на национальной сцене, то лишь в тех случаях, когда кризис достиг крайней остроты, то есть либо при непосредственной угрозе войны, либо когда она уже идет. А это само по себе исключает наиболее эффективное применение силы – скорее раньше, чем позднее, скорее в меньших масштабах, чем в больших, скорее для того, чтобы предотвратить эскалацию, чем для того, чтобы действительно воевать.

Еще важнее другое: использовать силу лишь тогда, когда налицо убедительное оправдание тому, подходит скорее малым государствам, подвергающимся угрозе. Для великой державы это слишком стеснительное условие. Великая держава не может быть таковой, если не выдвигает всевозможных притязаний, выходящих далеко за рамки ее непосредственной безопасности, чтобы защитить своих союзников и клиентов, а также отстоять другие интересы, не являющиеся для нее жизненно важными. Поэтому она должна идти на риск войны с целями, которые вполне могут быть неясными, – возможно, в малоизвестных отдаленных землях, в таких ситуациях, когда воевать она не вынуждена, но сознательно делает такой выбор.

Несомненно, даже сегодня выдающиеся усилия исключительно решительных лидеров, искусных в политическом руководстве, могут соответственно расширить область свободы их действий, отчасти преодолевая нежелание идти на жертвы. Именно это случилось и во время войны в Персидском заливе в 1990–1991 годах, и раньше, при отвоевании Фолклендских островов: эти предприятия были бы невозможны, если бы не исключительное лидерство президента Буша и премьер-министра Маргарет Тэтчер. В действительности решающим фактором стало именно это, а не очевидная важность задачи воспрепятствовать Ираку взять в свои руки контроль над саудовской и кувейтской нефтью или же незначительность Фолклендских островов для каких бы то ни было практических целей. (Еще одна иллюстрация того, что «объективная» ценность интересов, ставящихся на кон, может не играть никакой роли.)

Лидерство действительно важно, но повседневное существование великой державы не может зависеть от более или менее случайного наличия исключительного военного лидерства. Более того: следует вспомнить, что весьма низкое мнение о боевой мощи Аргентины (во всяком случае, недооценка силы аргентинских ВВС) и проистекающая из этого вера в то, что жертв будет очень мало, стали ключевыми моментами в решении Британии начать войну на Фолклендах. Схожим образом стремление снизить численность жертв было лейтмотивом всей войны в Персидском заливе, начиная с первой операции «Щит пустыни», которая сначала подавалась как сугубо оборонительная, заканчивая внезапным решением свернуть наземную войну, как только иракцы ушли из Кувейта, а Саддам Хусейн еще оставался у власти. (Правда, имелись и другие причины отказаться от атак на иракскую армию, а именно страх того, что если армия Ирака будет полностью уничтожена, угроза будет исходить от Ирана.) Как бы то ни было, представляется ясным, что свобода действий, обретенная благодаря успешному лидерству, все еще довольно узка – нетрудно догадаться, что довелось бы испытать президенту Бушу, если бы число жертв за всю войну в Персидском заливе достигло уровня одного-единственного дня серьезной битвы в любой из двух мировых войн.

Данные новой семейной демографии свидетельствуют, что ни одна из развитых стран с низким уровнем рождаемости больше не может играть роль классической великой державы: ни США, ни Россия, ни Британия, ни Франция, ни, тем более, – Германия и Япония. Иные из них еще обладают атрибутами военной силы или экономической базой для развития военного потенциала, но их общество настолько не переносит жертв, что в действительности демилитаризовано или близко к этому.

Если оставить в стороне самооборону и такие исключительные случаи, как война в Персидском заливе, общество согласно мириться только с такой войной, которую можно вести одними лишь бомбардировками на дальние расстояния, не подвергая риску солдат на суше. Многого можно добиться с помощью ВВС, подвергая риску жизни лишь немногих солдат; ВМФ тоже может быть иногда полезен; уже сейчас есть некоторые виды роботизированного оружия, и их будет еще больше. Но Босния, Сомали и Гаити напоминают нам, что типичное для великой державы занятие, «восстановление порядка», все еще требует сухопутных войск. В конце концов, без пехоты, пусть и механизированной, не обойтись – а теперь ее применяют очень мало, опасаясь жертв. Конечно, страны мира с высоким уровнем рождаемости пока все же могут воевать по собственному выбору, и в последние годы некоторые из них так и поступали. Но даже у очень немногих из этих государств, обладающих боеспособными вооруженными силами, нет других ресурсов, которыми располагают великие державы – например, возможности вести военные действия на дальних расстояниях или широкой сети разведки.

Ко времени написания этой книги военные власти США и Европы все еще вынуждены бороться с постгероическими ограничениями, само существование которых они склонны отрицать. Командование сухопутных войск (а в случае США – также и морской пехоты) не может смириться с тем, что их боевой личный состав стал по большей части неприменим в сражении, если не считать крайне редкой ситуации оборонительной войны. Представления держав о самих себе, господствующая культура, а также грубо материальные бюрократические интересы в получении неиссякающих бюджетных средств – все это препятствует признанию постгероических реалий. Взамен по-прежнему притязают на то, что войска, классифицируемые как боеготовные, действительно готовы к бою. Конечно, это порождает проблемы, когда на деле предстоит сражение, пусть даже самое незначительное. Так, в 1998 году гражданские власти США стали требовать поимки Радована Караджича и Ратко Младича, выступавших соответственно как политический и гражданский вожди боснийских сербов во время гражданской войны в Югославии, и дальнейшего суда над ними. Оба они были объявлены военными преступниками, несущими личную ответственность за страшные зверства.

В рамках созданного именно ради этого случая подразделения под кодовым названием «Янтарная звезда», действия которого планировались в НАТО, Агентство национальной безопасности США (специализировавшееся на удаленной электронной разведке), Балканская специальная группа ЦРУ (отвечающая за операции на месте), агенты ФБР и отряд судебных приставов из США (специалистов по конвоированию арестованных) получили задание вести постоянное наблюдение над обеими целями. Особой сложности это не составляло, потому что Караджич, которого трудно было не узнать, то и дело проезжал через КПП армии США в тогдашней Боснии, причем совершенно беспрепятственно, ибо военные командиры США старались избегать конфронтации с боснийскими сербами. В то же время Объединенный комитет начальников штабов США уполномочил Особое оперативное командование, которое отвечает за подразделения коммандос и отборные элитные войска, спланировать захват – совместно с руководством британских сил специального назначения. Был тщательно и во всех подробностях подготовлен Приемлемый план, предусматривавший применение всей полноты имеющихся средств. Хотя Караджич обычно передвигался с небольшим эскортом, снабженным лишь легким вооружением, а о Младиче было известно, что он живет как обычный горожанин в Белграде, Объединенный комитет настаивал на полномасштабной операции, чтобы избежать опасности, которой могли подвергнуться коммандос. Объединенный штаб, приданный командующим видами вооруженных сил и представляющий все четыре рода войск, то есть сухопутные, ВМФ, морскую пехоту и ВВС, потребовал, чтобы рейды проводились значительно превосходящими силами, дабы избежать опасностей, заложенных в любой маломасштабной операции с участием коммандос.

Более года и десятки миллионов долларов были потрачены на эту подготовку. Но, когда все, наконец было готово, Объединенный комитет начальников штабов США отказался дать «добро» на эту миссию, сославшись на то, что боснийские сербы могут отомстить, напав на солдат США, несущих обязанности миротворцев в Боснии[54]54
  Источник: Weiner, Tim. US Cancels Plans for Raid on Bosnia to Capture 2 Serbs («США отказываются от планов рейда в Боснию для захвата двоих сербов»). New York Times, July 26, 1998. P. 1.6.


[Закрыть]. С начала и до конца решающим пунктом в размышлениях военного командования США была возможность жертв – даже самых незначительных.

В прошлом страны, не желающие нести потери в сражениях, обращались к услугам наемников: как чужеземных, так и местных добровольцев, отколовшихся от своей нации. Совершенно справедливо отмечалось, что США, равно как и другим постгероическим обществам, следовало бы перенять модель Британии в обращении с гуркхами, то есть нанимать солдат, желающих сражаться в странах с иными, подходящими для этого культурами, – если не вербовать добровольцев в самом Непале, как по-прежнему делает британская армия. Пусть и наемники, эти бойцы могли бы обладать высокой квалификацией, а общее этническое происхождение обеспечило бы их сплоченность. На практике гуркхи или равноценные им солдаты должны были бы составить пехоту под командованием «настоящих» американских или европейских офицеров, которые предоставили бы также более совершенные в техническом плане формы боевого обеспечения, гораздо менее подверженные риску в сражении. Другой возможный вариант – воспроизвести модель французского Иностранного легиона с американскими или европейскими офицерами, командующими подразделениями, составленными из иностранных или утративших национальную принадлежность добровольцев. При обеих схемах политическая ответственность за жертвы значительно снизится, а то и вовсе упразднится. Между прочим, США действительно набирали туземные наемные подразделения для войны в Индокитае, причем с удовлетворительными результатами, а американские сухопутные войска нанимали отдельных иностранных добровольцев для своих сил специального назначения, базирующихся в Европе, тогда как Британия и Франция до сих пор применяют свои модели, пользуясь услугами гуркхов и Иностранного легиона. Так что ни та, ни другая схема не является столь причудливой, сколь могла бы показаться на первый взгляд.

Но, конечно, от военачальников, отрицающих само существование этой проблемы, едва ли приходится ожидать, что они станут считаться (а тем более мириться) с такими унизительными для их достоинства мерами. Взамен было найдено компромиссное решение: прицельные бомбардировки и обстрелы – как крылатыми ракетами с дальних дистанций, так и посредством пилотируемых бомбардировщиков, также оснащенных управляемым оружием.

24 марта 1999 года, когда США и восемь их союзников, стран – членов НАТО, начали бомбардировки Союзной Республики Югославии, объединявшей Сербию и Черногорию, чтобы вынудить ее вывести войска из Косова, мир стал свидетелем начала первой войны, которая велась по постгероическим правилам: никаких жертв в рядах сражающихся. От них уже не требовалось ничего более опасного, чем запускать крылатые ракеты с дальнего расстояния или наносить удары управляемым оружием с безопасных высот – и никаких намеренных атак на вражеское население!

Итогом одиннадцатинедельных бомбардировок стала первая в истории победа, одержанная исключительно военно-воздушными силами, без каких-либо военных действий на земле. Ретроспективно это пролило свет на войну в Персидском заливе в 1991 году, в которой значительная победа ВВС была подпорчена запоздалым вмешательством сухопутных войск. Кроме того, победа ВВС в войне в Косове была одержана пилотами, которые совершали полеты в условиях более безопасных, чем пассажиры некоторых авиалиний «третьего мира», а также расчетами, запускавшими крылатые ракеты с кораблей и подводных лодок, находившихся очень далеко от зоны прямых военных действий. Систематическое вызывание помех и сбоев в работе радаров слежения и радиолокационных станций наведения ракет, значительная сосредоточенность атак на объектах ПВО и, прежде всего, большая высота ведения бомбардировок (15 000 футов, т. е. более 4,5 км), далеко за крайними пределами досягаемости для зениток и ракет визуального наведения, – все это делалось ради того, чтобы сократить потери среди пилотов, пусть даже ценой промахов мимо точных целей. В итоге сбит был только один самолет «стеле» F-117 ВВС США, причем его пилот успешно катапультировался, и вскоре его спасли. Так что вся война прошла без единой жертвы в бою – подлинный триумф постгероических методов ведения войны.

Но война в Косове показала также стратегические ограничения сражений исключительно посредством дальних бомбардировок, не имеющие никакого отношения ни к неизбежному проценту ошибок в выборе целей и наводке оружия, ни к сугубо техническим сбоям и авариям.

Прежде всего, как будет подробно обсуждаться далее, война, которая ведется только прицельными бомбардировками, неизбежно представляет собою медленный и мучительный процесс обнаружения, выбора и разрушения одного объекта за другим. Пока бомбардировки продолжаются, невозможно предугадать, сколько еще объектов будет обнаружено, выбрано и разрушено, прежде чем враг решит сдаться, – даже в том случае, если налицо некое соотношение между общим числом разрушений и продвижением к желанному итогу. Если цель бомбардировок не заключается в том, чтобы лишить врага каких-то специфических возможностей или видов оружия, чего можно достичь физически и в одностороннем порядке, успех кампании бомбометания должен зависеть от решения врага признать свое поражение. А оно, в свою очередь, может быть принято лишь вследствие комплексного политического процесса, в котором воздействие бомбардировок сочетается со всевозможными иными факторами, включая культурные особенности и историческую память, внутреннюю политику принятия решений, одновременные угрозы или поддержку со стороны других держав, и многое другое.

Культурные особенности определить трудно, принятие решений врагом может быть окружено завесой секретности, а политическое давление с иных сторон – оставаться неизвестным. Поэтому нет уверенности в том, что политическая теория, согласно которой ведутся бомбардировки, то есть представление о том, что разрушение объектов X обеспечит решение Y, верна. Конечно, если после долгих бомбардировок одна теория оказывается ложной, можно испробовать другую. Например, в начале войны в Косове бомбардировки были символическими, в основном с объектами ПВО в качестве целей, согласно теории о том, что правительству Слободана Милошевича достаточно лишь убедиться в решимости НАТО, чтобы объявить о капитуляции. Когда этого не произошло, в апреле бомбардировки стали значительно интенсивнее и сосредоточивались на военных заводах, складах, базах и казармах, согласно теории о том, что сербское военное командование окажет давление на правительство, которое смирится с оставлением Косова, чтобы сохранить уцелевший военный потенциал. Однако в мае 1999 года для того, чтобы сделать повседневную жизнь населения как можно более трудной, были разрушены и гражданские инфраструктуры – электростанции и мосты. Это соответствовало третьей теории, по которой правительство Милошевича вовсе не считалось недемократическим и должно было согласиться с требованием сдаться под давлением общественности, чья жизнь становилась все тяжелее и тяжелее.