Текст книги "Фарос и Фариллон"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

ФАРИЛЛОН
Элиза в Египте

I

Когда летом 1779 года веселая и чуть язвительная миссис Элиза Фэй[62] прибыла в Александрию, город был в полном упадке. Слава античного времени померкла, а блага современности еще не появились. Исчезли храмы и статуи, исчезли дворец Клеопатры и библиотека Каллимаха[63], пал Фарос, и на смену ему пришел невзрачный Фариллон, занесло илом Септастадион[64], между тем как их преемники – отели, клубы, осушительные каналы и роскошные муниципальные здания – еще дремали во чреве времени, которое ничем не удивишь.

Миссис Фэй сопровождал муж – неудачливый адвокат, надеявшийся приобрести состояние на Востоке. Судно, на котором они прибыли, принадлежало христианину, поэтому ему был запрещен заход в Западную гавань, и им пришлось высадиться на берег недалеко от того места, где в более просвещенные дни будет заканчиваться трамвайная линия Рамле. Все здесь было варварским, если не считать двух больших обелисков: стоящего и поваленного; то были Иглы Клеопатры, еще не перевезенные в Нью-Йорк и в Лондон. В этом унылом месте английскую чету встретил прусский консул, некий мистер Бренди; он нашел им жилье, но сообщил плохие новости, – «прискорбную историю», как пишет миссис Фэй своей сестре. Между Каиром и Суэцом, на том самом пути, по которому они собирались ехать, был ограблен караван и несколько человек убито. Миссис Фэй это взволновало самым серьезным образом, но от осмотра достопримечательностей она не собиралась отказываться. Если она приехала в Александрию, то уж полюбуется ею! В первую очередь Иглами Клеопатры. Что означают нанесенные на них иероглифы? Она обратилась с этим вопросом к мистеру Бренди; но консул, в лучших традициях левантийцев, «видимо, знал не больше, чем мы». Его любезность была безграничной. На следующий день он добыл ослов – так как приезжие были христиане, лошадей им не полагалось – и вся компания, возглавляемая янычаром с обнаженной саблей, быстро проехала три мили по пустыне до колонны Помпея. На современных людей колонна Помпея не производит особого впечатления. Вокруг все имеет запущенный вид, турникет приводит в уныние; известно, что колонна относится не ко временам Помпея, а к эпохе Диоклетиана[65]. Миссис Фэй отнеслась к колонне с большим великодушием.

Хотя колонна ничем не украшена, ее пропорции так совершенны, что внушают каждому благоговение, которое переходит в тихую печаль, когда подумаешь о том, что прославленный герой, чье имя она носит, был на этом самом берегу предательски убит лодочниками, переправлявшими его в Александрию. Его несчастная жена стояла на только что покинутом им судне и, как мы легко можем себе представить, с невыразимым волнением наблюдала за его отплытием. Каковы же были ее страдания при виде ужасного события!

Придет время, и сама миссис Фэй, будет наблюдать без особого волнения за убийством мистера Фэя. Ее Энтони – ибо именно так его звали – доставлял ей одни неприятности, и в конце концов она была вынуждена развестись с ним. Но от этих серьезных тем давайте перейдем лучше к «уморительному происшествию», случившемуся с мистером Бренди по дороге к развалинам дворца Клеопатры. Это был очень крупный и тучный мужчина, и осёл, воспользовавшись удобным случаем, выскользнул из-под него, а консул остался сидеть на песке, расставив ноги! Что же касается дворца Клеопатры, то он не был подлинным, но подлинным было внушаемое им чувство.

Я не помню, чтобы подобное зрелище приводило меня когда-нибудь в такое волнение. Я стояла посреди развалин, предаваясь размышлениям, которые породила во мне столь унылая картина, и в конце концов мне стало казаться, что я вижу прежнюю владелицу дворца среди роскошных пиршеств со своим страстным возлюбленным, Марком Антонием, который ради нее пожертвовал всем.

Письмо заканчивается описанием приема в доме у Бренди – откровенно ядовитым, злым описанием. Элиза – дитя своего века: притворно-возвышенные чувства прикрывают интерес к бытовым мелочам и сатире.

Нас очень любезно приняла миссис Бренди, уроженка здешних мест; она немного говорит по-итальянски, поэтому нам удалось вести нечто вроде разговора. По случаю нашего приезда она надела забавнейший пестрый наряд; темнолицая, низенькая, настоящая коротышка, она показалась мне каким-то никогда дотоле невиданным, причудливым, роскошно украшенным чурбаном. Голова у нее была повязана косынкой, расшитой шнурами с очень крупными блестками, перемежающимися жемчужинами и изумрудами; шея и грудь были украшены так же. Прибавьте ко всему этому вышитый пояс с двумя золотыми пряжками, величиной, по-моему, не меньше четырех квадратных дюймов, огромные серьги и большую брильянтовую ветку на лбу – и вы, бесспорно, согласитесь, что фигуру она являла собой весьма блестящую. Нам представили и их славную дочку – девочку лет семи, украшенную в том же стиле, но, несмотря на нелепый пышный наряд, она все равно выглядела хорошенькой. В общем, я была довольна обеими, и матерью, и дочерью; выражение их лиц и их поведение отличалось добротой, а чужеземца в чужой стране (а ведь именно таковыми мы и были) любые незначительные знаки внимания утешают и успокаивают; в особенности, когда чувствуешь вокруг себя враждебность, которую поневоле ощущает здесь каждый европеец. По сравнению с неотесанными, грубыми людьми, управляющими этой страной, я чувствовала себя запросто среди уроженцев Франции и, сказала бы даже, Италии.

Перед расставанием наш хозяин подал нам книгу, содержавшую записи, которые свидетельствовали о его вежливости и внимании к путешественникам; они были подписаны многими влиятельными лицами. Мистеру Фэю и мне было тоже предложено поставить свои подписи в этом списке, Мы исполнили его просьбу, но были удивлены, что джентльмену в его положении приходится прибегать к такому приему, который не может не унизить его в глазах гостей.

Последнее замечание довольно язвительное, если принять во внимание, как много консул сделал для нее. Но ведь она и есть язва, энергичная, наблюдательная, но язва.

II

Невзирая на погоду и слухи об ограбленных караванах, Элиза заставила своего мужа как можно скорее отправиться вглубь страны, и теперь пришло время немного рассказать об их приключениях. Нашим путеводителем будет ее перо. Оно прокладывает себе путь сквозь препятствия; единственное, что сдерживает его хозяйку, это страх перед турецким цензором и желание скрыть от друзей на родине дурные предчувствия. Стоит случиться несчастью, и она его описывает. Но к будущему она всегда относится с доверием, оптимистически, и ее доблестная решимость мириться с трудностями придает очарование характеру этой особы, в иных обстоятельствах несимпатичной.

Супруги Фэй избрали путь по реке. Так как канал Эль-Махмудия еще не был прорыт, им пришлось морем добираться до Розеттского устья Нила[66]. Они чуть не потонули на мелководье, но едва они его миновали, как от берега внезапно отделилась лодка с грабителями, и мистеру Фэю пришлось стрелять в них сразу из двух пистолетов. Они ушли от преследователей и быстро достигли Розетты, в те времена более значительного и, по-видимому, гораздо более опрятного города, чем Александрия. Элиза пришла в восторг. На нее сразу же нахлынули мысли об Англии и библейские образы:

Розетта поражает своей чистотой, тем более отрадной, что здесь редко когда удается встретить ту чистоту и опрятность, к которым мы привыкли дома. Окружающая местность интересна своей новизной, в особенности, когда вспоминаешь, что здесь когда-то временно пребывали сыны Израиля.

В моей памяти возникла прекрасная, я сказала бы, ни с чем не сравнимая история Иосифа и его братьев, я любовалась берегами, где на старости лет нашел себе убежище глава рода, а его раскаявшиеся сыновья склонили голову перед младшим братом. Мне казалось, что я во сне, так удивительно было, что я нахожусь здесь.

То, что Иаков когда-то жил в провинции Бихеира, – это, конечно, новость. Миновав ее, а затем пирамиды, которые супруги Фэй видели только издали, последуем за ними в Булак, «порт Великого Каира», где их бедственное положение усугубилось. Ввиду того, что ограничения для христиан здесь были еще более суровыми, чем в Александрии, миссис Фэй, чтобы вступить в город, должна была одеться, как одевались местные женщины. «Прежде всего, мне пришлось надеть шаровары и желтые кожаные полусапожки, а поверх них комнатные туфли»; затем длинное атласное платье, другое платье, с короткими рукавами, шелковый халат, напоминавший стихарь; со лба до самих ног свисала кисея, а поверх всего накидывалось черное шелковое покрывало. «В таком одеянии, спотыкаясь на каждом шагу, я двинулась вперед; с большим трудом взобралась на свое благородное животное, но так как вуаль мешала мне свободно дышать, я чуть не умерла по дороге». Она въехала в европейский квартал, где царили ужас и смятение. Слухи относительно каравана оказались ничуть не преувеличенными. Только что были получены подробные сведения. На караван напали между Каиром и Суэцем, всех путников поубивали или же бросили умирать на солнце; хуже того, турецкие власти так расстроились из-за последовавшего скандала, что грозили уничтожить всю европейскую колонию, если только вести об этом просочатся за пределы района. Решили, что миссис Фэй будет в безопасности у итальянского врача. Когда она, спотыкаясь, брела к его дому, у нее с лица соскользнула вуаль, и какой-то прохожий упрекнул ее в непристойном поведении. К тому же она заболела.

Вспыхнула эпидемия какой-то тяжелой болезни с ужасными симптомами. Совершенно внезапно у людей начинаются страшные боли в одеревеневших конечностях, лихорадка, бред, и при этом человек совершенно не потеет. На протяжении двух дней болезнь усиливается, на третий день обычно появляется обильный пот (простите за выражение) и рвота, которые и уносят болезнь.

Едва только болезнь миновала, миссис Фэй отправилась посмотреть празднества, посвященные разливу Нила. Они разочаровали ее и вызвали чувство отвращения.

Среди всей толпы я не увидела ни одного приличного человека. Вот и все, что я могу сказать об этом грандиозном празднике. У нас были самые веские причины желать, чтобы он не состоялся: испарения, поднимавшиеся от грязной толпы, сделали жару уж вовсе непереносимой. Окна моей спальни выходят на канал, так что я пользуюсь всеми выгодами такой близости.

Постепенно события приняли более спокойный оборот. Мистер Фэй, также подхвативший заразу, поправился, к нему вернулась энергия в той степени, в какой она вообще была ему свойственна, а турецких начальников с помощью взятки в три тысячи фунтов удалось убедить преодолеть чувствительность и оставить европейскую колонию в живых. Супругам Фэй предстояло ужасное путешествие, но впереди их ждала Индия и, быть может, богатство.

Ill

В предместье Каира был сформирован Суэцкий караван – нечто грандиозное. В связи с недавними убийствами каравану была придана многочисленная охрана, и путешествие, продолжавшееся три дня, прошло без всяких несчастий. У мистера Фэя была лошадь; Элиза, все еще задыхающаяся в восточном одеянии, ехала в паланкине, ненадежно подвешенном между двумя своенравными верблюдами. Сквозь занавески днем она видела солнце и скалы, а ночью – звезды. Она отмечает их красоту, ее чувства обострены сознанием опасности, и впоследствии она с каким-то романтическим ощущением вспомнит эту пустыню. К крыше паланкина над ее головой были подвешены бутылки с водой, дыни и крутые яйца – продукты на дорогу, которые гремели, стукаясь друг о друга, чем сильно мешали ее сну. «Однажды сверху сорвался пакет с крутыми яйцами; яйца повыва-лились из сетки и основательно обстреляли меня. Счастье, что они были вареные, а то я оказалась бы в замечательном наряде». Рядом с миссис Фэй ехал верхом ее муж, а подле него маячила меланхолическая фигура мистера Тейлора в сопровождении больной собаки – борзой; молодой человек был так измучен жарой, что в изнеможении слез с лошади и попросил оставить его в покое и дать ему умереть. В этой просьбе ему отказали, а Элиза, со своей стороны,, отказалась взять собаку в свой паланкин. Она всегда отличалась благоразумием. Она не собиралась оказаться заточенной с горящей от жара больной собакой, которая могла к тому же ее укусить. «Надеюсь, никто не упрекнет меня в бесчеловечности за то, что я в этих условиях отказалась взять к себе животное; чувство самосохранения запрещало мне согласиться на это. Я понимала, что подвергать себя такому риску было бы слабостью, а не состраданием». В конце концов собака погибла. Какой-то араб убил ее своей кривой саблей, мистер Тейлор запротестовал, араб накинулся на мистера Тейлора. «По этому происшествию вы можете судить, среди каких негодяев мы оказались».

В Суэце, на их счастье, стояло судно, и они сразу же погрузились на него. Мистер Фэй пишет своему тестю записку, чтобы сообщить, что с ними пока все в порядке, потрясающе краткую записку:

Некоторые заболели, но я перенес все не хуже любого араба из нашего каравана, который состоял, по меньшей мере, из пяти тысяч человек. Жена настойчиво отбирает у меня перо.

Вот для чего она его отбирает:

Дорогие друзья, у меня нет ни минуты времени, так как судно ждет нас, поэтому могу лишь попросить вас присоединить ваши голоса к моему в восхвалении нашего небесного хранителя за то, что мы спаслись от различных опасностей нашего путешествия. Я никогда не думала, что обладаю таким здоровым организмом. Я, как лев, переносила тяготы пустыни. Арабы почти начисто обокрали нас. Здесь рай для воров; я считаю, что все население можно разделить на два разряда воров: на тех, кто применяет силу, и тех, кто добивается своей цели с помощью мошенничества... У меня нет больше ни секунды. Да благословит вас бог! Дорогие друзья, молитесь за меня.

Неясно, когда супругов Фэй ограбили и что именно у них украли; быть может, они просто понесли потери, сопровождавшие на Востоке посадку на любое судно. Само судно, однако, было ограблено, и очень сильно. Оно имело отношение к предыдущему злосчастному каравану, и правительство, пока вся команда пребывала в замешательстве, обчистило его. Не осталось ни одного стула, ни одного стола. И все же супруги Фэй были счастливы очутиться на его борту. У них была хорошая каюта, капитан был с виду добродушным и вежливым, а их попутчики, некие мистер и миссис Таллок, мистер Хейр, мистер Фуллер и мистер Мэнести, а также мистер Тейлор из каравана, казалось, обещали составить небезынтересную компанию на время плавания по Красному морю. Будущее представлялось безмятежным. Но Элиза есть Элиза. И мы пока еще не видели Элизу в общении с другой женщиной. Впрочем, миссис Таллок мы еще тоже не видели.

IV

Красоту Суэцкой бухты – а она действительно необычайно красива – путешественникам должным образом не оценить. Слишком они торопятся прибыть в нее или покинуть ее, их взор слишком страстно устремлен в сторону Англии или Индии, и им некогда любоваться этим прелестным проходом между беловатыми горами и сияющей водой. Они чересчур заняты собственными мыслями, чтобы осознать, что здесь, именно здесь и нигде в другом месте, находится коридор между Левантом и тропиками. И миссис Фэй – не исключение. Когда в приятный осенний день она вместе с мужем отплывала к югу, ее мысли то с гневом обращались к прошлому, то полные надежд-к будущему, и она совершенно не замечала окружающей природы. Из-за скуки, испытанной в Алексаядрии, из-за испуга, пережитого ею в Каире, из-за местной одежды, в которую фанатизм вынудил ее одеться («ужасная мода для человека вроде меня, которому для жизни самым необходимым кажется свежий воздух»), и, наконец, из-за Суэца, показавшегося ей «жалким местом, немногим лучше, чем граничащая с ним пустыня», – из-за всего этого она покидала Египет без единого доброго слова. Даже ее библейские ассоциации отдают горечью. Она забывает о том, с какой радостью прибыл сюда Иаков, и вспоминает лишь, как Моисей и Аарон стремились покинуть эту страну.

Элиза, довольная, что ей удалось вырваться, обращает свой взор внутрь – не внутрь себя, конечно (она не занимается нездоровым самоанализом), а внутрь судна и безжалостным оком изучает своих спутников. Письмо, в котором она их описывает, свидетельствует о таланте, энергии, вере в провидение и, между прочим, объясняет, почему она никогда не пользуется любовью окружающих и почему на борту сразу же образовались, как она выражается, «две партии»: одна состояла из самой миссис Фэй и ее мужа, другая включала всех остальных. Вражда, вначале мелочная, не осталась без серьезных последствий. «Теперь, дорогие друзья, вы ждете от меня, – так начинает она, – чтобы я рассказала что-нибудь о тех, с кем нас поневоле связала судьба; к сожалению, мой отчет не доставит вам особого удовольствия, хотя и представляет интерес для нас, находящихся здесь».

Смысл несколько ускользает. Но стиль проясняет все.

Эта особа, миссис Таллок, к которой я с самого начала отнеслась с некоторым подозрением, принадлежит, как мне теперь стало достоверно известно, к самым низшим созданиям лондонских улиц. Она обладает таким развратнейшим характером, что причинять неприятности всем окружающим доставляет ей главное наслаждение. Было бы слишком большой честью для нее пачкать бумагу подробностями разнообразных хитростей, к которым она ежедневно прибегает для этой цели. К ее якобы мужу, раньше бывавшему в Индии и напускающему на себя важный вид, все относятся как к очень влиятельному лицу, и никто не смеет его обидеть. Поэтому мадам предоставлена полная свобода проявлять свои зловредные таланты, муж не останавливает ее, хотя прекрасно сумел поставить себя так, что она его боится. Иногда он прибегает к мерам физического воздействия. Вот обычное выражение этой леди: «Боже упаси, если бы я так поступила, Таллок без лишних слов избил бы меня как собаку». Я часто развлекаюсь, наблюдая за выражением лиц этой пары; дурной нрав в них настолько укоренился, что они, как мне кажется, и улыбаться могут только злобно.

Что до капитана, то он просто самонадеянный чинуша. Бывший второй помощник, он после смерти бедного капитана Вандерфилда и его первого помощника в страшной пустыне, неожиданно возвысился до должности капитана и в результате стал таким наглым и властным, что все его ненавидят. Вместо того чтобы обеспечить каждого пассажира теми немногими предметами первой необходимости, какие остались после учиненного арабами грабежа, он постоянно все присваивает себе. «Где серебряная ложка капитана? Бог мой, сэр, вы заняли мой стул; разве вы должны сидеть перед стаканом капитана?» – и еще очень многое в том же роде, но для примера хватит и этого. И хотя негодяй чуть не морит нас голодом, он частенько сравнивает свой стол со столом на судне Ост-Индской компании, и мы не можем ему возражать, так как находимся в его власти.

Пища – тема серьезная. Элиза непривередлива в еде и не привержена к чисто английской кухне; она с удовольствием пробовала блюда других стран. Но она требовала, чтобы эти блюда были обильными, сытными, и если дело обстояло иначе, то громки бывали ее протесты и решительны принимаемые ею меры.

На протяжении первых двух недель нашего плавания помехой мне за столом была моя глупая вежливость, но я быстро усвоила мудрое правило -хватай, что можешь. Длинная рука лучше кормит, вы не можете себе представить, каким прекрасным захватчиком я стала. Когда мне удается схватить какое-нибудь блюдо, то уж я не упускаю случая как следует воспользоваться своей удачей: продукты совсем на исходе, и мы стали настоящими дикарями – двое или трое то и дело вступают в драку из-за кости, никакого уважения друг к другу мы не питаем. Негодяй капитан, желавший положить в карман все деньги за проезд, отказался запастись провизией в достаточном количестве. И если мы в ближайшее время не достигнем порта, только небо знает, каковы будут последствия.

Мистер Хейр, главный Элизин враг среди мужчин, не представлял опасности во время трапезы. Ей угрожала бойкость его ума. Когда она пишет о нем, ее перо бывает особенно острым, вообще это скорей не перо, а ядовитый зуб, который вгрызается в претенциозность его манер, его снобизм, цинготные пятна на его лице и его маленькие бесцветные глазки. Однажды юный бедняга Тейлор показал Хейру красивую шпагу с серебряным эфесом. Мистер Хейр любовался ею, пока не увидел на ножнах убийственную надпись: «Лондонская биржа». «Возьмите вашу шпагу, – сказал он, – удивительно, как человек вашего положения может совершить такую ошибку; и за пятьдесят гиней я не согласился бы носить вещь, на которой стоит название какого-то учреждения в Сити». И она поясняет: «Кто бы подумал, что отец этого утонченного господина занимался торговлей, а сам он воспитывался в том Сити, который он так демонстративно презирает? Тем не менее, это подлинный факт».

Между прочим, откуда она это знает? Кто ей сказал? А также, между прочим, откуда она знает все про миссис Таллок? Но не следует задавать этих страшных вопросов. Они способны поколебать самые основы веры.

Итак, проявляемое этим господином обдуманное во всех мелочах внимание ко мне защищало его от всяких подозрений, пока он не достиг своей цели, создав против нас партию, в чем ему помогала эта подлая женщина, страстно желавшая восторжествовать надо мной, в особенности потому, что я не раз была вынуждена (ради чести нашего пола) осуждать ее привычку божиться и ее непристойное поведение. Поэтому я без особого удовольствия ДУ маю об оставшейся части нашего путешествия.

Затем Элиза перечисляет своих союзников, или, вернее, тех, кто сохраняет нейтралитет. Они представляют собой слабую группу.

Справедливости ради следует упомянуть о мистере Тейлоре как о любезном, хотя и унылой спутнике, и о мистере Мэнести, приятном молодом человеке лет двадцати. Мистер Фуллер – мужчина среднего возраста. Он, по-видимому, попала в руки каким-то шулерам, которые подчистую его ограбили. Таких красивых глаз, как у него, мне никогда не приходилось видеть. Мистер Моро, музыкант, очень вежлив и внимателен.

От таких мелких сошек не могло быть никакой пользы. Они даже еду за обедом добывали с трудом. По-настоящему рассчитывать Элиза могла только на себя.

Так как мы рано обнаружили заговор против нас, то из осторожности решили вести себя тихо, закрывая глаза на то, что не в силах исправить. Никогда не вмешиваемся в их споры, все старания вовлечь нас в какую-нибудь ссору тщетны. Я слишком их презираю, чтобы на них сердиться.

Письмо заканчивается трогательной картиной домашней жизни посреди Красного моря:

После трапез я обычно ухожу к себе в каюту, где у меня уйма всякой работы; я купила материи и сделала мистеру Фэю дюжину рубашек взамен украденных арабами. Иногда читаю по-французски или по-итальянски и учу португальский. Еще я уговорила мистера Фэя учить меня стенографии, видя, как важничал мистер Хейр, владеющий этим искусством и обучивший ему своих сестер, так что они переписываются с ним при помощи стенографии. С этим делом я легко справилась. Одним словом, обнаружилось множество способов полезно и даже приятно проводить время. С тех пор, как мы находимся в этом положении, я часто благословляю бога за то, что он милостиво наделил меня умом, способным находить себе развлечения, сколько бы препятствий ему ни чинили.

Замечателен и тон, в котором написан постскриптум:

Я чувствую себя вполне сносно, и жаждущий мой взор обращен в сторону Бенгалии, откуда, надеюсь, вы и получите мое следующее письмо. Климат мне как будто вполне подходит. Я совершенно не страдаю от жары, настроение и аппетит от нее не портятся. Любящая вас Э. Ф.

Следующее письмо ей суждено было писать не из Бенгалии, а из тюрьмы. Но здесь ее александрийские знакомые должны проявить вежливость и удалиться. Элиза в кандалах – слишком ужасная тема. Достаточно сказать, что и в кандалах она осталась Элизой и что миссис Таллок тоже заковали в кандалы. Желающим узнать больше следует достать «Подлинные письма миссис Элизы Фэй из Индии», опубликованные Калькуттским историческим обществом. В книжке имеется портрет нашей героини, рассматривать который – отдельное удовольствие. Она стоит перед нами в восточном одеянии, которое так ненавидела, но все излишества уже отброшены; она смотрит на мир, словно бы понимая все его ухищрения. Она в шароварах, одна нога выставлена вперед, в изгибе украшенной браслетом руки чувствуется благородный вызов. Лицо, хоть и торжествующее, выражает некую настороженность. На заднем плане служанка и какая-то мечеть.