Текст книги "Фарос и Фариллон"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Э. М. Форстер

ФАРОС И ФАРИЛЛОН

Благодарим за консультации и помощь в работе В.В. Зельченко, А.Ю. Братухина и О. Малову

Фостер Э. М.
ФАРОС  И ФАРИЛЛОН
Э. М. ФОРСТЕР И АЛЕКСАНДРИЯ

Британский писатель Эдвард Морган Форстер (1879-1970) был одним из создателей «александрийского мифа» XX века. В первую очередь, именно его усилиями египетский город, живущий торговлей «хлопком, луком и яйцами», в котором, казалось бы, не осталось ничего от города Александра, Клеопатры и Антиноя, превратился в одну из важных тем европейской литературы. Именно Форстер, как и его друг и современник, великий греческий поэт Константинос Кавафис (1863-1933), разглядел в скучной Рю Розетт, безуспешно пытающейся подражать парижским бульварам, Канопскую дорогу города Александра Великого, а в обитателях современного городского дна – персонажей александрийской поэзии.

К началу Первой мировой войны тридцатипятилетний писатель, выпускник Кембриджа, участник литературной группы Блумсбери, автор нескольких романов, завоевавших широкую популярность у британской публики («Куда боятся ступить ангелы», «Самое долгое путешествие», «Комната с видом», «Говарде Энд»), переживает серьезный душевный кризис. После первой поездки в Индию (состоявшейся в 1912-1913 годах) он навсегда заинтересовался ориентальными мотивами и начал писать книгу об этой стране, но вскоре бросил (впоследствии Форстер к ней вернется и в 1924 году, после второй поездки в Индию, издаст самый знаменитый из своих романов, «Поездка в Индию»). Пытаясь преодолеть внутренний разлад, Форстер создает роман «Морис», где впервые открыто звучат гомоэротические мотивы (согласно воле писателя, книга вышла в свет лишь после его смерти, в 1971 году). «Морис» был закончен незадолго до войны.

Через некоторое время после начала войны Форстер отправляется в Александрию, где служит в Британском Красном Кресте.

«Я прибыл туда осенью 1915 года в несколько героическом настроении, – писал Форстер в i960 году. – Существовала угроза турецкого вторжения, и я, хоть и был гражданским лицом, мог оказаться на линии фронта. Угроза миновала, и мое настроение изменилось. Форпост стал подозрительно напоминать тыловое убежище, в котором я застрял более чем на три года, посещая госпитали, собирая информацию и составляя отчеты... Я носил обмундирование, похожее на офицерское, но в промежутках между службой был свободен; так я начал постигать магию, древность и сложность города и решил написать о нем...»

Литературным итогом этих лет стало вхождение Александрии в европейскую литературу, в которой на протяжении XX века ей было суждено оставить заметный след (достаточно вспомнить «Александрийский квартет» Лоренса Даррелла). История Города, Александрия древняя и современная, реальная и мифологическая стали предметом ряда эссе Форстера, которые он на протяжении нескольких лет печатал в различных периодических изданиях, а в 1923 году собрал в книгу «Фарос и Фариллон», впервые предлагаемую вниманию русскоязычного читателя.

Помимо этого сборника, выпущенного в свет в Лондоне, несколько раньше, в 1922 году, Форстер публикует в Александрии книгу «Александрия: история и путеводитель», которая и по сей день остается лучшей в своем жанре, несмотря на то, что, на первый взгляд, от космополитического города Форстера, Кавафиса и Даррелла после революции 1952 года и прочих эксцессов минувшего столетия, сделавших его население практически однородным, осталось, пожалуй, ненамного больше, чем оставалось от города Александра ко времени первой мировой войны...

«Меня вдохновляли мои друзья, – вспоминал Форстер, – среди которых были англичане, греки, американцы, французы, итальянцы, норвежцы, сирийцы, египтяне, ибо я постепенно включался в левантийскую жизнь. Видения настигали меня, когда я перемещался по городу на трамвае или пешком или купался в ласковом море. Например, я умножал на четыре высоту форта Кайт-Бей и видел Фарос, который когда-то стоял на этом самом месте. На пересечении двух главных улиц я воздвигал могилу Александра Великого. В своем воображении я следовал за Александром в Сиву, где его приветствовали как Сына Солнца...»

Судьба «Путеводителя» была непростой: тираж первого издания был почти полностью уничтожен в результате пожара на складе издательства. Позднее Форстер дополнил книгу и выпустил еще два издания.

Что касается самого писателя, то для него огромное значение имели две встречи, состоявшиеся практически одновременно, весной 1916 года. Первой из них стало знакомство с Константиносом Кавафисом, человеком, без которого мировая поэзия XX века – от Одена до Бродского – была бы иной, и стихи которого, не произойди этой встречи, могли бы остаться неизвестными миру. Форстер стал первым западным литератором, оценившим по достоинству поэзию «последнего александрийца», и приложил огромные усилия, чтобы она получила известность. Первую английскую публикацию стихотворений Кавафиса Форстер осуществил в 1919 году в «Атенеуме» (вместе со своим эссе, посвященным его поэзии, которое позднее вошло в сборник «Фарос и Фариллон»).

Как показывают письма Форстера и Кавафиса (публикуемые в качестве приложения к нашей книге), на протяжении последующего десятилетия Форстер прилагал огромные усилия для того, чтобы английский сборник греческого поэта увидел свет. К сожалению, при жизни Кавафиса этого не произошло. Отчасти это объяснялось желанием поэта, чтобы книга его стихов впервые появилась именно на родном языке, отчасти – неторопливостью переводчика Йоргиса Валасопулоса (как показывает неопубликованная переписка Форстера с Валасопулосом, лишь к середине сороковых годов последнему удалось перевести большую часть стихотворений Кавафиса); однако, по всей видимости, основная причина состояла в том, что поэт, с его сверхкритическим отношением к собственным произведениям, так и не смог решиться на публикацию книги. Впрочем, из самой переписки читатель может составить представление обо всех перипетиях, связанных с публикацией стихотворений Кавафиса в Англии. В конце концов, английская книга Кавафиса (с предисловием Форстера) увидела свет лишь в 1951 году.

В письмах Форстера и Кавафиса фигурируют, в числе прочих, такие разнообразные персонажи, как Томас Стернз Элиот и Арнольд Тойнби, Вирджиния Вулф и Томас Эдвард Лоуренс, Роберт Грейвз и Жан де Менаш. Многие из них по инициативе Форстера, так или иначе, приложили руку к переводу, редактуре и изданию стихотворений Кавафиса, а некоторым повезло познакомиться с престарелым поэтом в Александрии в последние годы его жизни.

Переписка также опровергает устойчивый миф, который кочует из одной биографии Форстера в другую и сводится к тому, что Кавафис якобы платил ему полнейшим равнодушием, не ценил хлопот Форстера по изданию его стихов и даже не читал книг англичанина. Кавафис, действительно, был человеком весьма замкнутым, но тем заметнее его трепетное отношение к Форстеру, явствующее из писем поэта. Что же касается самого Форстера, то много позже, в 1957 году, он напишет о своих стараниях популяризировать поэзию Кавафиса: «Это, пожалуй, одна из самых лучших вещей, что я сделал в своей жизни».

Общение с Кавафисом, возможно, повлияло и на то, что именно в Александрии тридцативосьмилетний Форстер, наконец, отбросил свое викторианское воспитание и, как он сам сформулировал это в письмах, «покончил с благопристойностью». История взаимоотношений писателя с трамвайным кондуктором Мохаммадом эль Адлем (1899-1922), которую Форстер пытается воссоздать в «письме» Мохаммаду, написанном уже после смерти последнего («письмо» также публикуется в качестве приложения к нашей книге), вполне могла бы стать сюжетом одного из стихотворений Кавафиса...

Можно предположить, что одним из последствий пребывания в Александрии и встречи с Мохаммадом стало то, что на протяжении второй половины своей долгой жизни, после «Поездки в Индию», Форстер больше не писал романов, видимо, сочтя их темы для себя исчерпанными. Он выпускал многочисленную и разнообразную публицистику (принесшую ему славу одного из лучших эссеистов Англии) и биографические сочинения, а также писал «непечатные» для того времени рассказы, опубликованные лишь после его смерти.

Артем Федорчук

'Ερμῇ ψνχομπῷ[1]

Введение

Когда в Египте еще не возникла цивилизация и даже не сформировалась еще дельта Нила, вся страна к югу, вплоть до современного Каира, была покрыта морем. По берегам этого моря лежала известняковая пустыня. Береговая линия была в основном гладкой, но в северо-западном углу из основной массы выдавался примечательный выступ. Шириной меньше мили, в длину он простирался на тридцать. Начинался он недалеко от Бакики, Александрия стоит в середине этого выступа, концом его является мыс Абукир. По обе стороны этой полоски земли некогда было глубокое соленое море.

Шли века, и Нил, пробивший себе выход выше Каира, нес сюда грязи Верхнего Египта, избавляясь от них там, где течение ослабевало. В северо-западном углу, где их задерживал этот выступ, началось заиливание. Создалось укрытие не только от внешнего моря, но и от преобладающего ветра. Образовалась пойма; сформировалось большое мелководное озеро Мариут, и воды Нила, так и не пробив известняковый барьер, скруглили мыс Абукир и соединились с морем через «канопское» устье, как называли его древние историки[2].

К северу от этого выступа и почти параллельно ему идет вторая известняковая гряда. Она гораздо короче и совсем не такая высокая – в основном она даже не поднимается над водой, оставаясь, таким образом, грядой рифов, однако если бы ее там не было, не было бы и гаваней (а соответственно и Александрии), потому что силу волн сдерживает именно она. Начинаясь у Агами, она грядой скал проходит через вход в современную гавань. Потом она снова показывается над водой в виде мыса Рас эль-Тин, исчезает опять, образуя вторую гряду скал, закрывающих вход в Восточную гавань, затем в последний раз показывается на свет в виде мыса Силсилех, после чего соединяется с большим выступом.

На этой сцене и разворачивались нижеописанные события и идеи: известняковая гряда с пойменной землей по одну сторону и гаванями по другую, выходящая из пустыни и ведущая к Нилу; сцена для Египта уникальная – александрийцы, впрочем, египтянами никогда по-настоящему не были. Чтобы появился этот город, здесь собрались африканцы, греки и евреи; здесь тысячелетие спустя арабы оставили легкий, но прочный отпечаток Востока; здесь, после многовекового упадка вырос еще один город – который стоит там и по сей день, – где я работал или делал вид, что работаю, во время недавней войны[3]. Фарос – грандиозный эпический маяк – возвышался над первым городом; под заголовком «Фарос» я собрал кое-какие античные события; заглавием для событий современных, равно как и для личных впечатлений, я выбрал Фариллон – безвестный наследник Фароса, который держался какое-то время на низком уступе Силсилеха, а потом сошел, никем не замеченный, в Средиземное море.

ФАРОС

I

Карьера Менелая складывалась из череды мелких неудач. Когда он потерял Елену, а потом, снова обретя ее, возвращался из Трои, поднялся северо-западный ветер, заставивший его искать спасения на пустынном острове. Остров был сплошь известняковый, располагался недалеко от африканского побережья, у дельты Нила, хотя и не там, где Нил впадал в море; от Средиземного моря остров прикрывала внешняя гряда рифов. Здесь Менелай задержался на двадцать дней – в полной безопасности, однако в положении крайне неловком, поскольку прибежище это царица сочла для себя неподобающим. Елена уже бывала в Египте десять лет назад, в сопровождении Париса, который умел организовать путешествие с куда большим искусством, и потому ей ничего не оставалось, как заметить, что на этом острове нечего смотреть, нечего есть и что пляжи до отказа заполнены тюленями. Надо что-то делать, решил Менелай. Он обыскал небо и море и, заприметив, наконец, старика, обратился к нему с такими быстрокрылыми словами:

– Что за остров такой?

– Фараонов, – ответил старик.

– Фарос?

– Да, фараонов, парути.

(«Парути» – другое название царя египтян, встречается в иероглифах).

– Протея?

– Да.

И как только Менелай все перепутал, ветер переменился, он вернулся в Грецию, где рассказал про остров под названием Фарос, властителя которого звали Протеем и пляжи на котором были до отказа заполнены нимфами. С этим превратным толкованием остров и вошел в нашу географию.

Одна из оконечностей Фароса имела форму молотка, и задолго до того, как там высадился Менелай, какая-то неведомая держава – не то критяне, не то жители Атлантиды – устроили гавань на его западной оконечности. Перед светлокудрым царем, как и перед нами, сооружения эти могли предстать лишь в виде охряных пятен и линий под вечным танцем волн, ибо остров всегда уходил под воду, и к причалам, молам и двойным волнорезам этого доисторического порта может сейчас прикоснуться только ныряльщик. Их существование было уже забыто, когда солнце истории поднялось – чтобы никогда уже не закатиться – над другой его оконечностью, восточной. Сюда прибыл Александр Великий. Этот эллинофил предложил построить на Фаросе греческий город. Но островной хребет оказался для его амбиций слишком узкой площадкой, и новый город, Александрию, построили в итоге на противоположном берегу. Фарос, привязанный к Александрии длинной дамбой, стал частью замысла более грандиозного, и еще раз Александр вспомнил о нем лишь однажды: вместе с другими местами святости и услады остров пришел ему на ум после смерти Гефестиона, и в память о своем друге он приказал возвести там святилище – чтобы и там аукнулось горе, сотрясшее Экбатану и Вавилон[4].

Тем временем евреи были настороже. Им тоже нравились места услады. При всей глубокой преданности Иегове, они всегда почитали за долг при первой же возможности покинуть Его город, и как только Александрия начала расти и шириться, они заполонили ее рынки своим вежливым гомоном. Здесь они нашли себе столько занятий, что в Иерусалим решили не возвращаться, и встретили столько греков, что разучились говорить на иврите. Делом их стали спекуляции – теологические и торговые, они давали в долг царю Птолемею Второму[5], отчего тот проникся (сообщают они нам) таким восторгом по отношению к их религии, что приказал им перевести для их же пользы свое Писание. Он сам выбрал переводчиков и отвел им для трудов остров Фарос, где было не так шумно, как на материке. Там он рассадил семьдесят раввинов по семидесяти кельям, откуда они поразительно быстро вышли с семьюдесятью идентичными переводами Библии. Совпадало абсолютно все. Даже там, где они ошиблись, они ошиблись семьдесят раз, и греческая литература наконец-то обогатилась Боговдохновенной книгой. Это последующие поколения, сунувшись в иеговическую ученость, заключили, что Септуа-гинта создавалась в течение долгого времени, и что перевод был завершен не раньше 100 г. н. э. Евреи Александрии подобных сомнений не знали. Каждый год в память о чуде они устраивали на Фаросе праздник и строили маленькие хижины вдоль пляжей, у которых Елена содрогалась некогда при виде тюленей. Остров стал вторым Синаем, и сотрясшие его скромные раскаты привели в волнение философский мир[6]. Перевод, пусть даже и боговдохновенный, никогда не устрашит так, как оригинал; а неизвестный автор «Книги Премудрости Соломона»[7] показывает в своих сладостных, хоть и сомнительной подлинности, стихах, что и оригиналу вовсе не обязательно быть тревожным, если этот оригинал сочинили в Александрии:

Будем же наслаждаться настоящими благами и спешить пользоваться миром, как юностью;

преисполнимся дорогим вином и благовониями, и да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни;

увенчаемся цветами роз прежде, нежели они увяли;

никто из нас не лишай себя участия в нашем наслаждении; везде оставим следы веселья, ибо это наша доля и наш жребий[8].

Правда, собравшись с мыслями, автор напоминает дальше, что вышеприведенные замечания были не элегией об Александре и Гефестионе, а приговором безбожникам, и потому читаться должны были саркастически:

Так они умствовали, и ошиблись; ибо злоба их ослепила их,

и они не познали тайн Божиих, не ожидали воздаяния за святость и не считали достойными награды душ непорочных.

Бог создал человека для нетления и соделал его образом вечного бытия Своего[9].

Но поздно. Слишком поздно для национальных и религиозных усилий любого рода. Хоть Фаросу и не суждено было стать греческим, еврейским он тоже не стал. Им завладела сила менее пристрастная. На пятьсот футов над всеми святилищами и кельями уже вознесла свой престол Наука.

II

Маяк был необходим. Побережье Египта в западной своей части одновременно плоское и скалистое, и кораблям нужен был, с одной стороны, ориентир, чтобы понять, где находится Александрия, а с другой – проводник сквозь рифы, закрывающие ее гавани. Само собой разумеется, стоять он должен был на Фаросе, потому что остров располагался прямо перед городом, причем на восточной его оконечности, потому что она закрывала более важную из двух гаваней – Царскую. Не ясно, правда, снизошло ли божественное безумие и на строителей, намеренно ли они окрыляли инженерию поэзией и собирались ли подарить миру еще одно чудо. Но как бы то ни было, им это удалось, и искусства объединились с наукой, чтобы превознести их общий триумф. Как Парфенон отождествляли с Афинами, как будут отождествлять с Римом собор Св. Петра, так в воображении современников Фарос стал Александрией, а Александрия – Фаросом. Никогда еще в истории архитектуры светское сооружение не удостаивалось такого почитания и не обретало собственную духовную жизнь. Оно указывало путь воображению – не только кораблям, – и когда его огонь уже угас, воспоминания о нем еще долго сияли в сознании людей. Быть может, он был просто очень большим; реконструкции приводят в уныние, и минарет, его нынешний наследник, тоже не блещет красотой. Нечто очень большое, с чем люди, в конце концов, свыклись – Статуя Свободы? Эйфелева башня? Вполне может быть, поэтические экстазы такой возможности не исключают.

Маяк строили из местного известняка, мрамора и красновато-пурпурного гранита из Асуана.

Он стоял в окруженном колоннадой дворе, занимавшем всю оконечность острова. Этажей было четыре. Нижний, более двухсот футов высотой, имел квадратную форму и массу оконных отверстий. Здесь располагались комнаты (по оценкам, около трехсот), где жили механики и смотрители, и сюда же выходил спиралевидный подъем, а возможно и двойная спираль. В центральной скважине могли располагаться гидравлические механизмы, с помощью которых наверх поднимали топливо – иначе нам придется рисовать в своем воображении процессию ослов, денно и нощно бредущих вверх по спирали с вязанками дров на спинах. Этот этаж завершался карнизом и статуями Тритонов; здесь же была сделанная огромными свинцовыми буквами греческая надпись с именем архитектора: «Сострат из Книда[10], сын Дексифана, – богам-спасителям: ради мореходов» – надпись, имевшая, при всей своей простоте, двойное значение. Богами-спасителями были Диоскуры, однако придворный мог отнести это наименование к Птолемею Сотеру[11] и его жене, культ которых как раз продвигал тогда их сын. Строительство маяка (279 г. до н. э.) было связано с тонко продуманной династической пропагандой, о которой говорили, что она «не хуже Олимпийских игр»; по случаю его возведения по улицам Александрии прошла гигантская процессия, превзошедшая самые смелые фантазии и пределы разумных расходов. В этой процессии не было ничего, намекавшего на Диоскуров: ни слонов с верблюдами, ни плясок дикарей, ни аллегорических женщин на повозке, ни открывающихся яиц; и надпись на первом этаже маяка была тонким отголоском такой политики.

Второй этаж имел форму восьмиугольника, и его сплошь заполняли ведущие наверх винтовые лестницы. Третий этаж был круглым. И дальше шел фонарь. Фонарь остается загадкой, потому что на этой небольшой площадке располагались, похоже, и костер, и сложные научные инструменты. Посетители говорят, к примеру, о расположенном наверху таинственном «зеркале» – еще более чудесном, чем само здание. Почему это зеркало не трескалось и что оно вообще собой представляло? Отшлифованную металлическую пластину, которая отражала свет ночного костра или усиливала солнечный свет днем? Некоторые авторы пишут, что зеркало было сделано из идеально отшлифованного стекла или прозрачного камня и уверяют, что усевшись под ним, видели плывущие в море корабли, недоступные невооруженному глазу. Телескоп? Можно ли представить, что александрийская школа математики и механики открыла секрет линз, и что этот секрет был позабыт и утрачен, как только пал Фарос? Вполне возможно: открытия Аристарха[12] тоже были забыты, а возвратившего их к жизни Галилея подвергли преследованиям. Несомненно, что маяк был оснащен всеми известными на тот момент научными изобретениями, что он был зримым выражением исследований, проводившихся в расположенном через пролив Музее, и что архитектор этого сооружения мог обратиться за консультацией не только к Аристарху, но и к Эратосфену[13], Аполлонию Пергскому[14] и Эвклиду.

Статуя Посейдона, стоявшая на маяке на высоте пятисот футов над землей, настраивала на благочестивый лад и придавала побережью Африки греческий вид. Сообщается и о других произведениях искусства: у одной статуи, например, палец прослеживал суточное движение солнца по небу, вторая в разное время дня издавала разные, но одинаково мелодичные звуки, третья начинала тревожно кричать, стоило только вражеской флотилии выйти из какого-нибудь чужеземного порта. Последняя, должно быть, была частью еще более примечательного сооружения – легенды о Фаросе, масштабы которой у нас еще будет возможность оценить. Маяк был основой александрийской оборонительной системы, и Цезарь сначала завладел им, чтобы потом ударить по городу. На маяке держалась и распространявшаяся на все побережье система связи. В пятнадцати милях к востоку на густо поросшем календулой уступе до сих пор стоит небольшая наблюдательная вышка Абузир, на всех трех этажах которой воспроизводятся архитектурные решения Сострата.

III

«Я взял город, – писал арабский завоеватель Александрии, – про который могу только сказать, что в нем четыре тысячи дворцов, четыре тысячи бань, четыреста театров, двенадцать тысяч зеленщиков и сорок тысяч евреев». В этом городе имелся и маяк: Фарос был в полном порядке и проработал еще несколько лет, освещая европейским флотам пути к отступлению. Потом начался медленный распад; маяк отступает, едва виднеясь сквозь мглу легенды, и пропадает. Первой непоправимой бедой стало в восьмом веке падение фонаря, а с ним и всего научного инструментария, заменить который было уже невозможно. Раздосадованные (по словам арабов) магией зеркала, обнаруживавшего и сжигавшего все их корабли, христиане составили заговор и послали к мусульманам гонца с вестью о сокровищах в Сирии. Клад нашли, после чего вестник сообщил нечто из ряда вон выходящее: все богатства Александра и прочих фараонов лежат в основании маяка. Начался снос, и когда вмешались александрийцы, понимавшие в этом гораздо больше, зеркало уже успело упасть и разбиться о скалы. С тех пор Фарос стал культей с костром на верхушке. Арабы занимались какими-то переделками, но то были несущественные добавления к восьмиугольнику, рушившиеся от первого же порыва ветра. Капитальным ремонтом никто не занимался, и в двенадцатом веке случилась еще одна беда: восьмиугольник пал во время землетрясения. Выжил только квадратный фундамент, который стал служить наблюдательной вышкой. Еще через двести лет погибла и она – в новом землетрясении, после которого сам остров, где стоял некогда маяк, изменил форму и превратился в полуостров, соединенный с материком песчаной полосой.

Оказавшись не в состоянии сохранить маяк на земле, арабы многое сделали для него в сфере фантазии, увеличив высоту до семисот футов и снабдив его разными магическими объектами, самым примечательным из которых был стеклянный краб. В Александрии действительно были крабы, только медные, довольно мелкие, и находились они у основания Иглы Клеопатры; теперь она в Америке[15]. Восточное воображение превратило два памятника в один и привело к Фаросу целую мавританскую армию, которая брала маяк боем и неслась верхом сквозь три сотни обнаружившихся в нем комнат. Входные врата исчезали, мавры не знали, как им оттуда выбраться, но спустившись по уходящей далеко вниз спирали, обнаруживали там стеклянного краба, соскальзывали в отверстие на его спине и тонули. Чуть более удачной, хоть и столь же темной, была судьба другого посетителя маяка, поэта Эль Дерауи, который пел:

Величественный столп проводит странника сквозь ночь, дарит ему лучи, когда ложится вечерняя тьма.

Там облачался я среди друзей своих в ризы полной отрады – ризы, расшитые памятью о возлюбленных моих спутниках.

Наверху купол его заслонял меня своей тенью, и там смотрел я на своих друзей как на звезды.

Море внизу казалось мне облаком, и я раскинул свой шатер средь небес.

Нотка разочарования и горечи закрадывается лишь время от времени. Джелаледдин ибн Мокрам жалуется:

Приезжим в Александрии не оказывают никакого гостеприимства – разве что дадут воды да расскажут про колонну Помпея[16].

Если сильно постараться, в придачу к тому можно порой получить немного свежего воздуха да рассказ о том, где находится Фарос, с описанием моря, волн и отчетом о больших греческих судах.

Просить о хлебе приезжему не стоит, ибо ходатайства такого рода ответом не удостаивают.

Как правило, жизнь в тени маяка есть мирской экстаз, дающий даже возможность прикоснуться к небу. Внемлите ибн Дукмаку[17]:

По закону Моисея, совершивший поутру паломничество вокруг Александрии получит от Бога золотую корону, убранную жемчугом, благоухающую мускусом и камфарой и сияющую от востока до запада.

Арабы не довольствовались одним лишь восхвалением маяка: они его еще и разглядывали. «Эль Манарах», как они его называли, послужил образцом для минарета и дал ему имя – еще и сейчас в Египте можно найти минареты, в точности воспроизводящие проект Сострата: нижний этаж квадратный, второй восьмиугольный и третий круглый.

Сегодня там, где некогда стоял маяк, находится крепость Кайт-Бей, выстроенная в пятнадцатом веке и теперь тоже лежащая в руинах[18]. Ее территория отчасти захватывает площадку древнего маяка – остальное смыто морем, а внешняя стена этой крепости таит внутри себя не одну гранитную колонну. Внутри – мечеть, ровно на том месте, где стоял маяк, и прямо на его фундаменте: и тут тоже несколько гранитных блоков стоят, как друиды, у самого ее входа. Других свидетельств прошлого не найти, камни его утрачены и дух тоже. Снова и снова, глядя на мечеть, пытаюсь я в пять раз увеличить ее высоту и получить таким образом ее предшественника. Попытки эти ни разу не увенчались успехом: существование такого громадного сооружения казалось мне попросту бессмысленным. Определяющей в этом хаосе является теперь память о британцах: вот дыры, которые оставил адмирал Сеймур[19], когда бомбардировал крепость в 1882 году, закладывая основы наших отношений с современным Египтом[20].