Текст книги "Удивительное путешествие Помпония Флата"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Видишь? – спросил я мальчика совсем тихо. – Кто еще будет так тревожиться о тебе? Беги и успокой ее, будь поласковее и не вздумай делиться подробностями о наших похождениях.

Глава X

Я заснул мертвым сном, едва мое усталое тело рухнуло на грубое ложе в сарае у проклятой старухи, однако не один раз в течение ночи охватывало меня волнение, и я переживал новые и незабываемые катарсисы – большинство из них было связано с Зарой-самаритянкой, во всем подобной богине, включая сюда, между прочим, и то, что она не взяла с меня платы за свои услуги, ведь боги, поскольку им нет нужды думать о пропитании, в отношениях с человеческими существами руководствуются, как правило, исключительно велением сердца или вожделением или просто проявляют милосердие, не требуя в обмен никакого материального вознаграждения. Но после каждого приступа я внезапно просыпался, сам не знаю почему: то ли беспокоило бурление в животе, то ли мешал спать громкий шум, доносившийся с улицы, то ли давали о себе знать последствия утреннего сражения с проклятыми козами. Должен добавить, что, несмотря на то что козы так дурно обошлись со мной поначалу, потом они выказывали явную приязнь к моей персоне, что делало еще более мучительным контраст между миром сна и реальности. И тогда свет холодной логики помогал мне понять всю абсурдность моих чаяний и несбыточность моих надежд.

Я встал, как только Аврора поднялась со своего великолепного трона, встал с ломотой во всем теле, угнетенный духом и с затуманенным рассудком. Стараясь избежать встречи с гарпией, которая наверняка потребовала бы от меня либо платы за постой, либо работы вместо денег, я вышел на улицу и направился прямиком в Храм. Я собирался умолять Апия Пульхра дать мне денег, необходимых для того, чтобы поскорее покинуть этот город, где я лишь испытывал горести и пожинал разочарования и где меня не удерживали ни обязательства, ни привязанности. А поскольку я не получил от Иисуса условленного вознаграждения за помощь, мне никто не мог предъявить никаких претензий морального либо юридического свойства.

У ворот Храма я увидел стражников синедриона в сопровождении четырех легионеров, вооруженных так, словно они собирались вступить с кем-то в бой. Я спросил, что случилось, и один из них ответил:

– Клянусь Марсом! Наверное, ты, Помпоний, единственный, кто не знает о том, что произошло нынче ночью, либо ты находился в объятиях Морфея, либо еще в чьих-то объятиях, дающих усладу самым смелым желаниям.

Тут я вспомнил, что меня не раз будил какой-то шум, и сказал:

– Так расскажи наконец, что случилось.

А случилось следующее. Вскоре после заката солнца Апий Пульхр явился в харчевню, где накануне вечером ужинал в моей голодной компании. По недосмотру либо по причине излишней доверчивости трибуна сопровождал его всего один солдат, тот самый, уже знакомый мне, знаменосец. Когда они ночью, возвращаясь в Храм, пересекали площадь, их окружила группа людей, вооруженных серпами, мотыгами и тому подобными инструментами. С криками «Смерть Цезарю! Да здравствует Мессия!» они стали избивать и трибуна и знаменосца. Но продолжалось это недолго – нападавшие скрылись в кривых улочках, прилегающих к площади, продолжая выкрикивать те же слова. Жертвы нападения, отделавшись синяками и не получив серьезных увечий, добрались до Храма без новых неожиданностей.

Апия Пульхра я нашел в отведенных ему покоях встревоженным и разгневанным. По его твердому убеждению, случившееся накануне – лишь предвестие великой смуты, но при этом у синедриона недостанет собственных сил, чтобы подавить бунт, и поэтому его, Апия Пульхра, жизни грозит нешуточная опасность. Будь на то его воля, он без промедления вернулся бы в Кесарию, но не может покинуть Назарет, поскольку, выехав в чистое поле, легко попасть в западню, устроенную либо мятежниками, либо разбойниками, ведь по городу опять поползли слухи, будто ужасный Тео Балас рыщет где-то поблизости. Вдобавок ко всему, как считает Апий Пульхр, опрометчиво уезжать из Назарета, пока не оформлены бумаги – со всеми законными гарантиями – по тому самому земельному делу, которым он теперь занят. Вот почему он так сердит.

– Если бы мы хотя бы знали, о Помпоний, кто стоит во главе мятежников, то могли бы схватить его и казнить в назидание прочим. Так мы бы заранее погасили очаг восстания, прежде чем прольются реки крови. Но здесь никто ничего не знает, а если и знает, предпочитает помалкивать из страха мести либо из ненависти к римлянам. Незавидная ситуация, клянусь Геркулесом!

Я вспомнил рассказ Зары-самаритянки про юного Матфея и его предполагаемое участие в заговоре против римлян, но счел за лучшее не повторять ее слов трибуну, пока обстановка хоть немного не прояснится. По дороге в Храм я не углядел ничего из ряда вон выходящего ни в поведении, ни во внешнем облике горожан, а узнав о случившемся, подивился тому, как легко отделался Апий Пульхр, потому что нападавшим ничего не стоило похитить его либо даже убить, и тем не менее они ни того, ни другого не сделали. Кто знает, может, целью их было посеять в городе тревогу или спровоцировать ответные действия со стороны солдат, хотя я слишком плохо знаю эту страну, ее историю и особенности, чтобы определить подоплеку подобных поступков.

Размышляя над всеми этими вопросами, я направился к дому Иисуса с намерением сообщить ему о моем решении отказаться от дальнейшего расследования, прежде всего в связи с переменами, случившимися после ночного нападения на трибуна.

Когда я вошел, мальчик помогал отцу заканчивать работу над новым крестом. По лицу Иосифа было видно, что пренебрежительный отзыв Апия Пульхра оскорбил его гордость мастера, и он едва ли не всю ночь посвятил второму кресту. Я спросил, слышал ли он ночью шум и суматоху на улице, и он ответил, что нет. Тогда я рассказал ему все, что знаю, и он выразил сожаление по поводу полученных трибуном побоев и обещал молить Яхве о скорейшем его выздоровлении.

– Весьма странное отношение к тому, кто приговорил тебя к смертной казни, – воскликнул я.

Иосиф пожал плечами и сказал:

– Мы не должны отвечать злом на зло, вовсе наоборот: надо прощать врагов наших и любить их, как Господь любит нас самих.

– Клянусь Юпитером, кто бы ни вбил тебе в голову подобные мысли, откуда бы они ни явились, это неразумно. Если мы перестанем отличать врага от друга и плохого человека от хорошего, что станется с добродетелью и справедливостью?

Тупоумный плотник, никак не отреагировав по своему обычаю на мои доводы, снова занялся крестом, а я, признаюсь, сильно разгневался, ведь если не считать его сына, я был единственным человеком во всей империи, кто пытался хоть как-то помочь Иосифу. При виде моего неудовольствия Мария приблизилась к нам и проговорила с кротостью, соединявшей в себе любовь и страдание:

– Я уверена, Помпоний, что нынче ты еще не успел поесть. А я только что испекла хлеб, и мы сочтем за большую честь для себя, если ты согласишься разделить его с нами.

Поскольку я и впрямь был голоден, то решил повременить с жалобами и принял приглашение. Мария улыбнулась в ответ и послала Иисуса за кувшином молока в ближайшую лавку. Когда мальчик скрылся, она знаками велела мне следовать за ней. Мы очутились на заднем дворе, огороженном стеной. В самом центре находился колодец, а у стены помещались доски разных размеров, а также аккуратно сложенные поленья для очага. В хлеву уныло кричал осел. Мария присела на каменную скамью рядом с клумбой, где цвели ирисы и лилии, затем предложила сесть и мне тоже, сложила руки на коленях и сказала:

– Не гневайся на моего бедного мужа, Помпоний. Он плохо слышит, а если что и уловит, то разбирает не до конца. Эта беда случилась с ним отчасти из-за того, что вся жизнь его прошла под стук молотка и визг пилы, отчасти она объясняется тем, что он прожил долгую, полную превратностей жизнь, и некоторые из них можно назвать воистину неслыханными. Но он человек хороший и справедливый и благодарен тебе за помощь. Из-за своей глухоты он не слышал криков, нарушивших ночной покой города. А я слышала, и события минувшей ночи тревожат меня по многим причинам. Мир в нашей земле очень шаток. Как, впрочем, и в других землях, но здесь это особенно заметно. Всегда находились противники римского владычества, как раньше – Навуходоносора. Нынешние считают, что Ирод пляшет под дудку Августа, в чем они правы, и мечтают вновь обрести независимость, ту самую, о которой нам известно лишь из недостоверных преданий, и даже мечтают восстановить легендарную славу царя Соломона, его Храм и его копи. Но до сих пор не случилось ничего непоправимого: смутьянов мало, и у них нет средств. Однако все меняется. Ирод Антипа не похож на своего отца Ирода Великого – к тому я отнюдь не испытываю добрых чувств, хотя и нельзя не признать за ним как правителем известных достоинств. Он правил твердой рукой и ни перед чем не останавливался. Сын – полная ему противоположность: слабохарактерный, порочный и трусливый, он уверен, будто братья плетут заговор, стремясь отнять у него царство, а все интересы его сосредоточены на дворцовых интригах; он слушает одних только льстецов, доносчиков и шпионов, не брезгуя и убийствами. Страной же правят за его спиной продажные царедворцы, заботясь лишь о собственной выгоде. Они повышают подати и цены, бедных с каждым днем становится все больше, а недовольных уже целый легион. Это добрая почва для зерен бунта. Если он вспыхнет, придет помощь из других царств: всегда найдутся такие, кто готов нажиться на чужих неурядицах. А результат может быть только один: гибель еврейского народа. Как знать, возможно, страхи мои преувеличены. Я ведь всего лишь невежественная женщина и, вдобавок ко всему, раба Божия; но оставим это до более подходящего часа. Просто я принадлежу к этому народу и знаю, что думает этот народ. Мне приходится каждый день, кроме, разумеется, субботы, ходить на рынок, а также на реку – стирать белье, и там я слышу, что говорят вокруг. Те ведь не выходят из своих покоев – ни тетрарх, ни прокуратор Иудеи, ни первосвященник – и понятия не имеют, что у людей на уме. Дни напролет они проводят в термах, умащенные маслами, со своими наложницами.

– Разве у первосвященника тоже есть наложницы? – спросил я.

– Не знаю. Как не знаю, ни кто такая наложница, ни какой прок от нее в термах. Всегда полагала, будто это такая губка. Я только повторяю то, что слышала. Помыслы мои чисты. А пример этот я привела только ради того, чтобы показать, какая пропасть разделяет тех, кто правит, и тех, кто внизу. Прости, если я не сумела объяснить это лучше. В моей земле женщины не занимаются политикой. Юдифь, обезглавившая Олоферна, руководствовалась доводами разума… Кроме того, мне достаточно своих тревог. Я коснулась этой темы вовсе не для того, чтобы показать, как много знаю, и не для того, чтобы довести до римлянина сведения о планах моих соотечественников. Я тревожусь только о своем сыне, только о нем, и если сейчас высказала больше, чем за всю предыдущую жизнь, да к тому же язычнику и тайком от мужа, то лишь потому, что, как мне показалось, ты полюбил Иисуса, и он тоже почитает тебя и уважает.

– По правде говоря, – ответил я, – это не первый случай, когда ребенка наставляет человек, не принадлежащий ни к тому же народу, ни к той же вере, ни даже к тому же виду, ведь хорошо известно, что сам Ахилл обучался искусству охоты у кентавра Хирона, но я-то не ведаю, чем и как помочь твоему сыну.

– Прояви терпение, Помпоний, ведь Иисус хоть и мал, но очень смышленый, он все примечает. Не побоюсь даже сказать, что он наделен пророческим даром, но это касается лишь высокого. А вот о нашем мире он знает слишком мало. И любой способен повлиять на его мысли и поступки. У Иисуса есть двоюродный брат по имени Иоанн. Когда мы вернулись в Назарет после долгой отлучки, Иоанн принял Иисуса в свою ватагу, состоящую из подростков, почти детей, чутких, доверчивых и благочестивых. Но чересчур пылких. Теперь я опасаюсь, как бы они не вбили ему в голову вредных мыслей.

– Я видел Иоанна, – перебил я Марию. – Это настоящий дикарь.

– В том нет его вины. Он был зачат, когда родители уже были стары и едва ли не выжили из ума. Они не могли направить мальчика на верный путь. Он вечно бегал без присмотра да и одет был во что придется…

– А теперь связался со смутьянами.

Мария не подтвердила моей догадки, вместо этого она сорвала лилию и, словно забыв обо всем на свете, вдыхала резкий аромат цветка. Потом вновь заговорила, не отводя взгляда от белых лепестков:

– Но ведь и мы тоже не смогли дать Иисусу подобающего домашнего очага. Иосиф добр и снисходителен – быть может, даже слишком. Поверь, никто не стал бы терпеть того, с чем безропотно смирился он… Иисусу пошло бы на пользу, если бы он мог покинуть тот узкий круг, в котором мы обитаем, узнать людей, отличных от нас. Он рассказал мне, где вы были вчера, рассказал про девочку и ее барашка. И никогда я не видела его таким оживленным, почти счастливым. Мне известно… мне известно, что это за женщина… На рынке и у речки, где мы стираем белье, соседки судачат про подобные вещи. И даже в Храме, выходя после обряда жертвоприношения. Людям ведь нравится сплетничать, есть на то основания или нет. Я и сама в свое время стала жертвой наговоров. Иисусу приносит пользу твое общество. Ты мыслишь иначе, иначе смотришь на мир, на Вселенную, если можно это так назвать. Ты не скован нашим слишком суровым законом, нашими слишком жестокими мифами, ведь народ наш словно цепями прикован к вере в Бога и обречен на исчезновение.

Она вдруг прервала свою речь, уронила цветок, пригладила голубой хитон, потом раздавила ногой какую-то букашку и закончила словами: – Напрасно я столько всего наговорила. Мне суждена иная роль. Береги моего сына и никому, слышишь, никому не повторяй моего рассказа.

Мы вернулись в дом как раз в тот миг, когда пришел Иисус с кувшином молока. За завтраком он то и дело принимался расспрашивать меня о планах на нынешний день. А у меня никаких планов и в помине не было, но мне не хватило духу признаться, что я принял решение бросить это дело.

Глава XI

На улице, как и прежде, царило внешнее спокойствие, только в некоторых стратегически важных точках города можно было заметить кое-как вооруженных стражников. Но поскольку это не имело касательства к нашему расследованию, я счел за лучшее предоставить властям разбираться с мятежниками, а собственные силы сосредоточить на доказательстве невиновности упрямого плотника. И ради этого я решил во второй раз пройти по тому же кругу и начать с особы, чье мнение больше всего меня интересовало, но в чьем желании помочь нам я имел все основания сомневаться. То есть с вдовы богача Эпулона. На сей раз Фортуна улыбнулась нам, и, когда мы уже исчерпали изрядный отрезок пути, я увидел легионера-знаменосца – он шагал в толпе, неся на плече штандарт. Я строго-настрого приказал Иисусу помалкивать, сам же поспешил навстречу солдату и с преувеличенной радостью и заботой спросил, что делает он здесь в этот час один, к тому же со своим штандартом. Знаменосец ответил: минувшей ночью во время нападения, которому он подвергся, сопровождая Апия Пульхра, штандарт упал на землю и слегка погнулся, посему нынче чуть свет, лишь только Аврора взошла на свой сияющий трон, он понес штандарт в кузню, чтобы там его выправили. А теперь, когда дело сделано, возвращается в Храм, где расквартированы легионеры.

– Выходит, и мне и тебе, о храбрый воин, в равной мере повезло, – воскликнул я. – Апий Пульхр как раз ожидает тебя, чтобы поручить сопровождать меня, поскольку я должен выполнить важное задание, а так как мы встретились на полпути, тебе не придется идти в Храм и потом возвращаться назад, мне же – все это время тебя дожидаться. Возблагодарим же Минерву, с такой точностью рассчитавшую и совместившую наши с тобой маршруты.

Мы склонили головы в знак покорности непререкаемым замыслам богини и без лишних промедлений последовали дальше. Теперь у нас имелось ценное подкрепление в виде солдата с его штандартом.

Солдата этого звали Квадрат, был он высок ростом и дороден, каким и полагается быть тому, кто призван являть народу символ мощи и величия Рима. Прежде он принимал участие во многих кампаниях. По его словам, в молодости он сражался на стороне Помпея против Юлия Цезаря в решающей битве при Фарсале, где Помпей потерпел поражение. Затем сражался под началом божественного Августа в Кантабрии, где геройски получил несколько ран. Одна из них, нанесенная булавой астура, вполне могла оказаться смертельной, если бы не шлем, спасший Квадрата от гибели, но не от тяжелого увечья, в результате которого он сильно повредился рассудком. По этой причине, а также благодаря изрядному росту, он и был назначен знаменосцем и направлен в Иудею, где должность эта имеет огромную важность. И Квадрат очень ею гордился.

– Когда я иду, подняв вверх штандарт, – объяснял он нам, – весь народ трепещет и кланяется. Хотя не в прямом, признаюсь, смысле. А когда я провозглашаю священные буквы SPQR, [16]16
  От Senatus Populus Quiritium Romanus либо Senatus Populusque Romanus – Сенат и граждане Рима (лат.); эта аббревиатура изображалась на штандартах римских легионов, а также на многих городских зданиях.


[Закрыть]ни одна женщина, независимо от возраста и расы, не способна устоять передо мной. Этим все сказано.

Я с великим старанием изображал интерес, изумление и восхищение и добился того, что, когда мы подходили к дому богача Эпулона, солдат буквально раздулся от важности, и ему уже начинало казаться, будто он возглавляет по меньшей мере триумфальный вход Сципиона в Рим, хотя на самом-то деле он просто шагал по пустой и пыльной дороге, а за ним следовали всего лишь мальчик и философ, оборванный и страдающий несварением желудка. Но поскольку показная пышность всегда производит впечатление на людей низкого звания и небогатого ума, то слуги, сбежавшись на мои крики, вместо того чтобы гнать нас взашей, отперли калитку и расступились перед нами с поклонами и всяческими знаками уважения, а потом препроводили прямиком к дверям господского дома. Тогда я велел солдату с Иисусом оставаться у крыльца и дальше за мной не идти. Иисус вздумал было противиться, но после того как я объяснил ему, что, если мне удастся увидеть вдову Эпулона, его присутствие рядом станет для меня не столько помощью, сколько помехой, он тотчас все понял и пообещал терпеливо ждать и не шалить.

Избавившись наконец от моих спутников, я по узкому проходу проследовал в атриум, или перистиль, в точности такой же, как в римских жилищах, за исключением того, что здесь не было статуй и мозаик, потому что они запрещены строгими предписаниями закона Моисея. Зато мебель была роскошной, прочной, удобной и пестрой, что, как правило, отвечает вкусам провинциальных богачей.

По прошествии весьма короткого времени из смежных покоев показалась вдова Эпулона в сопровождении дочери, прекрасной Береники, девы белорукой, а также рабыни. Все они были в траурном облачении. Лица женщин закрывали белые вуали, сквозь которые едва проступали бледные и печальные черты.

– Мне сообщили о твоем визите, Помпоний, – сказала вдова Эпулона вместо приветствия, – и я не могу и не желаю скрывать своего удивления перед таким поступком, ведь не далее как вчера и в твоем же присутствии я объявила о том, что не хочу, чтобы меня беспокоили, а я не привыкла видеть волю свою нарушенной, и уж тем более в моем собственном доме.

– И я не посмел бы нарушить твою волю, о почтенная и опечаленная госпожа, благородством богине подобная, если бы не важнейшая из причин. По моей свите ты можешь судить, что миссия эта носит отнюдь не частный характер. Но я сделаю все, дабы смягчить официальную строгость визита, проявив все возможное сострадание и уважение, которые я испытываю к тебе и ко всем, кто был близок к твоему супругу, чья душа теперь обрела покой в компании предков и прочих достойных людей – а может, и в аду либо в каком-то другом месте, куда после смерти отправляются иудеи.

И сказала вдова:

– А не можешь ли ты сообщить о цели твоего вторжения, избавив нас от столь пышных предисловий?

– Могу, разумеется, – ответил я. – И сейчас изложу тебе все в краткой и ясной форме, как мне привычно, хотя порой в присутствии чужих ушей я вынужден прибегать к докучливым кружениям вокруг да около.

Она тотчас уловила мой намек, жестом приказала удалиться прекрасной Беренике, деве с бледным челом, и служанке, а затем отвела меня в другой конец перистиля, где уселась в красивое кресло со скамеечкой у подножия. Я же сел на стоявший рядом стул, а затем сказал:

– Смею полагать, что ты, о проницательнейшая из женщин, уже знаешь о прискорбных событиях минувшей ночи.

– До ушей моих дошли пересуды рабов о случившемся, но думы мои заняты совсем другими заботами.

– Что естественно. Но я не стал бы упоминать об этом зауряднейшем происшествии, если бы оно не задевало доброго имени твоего сына Матфея, отвагой подобного славному и благородному Диомеду. Поскольку надо тебе знать, что Апий Пульхр, римский трибун и жертва злосчастного нападения, совершенного минувшей ночью, поручил мне установить, нет ли какой-нибудь связи между этой бунтарской выходкой и смертью Эпулона, мужа безупречного и благочестивого. Цепочкой в этой связи, по моему разумению, никак не может быть Матфей, юноша отважный в бою, но не лишним будет исключить любое подозрение относительно его поступков. Что в огромной мере помогло бы найти и наказать настоящих зачинщиков злодеяния. Вне всякого сомнения, Матфей провел эту ночь дома…

И ответила вдова:

– Я этого не знаю. Матфей – взрослый мужчина и может уходить и возвращаться, когда ему заблагорассудится, не давая объяснений ни матери, ни кому бы то ни было другому. Но на твои намеки могу ответить, что сын мой Матфей не совершил ничего дурного. Матфей никогда не нарушит закон. Ни закон Моисея, ни римский. Скажу тебе больше: ни один закон не нарушается обитателями этого дома. Но если бы Матфей и сделал нечто подобное, судить его надлежит синедриону, а не римским властям.

– Да, если только он не совершил серьезного преступления против этих самых властей в лице их представителей, тогда… Но оставим это. Как ты сама сказала, Матфей никогда не пойдет на такое, несмотря на свою вспыльчивость и отвагу, достойные величайшего из героев… Мало того, наверняка таким он был уже в младенчестве, когда ты окружала его нежной материнской заботой.

Благородная вдова Эпулона вдруг поднялась с кресла, сделала несколько шагов в сторону имплювия, быстро вернулась назад и произнесла:

– Увы, не мне довелось растить Матфея. Ребенком он был отправлен учиться в Грецию. Отец пожелал дать ему хорошее образование.

– Да, конечно, в благородных семействах принято посылать старшего сына учиться в Афины. Или куда-нибудь еще, поскольку, как хорошо известно, Афины нынче уже не те, какими были в славные времена Перикла. Нынче наставники, вместо того чтобы вдалбливать знания, норовят совратить своих учеников… Рискну предположить, что Матфея послали в Фивы, город культурный и добропорядочный. А там он наверняка черпал знания у фракийца Фабулона, ни в чем не уступающего Сократу.

– Да, именно он и был его наставником.

– Но такого человека, о госпожа, не существует на свете, я только что выдумал его.

Вдова приподняла с лица покрывало и вонзила в меня глаза, вспыхнувшие ярким пламенем на красивом и довольно молодом лице. Не дав ей времени на ответ, я добавил:

– Ведь юный Матфей – не твой сын, не правда ли?

– Откуда ты знаешь?

– Я пришел к этому выводу методом индукции. А также благодаря занятиям физиогномикой.

Она долго молчала, размышляя, по всей видимости, над тем, каким должен быть ее следующий шаг: приказать вытолкать меня взашей или попытаться найти со мной общий язык. Наконец она сказала:

– На самом деле нет никаких оснований скрывать правду, когда она не позорна, и если до сих пор мы ее скрывали, то лишь ради того, чтобы защитить нашу семейную жизнь от досужего любопытства посторонних. В действительности юный Матфей – сын моего покойного мужа от предыдущего брака. А вот Береника, дева румяноланитная, – моя дочь. Знай же, что родилась я в Халебе, в еврейской семье, честной и богобоязненной. Я вышла замуж и родила дочь, которой дали имя Береника. Вскоре мужу моему пришлось уехать, но по пути он попал в руки к ужасному разбойнику по имени Тео Балас и был убит. Я взяла дочь и вернулась в родительский дом. Однажды нам нанес визит богач Эпулон, которого в наш город привели какие-то дела. Незадолго до того умерла его жена, оставив ему малолетнего сына, и я приглянулась Эпулону. Состоялась помолвка, и вскорости мы обосновались в Назарете.

– Печально слышать, что столь молодая и добродетельная женщина успела овдоветь дважды, – молвил я. – Можно подумать, что какой-то сластолюбивый бог прельстился твоей красотой и всеми силами старается не допустить, чтобы смертный…

– То, что ты сейчас произнес, о Помпоний, глупо и жестоко, – с надменным видом перебила меня прекрасная вдова. – Боюсь, что я уделила тебе куда больше времени, чем того требует закон гостеприимства. Прошу тебя покинуть мой дом и забрать с собой тех, кто явился с тобой, кем бы они ни были.