Текст книги "Рассказы прошлого лета"
Автор книги: Эдуард Шим
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Начальник участка был не один. Он стоял возле стола, а на его табурете, неуверенно поджав ноги, сидела молодая женщина в зеленом джемпере. Вокруг них расхаживал главный инженер Грасланов, крутил пуговицу на кителе.
– А вот и он! – обрадованно прогудел Грасланов, когда Кирилл поклонился. – Это наш молодой прораб, он вам и покажет строительство. Сейчас я организую пропуск!
Грасланов подцепил с телефона трубку и пальцем пощелкал по рычажку, будто постучал в окошко.
– Дайте охрану!
Кирилл ничего не понимал. Он впервые видел эту женщину, и его никто не просил являться сюда… А спрашивать неловко.
– Представительница из радиокомитета! – шепнул начальник участка. – Корреспонденцию будет давать.
Свези на Мочалкинский объект и к монтажникам, они красиво работают…
– Да ведь я сам не знаю стройки! – забормотал Кирилл.
– Ничего! Возьмешь кого-нибудь своих в придачу. А у Грасланова через полчаса летучка, лаяться будет, посторонним слушать абсолютно незачем… И наш участок не показывать, имей в виду!
Грасланов закончил разговаривать с охраной и повернулся к Кириллу. В глазах начальника достаточно отчетливо читался приказ.
– Договорились? Добро. Покажите товарищу журналисту все интересные объекты, пусть ознакомится и с успехами, и с недостатками. А если будут вопросы, – милости прошу снова ко мне.
– Спасибо вам большое! – торопливо откланялась журналистка и вместе с Кириллом вышла в коридор. Вероятно, она была довольна, что все так быстро уладилось.
Кирилл в уме перебирал фамилии своих подчиненных. Кого можно прихватить в эту дурацкую прогулку по строительству? Сеглиньш уехал на карьер, Антипов на бетонных работах, снять его нельзя… Это было смешно, глупо, однако приходилось брать с собой Лушку Сапогову. Других попутчиков не отыскивалось.
Когда Кирилл увидел рядом этих двух женщин, то не смог скрыть улыбки. Слишком велик был контраст…
В замшевых босоножках на высоком каблуке, тончайшем джемпере, облегавшем фигуру и открывавшем почти до плеч белые, красивые руки, с воздушно-легкой прической – казалось, что каждый волосок ее промыт и уложен отдельно – журналистка выглядела созданием нежным и утонченным.
А перед нею, расставив ноги в заляпанных известкой шароварах, стояла Лушка и сворачивала цигарку.
«А ведь они, вероятно, ровесницы…» – приглядевшись, подумал Кирилл.
– Рабочих описывать станете или просто так, показатели? – дружелюбно спросила Лушка.
– Рабочих, обязательно рабочих, и причем лучших! – смущаясь, заспешила журналистка и вынула из сумочки кожаный блокнот.
Кирилл понимал ее состояние. Очевидно, она привыкла изящно одеваться, и эта прическа радовала ее и везде встречала одобрение. А тут, может быть впервые, случилось так, что эта дорогая, со вкусом подобранная одежда мешает ей и вызывает неодобрительные взгляды…
– Мне заказан положительный материал о передовиках. Понимаете, трудный участок, а они – впереди, преодолевают трудности, борются, понимаете?
– Я полагаю, тогда… – начал Кирилл.
– Пошли тогда на бетонный! – уверенно сказала Лушка. – Там такая борьба, залюбуешься!
Она повернулась и вперевалку, махая руками, зашагала вперед. Журналистка заторопилась за нею, старательно целясь босоножками в глубокие Лушкины следы на грязной земле.
Серая башня бетонного завода виднелась невдалеке. Сквозь щели в неплотной обшивке сочился зеленоватый дымок пыли, – казалось, что башня горит изнутри медленным, тлеющим огнем.
Лушка свернула в проезд для машин, пихнула скрипучую дверку. Кирилл заметил, что журналистка невольно поежилась: внутри, вспыхивая в сумраке бледными искорками, падали сверху капли.
– Смелей! – ободряюще надвинулся Кирилл. Экскурсия теперь уже забавляла его.
Положение, в котором находилась журналистка, было знакомо Кириллу. В первые дни он вот так же боялся ходить по стройке, шарахался от машин и кранов, снизу вверх глядел на каждого встречного… «А теперь я выгляжу человеком, который удачно перебрался через лужу и с удовольствием наблюдает, как в этой луже барахтаются другие…» – втихомолку смеясь, подумал Кирилл.
Наверх башни вела тесная, запорошенная цементом лестница. Журналистка поднималась по ней, подхватив пальцами юбку. Замшевые босоножки взбивали фонтанчики пыли.
На такую сцену стоило полюбоваться!.. Наверху, возле черных дозаторных ящиков, журналистку обступили три женщины, в таких же, как у Лушки, шароварах, в темных платках, надвинутых по самые глаза. Лица у них были серыми от цемента, а ресницы казались пушистыми и необыкновенно длинными.
– Вот вам герои! – сказала Лушка. – Пишите, пишите, а то им некогда.
Журналистка смущенно и как-то растерянно оглядывалась.
– Я пока… не представляю…
– Ну, это мы представим. Ксения, какой марки бетон гоните?
– Двести, – ответила одна из женщин.
– Подите сюда! – сказала Лушка журналистке. – Вот ящик, звать дозатором. Вот ручка. Жмите!
Журналистка оторвала руки от юбки, послушно схватилась за рукоять, согнутую из водопроводной трубы.
– Ну? Шибче поднавались!
И тут произошло такое, чего никто не ждал.
Прежде чем опорожнять дозатор, надо было отодвинуть защелку – железный крючок сбоку ящика. Лушка, очевидно, забыла о нем.
Привычным движением журналистка откинула крючок, ее руки налегли на рукоять – ухнул вниз цемент, оставив над собою зеленое облако…
Кирилл попросту онемел. Растерялись и женщины, стоявшие возле журналистки.
А она спокойно закрыла дозатор, снова наполнила его, пустила из бачка воду. Потом крикнула в квадратную деревянную трубку, по которой переговаривались с нижним этажом: «Готово!» Внизу что-то ответили, загрохотала бетономешалка.
– Ну, как, все правильно? – Журналистка обернулась, вытирая локтем лицо. – Значит, не забыла еще… А вы почему без респираторов работаете?
Кирилл шагнул вперед, но Лушка опередила его. Она подскочила к журналистке, захохотала, обняла ее, стала хлопать рукой по спине:
– Ну, девка!.. Ну, брат… А я-то, дура, пугать выдумала. С виду-то не скажешь! Зато я теперь тебе всю стройку покажу, по-настоящему… Пошли!
– Подождите! – смеясь, отмахивалась журналистка. – А про этих-то героинь я должна написать?
Экскурсия оказалась интересной даже для самого Кирилла. Куда только не водила Лушка журналистку!
Они побывали на полигоне сборного железобетона, слазали в автоклав, где, как в бане, держалась немыслимая жара и клубился рыхлый, обжигающий пар.
Затем Лушка раздобыла две пары резиновых бахил и повела журналистку на укладку бетона. Кирилл храбро лез вслед за ними сквозь переплетения железной арматуры, карабкался по доскам опалубки и почти ничего не понимал из их разговора. Это была беседа специалистов. Впрочем, Кирилл почти не прислушивался, – он только наблюдал за Лушкой.
Какое-то необыкновенное удовольствие, почти гордость были на ее лице. Казалось, Лушке доставляет наслаждение показывать знающему человеку, что она может и что умеет.
А умела она много. Десятки работ были ей известны до тонкостей; с одинаковой уверенностью она брала в руки вибратор, плотницкий топор или стальной мастерок. И этот инструмент, взятый от разных людей, вдруг оказывался ей удивительно впору, словно она давно уже привыкла к нему и знала его особенности…
И, наверное, оттого, что работа доставляла наслаждение Лушке, смотреть на нее было тоже приятно. Журналистка давно забыла о своей нарядной одежде, успела испачкаться, сбить прическу, но не обращала внимания на это и азартно хватала из Лушкиных рук все инструменты, – ей хотелось тоже попробовать…
А Кирилл к концу путешествия совершенно измучился. Он прикидывал, какие объекты остались неосмотренными, и боязливо поглядывал на Лушку, вытираясь платком.
Журналистка заметила его вид, пожалела:
– Может, отдохнем?
– Что вы, что вы! – прошептал Кирилл и тотчас опустился на траву, даже не посмотрев, чистая ли она.
Лушка села рядом, закурила. Молчать было неловко, Кирилл спешно придумывал, о чем бы завести безопасную беседу…
– Вот сколько раз ходил здесь, – проговорил он бодро, – а до сих пор не знаю, что там за флажок висит.
Они сидели возле главного корпуса; прямо перед глазами вставала к небу его недостроенная стена, зашитая волнистыми листами шифера. Под кровлей, на одном таком листе, казавшемся снизу не больше почтовой марки, болталась белая тряпка.
– Это я вывесила, – сказала Лушка.
– Зачем?
– Так, баловство. Была тут прошлой осенью комедия.
– Расскажите, Луша! – попросила журналистка.
– Да чего… Ну, не достроили корпус, одной стены нет. А уже холод, вода на машины льет. Начальство решило стенку шифером обшивать. Прилепили струнные леса, вызвали плотников. А те – шиш! – не лезут.
– Отчего?
– Леса-то какие! Живопырка. Тросы из проволоки, а поперек досочки простелены. Ступишь – и закачается все, зазвенит, как гитара. Вздохнуть боязно… Дождь хлещет, ветер, а надо во-он куда лезть да там шифер приколачивать. Дали страху плотники.
– Тогда ты полезла?
– Ну да. Позвала свою бригаду, зашили стенку. А напоследок у плотницкого бригадира отняла рубаху да и вывесила под крышей. Пускай, говорю, люди на твою капитуляцию глядят! Так и висит рубаха, снять не могут.
Кирилл посмотрел на далекую, еле видную с земли тряпку. Смог бы он сделать то же самое? Он, молодой, сильный? Вряд ли…
Он представил себе Лушку, работающую на страшной высоте, – как подымает она мокрые листы шифера, как переходит по шатким доскам, как кричит, отворачиваясь от ветра и брызг… Что заставило ее выдержать? Почему она смогла?
– Знаете, Луша, – засмеялась журналистка, – право, мне хочется про вас написать. Но я одной вещи пока не пойму… Давайте начистоту, напрямик!
– Давай.
– Сколько вы лет на стройке?
– Двенадцать.
– Ого! И неужели нельзя было на другую работу перейти… ну, чтобы полегче, поспокойней… Я же сама работала, знаю, как это достается! Можно год поработать, два, три… А потом пусть другие! Откровенно говоря, я бы не осталась так долго.
– Ну, вот, – ответила Лушка, гася в ладони окурок. – В этом все и дело.
– Я не понимаю.
– Очень просто. Так всегда бывает, – которые уходят, а которые остаются. Уйти проще; сколько раз меня звали…
– Так в чем же дело?
Лушка аккуратно закапывала окурок в землю, долго заравнивала ямку.
– Вообще-то можно… – сказала она неохотно. – Только кто заместо меня работать будет? За двенадцать-то лет я кой-чему научилась… И могу такое, чего другие не могут. Как же уйдешь, жалко ведь.
– Не знаю… – задумчиво сказала журналистка. – Не знаю…
Она закрыла блокнот и еще раз подняла глаза вверх – на белую тряпочку под крышей. Тряпка дразнилась, как длинный язычок: то скрывалась, то вылезала из-под кровли.
– Не знаю…
А Кириллу отчего-то представилась утренняя живая дорога, полная людей, и он вспомнил свои мысли, вызванные этой дорогой. И он подумал, что если и в правду когда-нибудь исполнятся его мечты, и он – командир целой армии людей и машин – опять встретит среди своих подчиненных Лушку, точно такую же, как сейчас, занимающую свой маленький бригадирский пост, то, вероятно, окажется, что Лушка все равно счастливей и удачливей его. Он это чувствовал, но хотел думать иначе, потому что так было проще и спокойней.
– Ну что ж, – сказала журналистка. – Пусть, Луша, будет так. А написать я все-таки хочу. Пройдемте на ваш объект, я с бригадой познакомлюсь.
Кирилл неожиданно вспомнил об оставленном дома чертеже. Он совсем забыл, что бригада простаивает, что надо искать копию! Вскочив на ноги, он торопливо забормотал:
– Вы идите, а я побегу за чертежом… Совсем забыл!
– А чего так спешно? – удивилась Лушка.
– Понимаешь, крепеж не могу выписать. Не знаю без чертежа, как перегородки крепятся.
– И бегать нечего, – сказала Лушка. – Я уже давно выписала крепеж-то твой.
Чужая гвоздика
В Дом отдыха Павел Петрович попал случайно.
В конце июля ему позвонил старинный приятель по академии, инженер Лисовский, сказал, что у него пропадает путевка, волшебная путевка в бархатный сезон, приобретенная с половинного скидкой. Павел Петрович уже давно отвык от подобных поездок, начал отказываться, но Лисовский наседал, спорить с ним было трудно; Павел Петрович упал духом и купил волшебную путевку.
Едучи к Риге в лакированном вагоне дизеля, среди очень шумных, очень вежливых и очень жизнерадостных курортников, Павел Петрович все время ужасался и ругал себя за глупый поступок. Он предполагал, что в доме отдыха будет вот так же шумно, суетливо, неудобно, окружать его будут вот такие же компанейские, слишком общительные люди, а он окажется среди них какой-то белой вороной, случайно попавшей в чужую стаю.
Однако предположения его обманули. Дом отдыха был небольшим, тихим; он стоял в глубине старого парка, полускрытый листвою кленов и лип. Отдыхали здесь редакторы каких-то издательств, театральные служащие, преподаватели, – люди почтенные и в большинстве своем пожилые. Узнав про это, Павел Петрович немного успокоился.
Поутру он вышел из своей комнаты в парк. Было немного туманное, теплое утро, одно из тех, когда безросными стоят деревья и травы, совсем неподвижен воздух, чуточку пахнущий дымом, а небо окрашено в блеклый сиреневый цвет, неизвестно что предвещающий: то ли хорошую погоду, то ли дурную.
Павел Петрович не спеша обходил парк; позеленевшие кирпичи, которыми была вымощена дорожка, едва слышно похрустывали у него под ногами.
Дорожка свернула вбок, пошла вдоль забора; за ним был чей-то небольшой дачный участок. Павел Петрович увидел кусты смородины с розовыми, словно бы стеклянными кистями ягод, несколько грядок земляники, запущенную клумбу. А у самого забора мелькнуло вдруг что-то слепяще-белое. Павел Петрович даже остановился. Ему показалось, что в углу двора наметен большой сугроб рыхлого, искристого, недавно выпавшего снега.
Это были цветы – заросли белой гвоздики.
Павел Петрович присел, держась за штакетник; тонкий запах долетел до него – какой-то очень свежий, чистый, словно бы холодящий в горле. Цветы были удивительны; никогда он не видел таких. Росли они тесно, им не хватало света, сорная трава заплетала их, и все-таки махровые головки гвоздик были огромными, сияющими, почти нахальными в торжествующей своей красоте…
Павел Петрович представил себе, как хороши были бы эти цветы у него дома, на окне. Гвоздики цветут долго; если умеючи выкопать их из клумбы да перевалить в горшок – до половины зимы будут они разворачивать бутон за бутоном. Хорошо бы увезти с собою несколько штук!
Он обошел весь парк вокруг дома отдыха, надеясь отыскать такие же гвоздики. Но на парковых клумбах и рабатках цвели, неряшливо роняя лепестки, обычные однолетники да неизменные георгины. Здешний садовник, вероятно, не замечал чуда, появившегося на соседнем участке.
За день Павел Петрович еще несколько раз подходил к забору. Окна дачи были открыты, ветер надувал пузырями цветные занавески; полотенца сушились на кустах, но хозяева на участке не показывались. Потом чей-то голос раздался в комнатах. Павел Петрович прислушался. Говорили по-латышски; он подумал: «Значит, местные люди живут…» – но сразу же заиграла музыка, и стало ясно, что это передача по радио.
– Впрочем, что это я? Еще успею и познакомиться, и цветы эти раздобыть, почти месяц впереди, – сказал себе Павел Петрович и посмеялся над своим нетерпением.
Он очень любил цветы; страсть была давнишняя, упорная. До войны под Ленинградом у Павла Петровича был участок земли с домиком, состроенным из железнодорожных шпал. Павел Петрович копался там с весны до заморозков.
В войну домик сгорел, а затем, когда восстанавливали разрушенную станцию, прежний участок оказался перечеркнутым железнодорожной веткой.
Расчищать новый участок, строить новую дачу было уже не по силам, да и не очень хотелось. Приятно ставить дом, когда знаешь, что в нем будут жить твои дети. А у Павла Петровича дети не вернулись с войны, стараться было не для кого.
Он устроил сад в городской квартире. Раздвинул оконные рамы, втиснул между ними ящики с землей, горшки, плошки. Постарался использовать каждый сантиметр подоконника, даже на стенах развесил полочки. Закустился в горшках веселый папирус, протянула ломкие плети традесканция, появились аспарагусы, монстеры, азалии. А потом и те цветы, что росли когда-то на участке, прижились в комнате.
Жена Павла Петровича на первых порах была недовольна – зимою нельзя открыть форточку, в квартире сырость, все время пахнет землей, птичьим пометом, солнце не может пробиться в комнату, а вечером, когда Павел Петрович включает люминесцентные лампы, невозможно уснуть от их нудного гудения. Но прошло время, жена смирилась, перестала спорить.
А он, возвращаясь со службы, говорил: «Удалимся, друзья, под прохладную сень…» – и открывал оконную раму. Теперь, когда цветов стало много, потребовался за ними постоянный уход. Павел Петрович терпеливо опрыскивал их из пульверизатора, чистил зубной щеткой и собирал насекомых-вредителей в баночку из-под хрена.
Потом так же любовно и терпеливо он чистил четыре канареечные клетки, стоявшие пирамидкой в углу. Купив несколько лет назад канареек, Павел Петрович достиг двоякой цели: они услаждали слух, свистя и перебулькиваясь до той самой поры, пока клетки не накрывались полотенцем, а кроме этого – снабжали хозяйство Павла Петровича прекрасным органическим удобрением.
– Вот она, печать мещанства! – усмехался Павел Петрович. – Овсяночный напев, чистейшие лесные голоса… Весна в комнате круглый год!.. И вот даже практическая польза имеется.
Перед сном он читал, как библию, толстый кожаный том знаменитого немца Гесдёрфера, под названием «Комнатное садоводство». Немец писал о растениях вкусно, со старинной неторопливостью.
– Хочешь послушать?.. «После гиацинта самым любимым растением для выгонки является гордый тюльпан… – Павел Петрович старался читать проникновенно. – В пятнадцатом столетии из своей первоначальной родины тюльпан проник в Турцию. Здесь он так понравился, что в честь его был даже учрежден в роскошных садах султана особый ежегодный праздник…»
– Хорошо бы летом комнату снять, – сонно говорила жена. – И с верандой бы…
– А дальше, ты только вникни!.. «Этот обычай удержался и до настоящего времени. Султан принимает как лучшее доказательство любви и преданности со стороны обитательниц гарема, если они справляют в его честь этот праздник в своих садах…» Неужели не нравится?
– Какие гаремы, – зевнув, отвечала жена, – какой там султан… В Турции опять вроде переворот случился, по радио передавали. Серьезно, давай снимем на лето комнату!
– А цветы? – Павел Петрович нехотя отрывался от книги. – Чтоб погибли?
Они давно уже не брали отпуска вместе. И впрямь – ведь не бросишь цветы без надзора, жалко, коллекция собралась такая, что иной специалист позавидует…
Вот и нынче, когда Павел Петрович уехал в дом отдыха, жена осталась в городе, чтобы следить за цветами.
На другой день возле заросли гвоздик Павел Петрович увидел девочку лет десяти. Она была в коротком ситцевом платье; прямые волосы, до кудельного блеска выгоревшие на висках, падали ей на загорелые, в шелушинках плечи. Мокрыми руками девочка держала зеленую ржавую лейку.
Она заметила Павла Петровича и поздоровалась приветливо, легко, как с давно знакомым человеком. Он ответил:
– Здравствуй, здравствуй! – и подошел поближе. – Это что же, твои цветы?
– Не.
– А чьи?
– Не знаю.
– Но ты живешь в этой даче, правда?
– Ага.
– Как тебя зовут?
– Ария, – немножко нараспев сказала девочка.
Павел Петрович слышал, что существует такое латышское имя, но решил хитренько прищуриться:
– Ну, не может быть… Какая же ты Ария, ты еще просто Песенка! «Чижик-пыжик». Или просто Аришка. Помочь тебе поливать?
– Тут забор…
– Я перелезу.
– У вас штаны белые, – тоже прищурившись, сказала девочка. – А потом, я уже все полила.
Она засмеялась и пошла к дому, неся лейку в отставленной руке, и по дороге все оборачивалась к Павлу Петровичу, прищуривала глаза, – наверное, игра ей понравилась…
Днем он лежал под кустами, в шезлонге, и незаметно задремал, опустив на колени раскрытый том Гесдёрфера. Проснулся он оттого, что листы книги зашуршали. Кто-то положил ему на колени несколько белых гвоздик. Он поднял глаза – рядом стояла девочка.
– Аришка?!
– Я вам цветы… вот.
– Зачем ты их сорвала? Тебя же заругают!
– Не… – она замотала головой. – Что вы!
– И тебе их не жалко?
– А там много.
Павел Петрович погладил пальцами лепестки. Они были холодные, и казалось, заскрипят, как снежок, если неосторожно сожмешь.
– Знаешь, Аришка, что говорил про эти цветы один очень старый и добрый дедушка?
– Чего?
Павел Петрович перевернул страницу, отыскал нужное место и прочитал:
– «Гвоздика с давних пор пользуется расположением любителей как за приятный запах и разнообразие раскраски, так и за красивый общий вид цветущих растений. У них всегда были горячие поклонники, даже в такие времена, когда прихоть моды отодвигала их на задний план…»
– Это сказка?
– Что ты, это правда… Разве тебе самой эти цветы не нравятся?
– Но мне совсем не жалко! – настойчиво сказала Аришка. – Я шла купаться, потом смотрю – вы спите. Я и взяла.
– Но ведь они на самом деле красивые?
– Ага. Вы пойдете на море?
– Ладно, – сказал Павел Петрович и захлопнул Гесдёрфера. – Пойдем на море, так и быть. Я только гвоздику в воду поставлю.
Море близко, тут же за парком. К нему вела мягкая тропка, и Аришка, подпрыгивая, побежала по ней впереди Павла Петровича.
Пляж был пуст, и море лежало тихое, сонное. У берега оно было желтым, – это просвечивал песок. Дальше вода становилась зеленой, еще дальше – синей, а у горизонта совсем бледнела и сливалась с небом. Дымные облака неподвижно стояли над морем.
На бегу раздевшись, Аришка поскакала к воде. Ноги ее вязли в песке, она размахивала руками, спотыкаясь, и в воду влетела с таким шумом, что веером, будто выстреленные, брызнули от берега рыбьи мальки.
– Платье не оставляй, унесут! – крикнул Павел Петрович, оглядываясь.
На песчаных дюнах показалось двое людей; они спустились к самой воде и пошли по мокрой, твердой, как половица, береговой кромке. Павел Петрович разглядел парня в клетчатой, с разрезами на боках ковбойке и девушку. В руке девушка держала платок, но как-то странно держала… Они приблизились, и Павел Петрович увидел в руках девушки букет гвоздик.
Это были те же самые цветы; он тотчас узнал их.
– Аришка! – позвал Павел Петрович, не отрывая взгляда от девушки с букетом. – Смотри, Аришка, твоя гвоздика!..
– Ага!.. – взбивая вокруг себя пену и повизгивая, подтвердила Аришка.
– Из вашего сада?!
– Не знаю!
– Может, они без спроса нарвали?
– Может!
– Ведь таких цветов больше нигде нет?
– Идите купаться, дяденька!..
– Не хочу я купаться, да и ты вылезай, хватит уже!
Когда, наконец, Аришка вылезла и плюхнулась на песок рядом с Павлом Петровичем, он попросил:
– Ты, пожалуйста, сведи меня к маме.
– Вам еще цветов надо?
– Понимаешь, я хочу их увезти живыми, – терпеливо объяснил Павел Петрович. – Прямо с землей выкопаю, посажу в горшок и увезу с собой в город.
Аришка заинтересованно приподнялась:
– А потом?
– Потом поставлю их на окно. У меня такое большое окно дома есть.
– А потом?
– Ну, будут стоять и цвести. До самой зимы.
– А потом?
– Суп с котом, – сказал Павел Петрович. – Одевайся; где твое платье?
К Аришкиной даче они подошли с другой стороны, и Павел Петрович сначала не узнал ее. Вокруг дачи не было никакой ограды, даже низенького штакетника, – просто росли кусты жимолости, между которыми можно было легко пролезть, стоило только раздвинуть ветки.
Там, где полагалось быть калитке или воротам, стоял вкопанный в землю тонкий столбик. На нем висела жестяная табличка с номером и качался на гвоздике школьный клеенчатый портфель, вероятно заменявший почтовый ящик. Молодая женщина вынимала из портфеля газеты.
– Мам!.. – закричала издали Аришка. – Тут дяденька за цветами!
– Простите, пожалуйста, – застеснявшись, Павел Петрович для чего-то подергал застежку на портфеле. – Вы хозяйка дачи?
Женщина была очень похожа на Аришку, с такими же прямыми белыми волосами, загорелая, худенькая, и смотрела с такой же детской доверчивостью.
– Нет, – сказала она и улыбнулась. – Мы тут все только живем… Ну, жильцы. Дачники.
– А хозяев что, нету дома?
– Это заводская дача. Ну, общая.
– Простите, – Павел Петрович растерянно огляделся и показал рукой: – Ну а вот это все… цветы, земляника, смородина… Это же кто-нибудь сажал, кто-нибудь ухаживает? Сторож какой-нибудь?
– Не знаю, – сказала женщина. – Сторожа нет. Мы вот тут поливали, когда жарко было. А так, чтобы специально, – никого нет.
– Но мы еще землю копали! – напомнила Аришка. – Мам, ну скажи, мам!.. Когда коза приходила и вон там грядку съела. А мы опять посадили.
– Подожди, дочка, не мешай.
– Я некоторым образом цветовод, – нахмурясь и покраснев, сказал Павел Петрович. – Очень люблю цветы и развожу их. И я, признаться, хотел позаимствовать несколько экземпляров гвоздики. Для коллекции. Только не знаю, у кого же теперь спрашивать?
– Господи, да вы просто возьмите! – женщина улыбнулась. – Разве жалко? Тем более, что для коллекции. У нас многие берут просто так.
– Я хотел не сегодня, недели через две.
– Все равно, – сказала женщина. – Приходите, когда захочется. Если мы уедем, другие жильцы вам дадут.
– А уцелеют цветы до тех пор?
– Что вы, там же много! – нараспев сказала женщина, в точности повторив Аришкину интонацию.
Павел Петрович собирался попросить, чтоб гвоздику сберегли, не давали рвать посторонним людям, но теперь отчего-то раздумал. Он простился и ушел, чувствуя непонятное раздражение, почти обиду.
На другой день опять прибежала Аришка, позвала его купаться, но он отказался и все последующие дни разговаривал с ней хмуро, сухо, не замечая или не желая замечать ее удивленных, растерянных глаз.
Он больше не появлялся на соседнем участке, а к забору подходил лишь затем, чтоб проверить, много ли цветов осталось.
Заросли гвоздики редели, но, странное дело, Павлу Петровичу не было жалко. Он ощущал даже какое-то удовлетворение, Когда видел, что удивительный белый сугроб делается все меньше и меньше, словно и впрямь тает на солнце.
Накануне отъезда, вечером, Павел Петрович раздобыл крепкую картонную коробку, взял у садовника лопату и отправился за гвоздикой.
На соседнем участке было пусто, дача стояла закрытой. Может быть, Аришка с матерью куда-то ушли, а может быть, выехали совсем – Павел Петрович не стал узнавать. Встречаться с соседями он не хотел, а спрашивать разрешения все равно не требовалось.
Он выкопал несколько самых красивых кустиков, уложил в коробку, обвязал сверху газетами. Начал было заравнивать ямы на клумбе, но усмехнулся и оставил все как есть.
А утром, оживленный и повеселевший, он ждал на перроне электричку, с облегчением покидая места, так и не ставшие близкими, но уже успевшие надоесть. И оттого, что этот дачный поселок, сосны, море опять сделались для него чужими, далекими, он с особенным удовольствием думал о предстоящей дороге, о своей комнате, о цветах на окне, вероятно соскучившихся по хозяйским рукам.
Электричка подкатила к перрону необычно пестрая, шумная, набитая битком. Почти все ехали с вещами, было много детей, – каникулы кончались, школьники возвращались в город.
Павел Петрович едва втиснулся в вагон со своими чемоданами и коробкой; стал поближе к окну, где потягивало ветерком. Когда он огляделся, у него зарябило в глазах – почти все пассажиры ехали с громадными букетами цветов. Собранные наспех, растрепанные, эти букеты лежали где попало – и на багажных сетках, и на свернутых матрасах, и на мешках между скамьями, – и казалось, что на какой-то станции вагон просто забросали охапками цветов.
На ближней скамейке сидела девочка. Павел Петрович едва не принял ее за Аришку. Ошибиться было нетрудно: на коленях у девочки лежал ворох белых гвоздик, чуть привядших, но все-таки сияющих, чистых, сохранивших свой искристый снежный блеск. Павел Петрович хотел заговорить с девочкой, но потом заметил такую же гвоздику и в других букетах. Оказывается, эти цветы не были здесь редкостью… На какой-то миг он огорчился, а затем хорошее настроение быстро вернулось, и всю дорогу он ехал с улыбкой на лице.
Поезд раскачивался, гремел на мостиках, солнечная рябь наискось пролетала по стенам, ветром трепало восковые колокола гладиолусов, тяжелые шапки георгин, зеленые кубышки мака с полуоблетевшими лепестками. А Павел Петрович смотрел на эти цветы и думал, что сегодня они кого-то еще порадуют, кому-то пригодятся, но завтра окажутся выброшенными в мусорное ведро. А его собственным цветам, тщательно упакованным, полузадушенным, запертым в тесной коробке, все-таки предстояло долго существовать на свете, и он радовался этому.
