Текст книги "Свой среди чужих, чужой среди своих"

Автор книги: Эдуард Володарский

Соавторы: Никита Михалков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Мне только кнута не хватает.

Наклонившись всем корпусом вперед, Шилов медленно передвигал ноги. Все так же сдержанно и могуче дышала тайга, потрескивали, раскачиваясь под ветром, ровные и желтые, будто свечи, стволы сосен.

Лемке смотрел в помутневшее от наплывавших вечерних сумерек небо, молчал.

– Отдохнул бы, Шилов? – тихо сказал Лемке.

Егор не ответил. Все так же шел и шел. Шаг за шагом, метр за метром. Слышалось хриплое, надсадное дыхание.

Желтые хвосты пламени, разбрызгивая искры, метались из стороны в сторону. Тяжелое, черное небо нависло низко над землей. Шилов и Лемке молчали, задумчиво смотрели на костер, слушали, как шумит тайга, как потрескивают и стреляют еловые шишки, и каждый думал о своем. Из далекой таежной чащи донесся тоскливый, хватающий за душу волчий вой.

– Если с голоду не подохнем, так волки сожрут, – спокойно проговорил Лемке. – Сколько у тебя патронов осталось?

Шилов вытащил из-за пояса наган, повернул барабан, ответил:

– Три...

Неожиданно закуковала кукушка – одиноко, протяжно. И вдруг замолчала.

– Кукушка, кукушка, сколько нам жить осталось? – громко спросил Лемке, и таежные чащобы отозвались слабым эхом.

Птица ответила. Она куковала, а Шилов и Лемке шепотом считали. Было видно, как у них шевелятся губы.

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку...»

Она прокуковала одиннадцать раз и замолчала.

– Вранье, – сказал Лемке и усмехнулся.

– Ты ото что? – спросил Шилов.

– Про кукушку. – Ротмистр вздохнул, задумчиво уставился в огонь. Он лежал на боку, подперев кулаком голову. – Один бог правду видит... да не скоро скажет. А вы и бога у народа отняли. А как он без бога жить будет, русский-то народ, вы об этом думали?

Шилов не ответил, только усмехнулся.

– Э-э, с кем я беседы беседую! – поморщился Лемке. – Ты хоть грамоте-то обучен?

– Обучен, – опять усмехнулся Шилов.

– Обуче-ен, – передразнил Лемке. – Вы обучены дворцы ломать. Это вы умеете, мастера...

– Новые построим, – нахмурившись, ответил Шилов. – Не хуже ваших.

– Старые-то зачем ломать? – В голосе Лемке прорвалась злость.

– Война, – сказал Шилов. – Тыщу лет народ терпел, а теперь вот прорвалось.

– Прорвалось... – повторил ротмистр. – Жалко, ваша взяла, я б вам показал «прорвалось». Я б вас... – Лемке не договорил, только взмахнул крепко сжатым кулаком.

Шилов смотрел на него молча, словно окаменев.

– Господи-и, – протянул Лемке и повалился на спину. – В святом писании что сказано? Возлюби ближнего своего? Возлюби-и! А мы! Как куропаток, друг дружку стреляем!

– Возлюби, говоришь? – глухо процедил Шилов. – Это за что мне тебя возлюбить, ваше благородие? За то, что с двенадцати лет на руднике вагонетки катал? За то, что никогда сытым себя не помнил? – Шилов говорил медленно, и чувствовалось, как в груди у него закипает злоба. – За то, что мой батя в аварию попал и его с шахты, слепого, выгнали, когда ты настойку ветчиной закусывал и о судьбах России калякал?! За что любить-то? Тут не любить надо, ротмистр! Драться будем! До смерти.

Лемке быстро взглянул в исказившееся злобой лицо Шилова и отвернулся. Улегся поудобнее, закрыл глаза.

Шилов облизнул потрескавшиеся губы, стал смотреть в огонь костра. Подбросил несколько сучьев, переломив их о колено.

Лемке открыл глаза, спросил:

– Ты что, так всю ночь сидеть будешь? Ну и дурак!

Шилов не ответил. Лемке вздохнул и опять закрыл глаза. Вдруг где-то в чащобе снова закуковала кукушка. Егор сидел неподвижно, остановившимся взглядом смотрел в огонь костра.

Утром Шилов набрал полный картуз спелой земляники, принес ротмистру.

– Ешь, – коротко приказал он.

Лемке глянул на крупные ягоды, молча отвернулся.

– Ешь, – повторил Шилов и сунул картуз под нос ротмистру.

– Не хочу! – резко ответил тот. – Отстань.

– Ешь, – повторил Шилов. – Совсем ослабнешь.

– У меня от нее челюсти сводит! Отстань, кому говорю!

Шилов вздохнул, положил в рот горсть ягод. Медленно жевал. Лениво зашуршал по тайге дождь.

– Тебя еще только не хватало! – пробормотал Шилов, подняв голову, затем тронул Лемке за плечо:

– Покажи-ка ногу.

Егор принялся разматывать тряпки. Некоторое время, нахмурившись, смотрел на рану.

– Я ж говорил, гангрена, – процедил ротмистр.

– Ничего, ничего, – заверил Егор. – Сейчас еще травок приложим. Держись, ротмистр. Я под Чугальней после боя трое суток валялся, пока меня нашли. В живот угораздило. Ничего, выжил.

Шилов приложил к ране свежие листья, принялся забинтовывать. Лемке, морщась от боли, проговорил:

– Я тоже под Чугальней был... Восемнадцатый каппелевский батальон.

Шилов перестал бинтовать, посмотрел на ротмистра:

– Офицеры?

– Да.

– Березовку вы прикрывали?

– Мы... – Лемке опять сморщился от боли.

– Понятно! – нахмурился Шилов и буркнул: – Жалко, не встретились.

– Жалко, – усмехнулся Лемке.

Потом Шилов встал, встряхнул ель, на которой тащил Лемке, сказал:

– Давай, ротмистр, пора.

Дождь все усиливался, повис над тайгой плотной серой пеленой. Мох чавкал и хлюпал под ногами, с козырька

фуражки тонкой струйкой стекала вода. Небо почернело, затянулось разбухшими тучами. Скорчившись, подтянув колени к подбородку, на елочных лапах лежал Лемке. К спине его портупейным ремнем был приторочен баул.

Шилов тащил и тащил, время от времени меняя под ремнем плечи. Тяжело дышал, щурился, глядя вперед. Слышались размеренные, хлюпающие шаги.

– Кукушка, кукушка, – бормотал Лемке, пристукивая от холода зубами, – сколько мне жить осталось?

И вдруг сквозь монотонный, плотный шум дождя, как слабая надежда, послышалось далекое: «Ку-ку! Ку-ку!» Или, быть может, ротмистру почудилось? Он даже привстал, прислушиваясь.

– Стой!

Шилов обернулся. Он увидел, как Лемке скатился с еловых лап, сбросил с себя баул и теперь полз, проваливаясь в мох, раненая рука подвернулась, и он упал лицом в ржавую жижу. Секунду лежал неподвижно, потом зашевелился и снова пополз.

Егор бросился к нему, приподнял за плечи:

– Ты что?

– Уйди! – Лемке попытался вырваться.

– Не дури, ротмистр!

– Уйди, сволочь! – вдруг завизжал Лемке, повернув к Шилову мокрое, исказившееся от ненависти лицо с прилипшими ко лбу волосами. – Дай помереть спокойно, уй-ди-и!

– Нельзя тебе помирать, ротмистр, никак нельзя. – Егор обхватил его поперек пояса, потащил обратно к срезанной ели.

Лемке отчаянно вырывался.

– Тебе в чека правду сказать надо, – веско проговорил Егор. – Понимаешь, правду.

– Пусти! Скажу! – ротмистр вырвался, упал в мох, попытался подняться. – Скажу... Только сгинь с глаз моих!

Шилов смотрел на него и молчал. Мокрое, осунувшееся лицо Лемке, заросшее щетиной, с вылезающими из орбит от ярости глазами, было страшным.

А над ними глухо вздыхала тайга и шуршал ливень, мирно бормотали где-то в зарослях разбухшие ручьи, раскачивались кроны высоченных сосен, стряхивая алмазные капли на землю, и не было им никакого дела до этих людей, ненавидящих друг друга и вынужденных быть вместе.

– Карпов... Подполковник Карпов его настоящая фамилия... Он главный представитель подпольного центра в городе и во всей губернии!.. – кричал Лемке, с ненавистью глядя на стоящего перед ним Шилова. – Теперь ты все знаешь, проваливай! Ненавижу! Будь ты проклят!

Шилов стоял не двигаясь.

– Ну что стоишь?! – неожиданно с крика Лемке перешел на свистящий шепот. – Уходи, я умереть хочу, слышишь?! Я тебя как солдат солдата прошу...

Шилов молча шагнул к нему, сгреб в охапку и отнес на еловые лапы, положил осторожно, коротко сказал:

– Не дури. А то ремнями привяжу... И не солдат ты, ваше благородие. Какой ты солдат?!

Лемке устало закрыл глаза. Его бил озноб.

Шилов впрягся в свою лямку и вновь потащил. Шаг за шагом, метр за метром. И было непонятно, откуда силы берутся у этого человека...

Ранним утром большой черный лимузин мчался по размякшей после дождя дороге, ошметья грязи летели из-под колес. В машине сидели Сарычев и представитель из Москвы. За рулем был Забелин. Некоторое время они ехали молча, что-то обдумывая, потом представитель из Москвы взглянул на Сарычева.

– И все это не совсем логично, Василий Антонович, – проговорил он. – Человек может обладать одинаково сильным ударом и правой и левой руки. И при этом не быть левшой.

– Верно, Дмитрий Петрович, – ответил Сарычев. – Но тут важен момент неожиданности. Ванюкин вскочил с топчана неожиданно. И тот ударил его рукой, на которую более всего полагался, левой. Это инстинкт.

– Я помню, как вы мне коробок кинули, – вмешался в разговор Забелин. Он улыбнулся. – Я, признаться, тогда решил, что вы, Василий Антонович, не в себе немного.

– Я тогда и вправду не в себе был, – покачал головой Сарычев. – Уж очень много всего навалилось. – Секретарь губкома нахмурился, вспоминая что-то. – И Егор... Как я ему тогда не поверил? Простить себе не могу.

– Время теперь такое, Василий Антонович, – успокоил его Забелин. – Доверяй и проверяй. Революцию делаем. Верно я говорю? – Забелин повернулся к представителю из Москвы.

– Не верно, товарищ Забелин, – ответил тот. – Без доверия революцию не сделаешь...

Мальчишки, одетые в отцовские рубахи-косоворотки, полосатые штаны, залатанные на коленях, обутые в лапти, собирали землянику в плетеные кузовки.

Стояло нежаркое, безветренное утро, над головами мальчишек в кронах кедров горланили голодные кедровки.

Мальчишки вышли на небольшую поляну. Митька, шедший первым, вдруг остановился как вкопанный. Метрах в семи от них, возле молодой сосенки, видны были два человека. Один лежал на боку, другой сидел, согнувшись, уронив голову на грудь, рука человека, сжимавшая наган, лежала на замке черного баула. Он был исхудавший, этот человек, заросший густой щетиной. Сапоги вконец износились, так что сквозь драные подметки торчали грязные клочья портянок.

Мальчишки стояли, боясь шевельнуться.

– Бандиты... – прошептал Митька.

Человек вдруг вскинул голову. Он увидел ребят и с трудом улыбнулся запекшимися губами, слабо махнул рукой с зажатым в ней наганом, маня детей к себе.

– Э-эй, пацан... – сиплым голосом позвал Шилов. – Деревня близко?

– Бежим, – прошептал Митька и попятился.

– Не бойся. – Шилов снова попытался улыбнуться.

Он был похож на больного малярией – горячечный, бессмысленный взгляд, плечи и руки, вздрагивающие от озноба, покрасневшие от бессонницы глаза.

Мальчишки бежали сломя голову. Лес кончился, стала видна петляющая дорога, выкорчеванное поле с обугленными, причудливой формы пнями. За полем показалась деревня.

Пацаны едва переводили дух. Земляника почти вся высыпалась из лукошек.

Никодимов распекал бойца – красивого, молодого парня.

– Красная Армия есть гордость всего рабочего класса и трудового крестьянства, а ты что творишь, голубь мой ясный? – Никодимов шевелил седыми усами и сердито смотрел на красноармейца.

Тот молчал, опустив свою чубатую голову.

– Девок по деревне обижаешь? – выдержав многозначительную паузу, снова заговорил Никодимов. – За это, милок, революционный пролетариат и все возмущенное крестьянство по головке не погладят! Правильно я говорю?

– Правильно... – покорно соглашался боец.

– Хорошо, ко мне с жалобой пришли, а если Кунгуров узнает? Это ж чистой воды трибунал!

– Не выдайте, товарищ Никодимов. – В голосе красноармейца послышались слезы. – Век помнить буду...

– Ну, гляди... И чтоб слухать меня беспрекословно! Что прикажу, то делать. Иначе... – Было видно, что распекать бойца Никодимову в удовольствие, и он только что вошел во вкус.

Но тут дверь отворилась, и в избу заглянул часовой, проговорил виновато:

– Тут к вам два огольца рвутся.

А мимо него уже прошмыгнули двое мальчишек, заговорили разом, проглатывая окончания слов.

– Дяденька командир, там, в лесу, у самой деревни, двое бандитов спят! – выпалили мальчишки одним духом.

Затем один сказал:

– У них мешок черный.

– Не мешок, а сумка, – поправил его другой. – С такой сумкой надысь доктор в деревню приезжал!

– Баул, – прошептал Никодимов и вдруг вскочил. Глаза, которые раньше смотрели на людей с участием и немного придурковато, вдруг сделались холодными и твердыми. И выражение лица мгновенно преобразилось, стало собранным и жестким.

– Где они? – властно спросил он.

– Там, за полем.

– А ну, за мной! Быстро! – приказал Никодимов.

Он бросился из дома, миновал палисадник, и первое, что увидел, выбежав на дорогу, – была машина, в которой ехали Сарычев и представитель из Москвы. И Сарычев увидел Никодимова, даже привстал со своего сиденья.

Никодимов секунду смотрел на приближающийся автомобиль и, поняв все, метнулся к конюшне. Мальчишки побежали за ним.

– Стой! – крикнул Сарычев, хватаясь за кобуру револьвера.

У коновязи стояли две оседланные лошади. Никодимов с маху прыгнул в седло, рванул повод, всадил каблуки в лошадиные бока. Лошадь с места взяла в карьер. В седле Никодимов держался как опытный кавалерист.

Представитель из Москвы выскочил из машины, хотел было загородить всаднику дорогу, но тут же отпрянул в сторону. Лошадь стремительно промчалась мимо.

Медленно, неуклюже разворачивалась машина. Часовой, стоявший у крыльца, не понимая, что происходит, оторопело хлопал глазами.

Сарычев выстрелил из нагана в коня.

Забелин, наконец развернув машину, погнал ее по деревенской улице за околицу.

Ударил еще выстрел. У лошади на полном скаку подломились передние ноги, и она грохнулась на дорогу. Никодимов вылетел из седла, поднялся и, тяжело прихрамывая, побежал через поле к лесу.

На выстрелы со всех сторон бежали красноармейцы. Мелькнула фигура Кунгурова.

Сарычев выпрыгнул из машины и бросился наперерез Никодимову.

Тот, чувствуя, что с больной ногой далеко не уйти, обернулся, выдернул из деревянной кобуры маузер. Оружие он держал в левой руке. Но выстрелить не успел: его опередил Сарычев. Загремели два выстрела. Никодимов согнулся, выронил маузер. Морщась, он сел на землю, прижимая к груди раненую руку.

С трудом передвигая ноги, к нему шел Сарычев. Он тяжело дышал, в груди хрипело и булькало. Никодимов поднял голову, виновато улыбнулся.

– Ты чего, товарищ Сарычев? – спросил Никодимов. – Так ведь и убить можно...

Сарычев не ответил, подобрал маузер и сунул его за пояс.

Подъехала машина, и секретарь губкома тяжело привалился к переднему крылу. Никодимов попытался встать.

– Сидеть! – глухо приказал Сарычев.

Подбежал Кунгуров, спросил испуганно:

– В чем дело?

– Это он! – коротко ответил Сарычев, кивнув на сидящего на земле Никодимова. Секретарь губкома все еще не мог отдышаться.

Их окружили красноармейцы, любопытные бабы с детьми. Слышались отдельные вопросы:

– Что случилось-то? Товарищи...

– Кто стрелял?

– Братцы, Никодимова ранили!

Сарычев поднял руку, закричал изо всех сил:

– Тихо-о-о! – и замолчал, чтобы успокоить сердце. Ропот толпы стих.

– Для тех, кто меня не знает, я секретарь губкома Сарычев! – Он показал наганом на Никодимова: – А это проникший в чека вра-аг! Тут его голос сорвался, и он начал судорожно, взахлеб кашлять.

Красноармейцы недоверчиво загудели. Никодимов быстро оглядел окружавшую их толпу, вдруг поднялся, зажимая раненую руку, закричал:

– Тихо, товарищи! – Потом повернулся к Сарычеву: – Василий Антонович, что ты говоришь-то? Окстись! – Он осуждающе покачал головой. – Ты что, первый день меня знаешь? Разве народ меня не знает? – Никодимов обвел глазами толпу, снова уперся глазами в Сарычева, сказал примирительно: – Ладно, я не в обиде. Разберемся! Рабочий Никодимов на товарищей не обижается.

Сарычев перестал кашлять, перевел дух и жестко сказал:

– Рабочий Никодимов убит полтора года назад по дороге из Омска к нам. – Он достал из кармана листок, помахал им в воздухе. – Вот сообщение из Омского губкома.

Толпа притихла.

– Товарищ Сарычев, дорогой! – Никодимов сделал два шага к секретарю. – Да вы на меня посмотрите... Это ж наговоры! Товарищи! – повернулся он к окружавшим их бойцам. – Вы меня знаете?

– Знаем! – громко закричали из толпы несколько голосов.

Никодимов вновь посмотрел на Сарычева.

– Ошибка откроется, вам же стыдно будет, что старого рабочего опозорить хотели! – Он говорил так искренне, что толпа вновь угрожающе загудела.

– Тихо-о! – приказал Кунгуров.

– Долго, наверное, мы не смогли бы разобраться, кто вы такой, если бы не коммунист Егор Шилов, которого вы оклеветали в глазах товарищей по партии.

– Да вы не в себе, товарищ Сарычев. – Никодимов изумленно хлопал глазами.

– Шилов бежал из тюрьмы и заставил вашего связного Ванюкина прийти с повинной в чека. За это вы убили в камере Ванюкина! Чтобы замести следы, вы решили подставить под подозрение Кунгурова! – Сарычев с шумом выдохнул воздух, снова закашлялся.

Никодимов по-прежнему глядел на Сарычева изумленно-правдивыми глазами. Притихшая толпа красноармейцев внимательно слушала. Секретарь губкома перевел дух.

– Для этого подкинули в камеру убитого мундштук, который принадлежал Кунгурову. – Секретарь губкома протянул мундштук подошедшему Кунгурову. – Николай, возьми. И мы опять чуть было не клюнули на вашу приманку. Если бы не одно обстоятельство...

Никодимов в упор смотрел на Сарычева, и ни глуповатой улыбки, ни наивных глаз на его лице уже не было.

– Дело в том, что вы левша. Единственный левша из всех, кто знал об отправке золота и о том, что Ванюкин пришел с повинной. Но в камере Ванюкина вы об этом забыли. И когда тот вскочил, увидев вас, вы ударили его левой. Ни разу осторожность вас не подводила, но тут осечка вышла. Вот почему у Ванюкина ссадина на лице справа. – Сарычев снял фуражку, платком вытер лоб, устало закончил: – Ну а дальше я еще раз опросил вдову путевого обходчика, вызывал жену настоящего Никодимова, видел фотографии...

– Врешь, – тихо проговорил Никодимов. – Жены Никодимова нет...

– Вот тут вторая ваша ошибка. Ее хотели убить ваши люди, но, к счастью, только ранили, и она выжила. Об этом вы не знали.

– Товарищи! – опять хрипло и отчаянно закричал Никодимов. – Бойцы революции! Что же вы стоите?! Стреляйте в меня, в убийцу! – Бешеными глазами он оглядывал толпу, от крика его лицо набрякло, покраснело. Красноармейцы молчали. Никодимов воспользовался затянувшейся паузой, показывал рукой на бойцов и женщин: – Вот они – народ! Они произволу не допустят! Я все понимаю! Дурака нашли! Кто все это подтвердит, что вы наплели? А? Кто?! Некому!

– Господин Карпов! – раздался вдруг из толпы скрипучий голос ротмистра Лемке.

Никодимов вздрогнул, медленно повернулся и замер, уставившись изумленным взглядом в ту сторону, откуда послышался голос. Красноармейцы медленно расступились, и все увидели Егора Шилова и ротмистра Лемке.

Шилов едва стоял на ногах, в одной руке он держал баул, другой поддерживал раненого Лемке.

Никодимов побледнел. Он, видимо, понял, что это конец. Лицо его стало спокойным, и даже появилось выражение брезгливости. А Лемке, отодвинув от себя Шилова, превозмогая боль в бедре, сделал несколько шагов к Никодимову и процедил сквозь зубы:

– Кончайте комедию ломать, господин подполковник. На вас смотреть противно. Ей-богу...

– Очень жаль, что вас только ранили, ротмистр, – презрительно ответил Карпов после недолгого молчания.

– Увести! – громко приказал Кунгуров.

Несколько бойцов окружили Карпова и Лемке. Ротмистр пошатнулся и едва не упал. Двое красноармейцев успели поддержать его.

Сарычев обессиленно стоял у машины и смотрел на Шилова, исхудавшего, оборванного, небритого.

– Егор! – позвал он, но Шилов, видно, не расслышал: вокруг галдели красноармейцы.

Забелин протиснулся к Егору, улыбнулся, хотел было обнять, но Шилов сунул ему в руки баул, сказал:

– Держи.

Шилов медленно брел по деревне, время от времени оглядывался по сторонам, и лицо его выражало равнодушие ко всему на свете. Увидев старуху, сидевшую на скамейке возле дома, он остановился, попросил хрипло:

– Напиться не будет, бабуся?

Старуха тяжело поднялась и, шаркая лаптями, ушла в дом. Скоро вернулась с деревянным ковшом. Старческие, худые руки подрагивали, и холодная, чистая вода проливалась на землю. Шилов осторожно принял из ее рук ковш, начал жадно пить.

– Попей, милый, попей... – ласково проговорила старуха.

Он выпил ковш до дна, поблагодарил и пошел дальше.

Сарычев стоял в кругу бойцов и говорил страстно, потрясая в воздухе сжатым кулаком:

– На этом золоте кровь и пот рабочего и крестьянина! И революция вернула его законному хозяину! На это золото мы купим хлеба голодным детям! Станки для заводов, плуги для полей!

Сарычев вдруг опять захлебнулся кашлем. Секунду длилось молчание, и вдруг из круга бойцов выступил вперед худенький, совсем молодой парнишка с круглым стриженым затылком. Он сдернул с головы буденовку и негромко, волнуясь, запел:

– Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов...

Один за другим подхватывали гимн красноармейцы, и уже гремел могучий, слитый воедино хор голосов, и сердца этих людей переполняли единые помыслы и желания.

– Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов...

Сарычев выбрался из круга бойцов, отдышался. Он оглядывался по сторонам в надежде увидеть Шилова. Подошел Кунгуров, сказал:

– Пора командовать отправление...

– Ты Шилова не видел? – спросил Сарычев.

– Запропастился куда-то. Послал ребят поискать.

– Вот Пинкертон, – улыбнулся Сарычев. – Опять его искать приходится. – И он устало побрел к деревенской околице.

За конюшней Шилов заметил небольшой стожок, завернул к нему и повалился на сено. Он заснул сразу и смутно, сквозь сон, слышал гул голосов, потом взметнулся «Интернационал». Торжественный и строгий гимн, как клятва, звучал над деревней, полями, бескрайней тайгой.

– Серега, слышь, ты Шилова не видал? – крикнул один из бойцов.

– Не-а, – лениво ответил другой.

– От черт, его начальство ищет, а он пропал куда-то... – сказал первый голос, звонкий и молодой.

– Он шибко не любит, когда его начальство разыскивает, – весело ответил другой, хрипловатый. – Когда надо, сам появляется...

Шилов проснулся. Он слышал весь разговор, слабо улыбнулся и вновь закрыл глаза. Когда Сарычев разыскал его, он уже спал мертвым сном, раскинув руки, и осунувшееся, заросшее лицо покрылось бисеринками пота. Сарычев долго смотрел на него, потом осторожно сел рядом, вытер платком пот со лба товарища, еще раз оглядел его и глубоко, облегченно вздохнул. Он молча сидел рядом, будто охранял сон Шилова. О чем думал этот человек сейчас, когда одно из многочисленных испытаний осталось позади? О дружбе, о вере в общее дело? О том, что, быть может, ждут их впереди еще более тяжкие дела, потому что борьба еще только началась и не видно ей конца-краю? Та борьба, ради победы в которой они жертвовали всем и в которой они непременно должны победить, потому что порукой тому – нерушимая дружба и вера в справедливость общего дела. А может быть, он вспоминал то время, когда они были совсем молодые, опаленные злым стенным солнцем, продутые насквозь ветрами бесконечных российских дорог, по которым они прошли, и над головами их развевалось знамя восставшего народа? Сарычев был тогда комэска, и Егор Шилов был комэска, а Липягин командовал взводом в эскадроне Шилова, Кунгуров был начштаба полка... И время это казалось Сарычеву теперь бесконечно прекрасным, как и их дружба, которую они сумели пронести через годы, наполненные звоном клинков и треском раскаленных пулеметов.

Издалека донеслось протяжное, сладко бередящее душу:

– По коня-а-ам!

И серебряно-звонко пела труба горниста. Она звала в новую дорогу, к новым испытаниям.

Шилов открыл глаза, повернул голову и взглянул на Сарычева:

– Пора, что ли?

– Пора, – улыбнулся тот. – И отдохнуть тебе не дали.

– Отдыхать в могиле будем, – сказал Шилов и, кряхтя, поднялся.

Встал и Сарычев.

– Сейчас заснул и большой жбан квасу видел, – усмехнувшись, проговорил Шилов. – Холодный такой квас, аж зубы ломит... Где бы квасу напиться, а, Василий?

– Достанем тебе квасу, – пообещал Сарычев. – Самого холодного. Заслужил.

– Это мне как бы в награду? – весело спросил Шилов.

Они шли по дороге рядом. Отряд конников уже выстроился за околицей. И вдруг от строя отделился всадник и карьером помчался по деревенской улице. Он летел во весь опор, затем осадил лошадь, спрыгнул и побежал навстречу Сарычеву и Шилову. Это был Кунгуров. Он бежал, смеясь и размахивая руками, и в глазах у него стояли слезы. Он торопился обнять свою ушедшую прекрасную юность, которую с каждым годом все больше и больше затягивала дымка времени...

Протяжно и звонко пела труба.