Текст книги "Московский полет"

Автор книги: Эдуард Тополь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Часть третья

16

Когда я вошел в гостиничный номер, Роберт Макгроу стоял спиной ко мне и лицом к открытому окну. Широко расставив ноги, он с хмельной сосредоточенностью цепко держал на плече свою видеокамеру и говорил на полутонах своего громоподобного голоса:

– Это Москва, август 89-го. Видите этот монумент? Это памятник Гагарину и другим русским космонавтам. Выглядит впечатляюще, особенно ночью. Но остальная Москва очень темная…

Я догадался: он снимает из окна ночную Москву и одновременно наговаривает на кассету свои комментарии. Я замер у двери, чтоб ему не мешать, но тут его камера резко повернулась ко мне, и, не отрывая глаз от окуляра, Роберт воскликнул:

– О, Вадим! Привет! – и продолжил тоном теледиктора: – Это мой сосед по комнате Вадим Плоткин. Входи, Вадим! Познакомься с моими друзьями…

Я шагнул в номер и только тут увидел, кого Роберт имеет в виду: в глубине комнаты сидели на стульях две молодые женщины. Ого! – подумал я. – Сразу две! Этот Роберт не теряет время даром!

Перед его дивами на столике были открытая коробка шоколадных конфет, початая бутылка бренди и несколько бутылок минеральной воды. А на тумбочке и на подоконнике лежали в наброс сувениры: брелоки, флажки, значки, крохотные индийские куклы, фломастеры и поясные пряжки с надписями «Colorado» и «USA». «Нашел, чем соблазнять русских проституток» – усмехнулся я про себя. Но тут же заметил, что в позах и платьях этих дам есть нечто, не свойственное валютным проституткам. Во-первых, они одеты в какие-то бесцветные ситцевые платья и глухие черные туфли, как провинциалки, которых я несколько часов назад видел на Арбате. Во-вторых, они не курят. А в третьих…

– This is Maria and Shura [это Мария и Шура], – сказал Роберт, продолжая снимать нас видеокамерой. – Они обе учительницы в московской школе номер 32. Дети из их классов переписываются с нашей колорадской школой уже три года! Но ты не можешь себе представить, чего мне стоило провести их в гостиницу!…

И, отложив, наконец, свою камеру, он рассказал мне, какую битву со швейцарами и администратором отеля ему пришлось преодолеть, чтобы этих московских учительниц пропустили к нам в номер.

– Я сказал администратору: я приехал в Москву только для того, чтобы увидеть детей, которые пишут нашим детям такие замечательные письма. И пригласить их в Америку! За наш счет! Но о какой дружбе можно говорить, если вы даже школьным учительницам не разрешаете говорить с нами! Это же против политики вашего правительства, я напишу Горбачеву личное письмо! О'кей, после этого нас пропустили, и я повел их в ресторан. И что ты думаешь? В гостинице три ресторана, но ни в один нас не пропустили! Говорят: нет мест. Но я же вижу, что там полно свободных мест! И я не понимаю, Вадим, как они делают тут деньги, если в пустой ресторан не пускают клиентов? Я не понимаю! – он залпом выпил остаток бренди в своем стакане и тут же расстегнул еще одну кнопку на ковбойской рубашке.

А я посмотрел на этих учительниц. Теперь я понял, что, кроме одежды и отсутствия сигарет, отличает их от проституток. Скованность. Любые гостиничные бляди уже давно сидели бы в этих креслах, развалясь и циркулем выставив голые ноги. Они бы запросто выпили эту бутылку бренди и раскололи Роберта еще на пару таких же плюс на блок «Мальборо». Но эти учительницы…

Наверно, и до моего появления они сидели тут, как замороженные, не зная, как удрать от подвыпившего Роберта. А когда я появился, они вообще окаменели, ведь на моем лице сразу отразилось, что я принял их за проституток.

Теперь я попробовал исправить эту бестактность и тихо сказал им по-русски.

– Вам помочь слинять отсюда?

Они обе вскинули на меня изумленно-обрадованные глаза.

– Ой! Вы говорите по-русски? – спросила Мария. У нее оказались замечательные серые глаза, серьезные и трепетно-радужные, как у гимназистки.

– Да, чуть-чуть…

– Вы что? Советский? – спросила Шура. На мой вкус, она была толста, полные белые плечи просто выпирали из тугого платья, но Роберт, кажется, не мог оторвать глаз именно от этих плеч.

– Бывший, – ответил я.

– Ой, вы знаете, мы просто в жуткой ситуации! – сказала Мария. – Про эту гостиницу была большая статья в последней «Юности». Что здесь сплошная коррупция – от дежурных по этажу до директора и швейцара!

– Швейцар берет с проституток по десятке за вход, а просто так никаких женщин не пускает, – подхватила Шура. – А рестораны закрыты мафией, у них тут по субботам всегда сабантуй. Но как это объяснить Роберту?

– Нам так стыдно за нашу страну! – добавила Мария. – Он приехал к нам как гость!

– Vadim, – вдруг ревниво сказал Роберт, наливая бренди себе и мне. – Они учительницы английского, они говорят по-английски.

– Но мой английский ужасен, – сказал я.

– Твоего английского хватит, чтобы велеть им выпить за дружбу! «На здоровья!» – произнес он по-русски и резко, с пьяной инерцией наклонился к Марии и Шуре, чтобы чокнуться синими. И, конечно, прилег плечом к шуриному плечу.

Но Шура высвободила плечо, и вообще учительницы пить не стали. А с немой мольбой глянули на меня.

– You know what, Robert? – сказал я. – Сейчас одиннадцать вечера, уже открылся валютный бар. Мы можем пригласить твоих дам туда. Им это может быть интересно: там музыка, молодежь…

– Мы не хотим в бар, – негромко сказала мне Мария по-русски. – Мы хотим домой.

– Оттуда вам легче смыться, – ответил я ей сквозь зубы. – Но мы не хотим его обидеть…

– Пошли! – уже оживился Роберт. – Ты уверен, что нас впустят?

Валютный бар, маленький и темный, был забит до отказа. Раскалывая стены, гремела музыка, под черным потолком крутился зеркальный шар, отбрасывая цветные пятна на густую толпу, которая совершенно непонятно как умудрялась танцевать в такой тесноте.

Заплатив швейцару сорок долларов за четыре билета, мы получили доступ к этому «храму». При этом билеты он, конечно, нам не дал, деньги легли в его собственный карман. Одновременно он с явным сомнением оглядел наших дам – они определенно не соответствовали женскому стандарту этого заведения. Но твердая валюта сильней принципов, и швейцар открыл перед нами дверь. Мы втиснулись в грохот музыки, тесноту тел, табачный дым и алкогольные пары. И тут же наткнулись на парней из нашей делегации – мужскую свиту Моники Брадшоу.

– Хай, Роберт! Хай, Вадим! – приветствовали они нас, танцуя (а точнее, топчась в тесноте) с тремя юными русскими девицами такой красоты, что меня даже оторопь взяла. – Роберт, если ты хочешь выпить, пробивайся к стойке. Все наши там! Вадим, где вы были весь день? Мы беспокоились о вас…

– Конечно, мы хотим выпить! – рявкнул Роберт и петухом врезался в тряскую танцующую массу.

Озираясь по сторонам, я двинулся за Робертом. Черт возьми, или я одичал в этой Америке за десять лет семейно-тюремной жизни, или… Мне показалось, что я никогда не видел сразу столько юных красоток. И самое главное – каждая из них была дико похожа на Аню, на ту Аню Муравину, которая вышла тогда из автобуса…

И только, присмотревшись, я увидел, что эти красотки все разные: тут были и длинноногие русалки с зелеными глазами и волосами до пояса, сексуально, как морские водоросли, шевелящие своими фигурами в такт музыке… и волоокие феи с личиками безгрешных ангелочков, с маленькими верткими попками и с губками, алыми от минета… и пышногрудые Кармен с глазами густой кинжальной синевы и с бедрами такой же кинжальной силы… и невинные Красные Шапочки… и трепетные Наташи Ростовы… и непорочные Аленушки из русских народных сказок… и школьницы с блядскими глазами… и великовозрастные бляди с глазами непорочных школьниц… И все-таки было в них что-то общее, что делало их всех похожих на мою Аню, как сестер…

Когда я, замешкавшись в этой танцующей массе, все же пробился к стойке бара, Роберт уже протягивал мне бокал с каким-то дринком. Я не глядя выпил его залпом, но это была какая-то слабая бурда, и я тут же, через чьи-то головы, протянул бармену пустой стакан.

– Двойную водку и не разбавляй! – сказал я ему по-русски.

– Vadim! Cool down [Вадим! Остынь]! – произнес рядом чей-то знакомый голос, и только тут я увидел, что почти вся стойка бара занята нашими – Дайана Тростер из Алабамы, Норман Берн из Флориды, Джон О'Хаген из Охайо, полковник Сэм Лозински, еще кто-то. Возле них терлись молоденькие проститутки, и, кажется, Норман и Джон были не против купить этим девочкам по дринку.

– Восемь долларов, – сказал мне бармен. Я бросил ему десятку, взял бокал и залпом выпил. Только теперь я перевел дух и смог снова смотреть на зал. Нет, конечно, моя Аня не была валютной девочкой. И все же… И все же в каждой из этих юных путан «Космоса» я видел именно ее – далекую, двадцатипятилетней давности Анну Муравину, какой она вышла тогда из автобуса на улице Эйзенштейна.

Впрочем, эти дивы были еще моложе, и, если бы тогда я выполнил Анину просьбу (Господи, в каком это было году?), любая из них могла бы быть нашей дочкой…

Господи, когда же это было?

Кажется, в 1973-м. Или в 74-м? Неважно. Хорошо помню, что это было 26 августа, Анин день рождения. Обычно на ее и мой дни рождения я старался уехать из Москвы в командировку и как можно дальше – в Сибирь, в Заполярье, в Среднюю Азию. Чтобы не сорваться, не ринуться к Анне с цветами и просьбой выйти за меня замуж. А из Сибири или из Заполярья я терзал ее идиотскими телеграммами, которые никто, кроме нее, не мог понять. Потому что в одной телеграмме, например, из Хабаровска было только два слова: «ТИЛИ-ТИЛИ». А продолжение приносили уже на следующий день, но и там было только два слова: «ТРАЛИ-ВАЛИ». И все. И никто, кроме Ани, не знал, что это просто начало детской песни, которую напевала Аня, когда мы с ней бродили по Москве и я читал ей лекции по русской литературе. А поскольку почтальон приносил эти телеграммы днем и не заставал Аню дома, то он отдавал их ее матери. Открыв телеграмму с текстом «ТРАЛИ-ВАЛИ», Анина мама спросила у почтальона: – Что это значит? Почтальон глянул в телеграмму и сказал: – Трали-вали, кошку драли! Ясно? От такого оскорбления Анина мать пришла в ярость и наорала на почтальона, чтобы он не смел приносить такие гадости…

Да, как бы враждебно и скандально мы ни расставались с Аней в очередной раз, мы поздравляли друг друга с днем рождения, и это была тонкая и почти символическая нить, которая связывала наши судьбы. Так подводная лодка, уходя в автономное плавание, выходит на радиосвязь только раз в полгода, и так астронавты, улетая на какую-нибудь планету в другой Галактике, смогут связываться с Землей только раз в году, когда наша Галактика будет определенным образом повернута во Вселенной.

Тринадцать лет мы с Аней пребывали в автономных плаваниях и проживали разные судьбы, но подсознательно ждали следующего моего и ее дня рождения, чтобы выйти на связь и прокричать сквозь эфир:

«Ты жива? Я жив!» При этом Аня посылала мне телеграммы на киностудию или на Главпочтамт, до востребования, а я посылал ей телеграммы откуда-нибудь из тьму-таракани. А сам отмечал ее день рождения без нее, трусливо и горько, как недолеченный алкоголик тайком пьет воду из водочной рюмки…

Но в то лето 73-го года (или 74-го) дела задержали меня в Москве, я послал Ане какую-то дурацкую телеграмму без обратного адреса, а огромный, в честь Аниного дня рождения букет желтых, цвета разлуки, цветов поставил на окне той квартиры, которую тогда снимал. И пригласил к себе на этот тайный праздник сразу двух молоденьких подруг-актрисулек, с которыми до того периодически спал порознь.

Увидев цветы, но не получив их, девочки тактично промолчали, славно пожарили на кухне цыплят-табака и вообще приготовили роскошный обед с вином, водкой и мороженым. А после обеда (или уже во время его, не помню) мы легко перешли и к плотским забавам. Честно говоря, для меня это был первый эксперимент секса втроем, до этого я все не мог себе представить, что же будет делать «свободная» дама – наблюдать?

Но как раз в тот милый момент, когда обе девочки, стояли на коленях над моими чреслами, – именно в этот святой момент раздался громкий стук в дверь.

– Это еще кто? – изумился я, встал, с усилием запихал в ширинку свой памятник космонавтам и пошел в прихожую.

– Кто там?

– КГБ! – сказал за дверью Анин голос.

Памятник космонавтам рухнул у меня в штанах, а ноги подкосились… Но я открыл дверь.

Она вошла, явно хмельная и с двумя бутылками шампанского в каждой руке.

– Спермой пахнет! – сказала она с порога поморщив свой острый носик, и тут же увидела два молоденьких женских личика, выглянувших из комнаты. – Понятно! – Аня недобро усмехнулась и протянула им бутылки. – Держите, девушки! – А передав бутылки, тут же схватила меня за ворот рубахи и рывком потянула на кухню.

И то ли обессиленный после «заходов» двух актрисулек, то ли от неожиданного Аниного вторжения, я не сопротивлялся.

А она втащила меня на кухню, приставила к стене и, держа одной рукой за воротник, другой стала наотмашь бить меня по лицу, говоря вполголоса:

– Сволочь! Мерзавец! Я люблю тебя, а ты тут с какими-то блядями! Идиот!…

– Я отмечаю твой день рождения. Вон цветы… – сказал я.

– Кретин! Выгони их! Выгони и сделай мне ребенка! Ты слышишь, мерзавец? Я люблю тебя!

– Ну, хватит меня бить.

– Ты сделаешь мне ребенка?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я тебя боюсь. Ты меня сломаешь. Однажды я уже сломался из-за тебя и сделал им «Юнгу торпедного катера». Больше не хочу.

– Кретин! Но я же люблю тебя! – она отпустила меня, подошла к кухонному столику, налила в стакан остатки водки из бутылки и залпом выпила.

Ее руки дрожали.

– I don't understand you, Vadim [He понимаю тебя, Вадим]! – один из молодых журналистов из свиты Моники Брадшоу, разгоряченный танцем, подвалил к бару, попросил шесть дринков для своей компании и сказал мне, пританцовывая, пока бармен наливал: – Как ты мог уехать из страны, в которой такие курочки! Поверь, я знаю все ночные бары Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Бостона и Нью-Орлеана – ни в одном из них нет красоток в таком количестве. Как ты мог уехать отсюда?

– Я был трезвый в то время.

– I see. I get your point [Ясно! Я вас понял]! – он усмехнулся, сгреб шесть дринков двумя руками и унес их. А Роберт почти насильно увел танцевать Шурочку

– А действительно, почему вы уехали? – спросила Мария, вынужденно – от тесноты и шума – приближая ко мне вплотную свое сероглазое лицо. Из ее тяжелой косы дразняще выбился маленький пушистый локон.

– Потому что меня выбросили из кино! – коротко, чтобы перекричать музыку, ответил я.

Но она продолжала смотреть вопросительно, и пришлось объяснить:

– Я был режиссером. Может быть, вы видели мои фильмы. «Юнга торпедного катера», «Кавказская любовь»…

– Ой, конечно, видела! «Юнгу» недавно показывали по телевизору.

– Неужели? – изумился я.

– Правда. И вообще этот фильм часто показывают в школах. По учебной программе. А как ваша фамилия?

Я сказал. Она нахмурила свои бровки, словно пытаясь что-то припомнить.

– Нет, – сказала она. – Там нет такой фамилии. Я теперь вспоминаю – там вообще нет фамилии автора.

– Значит, вырезали, – сказал я. – От советской власти всего можно ожидать – вырезали фамилию автора-эмигранта, а фильм крутят… – и я непроизвольно тронул ее локон, выбившийся из косы.

– Vadim, have you seen Mr. Samson [Вадим, вы видели Сэмсона]? – спросила сбоку Дайана Тростер. Все наши мужчины ушли танцевать с московскими chicks, как назвал их Питер, а Дайана осталась одна. Судя по белизне ее носика, она уже приняла дринков восемь.

– Я видел Горация днем на Арбате, – ответил я, убирая руку от косы Марии.

– Это я знаю, он рассказывал. Но после этого?

– Нет, после этого я его не видел.

– Его избил офицер КГБ.

– Что-о???

Она усмехнулась:

– Спросите Монику, они все там были, вся наша молодая банда.

– Возле Верховного Совета. Там была сидячая демонстрация каких-то мусульман, которых Сталин когда-то переселил, я не знаю…

– Месхов, – сказала Мария. – Там сейчас месхи вторую неделю сидят, перед приемной Верховного Совета.

– Точно, – сказала Дайана. – Ну, и наша молодежь вместо балета на льду побежала туда. Они даже сумели пройти внутрь, в офис – вместе с телебригадой Си-Би-Эс. А Гораций решил с этими месхами поговорить. Они, конечно, не говорят по-английски, так он попробовал по-французски и по-испански. Но тут к нему подошел какой-то офицер КГБ, взял за волосы и так стукнул ногой в спину, что Гораций улетел на двадцать футов. Теперь он лежит в номере и боится, что ему сломали позвоночник. Скажи мне, разве русские расисты? Ведь там было не меньше сотни журналистов, но этот офицер не тронул ни одного белого. А Горация…

Я вздохнул. У меня не было никакой охоты читать сейчас Дайане лекцию об отношении КГБ и вообще всего московского населения черным. Но тут меня выручила Мария.

– КГБ – это не просто расисты, – сказала она. – Они хуже, они коммунисты.

– Мария! Тише! – одернул я ее, зная, что в валютных барах под каждой стойкой положено быть гэбэшному микрофону.

– А мы их уже не боимся! – храбро сказала Мария и отхлебнула, наконец, из своего бокала.

– Well… Теперь я понимаю, почему ты назвал свою книгу «KGB's dogs», – сказала мне Дайана.

– Это вы написали «Гэбэшных собак»? – изумленно спросила Мария.

– Псов… – поправил я. – А вы слышали про эту книжку?

Она посмотрела мне в глаза так, словно плеснула в меня горячим ромом, затем выпила свой бокал до дна и встряхнула толстой косой:

– Потанцуем?

– Боюсь, я забыл, как это делается.

– Ничего, ничего! Идемте! – и, взяв меня за руку, энергично потащила прямо в гущу танцующей толпы.

– Так вы и есть автор «Гэбэшных псов»! – усмехнулась она через минуту, в танце, когда толпа прижала нас друг к Другу.

– А в чем дело?

– Да так… Скажите, а вы ее писали по-английски или по-русски?

– Ну, конечно, по-русски.

– Я так и думала… – и вдруг опять вскинула на меня свои радужные глаза.

– А вы знаете, я из-за вас чуть не загремела на два года в тюрьму! Но отсидела только восемь суток…

– Что? Что?

– А хотите, я вам сделаю подарок? – ее глаза продолжали сиять.

– Какой?

– Но только для этого придется поехать ко мне домой.

– Ну, ради такого подарка я готов!… – сморозил я и тут же заткнулся – на лице у Марии появилось выражение брезгливости.

– Неужели вы тоже пошляк? – сказала она огорченно, и ее плечи опали, словно из нее, как из воздушного шара, выпустили горячий воздух.

– Конечно! – ответил я, понимая, что в таких случаях лучшее средство защиты – нападение. – А что вы хотите, чтобы я подумал, когда в валютном баре красивая молодая женщина предлагает мне поехать к ней домой?

Она подумала с долю секунды, потом ее лицо прояснилось, и она усмехнулась:

– Пожалуй, вы правы. Но, честное слово, такой писатель, как вы, не должен быть пошляком.

– Хорошо, я постараюсь исправиться. Может, нам еще выпить?

– Здесь ужасно жарко. И вообще, мне пора домой. Завтра у нас в школе встреча с Робертом, мне нужно приготовить речь…

Но я чувствовал, что это вранье. Просто я своей пошлой репликой все испортил. Я взял Марию за руку, протащил через толпу к стойке бара и заказал две водки со льдом.

– Мне не надо со льдом, – сказала Мария и укорила меня. – Вы уже забыли, как пьют в России!

Через пару минут мы вышли из отеля на улицу. Стояла жаркая и темная июльская ночь. Напротив гостиницы вздымалась в темное небо «мечта импотента», подсвеченная снизу мощными прожекторами. Мы пошли по проспекту Мира, я спросил:

– Так почему из-за меня вы чуть не загремели на два года?

– Потому что у нас в инязе ваши книги ходили по рукам, и мы знали наизусть целые страницы, – сказала Мария. – А некоторые реплики были просто как пароль. Ну, и кто-то стукнул в партком, а оттуда – в КГБ. И нас всех взяли прямо в институте – весь курс. И у всех устроили домашние обыски. Нашли, конечно, не только ваши книги. Нашли Баррона, Конквиста, Авторханова. Но срок хотели дать именно за вас…

– Почему?

– Ну, как вам сказать… Ладно, скажу! Дело в том, что наши девчонки перевели ваших «Кремлевских лис» с английского снова на русский, а потом распечатывали и продавали. Это, конечно, было нарушением ваших авторских прав, но… Вы же знаете, какие у нас стипендии! 28 рублей в месяц. А тут за одну вашу книжку на черном рынке давали сто рублей! Ну, вот нам и шили 190-ю статью – распространение антисоветской литературы. Но нас спасло то, что на нашем курсе учился Саша Павлаш, внук министра кинематографии. А у него нашли 67 экземпляров ваших «Псов» и «Лис». И чтобы выручить его, им пришлось замять все дело и выпустить нас всех…

Ну и фабула! – подумал я. Внук того самого Павлаша, который убил мой фильм, спекулирует моими книгами! Если бы я придумал такой поворот сюжета в каком-нибудь романе, пришлось бы тут же и вычеркнуть – уж слишком примитивно! Да и что ему не хватало, внуку министра! Но вслух я спросил о другом:

– А сколько экземпляров нашли у вас?

– У меня было три, но гэбисты нашли только один, – улыбнулась Мария.

– А где были остальные?

– В пеленках моего сына. Ему тогда было три месяца, и у него был поносик. И весь «самиздат» мы держали в баке, под его грязными пеленками, в полиэтилене. Гэбисты, конечно, и туда полезли, но уж очень там пахло от его поносика, они не стали рыться до дна. Но один экземпляр оказался на виду, на тахте – мой муж читал.

– Н-да… – сказал я. – Хотел бы я иметь хоть один экземпляр! У вас, случайно, не завалялось?

Она посмотрела на меня искоса, потом сказала:

– Собственно, именно этот подарок я и хотела вам сделать. Но вы все опошлили…

– Мария! – я взял ее под руку. – Клянусь, я даже не зайду к вам в дом! Вы мне просто вынесете книжку! И с меня – любой презент! Пожалуйста, вот такси, поехали!

– Ну, зачем на такси? – усмехнулась она. – Я возле Рижского вокзала живу. Это, если вы помните, тут рядом.

Действительно, минут через пять мы, не дойдя до Рижского вокзала, свернули налево, в Крестовский переулок. Обогнув рынок-барахолку, замусоренную и пустынную в это ночное время, мы прошли через какой-то двор и остановились перед старым кирпичным домом с начерно-темными окнами во всех четырех этажах.

– Вот, здесь я живу, – сказала Мария.

– Я подожду вас…

– Да уж ладно! – усмехнулась она в темноте. – Не могу же я американского писателя оставить на улице! Тем более автора «Гэбэшных псов». И вообще, у нас тут неспокойное место. Рынок рядом – мафия, рэкетиры. Пойдемте! – и, взяв меня за руку, повела в подъезд. Ладонь у нее была узкая и прохладная, а на шее, возле ключицы, лежал пушистый локон, выбившийся из косы, – локон, который волновал меня весь вечер.

Но я, конечно, сдержал себя. В полном мраке – света в подъезде не было, но зато пахло – о, Господи! – Мария за руку повела меня вверх по ступенькам, и я шагал, как слепец, а она говорив громко:

– Ничего! Тут всего восемь ступенек, а потом площадка. И еще десять ступенек… У вас есть спички?

– Нет…

Под ногами что-то захрустело – стеклянное, мелкое.

– Содом! Опять тут наркоманы кололись! – сказала Мария.

На третьем этаже она остановилась перед какой-то дверью, достала из кармана юбки ключ и на ощупь вставила его в замочную скважину. Потом толкнула дверь и тут же, справа, за дверью, щелкнула выключателем. Электрическая лампочка осветила длинный коридор коммунальной квартиры, заставленный какими-то комодами, велосипедом, висящими на стене тазами… Но все это я рассмотрел позже, а в первую секунду, едва вспыхнул свет, Мария рывком втащил меня в прихожую, стремительно захлопнула дверь и тут же прижалась к ней спиной, откинув голову и закрыв глаза.

– Уф-ф! – выдохнула она с облегчением.

– Что такое?

– Да ничего… – Она усмехнулась и открыла глаза. – Так мы живем! Страшно в собственный подъезд войти. Из-за этого клятого рынка у нас во всех подъездах шпана по ночам ошивается. Никаких лампочек не хватает – тут же выкручивают и разбивают…

Только теперь я понял, что она просто трусила одна зайти в свой подъезд, потому и говорила со мной на лестнице так громко, чтобы я подал свой мужской голос.

– Пошли, – сказала она и, опять взяв меня за руку, повела в глубину коридора, цокая каблуками своих туфель.

По дороге гулко, ногой задвинула ящик, торчащий из облезлого комода, и спросила через плечо:

– Вы давно не были в коммуналке?

– Да уж лет двадцать.

– Неужели в Штатах совсем нет коммунальных квартир?

– Думаю, что нет. Мне не попадались.

Я удивился, что она так громко разговаривает и так беспардонно цокает каблуками, ведь в коридоре штук восемь или девять дверей, и, наверное, за каждой дверью кто-то живет, спит. Но я промолчал. Еще одним ключом Мария открыла предпоследнюю в коридоре дверь. И в этот момент весь коридор наполнился нарастающим гулом, переходящим в грохот, – это где-то совсем рядом грохотал на рельсах тяжелый и, кажется, бесконечный железнодорожный состав. Я вспомнил, что сразу за Крестовским проездом проходит железная дорога, а южнее, ближе к центру города, находится Москва-Товарная. Состав гремел так, что стены дрожали, и я подумал: Господи, как же тут можно жить?

– Прошу вас, – сказала Мария, включая свет и приглашая меня через порог. То есть за грохотом поезда я, конечно, не расслышал ее слов, но угадал их по артикуляции и по жесту.

Длинная, как пенал, душная комната с одним закрытым окном была когда-то частью большой гостиной – под потолком сохранилась лепка, которая резко обрывалась у левой боковой стены, завешанной ковром. А в самой комнате густо, почти впритык, стояла мебель: придвинутый к дивану обеденный стол, стулья, две этажерки с книгами, мощный и высокий буфет с посудой, кресло-качалка, одежный шкаф, узкая детская кровать, а рядом – школьная парта, а над партой, на стене – карта мира, фотографии космонавтов и боксеров. А возле двери в углу – холодильник «Саратов», а в другом углу – тумбочка с телевизором и семейными фотографиями, а в третьем углу – кадка с мандариновым деревом.

– Боже, вы тут еще и мандарины выращиваете! – сказал я, но Мария меня не расслышала: поезд продолжал грохотать за окном.

Я показал на кадку с деревом, Мария бессильно развела руками, и я прочел по ее губам:

– Мама…

– А где она? Где мама? Сын?

Конечно, я еще хотел спросить и про мужа, поскольку в комнате никого не было, но все равно Мария меня не слышала. И я смолчал.

А она подошла к окну, прислоняясь лицом к темному стеклу и, как мне показалось, стала ждать, когда пройдет поезд. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к этому занятию. И что-то, я не знаю что, но что-то было в стуке этих колес, в быстро проплывающих и нежных во тьме силуэтах вагонов и платформ, в их ритмичном бесконечном клацанье, в слабых, как вспышки сигарет, бликах света, мелькавших тут и там вдоль всего этого темного и плывущего состава, что-то было во всем этом томящее и тревожное до озноба.

И так мы стояли, может быть, три или даже пять минут, думая каждый о своем, слушая стук вагонов и глядя на этот близкий, буквально в тридцати метрах от нас, состав. А когда последняя, с красным фонарем, платформа проклацала к Москве-Товарной, Мария повернула ко мне лицо и опять сказала:

– Вот. Так мы живем… Россия… – И в ее серых глазах уже не было радужных протуберанцев, а была только темная и тревожная ночная горечь.

Я поднял руку и осторожно погладил ее по волосам. А потом, взяв за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.

Она не отстранилась, только закрыла глаза. Но губы ее – мягкие, сухие, теплые губы – ответили на мой поцелуй каким-то быстрым, почти мимолетным ответом, а затем она резким нырком выскользнула из под моей руки, шагнула к этажерке и вытащила из глубины увесистый томик в самодельном тряпичном переплете.

– Прошу вас! – сказала она с преувеличенной церемонностью. – Я это имела в виду…

Я взял в руки книгу, открыл.

ВАДИМ ПЛОТКИН

КРЕМЛЕВСКИЕ ЛИСЫ

перевод с английского, 1983

Эти слова были напечатаны на тонкой и серой папиросной бумаге титульного листа плохим и нечетким от копирки машинописным шрифтом. И таким же шрифтом, на такой же бумаге была напечатана вся книга – убористо, без полей и без просвета меж строчек. Скорей всего, это была седьмая или даже восьмая копия. Но, конечно, из всех изданий и переизданий этой книги – от Book of the Month Club [Клуб книги месяца] в США до издательств Ulstein в Германии и Chin-Cho-Sha в Японии – это самодельное и подпольное русское издание тут же стало для меня и самым престижным.

– Потрясающе! – сказал я, листая книгу и гладя ее по страницам. – Я даже не знаю, что сказать… Я сейчас лопну от гордости! Может быть, вы мне ее подпишите?

– Я – вам?! – изумилась Мария.

– Конечно… Пожалуйста!

Я протянул ей авторучку.

Она усмехнулась, и в ее глазах опять сверкнули радужные протуберанцы.

– Ну… Если вы так хотите… – И, облокотившись голым локтем о стол, Мария быстро написала на первой странице:

«Вадиму Плоткину, американскому писателю, от русской читательницы с Крестовского проезда»

Подумала, вызывающе тряхнула косой и, словно с отчаянной смелостью добавила:

«Вы хороший писатель, только, пожалуйста не будьте пошляком! Мария»

В эту минуту новый грохот накатил на нас с севера, он был еще сильней прежнего, даже парта поползла по полу и посуда загремела в буфете. Мария испуганно метнулась к окну. Но, поскольку в комнате горел свет, внизу были видны только неясные силуэты проплывающих вагонов.

– Извините, я выключу на минуту! – крикнула мне на ухо Мария, отбежала к выключателю и погасила свет.

И теперь я сразу увидел, что на темных платформах проходившего в Москву состава плыли зачехленные брезентом танки. И – бронетранспортеры… И – снова танки… И – армейские грузовики… И – опять бронетранспортеры… И – пушки…

Мария нервно дернула шпингалеты и распахнула оконные створки. Ночная прохлада и упругие волны воздуха от проходящих рядом вагонов тронули наши лица. Казалось, эта вереница военной техники будет бесконечна, а тяжелое клацанье вагонных колес только обостряло ощущение тревоги. Так в кино убирают все посторонние звуки, кроме шагов злодея, чтобы подчеркнуть приближение опасности. И действительно, зачем они везут все это в Москву, ночью? Танки, пушки, бронетранспортеры…

Я вопросительно глянул на застывшую рядом Марию, Она приблизила губы к моему уху и крикнула:

– Так – третья ночь! Как на войне!

Только теперь я вспомнил своего утреннего собутыльника Чумного, его слова на крыше: «Гражданская война у нас будет. Сначала ваших будем резать, евреев, а потом друг друга». И новое, пронзительное желание защитить эту юную русскую женщину и в то же время ощущение полной нашей с ней оголенности перед все сотрясающим накатом Истории вдруг вошли в мою душу. Я привлек Марию к себе. И теперь она с детской беззащитностью прильнула ко мне, и я скорей угадал, чем услышал, ее зажатый голос: