Текст книги "Московский полет"

Автор книги: Эдуард Тополь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

И все это угрюмое, ожесточенное, серое движение змеилось, как сухая поземка, в колодце староарбатских домов с осыпающейся штукатуркой, с выбитыми окнами.

– Сумгаитская резня не имеет отношения к азербайджанскому народу! Это была провокация армянских экстремистов…

Возле знаменитого Вахтанговского театра, тоже окруженного ремонтным забором, стоят человек тридцать, слушают оратора-азербайджанца. Оратору лет сорок, мягкое интеллигентное лицо, темные кавказские глаза, черные волосы, приличный костюм. Я протиснулся через кольцо слушателей и спросил:

– Если Азербайджан выйдет из СССР, вы будете резать русских?

– Да что вы! – воскликнул он. – У нас нет никакой вражды ни к русским, ни к армянам. И вообще, мы не собираемся выходить из СССР. Зачем нам выходить?

– Ну как же так? – сказал я. – Еще пятнадцать лет назад, когда я приезжал в Баку, меня там называли оккупантом, А сейчас там – сумгаитская резня, зеленые Знамена и портреты Хомейни на бакинских демонстрациях – мы же видим по телевидению! Или этого нет?

– Ну, это какие-то мелкие хулиганы! Я представляю партию национального возрождения Азербайджана, но, поверьте, у нас нет никакой ненависти к русским.

Я отошел в полном недоумении, потому что резня армян в Сумгаите поразительно совпадала с одним из эпизодов гражданской войны в моем романе «Выбор России». Когда я писал этот роман, Горбачев только-только начал перестройку, а я стал думать, что же из этого получится. И два года я раскладывал этот русский пасьянс, но ничего, кроме гражданской войны, у меня не получалось. А этот азербайджанец уверяет меня, что – нет, ничего подобного!…

И лишь через двадцать шагов я догадался, что только что сам, лично участвовал в фильме «КГБ сегодня». Идиот! – сказал я себе. Этот оратор такой же представитель азербайджанского национального возрождения, как я член PLO. Гэбэшник он, вот кто! Гэбэшник и провокатор, посланный успокоить русское население, – таких успокоителей, должно быть, тут не меньше сотни.

И в поисках скрытой гэбэшной кинокамеры я даже посмотрел вверх, на крыши и окна соседних домов.

И вдруг из толпы, окружившей другого оратора, я услышал громкий голос, почти крик:

– А что будем делать с коммунистами?

И ответ оратора – крепкого мужика с лицом тамбовского пахаря.

– А коммунистам объявим амнистию! Не уподобляться же нам им, не посылать же нам 18 миллионов коммунистов в сибирские лагеря! Да, они грабили нас и награбили миллионы. Так пусть купят на эти деньги трактора и пашут землю! Мы дадим им землю, как всем!…

Я замер от изумления. Сквозь ожесточение, серость и плебейство Арбата на меня вдруг глянула другая Россия – та, по которой я когда-то, в 1962 году, пешком прошел почти тысячу миль – от Кирова до Астрахани. Эта многострадальная, голодная и разоренная Россия – сочиняя «Выбор России», я был уверен, что, как только Горбачев развяжет ей руки, она начнет вешать коммунистов на всех телеграфных столбах от Москвы до Владивостока. А она уже амнистировала их и мечтает превратить их в фермеров! Чья-то рука вдруг легла мне на плечо. – Хэлло, Вадим! Я оглянулся. Передо мной стоял Гораций Сэнсон – самый молодой член нашей делегации, черный журналист из Нью-Йорка

– О, привет! – изумился я. – Что ты тут делаешь? Ты один?

– Слушай, – сказал он. – Ты можешь пойти со мной? Я хочу тебе что-то показать.

– Это далеко? У меня в четыре встреча с друзьями.

– Нет, это тут, за углом.

И он повел меня в Калошный переулок, сообщив по дороге, что откололся от группы, чтобы посмотреть Москву. Я шел за ним, полагая, что сейчас мне придется быть посредником при каком-нибудь незаконном валютном обмене с уличными фарцовщиками или купле-продаже фальшивой русской иконы. А когда Гораций нырнул в какой-то двор, я вообще хотел схватить его за руку и отговорить от сомнительного приключения.

Но во дворе желтого, приземистого, типично арбатского старого дома я вдруг увидел не фарцовщиков, а… солдат. Их было с полсотни – они сидели на детской песочной площадке, играли в домино и в шашки, кто-то спал прямо на земле, кто-то – на скамейке, а еще несколько – в тени двух грузовиков, крытых брезентом. Из кабины одного из грузовиков слышался хрип полевой рации и голос радиста «Четвертый, я восьмой. У нас все тихо. Прием…». Возле грузовиков были горкой сложены пластиковые щиты и резиновые дубинки. А рядом, в соломенном кресле-качалке, сидел молодой веснушчатый лейтенант в расстегнутой гимнастерке. Держа в руке конец детской скакалки, он крутил ее вместе с семилетней девчонкой и считал другой девочке, пятилетней, которая прыгала через скакалку:

– Сорок два, сорок три, сорок четыре, сорок пять… – Тут он увидел Горация и меня, выругался сквозь зубы и остановил скакалку.

– Скажи ему что я хочу взять интервью, – сказал мне Гораций.

– Здравствуйте, – сказал я лейтенанту по-русски. – Мистер Гораций Сэм, он – американский журналист. Он хочет взять у вас интервью.

– А вы кто? – спросил лейтенант.

– Я корреспондент японского журнала Tokyo Readers Digest.

Он посмотрел на меня с недоверием – я не был похож на японца и говорил по-русски без акцента.

– У вас есть документы? – спросил он.

Я порылся в карманах, вытащил свою бирку с надписью «Press Association» и визитную карточку гостиницы «Космос»

– Вот. А наши паспорта в гостинице «Космос»…

Он повертел в руках большую пластиковую бирку. Вряд ли он умел читать по-английски, но на бирке были нарисованы советский и американский флаги, скрещенные в знак дружбы. И это решило все дело – лейтенант подошел к кабине грузовика и сказал высунувшемуся радисту:

– Дай мне четвертого! Быстренько…

Два крохотных котенка – серый и рыжий – уютно спали на сиденье в черном берете радиста, рядом с коробкой полевой рации. Радист осторожно отодвинул котят, покрутил ручку рации, и я поразился советской технике – такие рации были еще во времена второй мировой войны. А то и первой… Лейтенант взял трубку и сказал в нее:

– Товарищ майор, тут два иностранных журналиста – один черный, другой белый – хотят взять у меня интервью. Как прикажете действовать? Прием.

Он послушал ответ, сказал «Слушаюсь!», повернулся ко мне и кивнул на Горация:

– Ладно. Чего он хочет?

Я перевел Горацию, что лейтенант согласен дать интервью.

Гораций тут же вытащил из кармана маленький магнитофон, лейтенант покосился на магнитофон, но промолчал.

– Как его звать? Это полицейские части? Что они здесь делают? – посыпал на меня вопросы Гораций, а со всех сторон нас стали окружать любопытные солдаты.

– Моя фамилия Васильев, – сказал лейтенант, и по тому, как кто-то из солдат хмыкнул у меня за спиной, я понял, что лейтенант соврал. Но не требовать же у него документы! Впрочем, дальнейшее было похоже на правду. – Мы войска спецназначения, – сказал лейтенант. – Мы боремся с рэкетирами и нарушителями общественного порядка.

– То есть, они разгоняют демонстрации? – спросил Гораций.

– Мы делаем, что нам прикажут, – лейтенант кивнул на рацию, хрипящую в кабине грузовика.

– А здесь будет демонстрация? – спросил я от себя.

– Этого мы не знаем. Нам приказали здесь дежурить, мы дежурим.

– А если им прикажут разогнать демонстрацию, они будут применять дубинки? – сказал мне по-английски Гораций. – Например, женщин будут бить?

Конечно, я-то не раз читал даже в советской прессе про эти отряды спецназначения, сформированные два года назад из солдат, прошедших войну в Афганистане. Судя даже по советской прессе, они отличаются особой жестокостью при разгоне демонстраций и митингов. Но я не ожидал такой осведомленности от Горация. Этот парень отлично подготовился к поездке в СССР! А лейтенанта, конечно, разозлил наш вопрос.

– При чем тут женщины! – сказал он. – Здесь, на Арбате, орудует несколько банд рэкетиров. Они грабят художников, музыкантов и хозяев кооперативных кафе. А мы людей защищаем!

– У каждого художника, который сидит на Арбате, в кармане лежит спичечный коробок с деньгами. Чтобы сразу откупиться от рэкетиров, – сказал сбоку один из солдат.

– А иногда эти банды дерутся друг с другом, – добавил другой. – Вот вчера возле «Праги» зарезали одного солдата – «афганца»…

– "Афганцами" в России теперь называют русских солдат, которые воевали в Афганистане, – сказал я Горацию по английски. Но дальше уже с трудом успевал переводить все, что наперебой говорили нам солдаты с разных сторон.

– А три дня назад убили «афганца» – журналиста. Он про мафию статью написал, а они его порешили!

– И как! Зверье! Череп проломили и лицо срезали! Boт почитайте! – и один из солдат протянул мне свежую «Литературную газету», в которой я когда-то работал. Внизу газетной страницы были фамилии авторов статей, и я даже вздрогнул при виде одной из них – Марина Князева. Господи подумал я, тут все так близко мне! Марина! Да я же знал эту Марину двадцать лет назад, тогда она была совсем молоденькой журналисткой-практиканткой…

И я быстро спросил у солдата:

– А кого убили? Как фамилия?

– Читайте, тут написано, – ответил он.

Я – уже с некоторой опаской – взял в руки газету. И перевел Горацию:

– "Убийство журналиста. У ответственного секретаря журнала «Огонек» Владимира Глотова убили сына. Тоже Владимира и тоже журналиста. Ему было 26 лет…"

Тут я невольно перевел дух – я не знал этого Глотова. И почему-то мне стало чуть легче.

– А вы тоже «афганцы»? – спросил я у солдат, возвращая газету.

– Не все, но многие…

– Ну вот ты, например, – сказал я лейтенанту. – Ты был в Афганистане?

– Ну, был! – ответил он с вызовом.

– И награды имеешь?

– Ну, имею!

– Какие?

– Ну, «Красную Звезду», «Славу»!

– Ого! А почему «ну»? Это даже не медали, а ордена. Их дают за выполнение особых боевых операций, верно?

– Ну… – он не мог понять, куда я клоню.

– А за какие операции ты их получил?

– Это я не могу разглашать, – лейтенант замкнул лицо, его взгляд стал жестким, и я поразился такой быстрой перемене: только что это было лицо мальчишки – курносенькое, светлоглазое, веснушчатое. И вдруг стало жестким, взрослым, скуластым.

– О'кей, – сказал я. – Но если сейчас на Арбате начнется стихийный митинг, а вам прикажут его разогнать, вы будете выполнять это как боевую операцию?

– Мы солдаты, – коротко сказал он.

– Это я понимаю, я сам был солдатом, – сказал я. – Но все-таки нам интересно: есть разница, когда против врагов операция, а когда надо дубинками бить таких же, русских? Или нет разницы?

– Это провокационный вопрос, – сказал кто-то из солдат.

– Почему? – я сделал удивленное лицо. – Это нормальный вопрос. Вот сейчас вам по рации прикажут разогнать митинг. А если на этом митинге твоя мать? Или сестра? Может такое быть?

– Вы тут пропагандой не занимайтесь! – сказал лейтенант.

– Да я не занимаюсь, я спрашиваю. Что вы будете делать, если узнаете в толпе свою сестру или мать?

– А мы из Рязани, у нас в Москве никого нет! – засмеялся радист из машины. Два проснувшихся котенка сонно возились на его плече.

– Понял, – я повернулся к нему. – Значит, москвич, который служит в Рязани, может бить твою сестру дубинкой? Так?

– Все! Все! Интервью закончено! Выключите магнитофон! Идите отсюда! – приказал нам лейтенант и крикнул солдатам: – Разойдитесь! – и снова мне, уже угрожающе: – Вали, б…, отсюда!

– What happened? What happened [Что случилось? Что случилось]? – спрашивал Гораций, поняв по тону, что нас просто гонят вон.

– Nothing. Let's go! I'll tell you later. [Ничего. Пошли! Позже скажу]. Спасибо, лейтенант!

И я пошел за Горацием, унося в руке «Литературную газету» со статьей «Убийство журналиста».

15

– Мы ссивем, как в доме, у которого обвалились стены, – говорил Толстяк, беззубо произнося двойное «сс» вместо "ж", "ч" и "ш". – Стены рухнули, все квартиры продувает ветер, а мы продолжаем ссить, делая вид, ссто ниссего не слуссилось…

Я сидел со своими московскими друзьями-киношниками в маленьком кооперативном ресторанчике на Второй Брестской улице. За окнами был Дом кино. Там на каменных ступенях центрального входа стояла толпа с какими-то плакатами. Но я был так возбужден встречей со своими старыми друзьями, что даже не поинтересовался, по какому поводу там демонстрация. Ведь мы расстались одиннадцать лет назад, и тогда, в 78-м, в глухую пору брежневско-андроповского режима, казалось, что это расставание – навсегда. А когда через год советские войска вошли в Афганистан, я и мои московские друзья похоронили даже тайную надежду увидеть друг друга в этой жизни.

И вот они сидят передо мной! Толстяк, Семен, Петя, Эдуард, Мира и Михаил, который когда-то жил на Урале с женой Ларисой…

Мы поминутно трогаем друг друга за руки, за плечи, за колени, словно не можем поверить, что это не сон. Но, Господи, думаю я, как они постарели! Мужчины потеряли волосы и зубы, пережили инфаркты и разводы – черт возьми, ведь нам уже по пятьдесят! Пятьдесят!… А женщины располнели, и мне нужно сделать мысленное усилие, чтобы вычленить в их лицах и фигурах тех, прежних, молодых, с которыми мы когда-то голяком сигали из русской бани в обжигающий русский снег. Неужели это было со мной?

О чем мы говорим? Мы слышим друг друга и не слышим.

– Старик, мы очень изменились?

– Нет, для меня вы все те же…

– У нас теперь гласность – писси, ссто хоссесс, делай любое кино! Но никто не знает, ссто снимать. Все растерялись. Вссера я подписал на телевидении контракт на пятьдесят серий – «Ссто такое демократия». Но как это писать?…

– Ты же помнишь, как мы раньше работали: лишь бы пробить сквозь цензуру хоть пять процентов правды! И народ валил в кино! А теперь все читают газеты, там вся правда. А в кино им теперь подавай только секс – ничего больше! Вот Петя сделал фильм про валютную проститутку, на это народ валом идет!

– Братцы, ну его на х… – это кино! Давайте выпьем за встречу!

– Миша, – говорю я Михаилу, – когда ты переехал в Москву?

– Шесть лет назад, пригласили на Центральное телевидение.

– А Лариса с тобой?

– Конечно! Мы ждем тебя вечером.

– Вадим, послуссай! Как ты думаесс, фильм «Ссестьдесят анекдотов из эпохи Бресснева» моссет пойти на Западе?

– Гениальная идея! – говорю я, – А что у тебя с зубами?

– Слуссай, вот один анекдот: Мусс приходит домой с бутылкой водки и пряссет ее в туалете…

– Заткнись, Толстяк, со своими анекдотами! – кричат сбоку. – Давайте выпьем! Вадим, а ты слыхал, что вся гласность началась с нас? Это мы на съезде кинематографистов устроили первый демократический переворот и разгромили все министерское кино! И, кстати, твоего «друга» Павлаша просто выгнали!

– Лева, – говорю я Толстяку – Сколько у вас стоит поставить зубы? Пару тысяч рублей? Но ведь это всего сто долларов! Я дам тебе сто долларов…

– Перестань! – отмахивается он. – У меня есть деньги – я завтра полуссаю аванс…

– Вадим, – перебивает Семен, – а ты знаешь, что первый в Москве вечер в честь дня рождения Солженицына был у нас, в Доме кино?!

– Петя, посситай ему письма сскольниц о твоем фильме! Ну, посситай, сего тебе стоит! – Толстяк достает из кармана газетную страницу и читает сам: – «Поссему я буду проституткой. Письмо уссеницы восьмого класса. Дорогая редакция! Сегодня я в ссетвертый раз посмотрела фильм „Интердевосска“ и хоссу сказать вот ссто. Хотя в этом фильме нас пугают, ссто если стать проституткой, то моссно разбиться на массине „Волва“, то лиссно я такой смерти не боюсь. Луссе умереть в своей „Волве“, чем в Ссернобыле или в Сумгаите. И вообссе, проститутка – это единственная в нассей стране профессия, которая не помогает коммунистиссеской мафии править страной. Конессно, и проститутки платят налоги – ссвейцарам в гостиницах, сутенерам и рэкетирам. Это оссень правильно показано в кино. Но на эти деньги никто не вторгается в Афганистан, не унисстоссает Байкал и не строит дасси для генералов. А налоги от всех других профессий идут прямо в Кремль, и на них ссивутвсе партийные нассальники. Но я не хоссу кормить их своим трудом. Поэтому я твердо рессила стать валютной проституткой. В насеем классе все девосски со мной согласны, только не у всех внессность подходяссая. С приветом, Галя Н.» Ну? – Толстяк аккуратно сложил газеты. – Теперь ты видиссь, ссто ты был неправ? Твой фильм назывался «Зима бесконессна», а она не бесконессна, она была всего 72 года!

– Братцы, – говорю я, хмелея. – А может быть, где-нибудь в Госфильмофонде чудом уцелела копия моего фильма? А?

– Спроси у Эдуарда. Эд, ты же председатель комиссии по реабилитации фильмов. Скажи ему.

Эд действительно стал большим боссом в Союзе кинематографистов, особенно после того, как его комиссия вырвала из небытия несколько дюжин картин, запрещенных цензурой, в том числе широко известный теперь на Западе фильм «Комиссар».

– Вадим, – говорит мне Эд со вздохом – Я знаю, что это больно, но… Мы нашли 12 фильмов, запрещенных при Хрущеве и Брежневе. И даже два фильма, запрещенных еще при Сталине. Но твоего фильма нет, они его просто смыли. Вот, я взял, чтоб тебе показать… – И он достал из кармана какой-то конверт.

– Что это? – спросил я. – Это о твоем фильме. Читай.

Я открыл конверт и вытащил сложенный вчетверо бланк рязанской фабрики по производству кинопленки. На бланке было напечатано крупным шрифтом советской пишущей машинки «Москва»:

АКТ No12/457

Согласно приказу Министра кинематографии тов. Павлаша Б.В., 9 января 1979 года весь видео– и звуковой материал фильма «Зима бесконечна» производства ленинградской киностудии «Ленфильм» был подвергнут обработке на регенерацию серебра. В результате этой обработки было получено 479 кг целлофана и 320,7 грамма серебра, которые оприходованы кинофабрикой. Директор фабрики Колядный Р.З

Главный технолог Годунов И.П

Бухгалтер фабрики Сиротина О.П

Я читал этот документ, и последние капли надежды, которую я лелеял одиннадцать лет эмиграции, испарились в моей душе. Мне стало пусто и горько, как женщине после аборта.

– Н-да… – сказал я. – Где я был 9 января 79 года? В Италии я был, вот где! В Рождество заработал на мойке машин семьсот тысяч лир и поехал смотреть Венецию и Капри. А в это время… Фильм стоит два года жизни, а осталось триста граммов серебра. Ладно, давайте выпьем! Но почему водка теплая? Пусть нам принесут лед.

– Ты с ума сошел! – сказала Мира, жена Пети. – Откуда они возьмут лед?

– Что значит «откуда»? – удивился я. – Из холодильника.

– Вадим, не выпендривайся! – сказал Семен. – Ты все забыл! Если у нас в ресторане попросить лед, можно запросто получить от официанта по морде.

– Действительно, брось эти буржуазные штучки, – добавил Петя. – Пей так.

Я пристально посмотрел на них – разыгрывают, что ли? Но Петя уже выпил водку теплой, и Толстяк – тоже, и даже Мира. А уж Мира у нас всегда была светской дамой, пить водку теплой не в ее стиле.

– Слушай, Петя, – сказал я. – Ты же сегодня самый знаменитый в России режиссер! Неужели ты боишься попросить у официантки лед?

– Я не боюсь, но лучше не связываться… – сказал он смущенно.

Но я хорошо помнил, что Пете и раньше не хватало советской наглости, и потому сам повернулся к возникшей поодаль официантке:

– Девушка! Можно вас на минуту?

– Чего вам? – бросила она издали и через плечо. Ей было лет двадцать, хмурая брюнетка с высокой грудью и круглыми вишневыми глазами. Поверх белой кофточки и короткой, выше колен, юбки на ней был кружевной передник с большим карманом.

Я жестом позвал ее к нашему столику. Она приблизилась с явной неохотой, глядя на меня настороженно, как на классового врага.

– Как вас звать? – спросил я.

– Катя. А что? – сказала она с вызовом, демонстрируя, что никаких вольностей не допустит.

– А вы можете подойти поближе?

– Ну, могу… – она сделала еще два шага.

– А еще ближе? Пожалуйста!

– А в чем дело?

Тут я открыл свою заплечную сумку, в ней еще оставалось несколько сувениров из того набора, который я провез через таможню с помощью Роберта Макгроу. Не глядя, я вытащил из сумки две пачки колготок, коробочку женской косметики, набор фломастеров и пачку с женскими презервативами. И все это баснословное по советским стандартам богатство молча положил в большой карман ее передника.

– Ну зачем это? – покраснела официантка, не в силах отказаться от таких сокровищ.

– Дело в том, Катюша, – сказал я, – что я десять лет не был в России. Сегодня – мой первый день. А ты первая красивая русская девушка, которую я встретил. Но этот праздник души я не могу оскорбить теплой водкой, понимаешь?

– Но у нас нет холодной…

– А лед?

Она посмотрела мне в глаза, словно решая, что же я делаю – пытаюсь ее закадрить или действительно прошу только лед к водке?

– Пожалуйста! – сказал я. – Ради нашей встречи! – Она вздернула плечиком и пошла на кухню. Но было в ее походке уже что-то иное – не солдатский шаг советской официантки, а чисто женское покачивание бедрами.

– Ну, ты даешь! – сказала Мира. – Ты еще не забыл, как кадрить официанток?

– А в Америке ты себя тоссе так ведесс? – спросил Толстяк.

– Если бы в Америке я положил официантке в карман пачку презервативов, я бы точно схлопотал по морде, – сказал я.

– Старик, – сказал мне Семен. – Если тебе нужны в Москве колеса, я к твоим услугам. И, кстати, тебя ждет сюрприз – я езжу на твоей машине.

– То есть как это? – не понял я. 15 лет назад у одного отбывающего в эмиграцию еврея я купил его «Жигули». Машине уже тогда было три года, а, уезжая, я продал ее кому-то, но не Семену.

– Помнишь, ты продал ее одному узбеку с «Научфильма»? – сказал Семен. – Так вот, он через год купил себе еврейскую жену и уехал по израильской визе. А машина осталась его дочке. Но еще через год и она вышла замуж за еврея-отказника, и, представь себе, они тоже уехали! А машина перешла еще к кому-то. Короче говоря, оказалось, что твоя машина приносит удачу, и теперь на нее очередь. Я ее шестнадцатый владелец, пятнадцать предыдущих уехали! Авось, мне тоже повезет…

– Тебе – нет! – грубо сказал ему Толстяк.

– Почему? – спросил Семен, его большие голубые глаза потомственного раввина посмотрели на Толстяка с укоризной.

– Потому что те пятнадцать рессили уехать и уехали. А ты восемнадцать лет только говорисс, ссто ты завтра уезссаесс. Пари на коньяк, ссто ты будесс ездить на его массине до погромов!

– Неужели погромы все-таки будут? – спросил я, уводя разговор от больной для Семена темы. Действительно, 18 лет назад он первый среди моих знакомых сообщил мне «по секрету», что через месяц подает документы на эмиграцию. С тех пор из СССР уехало полмиллиона евреев, а Семен все подает документы «через месяц».

– Я нашел в своем почтовом ящике листовку-предупреждение: «Жиды, убирайтесь из России! В день крещения Руси мы устроим вам кровавую баню», – сказал Михаил. – Но праздник Крещения прошел, а погромов не было. Говорят, они перенесли погромы на 14 августа.

Тут из кухни появилась Катя с подносом на плече. На подносе стояла ваза со льдом, а рядом с вазой – запотевшая бутылка «Столичной». Вся наша компания дружно зааплодировала. А Катя поставила на наш столик вазу и бутылку «Столичной»

– Это вам от хозяина ресторана, – сказала она мне. – Он спрашивает, можно ли ему с вами поговорить?

– Конечно, можно!

Через минуту коренастый черноволосый мужчина лет тридцати пяти в джинсах, фартуке и при тяжелой золотой цепочке на шее подсел к нам за столик, и я тут же взял у него интервью. Он сказал:

– Рэкет? Ну, конечно, есть! Ко мне сюда два раза приходили с «пушками», забирали все деньги. Пришлось нанять охрану – вон, видишь, «шкафы» – И показал на двух высоких и широкоплечих парней, которые сидели за столиком возле двери на кухню.

– А если опять придут с «пушками», будет перестрелка?

– Нет, больше не придут.

– Почему ты так уверен? Я слышал, что Москва поделена между рэкетирами на районы, но дележка еще не кончена, мафии воюют друг с другом.

– Ко мне уже не придут. Мои ребята с ними договорились.

– То есть, ты платишь налог?

– Ну, конечно! Иначе меня бы уже не было в живых. А вообще, я скоро сваливаю на Запад. Вся семья давно там, а я десять лет сидел в отказе, потому что в армии служил в ракетных войсках поваром. Я им говорил в ОВИРе: ну, какие я знаю военные секреты? Я ваших ракет в глаза не видел, я на кухне кашу варил! Рецепт солдатской каши – тайна? А теперь они мне говорят «Извините, это была ошибка, ваша секретность снята». А десять лет жизни они у меня отняли.

– Смотрите, Рустам идет! – вдруг сказал Толстяк.

– Где? – резко повернулся я.

– Вон, за окном, выссел из Дома кино. Он ссе теперь народный депутат!

Я вскочил на подоконник, измазывая брюки в жуткой пыли, и заорал на всю Вторую Брестскую.

– Рустам! Руста-ам!

Рустам Ибрагимбеков – знаменитый советский драматург, автор трех дюжин популярных пьес и фильмов, секретарь Союза кинематографистов и член советского парламента – стоял перед Домом Кино в толпе среди каких-то людей с плакатами «Долой советско-фашистскую судебную систему» и «Вся власть-народу!» Близоруко щурясь, он оглянулся на мой крик, но не увидел меня издали. Тридцать пять лет назад мы с ним учились в одной школе, в параллельных классах и вместе удирали с уроков в кино на бельгийский фильм «Чайки умирают в гавани».

– Рустам! Это я, Плот! – крикнул я ему свою школьную кличку.

И вот он заходит в ресторан степенной походкой члена советского парламента и мужчины весом в сто восемьдесят килограммов.

– Старик, – говорит он мне, совершенно не удивляясь этой встрече – Нам надо потолковать. Я руковожу советско-американской киноинициативой. Мы уже запустили несколько совместных проектов, один фильм будет ставить в Голливуде Никита Михалков, после «Очи черные» у него там карт-бланш. А я читал в Америке твои книги, и мне кажется, что одна из них годится для совместной постановки.

– А у вас есть валюта? – сказал ему Толстяк.

– У нас есть рубли, а валюту… Будем искать иностранных партнеров, – ответил ему Рустам и повернулся ко мне:

– Ну?

– Fine! – сказал я. – Если найдете валюту, я готов! А что происходит в Доме кино? Что за толпа с плакатами?

– А ты не знаешь? – удивился Рустам. – Сейчас в Москве идет сессия Верховного Совета СССР, но сегодня суббота, перерыв в заседаниях, и мы арендовали на два дня Дом кино для своего заседания. Московская группа депутатов. Вы там, на Западе, называете нас «группой Ельцина», но это неправильно. Мы создаем сейчас межрегиональную группу депутатов, западные журналисты тут же обозвали это оппозицией в советском парламенте…

Только тут я вспомнил, что вчера в венском аэропорту Дэнис Лорм, наш вундеркинд-колумнист из Вашингтона, как раз говорил мне о заседании «ельцинской группы». А теперь оказывается, что мой школьный приятель – член этой первой в истории СССР легальной парламентской оппозиции!

– И все это происходит в Доме кино? – сказал я. – Сейчас?!! И Ельцин там?

– Конечно, но сегодня заседание уже кончилось, а завтра продолжится с девяти утра.

– Рустам, я должен там побывать!

– Не думаю, что тебя пустят, старик…

– Я буду там завтра утром! – вдруг заявил я с хмельной уверенностью – не то мой успех у Кати-официантки придал мне самонадеянности, не то вторая бутылка водки, от которой уже оставалось на донышке.

– Это будет анекдот, если ты туда попадесс! – сказал Толстяк, автор будущего фильма «60 анекдотов из эпохи Брежнева». – Пари на яссик коньяка, ссто тебя туда не пустят!

– Ну, зачем пари? – струсил я в последний момент. – Я попробую. Рустам, а ты не сможешь меня провести?

– Я завтра приеду только после трех, у меня с утра встреча с бельгийским телевидением, – ответил он и добавил с проницательностью профессионального кинодраматурга: – По-моему, ты уже закадрил официантку.

– С чего ты взял?

– Я сюда заходил пару раз, и меня всегда заставляли ждать по часу и отвратительно кормили. А тут не успел я сесть, как она, не спрашивая, принесла мне прекрасный шашлык и даже гурийскую капусту! Чем ты ее охмурил?

– Родина, старик, знает своих героев, – сказал я скромно.

Через полчаса, расплачиваясь с официанткой, я сказал ей:

– Катюша, послезавтра я улетаю в Ленинград, а оттуда – в Таллинн и – гуд бай, Россия, Но если я приеду сюда еще раз, как мне тебя найти? – и прямо посмотрел в ее юные вишневые глазки.

Она взяла у меня чек и написала на обратной стороне:

«Катя Кулакова. 445-12-32. Только не надо больше подарков.»

И тоже глянула мне прямо в глаза.

Я взял ее руку и поцеловал. А сам подумал: Господи, спасибо тебе! Пусть я никогда не трахну ее и пусть я никогда больше не приеду в Россию. Но мне пятьдесят, а ей от силы двадцать, и она – готова.

Спасибо, Господи.