Текст книги "Подросток Савенко"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

После нескольких хороших ударов Эди-бэби упал на плитками выложенный пол и только и мог, что, закрыв руками от ударов свою голову, уповать на судьбу. Если бы Эди верил в Бога, он, пожалуй бы, молился, но Бог на Салтовском поселке, на Тюренке и в Краснозаводском парке и вокруг него живет только в слабых старушечьих головах. Ни милиции, ни Эди-бэби и его друзьям Бог не нужен в их жизни и отправлении их нехитрых взаимовраждебных обязанностей. «Главное, чтобы не попали в голову!» – думал Эди-бэби, лежа на каменном полу и принимая на себя удары тяжелых милицейских сапог. С мыслью о своей драгоценной голове он и потерял сознание.

24

Очнулся он в камере и едва смог, сопровождаемый дежурным, дойти до туалета. Последующие события развивались с рутинной обязательной скучностью, идентичной для всех полицейских участков мира, а именно: приходили одна за другой гражданские служащие милиции, обычно изрядно потрепанные жизнью блондинки с серыми лицами, арестованные ночью хулиганы и преступники просились в туалет или хотели пить. Отвратительно воняли первые утренние сигареты дежурных, в камерах кряхтели, сморкались, топали, ругались между собой, пока еще лениво. Начинался обычный, как всегда чудовищный, грязный и серый милицейский понедельник.

Таких, но уже тюремных понедельников в жизни Эди-бэби было бы еще очень много, но если тебе везет, то тебе везет в этой жизни. Эди-бэби тупо сидел на лавке в камере, справа от него сидел толстый дядя Федя, жлоб, арестованный ночью за то, что бегал с топором за собственной женой, а слева – какой-то парень, которого «взяли ни за что». Эди-бэби знал, что 90 % личностей, оказавшихся во всякий понедельник утром в милицейских камерах, ответят, что их взяли ни за что. Эди-бэби сидел, а судьба в виде отдохнувшего, свежего, только что вернувшегося из отпуска майора Ивана Захарова уже приближалась к нему, сопровождаемая подобострастным дежурным с приходной книгой в руках. После отпуска майор был полон решимости наконец навести порядок в своем отделении. Обычно он опускался до грязной работы проверки арестованных собственной персоной едва ли раз в месяц.

Парень, арестованный ни за что, оказалось, поджег небольшой девятиэтажный дом. И были свидетели. Когда дошла очередь до Эди-бэби, он, как и полагалось, встал и сказал майору свое имя и фамилию – Эдуард Савенко.

Майор Захаров посмотрел на бледного юношу вопросительно, словно пытаясь что-то вспомнить, и затем спросил Эди-бэби:

– Ты не Вениамина Ивановича сын ли будешь?

Эди-бэби был сыном Вениамина Ивановича. Пожалуй, это был единственный раз, когда сыном Вениамина Ивановича оказалось выгодно быть. Майор ушел, но, когда через два часа Эди-бэби вызвали в кабинет начальника Краскозаводского отделения милиции майора Захарова, там уже сидел его отец. Отец, оказалось, даже и не знал, что курсант Захаров стал майором милиции и что он живет и работает в Харькове.

Затем мощные руки провидения извлекли из дела

«Э.Савенко и В.Горкун – вооруженное нападение на сотрудника милиции, члена народной дружины Д.Краснопевцева, с последующим ножевым ранением Д.Краснопевцева» основную улику – финку Горкуна, – и брезгливо передали ее Вениамину Ивановичу на память. Вениамин Иванович, должно быть, возненавидел Эди-бэби за то, что ему в первый раз в его сознательной жизни хорошего и честного человека пришлось использовать «служебные связи» в личных целях. Во всяком случае, с той поры у них с Эди-бэби вовсе не стало отношений. Из сына и отца они сделались соседями по комнате.

Майору Захарову было не так легко уладить это дело. Д.Краснопевцев лежал в больнице, и семья его требовала удовлетворения. Что сделал старый товарищ Вениамина Ивановича, чтобы заткнуть им глотки, Эди-бэби не имеет понятия. Однако грядущие по меньшей мере пять – семь лет в тюрьме, не помогло бы и его малолетство, свелись для Эди-бэби в конце концов к пятнадцати суткам, которые они вместе с Горкуном должны были провести все в том же Краснозаводском парке под присмотром старого милицейского старшины, убирая мусор и роя оросительную канаву. На деле же, так как Эди не мог пошевелить рукой без того, чтобы у него не болели все кости, отбитые ему милиционерами, он и Горкун оставались в камере, и тот целыми днями рассказывал Эди-бэби про Колыму и еще про то, как он спас Эди-бэби, и курил.

По Горкуну выходило, что его, Горкуна, не били и он сидел себе на скамеечке в вестибюле подпункта милиции в Краснозаводском клубе, спокойно, но, увидев, что мусора, озлобленные на Эди за их товарища, серьезно вошли в раж и вот-вот забьют малолетку, решил вмешаться.

– Тебя, – сказал Горкун поучительно, – мудака, решил спасти. Вообще-то по закону Колымы – ты умри сегодня, а я завтра. Человек человеку – волк, понял? Но после истории на танцплощадке оказалось, что ты вроде как мой кореш, хоть я тебя знать не знал. А по второму закону Колымы кореша нужно выручать – кровь из тебя вон! И я стал базлать во всю мочь: «Суки поганые! Забьете пацана! Он же пацан еще! Фашисты ебаные! Фашисты!» Ору я, – продолжал Горкун, – во всю мочь легких, а они внимания не обращают, бьют тебя всей кодлой. Тогда я встал, подбежал к ним и как врежу лейтенанту в кадык! Тут они отвлеклись от тебя и на меня набросились. Но я зэк опытный, – сказал Горкун гордо. – Меня столько били, пацан, ты даже не представляешь. Я знаю, как себя вести… Потом, что им меня бить, я человек конченый, я три срока оттянул, бей не бей. Я, бывало, каждую неделю себе вены ложкой вскрывал, стены им в лагере красил… Протестовал. Мне все равно опять в тюрьму. Так что они скоро остановились…

Эди-бэби не мог проверить слова Горкуна, но он ему поверил. Не потому, что он считал лысого Виктора Горкуна прекрасным Робин Гудом, всего убедительнее для Эди звучало как раз циничное замечание Горкуна о том, что ему пришлось вступиться за Эди только потому, что Эди навязался ему в кореши. Горкун оказался формалистом. Кодекс урки обязывал его ударить лейтенанта. Он ударил. Когда их выпустили, Эди и Горкун не пошли по домам, а приехали к гастроному номер семь и выпили за счастливое избавление. Но Горкун так никогда и не узнал о большой дружбе курсантов Ивана и Вениамина. Горкун считал, что ему и Эди-бэби несказанно повезло, что мусора запутались в своих бумагах.

25

Эди-бэби возвращается на сборное место, и, конечно, ребята, уже там. И Кот, и Лева, и Саня, и, кроме них, еще два парня – Славка Бокарев и Голливуд. Кот и Лева, дополняя друг друга, рассказывают со всеми подробностями историю поимки солдатского главаря, а Саня любовно рассматривает у себя на руке большие золотые часы.

– Нравятся котлы? – спрашивает он подошедшего Эди-бэби, слегка улыбаясь.

– Откуда они у тебя? – удивляется часам Эди, впрочем уже начиная что-то понимать.

– Сержант подарил, – говорит Саня. – Мне, сказал он, они все равно ни к чему, утеряю, а тебе, Красный, часы пригодятся. – Саня довольно хохочет.

– Настоящие золотые? – спрашивает Эди.

– А то нет? – отвечает Саня. – Ну как, доставил? – спрашивает он Эди.

– Ну, я довел их до отделения, как ты просил, и слинял, – пожимает плечами Эди.

– Правильно, – поощряет его Саня. – Такие котлы в магазине стоят две пятьсот. Значит, я смогу загнать их черножопым на рынке за тыщу верняк, может, даже больше. А хуля мусора могут мне дать, а? Грамоту на жопу? Ну их на хуй с их благодарностью.

– А я и не заметил, когда ты их снял, – уважительно говорит Эди.

– По дороге, когда мы уже вели его. Я-то сразу приметил, что на руке у него золото, но хотел, чтоб не только на нас думали. Теперь, ежели что, у них и грузин будет под подозрением. Потом в такой драке и свалке, может быть, он их сам потерял. Свалились, – произносит Саня невинно. И опять смеется.

Теперь Эди-бэби понятно, почему ребята отказались от триумфа, от возможности въехать в милицию на белом коне.

Деньги, конечно, важнее. Хотя, будь решение за Эди-бэби, он бы, пожалуй, выбрал триумф. За одно удовольствие лицезреть майора Алешинского, пожимающего руку Эди-бэби и обращающегося к нему со словами благодарности, он отказался бы от своей доли в часах. А Зильберман! Утереть нос еврею Зильберману-Мегрэ – мечта Эди-бэби. Прийти к нему в кабинет, сесть, развалясь на стуле, закурить и начать лениво: «Вчера, когда я разговаривал с майором…» Или: «Я и майор Алешинский…» Эди улыбается. Зильберман с ума сойдет от удивления.

Однако часы – это деньги. Эди-бэби болезненно вспоминает о том, что завтра к вечеру ему нужны 250 рублей. Если разделить тыщу на четыре, получится как раз 250 рублей. Но на деле он, увы, получит меньше чем 250, потому что его роль в добыче часов незначительная. Хорошо, если Саня даст ему сотню. Может, попросить у Сани денег взаймы, думает Эди.

– Сань, а Сань, – говорит Эди, – ты когда загонишь часы? Завтра сможешь?

– Завтра нет. Завтра рынок ке работает. Праздник, ты что, забыл? – удивляется Саня. – А что такое, башли нужны? У тебя же были башли. Я тебе когда давал последний раз? Меньше недели.

Речь идет о кольце, которое они добыли вместе с Саней. Саня, как бы играясь руками девушки, снимал кольцо, а Эди заговаривал зубы владелице кольца. Выступал в роли младшего брата Сани. Они ехали в трамвае. Не на 24-м – их марке, а на 3-м – в городе, не в своем, конечно, районе. Дура-девка была так довольна – шикарный парень Саня, он, впрочем, назвался Ричардом, назначил ей свидание, не подозревая, что тот же самый сюжет повторялся десятки раз, свидание тоже. Увы, сюжет не всегда удавался, но повторялся опять и опять. У Сани толстые, розовые, но очень ловкие пальцы.

– Да я истратил, – оправдывается Эди. – Думал, мать с отцом дадут деньги на праздник, а они хуя! Не дают.

– Надо было поберечь башли для праздника, – качает головой Саня. – Я бы тебе дал в другое время, но сейчас у меня тоже нет. Сухой. Я все, что заработал за прошлую неделю, мамаше отдал, Светке на пальто. Выросла, пизда, новое пальто потребовала.

У Эди-бэби падает сердце. Саня был его последней надеждой. У мясника деньги бывают часто, хотя в отличие от других мясников Саня деньги не копит, он их сразу же проматывает. Он дорого одевается, носит перстни с черепом на розовых пальцах, а все это стоит денег. «Где достать деньги? Где?» – думает Эди.

– Спроси у Кота, – видя, какое грустное сделалось у Эди-бэби лицо, говорит Саня и, не дожидаясь ответа, сам спрашивает Кота: – Кот, а Кот, у тебя есть башли, занять Эду?

– Сколько нужно? – спрашивает Кот с другого конца лавочки и лезет в карман.

– Сколько? – спрашивает Саня у Эди.

– Двести пятьдесят или триста… – говорит Эди неуверенно.

– О! – тянет Кот и вынимает руку из кармана. – Таких денег у меня сейчас нет. Я думал, тебе рублей тридцать-пятьдесят. Двести пятьдесят – подожди тогда до зарплаты.

– Мне завтра нужно, – говорит Эди безнадежным голосом.

– Дурак Эди, говорил тебе сколько раз: хочешь денег – ходи на ипподром, – поучительно вставляет Славка Бокарев. Ребята смеются.

Эди-бэби отмахивается:

– Ты ходишь туда каждый день, где же твои деньги? – спрашивает он Бокарева раздраженно.

– Сейчас я заканчиваю обработку данных, и скоро у меня будет «система», на ней я спокойненько получу у них в кассе свой миллион, – говорит Бокарев убежденно.

26

«Хуй ты собьешь Бокарева с его миллиона», – думает Эди.

Раньше у Бокарева была совсем другая идея разбогатеть – он мечтал организовать гигантскую сеть по производству и продаже экзаменационных шпаргалок размером всего с небольшую фотографическую карточку каждая, шпаргалки должны были принести Бокареву миллион.

Такие шпаргалки существовали и до Бокарева. Эди-бэби сам видел фотошпаргалки по математике – мелкие-премелкие цифры основных математических формул густо испещряли всю поверхность. Такие шпаргалки можно было купить, если захотеть, по любому предмету.

Но Бокарев захотел придать всему делу производства и продажи фотошпаргалок промышленный размах. Он мечтал об обширных штатах фотографов, наводняющих миллионами фотошпаргалок всю страну, от Лиепаи на западе до Владивостока на востоке, от Северного полярного круга на севере до города Кушки на юге. Вдохновение блистало во взоре Бокарева, когда он говорил о своей идее. Тысячи малолеток, организованные в дисциплинированные торговые отряды, должны были продавать его фотошпаргалки вблизи всех школ, университетов и технических учебных заведений Союза Советских Социалистических Республик. Вся эта орда разноплеменных фотографов и малолеток должна была в течение года наполнить карманы Бокарева миллионами рублей.

На деле все оказалось не так просто, как в бокаревских вдохновенных вычислениях. Едва начавши организовывать свою империю, Бокарев столкнулся с рядом неразрешимых трудностей, главной из которых было то обстоятельство, что запланированное количество студентов и школьников не хотело покупать бокаревские шпаргалки. Одни в шпаргалки вообще не верили, другие делали свои собственные, не фотографические, но шпаргалки. На бумаге все было гладко – расход, количество учащихся в СССР, приход, цена шпаргалки 10 рублей – за десять рублей получай все знания по данному предмету. Беда была в том, что никто не хотел получать. Единицы хотели.

Теперь у Бокарева новая идея. Уже с полгода Бокарев работает над «системой». Он каждый день бывает на ипподроме и записывает данные – какая лошадь в каком заезде пришла первой. Потом эти данные Бокарев старательно систематизирует, наморщив свой лоб Сократа. У Бокарева необыкновенно мощный лоб, это правда, и его лоб действительно напоминает сократовский. Эди-бэби только сомневается, всегда ли такая вместительная черепная коробка, такой прекрасный вздувшийся лоб мыслителя несет в себе предполагаемое содержание.

Бокарев неустанно работает над своей системой и утверждает, что очень скоро он ее закончит. Тогда он и сделает свой миллион. Почему именно миллион, Бокарев и сам не знает. Очевидно, его впечатляют целых шесть нулей, следующих непосредственно за единицей.

Пока же Бокарев все еще учится на четвертом курсе своего Политехнического института и ходит в ужасающе рваных башмаках, экономя все свои деньги, мизерную стипендию, на ипподромные расходы, на покупку скаковых брошюрок и трамвайные билеты – ипподром не близко.

Общество на скамейках под липами принимает Бокарева из чистейшего провинциального снобизма – какой-никакой, ободранный, но все-таки студент. Не говоря уже о Сане, и Кот и Лева получают раз в десять больше денег на своем заводе, чем бокаревская стипендия, и еще приворовывают.

Другая причина, почему ребята позволяют Бокареву сидеть с ними целые вечера, – Бокарев любит и умеет трепаться, говорить он может о чем угодно, в этом искусстве у него есть только один соперник – Славка Цыган. Но треп Цыгана окрашен в мечтательно-романтические тона и имеет всегда ресторанно-географический привкус. Треп же Бокарева отдает математическим, цифровым романтизмом. Конек Бокарева – организация, расчеты, сметы и чертежи, его треп более современен, чем треп другого Славки, чувствует Эди-бэби. И хотя Эди, как и другие ребята, не верит в то, что Бокарев когда-нибудь заработает миллион, и высмеивает его дурацкие идеи, все же иной раз Эди-бэби и сомневается. «А вдруг!» – думает он.

Бесспорно также и то, что если сейчас Бокарев рад каждому куску, который ему удается съесть бесплатно, и живет с дедом и бабкой в двенадцатиметровой комнатке, то через год с лишним Бокарев уже будет инженером. А ребята не будут.

Эди-бэби, как и ребята, не хочет быть инженером, хотя, как признают и отец, и мать, и соседи, и все, кто его знает, – у него хорошие мозги. Он не хочет. У него нет никакого желания пять лет учить скучнейшие математику, физику, сопротивление материалов и другие «черные» науки. Эди-бэби ненавидит математику Он любит даты.

Хотя Эди уже ничего не выписывает в тетрадки, у него до сих пор осталась восторженная любовь к истории, и, когда учительница истории, рыжая здоровенная женщина по кличке Швабра, хочет отвести душу от мэканья и бэканья нормальных учеников, она, даже не вызывая Эди к доске, просто заводит с ним беседу, скажем, об одиннадцатом веке в Европе.

– Что происходило в одиннадцатом веке в Европе, Савэнко? – говорит Швабра, упирая на букву «э», и весь класс облегченно вздыхает.

Ясно, что теперь не будет никаких вызовов к доске, а Швабра и Эди-бэби будут, перебивая и дополняя друг друга, до конца урока орать восторженно о европейских событиях темного одиннадцатого века, о которых даже студентам университетов мало что требуется знать по программе. Единственная пятерка у Эди в табеле – по истории, хотя формально Швабра никогда не вызывает его к доске. Так, наверное, математических вундеркиндов не утруждают обыкновенными арифметическими задачами. Эди-бэби вундеркинд исторический.

– Он спокойно может уже сейчас преподавать историю в школе, – говорит Швабра.

27

С лавочки под липами Эди-бэби уходит вместе с Голливудом, им по пути. Уже давно второй час ночи, и ребята разбрелись по домам. За Саней приехала его парикмахерша – вульгарная Дора, может быть, она любит Саню и забрала его к себе. Собственно, ничего необыкновенного в ссоре Сани и парикмахерши не было, они уже год как спят вместе, но жестоко ссорятся и даже дерутся. «Милые бранятся – только тешатся», – говорят старухи.

Голливуд живет в общежитии, через несколько домов от дома Аси, он одинокий. Как действительно зовут Голливуда, Эди-бэби даже и не знает. Впрочем, ему все равно и в голову бы не пришло называть Голливуда по имени, даже если бы Эди и знал его настоящее имя. Все в поселке зовут его Голливуд. Кличку эту он получил за странную привычку объясняться цитатами из зарубежных фильмов, главным образом американских. Впрочем, в поселке нет достаточно компетентных людей, чтобы проверить, все ли тирады Голливуда взяты действительно из фильмов, или часть из них выдумана самим Голливудом. Кадик уверяет, что половину цитат Голливуд выдумывает.

Вот и сейчас, когда они шуршат ногами по последней ноябрьской поздней листве, Голливуд солидно обращается к Эди, прокашлявшись:

– Эти листья шуршат, как американские доллары, не правда ли?

Эди-бэби не знает, из какого фильма эта тирада, поэтому он стеснительно отделывается ни к чему не обязывающим: «Угу».

Эди любит кино, но стесняется носить очки, и, чтобы увидеть новый фильм, ему приходится ездить в город. Там, в кинотеатре, где его никто не знает, он может, спокойно надев очки, посмотреть и рассмотреть фильм. Часто ездить в город Эди лень, тем более одному, вот так и получается, что многие фильмы он пропускает.

На все случаи жизни у Голливуда есть тирада из фильма. Если ребята решили пойти в гастроном, сбросились на биомицин, Голливуд вдруг выступает вперед и кричит, встав в героическую позу: «Мамлюки! Я поведу вас на Каир! Кто не видел Каира, тот не видел ничего!» Это безошибочная цитата из только что прошедшего по экранам Харькова фильма «Мамлюки».

Ребята любят Голливуда, потому что он всегда оживляет ситуацию. Голливуд лет на пять старше Сани Красного, а может быть, даже, поскольку сквозь его блондинистые редкие волосы уже кое-где просвечивают лысые места, он одного возраста с Горкуном, хотя он и ни разу не сидел в тюрьме. Голливуд не ворует, он работает в литейном цехе на заводе «Серп и Молот» и живет в общежитии. У этого крепкого носатого парня есть родители в деревне под Харьковом, и кто-то из ребят сказал Эди, что работать его деревенские родители не могут, они оба больные, потому Голливуд посылает им деньги. Летом Голливуд ходит в плавках с пальмами… Вот почти все, что Эди-бэби знает о Голливуде, но на Салтовском поселке ребята и взрослые общаются друг с другом не на основании того, что они друг о друге знают, а на основании того, что они друг о друге чувствуют. Эди-бэби чувствует, что Голливуд хороший парень, и пусть и рабочий, но не козье племя.

Некоторое время они шагают молча, потом Эди спрашивает Голливуда:

– А ты чего же, нигде не гуляешь сегодня?

– А что мы делаем, Эд? – спрашивает Голливуд меланхолически. – Мы гуляем, и вот погуляли и идем домой.

– Нет, – упорствует Эди, – я имею в виду в компании.

– У меня даже слишком много компаний в общежитии, – вздыхает Голливуд. – Всю ночь будут пьянствовать, хуй заснешь. По всем комнатам пьют. Потом дерутся.

– А-а-а-а-а! – сочувственно тянет Эди-бэби. Он никогда еще не жил в общежитии, но в общежитиях бывал не раз. И в мужских, и в женских. Ему там не нравится. Хотя жить в общежитии очень дешево. Но жить с совсем чужими тебе еще тремя мужиками в одной комнате Эди-бэби не смог бы. Он и от родителей своих с удовольствием бы избавился. Веранда, на которой Эди-бэби спит, почти отдельная комната, но, во-первых, веранду так и не успели перестроить к зиме, во-вторых, ему все равно приходится ходить через комнату родителей. Хотя, конечно, родители не чужие люди и их двое, а не трое, как в общежитии у Голливуда…

У развилки асфальтовой, кое-где провалившейся в землю тропинки, построенной еще первыми строителями Салтовки, чтобы не потонуть в грязи, Голливуд и Эди-бэби расходятся.

– Пока! – говорит Эди.

– Когда блистательная тропическая ночь набрасывает свой украшенный звездами черный бархатный плащ на улицы Рио… – начинает Голливуд очередную голливудскую цитату, но, очевидно вспомнив о своем общежитии, куда он направляется, досадливо машет рукой и чуть приостанавливается для простого «Пока, Эд!».