Текст книги "Подросток Савенко"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

21

У двери в его подъезд стоит горбатенький Толик Переворачаев, и ни обойти его, ни объехать. Когда-то они были с Эди друзьями. Теперь Эди вырос, стал взрослым, пусть и не совсем, а Толик так и остался маленьким, горб не дает ему расти, хотя Толик и на год старше Эди.

– Здорово, Толик, как жизнь? – несколько более развязно, чем это необходимо, спрашивает его Эди, чувствуя, однако, что он фальшивит. Какая может быть у человека жизнь, если человеку шестнадцать, а он горбат и в нем всего 1 метр 51 сантиметр росту? Хуёвая только может быть жизнь у Толика, Эди-бэби противен его собственный мудачески-бодрый голос, которым он говорит с Толиком.

– Да ничего, – смущенно отвечает Толик. – Вот новую картинку нарисовал. Чапаев тонет в реке Урал. Хочешь посмотреть?

Эди не очень хочет посмотреть. Толик рисует только Чапаева, иногда последнюю войну, немцев и наших, но в основном Чапаева, и Эди видел уже сотни его картинок акварелью и цветными карандашами – Чапаев всегда в черной казачьей бурке и с усами. Цвета на картинках Толика очень яркие, даже глаза режет. Мать Эди говорит, что из-за своего горба Толик умственно отсталый и психология у него как у ребенка, а половое развитие Толика нормальное, потому он хочет женщину, а как он может достать женщину, если он горбатенький? Потому Толик из мягкого горбатенького мальчика становится злым фыркающим горбуном и даже, это сказала под большим секретом дяди Сашина тетя Маруся, соседка Переворачаевых, пристает к своим сестрам, Любке и ребенку-Надьке, как к женщинам.

На Эди-бэби злость Толика не распространяется. В свое время, в детстве, вместе с Эди-бэби они изготовили немало самодельных машин и даже несколько самокатов на подшипниках. А когда Эди-бэби болел воспалением легких и лежал с температурой 39 градусов, не кто иной, как горбатенький Толик, сидел у его постели и терпеливо читал ему, Эди, книгу о путешествиях, чтобы отвлечь его от температуры.

Эди-бэби не хочется обидеть Толика, но еще больше ему не хочется идти в противно-жаркую, почти влажную атмосферу комнаты Переворачаевых, здороваться с угрюмым печником и Черной – матерью Толика, садиться на вонючее байковое одеяло и разглядывать еще одного Чапаева, высунувшего руку из волны.

– С удовольствием бы, Толь, – говорит Эди, – но меня дома приятель ждет. Завтра, хорошо? – обещает Эди, полный ненависти к самому себе.

– Ну ладно, завтра, – соглашается желтолицый, скорее зеленолицый, Толик, наверное зная или предчувствуя, что и завтра у его бывшего приятеля не будет для него времени.

Эди пробегает мимо посторонившегося горбунка и у себя на этаже облегченно вздыхает. Прорвался.

Матери дома нет. И даже нет записки на кухонном столе. Обычно Эди и Раиса Федоровна обмениваются записками. Отсутствие записки всегда безошибочно указывает на то, что мать обижена на Эди за что-нибудь. «За что сейчас?» – пытается понять Эди. Однако он не может определить вот так, сразу, что он сделал или, напротив, не сделал, чтобы заслужить неудовольствие матери.

Ровно в шесть часов, как и обещал вчера, появляется Кадик. Он в очень хорошем настроении, он, впрочем, редко бывает в плохом настроении. Кадик личность жизнелюбивая.

– Ой, чувак, что вчера было! – объявляет он прямо с порога. – Ты себе представить не можешь!

«Можешь себе представить?» или «Не можешь себе представить…» – любимые выражения Кадика.

– Людка Шепеленко боралась с Жоржем! Ты помнишь Жоржа, Эди? Людка боралась с ним на столе! – восторженно выпаливает Кадик. – Ох, и отрывная чувиха!

Эди прерывает его восторги.

– Я не достал денег, – сообщает он мрачно. – Не знаю, что я буду делать…

У Кадика меняется выражение лица. Эди знает, что он бы рад ему помочь, но никак не может. Как? У него самого нет денег. Порой Кадик зарабатывает хорошие башли пластинками, но вот уже с месяц как «пластов», как он их называет, ему не привозят из Прибалтики.

– Хуёво, чувак, – говорит Кадик осторожно.

– Давай выпьем, – предлагает Эди озабоченно и приносит с холодной веранды бутылку портвейна. Обычно в доме нет выпивки, отец не пьет совсем, его рвет от алкоголя. Для гостей тоже вина не держат, не хотят баловать Эди. Когда гости приходят, мать идет в магазин за вином. Но сейчас праздник.

– А похавать ничего нет? – спрашивает Кадик. – Я прямо от Юджина привалил, дома еще не был.

С кухни Эди приносит несколько холодных котлет, хлеба, пару вареных яиц и тарелку с холодными же, слипшимися вместе пельменями. Эди ставит все это на письменный стол, пододвигает Кадику стул, а сам взгромождается на край стола.

– С праздником тебя, – говорит он Кадику, и они чокаются стаканами.

Холодный желтый напиток почему-то ошпаривает горло Эди, как кипяток.

– Ух, хорошо пошел портвешок! – вздрагивает Кадик и цепляет вилкой котлету. – У-у! – произносит он с наслаждением, проглотив первый кусок. – Твоя маханша куда лучше готовит, умеет готовить, не то что моя идиотка!

Дурак Кадик, не понимает, какая у него мать хорошая, думает Эди. Да если ее Колечке нужны деньги, почтальонша сквозь землю провалится, а достанет ему денег. Может, именно потому, что она всегда готова помочь Кольке, Кадик ее и не замечает. Вслух же Эди только и говорит:

– Ну чего зря пиздишь, мать твоя прекрасно готовит.

– А-а! – машет руками Кадик, рот у него набит котлетой. – Маханша готовит как крестьянка. Намешает всего, так свиньям в деревне готовят.

Эди думает, что Кадик явно стыдится своей матери-почтальонши только потому, что она почтальонша, и что, наверное, он так хорошо сошелся с его матерью, так они друг другу нравятся, что его мечта – иметь респектабельных родителей. Офицер Вениамин Иванович и начитанная Раиса Федоровна Кадика вполне бы устроили.

– Давай поменяемся, – предлагает ему Эди, наливая опять портвейну в опустевшие стаканы. – Если бы у меня была такая мать, как у тебя, у меня сейчас лежали бы вот тут в кармане 250 рублей. А так что я вот должен делать? – с горечью заключает Эди.

– Ну, чувак, – заявляет Кадик уже даже и раздраженно. – Ну, скажи ты своей Светке, что не достал денег. Пойдите просто в кино, а потом можете или ко мне прийти музыку послушать, я маханшу выгоню к соседям, или вон к Вовке Золотареву можно пойти потанцевать и выпить. Что ты с ней носишься, со Светкой, – говорит Кадик. – Клевая чувиха поймет, что у чувака нет денег, что чувак сейчас на мели, и подождет. Праздник будет в другой раз. Всякое бывает, – говорит Кадик рассудительно.

Эди молчит. Откуда Кадику знать, что он очень боится потерять Светку. Как настоящий салтовский подросток, Эди не может ему сказать, что он любит Светку до ужаса, что он не трахал ее еще ни разу и что он боится, что, если он не будет водить Светку к Сашке Плотникову и вообще развлекать, Светка будет «ходить» с Шуриком. Хотя она и убеждает Эди, что Шурик такой же ее приятель, как, например, Ася – приятельница его, Эди. Честно говоря, Эди не очень верит Светке. Он видел, как Шурик порой смотрит на Светку. Откуда Кадику знать, как это тяжело, когда такой вот Шурик есть рядом со Светкой. К тому же он старше Эди, работает, и у него есть деньги. И главное, главное в этой стыдной тайне, что Эди не трахается со Светкой, а значит, они не совсем связаны и она, Светка, ничего, собственно, Эди не должна. Если б они трахались, Эди мог бы запретить ей встречаться с Шуриком, потому что он, Эди, этого не хочет. Эди не может объяснить все это Кадику, потому что Эди вырос на Салтовке, где подросток должен быть мужчиной. А Эди даже плакал втихаря несколько раз, когда ссорился со Светкой. Никто, конечно, этого не знает.

– Ну, что будем делать? – спрашивает Кадик.

– Хуй его знает, – отвечает Эди задумчиво.

– Поедем лучше к «Победе», – говорит Кадик. – Почитаешь стихи, чувак, я уверен, что выиграешь приз, а?

– А как же Светка? – спрашивает Эди неуверенно.

– Возьмем и Светку, – решает Кадик. – Ей будет приятно, что ее чувак при тысячах народу выиграл приз за лучшие стихи. Девочки это любят, – говорит Кадик воодушевленно. – Свет, микрофоны – а на эстраде ее чувак! О-о-о! – тянет Кадик. – Ты сразу подымешься в ее глазах.

«А что, – думает Эди. – Может, он и прав, Кадик». Что Светка тщеславна, в этом сомнений у него нет. Может быть, это и неплохая идея. А денег, он скажет, не достал, ну не достал, и все тут. Бывает.

– Хорошо, – говорит он. – Пойдем к «Победе». Который час, наш ебаный будильник остановился? – спрашивает он Кадика.

– Полседьмого, – сообщает Кадик. – Только полседьмого, а поэтический конкурс объявили в восемь. – Кадик подходит к двери на веранду, открывает ее и всматривается в темноту. – Вот, – говорит он удовлетворенно, – и погода наладилась. Сухо, ни дождя, ни снега, значит, конкурс точно состоится. Времени – вагон, и Светку успеем взять. Одевайся, – говорит Кадик.

Эди-бэби одевается не так, как он оделся бы к Сашке Плотникову, но все же надевает свои праздничные туфли, предварительно завернув голую ногу в газету, а потом уже натянув носок. Газеты – испытанный способ. Заворачивать ноги в газеты, чтоб не мерзли, научил его Славка Цыган, когда прошлой зимой в жестокие морозы они ходили на танцы в легких туфлях на коже.

Эди надевает также свои праздничные, очень узкие брюки, белую рубашку, сверху натягивает куртку с капюшоном, а бабочку сует в карман, на всякий случай. Может быть, он наденет бабочку перед выступлением. Если будет выступать. Честно говоря, самого выступления Эди немного боится. Он никогда еще не выступал перед тысячами людей, а на «народные гулянья» у «Победы», как они официально называются, действительно без преувеличения собираются тысячи и даже десятки тысяч молодежи и не молодежи. Эди подумает по дороге, в конце концов, одно дело выступать на пляже, там собирается ну с сотню слушателей, а потом в случае чего всегда поддержат свои, а другое дело – когда твои стихи судят и дают тебе за это место. «А если дадут не первое? – со страхом думает Эди. – Что тогда? Что скажет Светка? Что скажет Кадик?»

– Стихи-то, стихи-то, тетрадку не забудь, – напоминает Кадик приятелю. – Лучше читать, конечно, без тетрадки, но вдруг забудешь?

Свернув ее вдвое, Эди сует в карман тетрадь в вельветовом переплете, он сам обклеил тетрадь вельветом, чтоб необычно выглядела его тетрадь.

– Пойдем, – говорит он Кадику, – зайдем за Светкой. Даже и лучше, что вместе с тобой, будет удобнее объяснить ей ситуацию. При тебе она постесняется меня доебывать.

22

Случилось то, чего Эди не ожидал никак и что хотя и чуть-чуть даже порадовало его, но и насторожило. Светки не оказалось дома. Никого не оказалось дома.

Эди-бэби и Кадик посидели некоторое время у дома Светки с соседскими пацанами, которые все хорошо знают Эди, и подождали Светку, в конце концов Эди ведь договорился зайти за ней около восьми. Но когда стрелки часов Кадика показали половину восьмого, Эди с Кадиком решили уйти, чтобы приехать к «Победе» вовремя, успеть записаться на конкурс.

Покидая лавочку в Светкином дворе, Эди поймал себя на том, что он испытывает тревожное, но облегчение оттого, что ему не пришлось позориться перед Светкой, объяснять ей, что он не достал денег, и тем самым унижать себя. Эди-бэби попросил ребят из Светкиного дома передать ей, что он заходил и что, если Светка хочет, пусть появляется у «Победы» – Эди будет там. Никаких объяснений, почему он поехал к «Победе», а не пошел к Плотникову, он Светке не оставил. Кроме того, Эди был почему-то уверен, что к условленным восьми часам, до которых оставалось уже меньше чем полчаса, Светка домой не появится. В то же время он не волновался за Светку, зная, что она поехала в Днепропетровск вместе с матерью и потому с ней ничего особенного не может случиться. Наверное, из-за праздника просто опаздывает их поезд. Если поезд опаздывает больше чем на час или полтора, то вообще все устроится прекрасно, размышлял Эди, пока они с Кадиком ехали в переполненном трамвае к «Победе».

У «Победы» из трамвая вышли почти все пассажиры, и дальше он поехал пустым. Прямо за трамвайной линией сразу же начиналось кипящее варево людей, густо колыхающееся и, как всякая толпа, подчиненное своим внутренним течениям, вполне бессмысленным, но, очевидно, подвластным все же какому-то общему закону. Как-то раз победский киномеханик Витька Жук взял Эди с собой высоко на крышу Дома культуры и показал ему толпу сверху. Эди был поражен тем, что толпа сверху напоминала опасную реку – во многих местах она клубилась воронками, сталкивалась, вдруг некоторое время могуче текла в одном направлении, чтобы так же внезапно остановиться и вдруг потечь в другом. «Ни хуя себе!» – только и сказал тогда Эди, но в тот же вечер попытался написать о толпе стихи. В стихах Эди тоже сравнивал толпу с рекой, но стихи не получились, самому Эди они не понравились.

– Пошли скорее, запишешься! – тащит Эди Кадик. – Идем, идем! – подгоняет он Эди, и они двигаются сквозь толпу к широким ступеням, которые ведут на первую цокольную террасу, «Победа» построена, как Парфенон, но она куда огромнее. На террасе возвышаются микрофоны, ящики с электроаппаратурой, знаменитые усилители, так восхищающие Кадика, и место для оркестра, который сейчас ушел на перерыв, вместо оркестра невидимый Витька Жук где-то в глубине «Победы» ставит пластинки. Играют модную в этот год песню, называемую «Черное море».

 
Тот, кто рожден был у моря,
Тот полюбил навсегда
Белые мачты на рейде,
В дымке морской города…—
 

поет слащавый голос изо всех репродукторов и усилителей на площади. Кое-где толпа танцует, кое-где нет, просто гудит, орет, разговаривает, собравшись в группки.

Взобравшись на террасу, Эди-бэби и Кадик пролезают под веревками, ограждающими микрофоны и инструменты, и подходят к группе людей, сгрудившейся вокруг человека в черном костюме и с бабочкой у горла – конферансье. Их пытаются было остановить несколько дежурных комсомольцев-дружинников, упитанных юношей с красными повязками на рукавах, но Кадик солидно бросает им: «Мы – выступающие, участвуем в поэтическом конкурсе», и комсомольцы пропускают их к конферансье.

– Простите! Простите! – вежливо говорит всем наглый и настойчивый Кадик, неуклонно расталкивая маленькую группку. – Мой друг, очень талантливый салтовский поэт, хотел бы принять участие в вашем конкурсе, – с достоинством обращается Кадик к конферансье.

– Милости просим! – отвечает конферансье без особого восторга, но с профессиональной вежливостью. – Чьи стихи вы будете читать, молодой человек? – обращается он к Эди.

Эди открывает было рот, но Кадик уже отвечает за него:

– Естественно, свои. Чьи же еще стихи может читать поэт?

– Свои. Очень хорошо! – говорит конферансье, оживившись. – У нас записалось уже десять человек, но большинство из них будут читать стихи известных советских и русских поэтов. Только… – конферансье заглядывает в бумажку, которую он держит в руке, – …только четверо будут читать свои стихи. В прошлом году было куда больше, – замечает он рассеянно, как бы недоумевая, не зная, чем объяснить спад в количестве поэтов, читающих свои стихи у «Победы».

– Но у вас же конкурс на лучшие стихи? – спрашивает его Кадик.

– Вообще-то да, мы планировали состязание поэтов, – подтверждает неуверенный конферансье, – но ввиду их малочисленности мы было уже хотели устроить состязание чтецов поэзии…

– Ну нет, вы делайте состязание поэтов, как было объявлено! – требует возмущенный Кадик. – В прессе же было сказано, что состязание поэтов, – вещает строгий Кадик-Колька.

Эди даже забывает о своем страхе перед толпой, так он весь уходит в восхищение своим другом-импрессарио. Вот как чешет, как ответственный товарищ, – «в прессе было сказано…».

– Ну вот, теперь у нас уже есть пятеро, это немного, но, я думаю, достаточно, чтобы устроить состязание, – решается конферансье. – Четыре поэта было уж очень мало, – оправдывается он перед Кадиком.

– Публика пришла послушать состязание поэтов, – констатирует Кадик, обводя рукой море толпы под ними. – Видите, они ждут, волнуются, – добавляет он.

Толпа действительно волнуется, но Эди-бэби, и Кадик, и конферансье прекрасно знают, что стихи ей до лампочки. Она бы с большим удовольствием посмотрела бы цирк. Она хочет хлеба и зрелищ, биомицина и цирк. Выкати ей бочки биомицина и пригласи сюда, к «Победе», областной цирк с медведями, слонами и клоунами, и толпа у «Победы» будет самой счастливой толпой в мире. Годами после вспоминать будут, думает Эди, усмехаясь.

Молодежь приходит к «Победе» встретиться, выпить вместе, подраться, попиздеть с друзьями. Каждый район имеет свое место на площади. Вправо от Эди, вся правая половина площади принадлежит тюренским и салтовским ребятам, «нашим» – думает Эди. Левая принадлежит плехановцам, и те делятся своей половиной с журавлевцами, как хозяева. Это не значит, что тюренцы или салтовцы не могут ходить на половину плехановцев и журавлевцев и наоборот, они могут, но официально банды собираются на разных сторонах – так разделена территория. Кто ее разделил, Эди-бэби не знает, но так было всегда, это традиция, передающаяся из поколения в поколение.

– Я хотел бы посмотреть ваши стихи перед выступлением, – обращается конферансье к Эди. – Простите, молодой человек, как вас, кстати, зовут?

– Эдуард Савенко, – называет себя Эди неохотно. Он не любит своей фамилии и мечтает ее сменить, когда вырастет.

– Так вот, Эдуард, – говорит конферансье, – я хотел бы взглянуть на ваши произведения, вы не обижайтесь, но у нас такая традиция… – мнется конферансье.

– Цензура, – вставляет нахальный Кадик насмешливо. – Покажи им, Эди, что ты собираешься читать.

К счастью, Эди захватил с собой тетрадку. Потому он некоторое время листает тетрадь, чтобы подыскать нужные стихотворения. Тут не пляж, о милиции и тюрьме читать не дадут, нужны стихи о любви, о любви везде можно читать.

– Вот это, – тычет он пальцем в тетрадь. – И это, – указывает он, переворачивая страницу. – И еще вот это, – говорит он, – совсем маленькое, – и отдает конферансье тетрадь. Тот углубляется в чтение.

Читает он профессионально быстро, через несколько минут он отдает Эди тетрадку.

– Очень талантливо, молодой человек, – говорит он, – очень. Приятно поражен. Большинство выступающих у нас, – он берет Эди за рукав и чуть-чуть как бы отвлекает в сторону от остальных, – …большинство поэтов, как бы вам сказать… – он морщится, – не очень поэтически грамотны. И потом, – добавляет конферансье снисходительно, – им недостает душевной культуры… Вы понимаете, о чем я говорю? – заглядывает он Эди в глаза. – Кстати говоря, кто ваши родители? – спрашивает он.

– Отец офицер, а мать домохозяйка, – отвечает Эди коротко. Несмотря на комплимент, который конферансье сделал его стихам, он Эди не нравится. Что-то в нем есть неприятное. «Культурный наемник!» – мысленно называет его Эди.

– Я так и думал, я так и думал! – обрадованно дергается конферансье. – Отец – офицер. Офицеры – наш советский мидл-класс… Конечно, – говорит он, – все понятно…

– А вы, молодой человек, – обращается он к подошедшему их послушать Кадику, – насчет цензуры вы не правы. Я не осуществляю цензуру, у нас давно не сталинские времена в стране, но мы имеем здесь гигантскую аудиторию, – конферансье обводит рукой залитую народом площадь, – иной раз десятки тысяч человек… Нет, мы не цензурируем наших поэтов, мы просто обязаны оградить их, людей, от возможного хулиганства, от возможной провокации. Вы, например, ребята, знаете, что случилось еще несколько месяцев тому назад в газете «Правда Украины»? – обращается он уже к ним обоим, к Эди и Кадику.

– Нет, – говорят ребята.

– Ужасная провокация. И какая ловкая! – улыбается конферансье ядовито. – В редакцию газеты пришло письмо из Канады. В письме канадский украинец, молодой человек, писал о том, как он любит нашу страну, писал о том, что он рабочий, и просил напечатать его стихи, в которых он прославляет первую в мире страну победившего социализма и говорит о своей ненависти к капитализму, который обрекает рабочих людей на безработицу. Стихи напечатали. Но… – Голос конферансье достиг возвышенного шепота. – Вы, как поэт, Эдуард, – обращается он к Эди, – должны знать, что такое акростих. Знаете?

Эди-бэби кивает. Он знает.

– Так вот, – торжествующе объявляет конферансье, – это был акростих. И, прочитав только первые буквы, все первые в строке, можно было прочесть знаменитый петлюровский призыв:

«На москалiв, ляхiв та юд – ножи точите там и тут».

Видите, молодые люди… а вы говорите… цензура… – И конферансье с самодовольной улыбочкой отходит от Эди и Кадика, дабы объявить о начале поэтического конкурса.

Поражен даже Кадик. Он смеется.

– Ни хуя себе! – восклицает Кадик. – Редактора, наверное, под суд отдали!

Не то чтобы Кадику было жаль редактора или он одобрял провокационные обманные действия канадского поэта, но, как и все салтовские жители, он почему-то рад, когда власть садится в лужу. Тем более «Правду Украины» все считают противной газетой, да еще на украинском языке, который считается в Харькове деревенским. Никто не хочет учиться в украинских школах, потому теперь всех ребят в неукраинских школах заставляют учить украинский язык, хотя преподавание и ведется на русском. Эди-бэби учит украинский со второго класса и знает его очень хорошо, но где его употреблять, украинский, в деревне, что ли? Но где такая деревня? Даже в Старом Салтове только старики еще говорят по-украински. Молодежь не хочет. В Киеве говорят интеллигенты из пижонства, стоят на Крещатике и громко «размовляют по-украинськи». Но из пижонства можно и по-английски говорить. Вон Ася – скромный человек, она своим французским не хвалится, хотя говорит лучше любой учительницы французского, думает Эди.

А скучнее украинской литературы нет в школе предмета. Бесконечное нытье по поводу «крипацтва» – уши вянут. «Крипацтва» давным-давно нет, а нытье осталось.