Текст книги "Завещание профессора Яворского"

Автор книги: Эдуард Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Но Ляшенко охладил ее пыл.

– Ты оперативный работник, и твоя задача устанавливать факты, а не давать им произвольные оценки. Не уподобляйся тем, кто, едва заметив муху, делает из нее слона и, не получив на то патента, уже собирается торговать слоновой костью. Это я к тому, что тебе предстоит доверительная беседа с Ларисой... Спокойней, без эмоций, младший лейтенант Юрко! Доверительная беседа получается лишь тогда, когда в ее основу кладутся не эмоции, но взаимное доверие. А посему тебе надлежит говорить с Ларисой дружелюбно, с пониманием положения, в котором она оказалась... Что значит не смогу? А зарплату ты можешь получать? Так вот, имей в виду: это не моя прихоть, а служебное предубеждение, от которого ты должна отрешиться, мне тоже было не просто, но помог разговор с умным человеком. Надеюсь, и тебе поможет наш разговор, ибо – в ином случае – я не смогу считать тебя умным... А если серьезно, то подумай, как юрист: в чем виновата Лариса? Забудь на время финал этой истории, который мог быть иным и только в силу стечения ряда обстоятельств приобрел трагическую суть...

Над этим стоило подумать. Конечно, если отрешиться от печального финала, то эта история и в самом деле ничего ужасного в себе не таила. Ну, поехала с названым братом в загородный ресторан выпить кофе, потанцевать, послушать музыку. Что тут предосудительного? Ну, прицепился подвыпивший парень – знакомый, который приревновал ее к ее же брату (правда, к сводному, да еще такому, от которого всего можно ожидать). Разве Лариса виновата? Какие бы ни были у нее отношения с Новицким, это только ее и Новицкого дело... Ну, допустим, раздавала доставшиеся ей по наследству книги. Книги унаследовала, а любовь к ним не переняла. Не казнить же за это... Поспешила убраться с места происшествия, едва появился патруль? А кому охота, если на то пошло, быть героиней скандала, фигурировать в милицейских протоколах, оправдываться потом на месткоме, комсомольском бюро? Конечно, со стороны такая позиция выглядит не лучшим образом. Но это, если смотреть со стороны... На чем же, в таком случае, зижделось ее, Галины, предубеждение? На годичной давности короткой встрече с заносчивой девицей в японском спортивном костюме, которая неожиданно появилась в отцовском кабинете, вмешалась в разговор старших? А что, собственно, она сказала тогда? Надо, по возможности, припомнить каждое слово. Тон был задиристый, вызывающий, и это хорошо запомнилось, заслонило собой суть. А сказала она вот что: "Толик может убить, но не украсть. Это у него на лице написано. Надо быть хоть немного физиономистом, товарищ сотрудник милиции!" Да, так и сказала. А потом на лестничной площадке, совсем уже дерзко: "Послушайте, оставьте парня в покое! Он порядочнее нас с вами... Откуда мне известно? Я целовалась с ним!" Если отбросить вызов, браваду, а это надо было сделать сразу, то что же остается? Она защищала Толика: открыто, настойчиво защищала. Даже в ущерб себе... А почему, собственно, в ущерб? Призналась, что целовалась с ним? Возможно, выдумала это для хлесткости ответа – есть такие девчонки, которые себя не пощадят, лишь бы за ними осталось последнее слово. Но даже если это была правда, то ничего страшного нет и в этом. Кто из девушек не целуется с парнями? Конечно, для Толика Зимовца это было целым событием: он был влюблен и влюблен впервые, что Ларисе следовало учитывать. Но так ли велик грех влюблять в себя парней? К тому же, надо думать, она не связывала себя никакими заверениями – нынче клятвы не в моде – и, очевидно, вообще не придавала значения этим поцелуям. Понимал ли это Толик? Трудно сказать. Но совершенно ясно, что объясняться с Ларисой он должен был раньше и в любом случае избрать для этого более подходящее место.

Нет, здесь было что-то не так, и Ляшенко прав: надо поговорить с Ларисой начистоту. Вот только, где встретиться с ней? Вызвать повесткой? Вряд ли у них получится откровенный разговор в этом случае. Надо что-то придумать...

Придумывать не пришлось – они встретились в тот же день на похоронах Анатолия Зимовца. Галина не думала, что Лариса осмелится прийти на похороны: не говоря уже о прочем, она рисковала нарваться на крупный скандал. Тамара Зимовец, каким-то образом прослышав о ее причастности к потасовке у ресторана, метала на Ларисину голову громы и молнии.

Галина сама колебалась: ехать или не ехать на кладбище. От Ляшенко она знала о выпадах Тамары по адресу работников милиции, и это нельзя было сбрасывать со счетов. Но накануне ее вызвал Билякевич и рассказал, что к нему приходил Иван Прокофьевич Зимовец, извинился за дочь. Иван Прокофьевич не разделял ее подозрений, считал их вздорными, и в итоге сумел переубедить Тамару. Он просил Билякевича посодействовать в отношении оркестра – в ПТУ сомневались, можно ли хоронить Анатолия с оркестром, а также выразил надежду, что Галина Архиповна Юрко, которую в их семье очень уважают, придет отдать последний долг его сыну. А еще Иван Прокофьевич опасался, как бы не было никакого инцидента на кладбище: трагическая смерть Анатолия вызвала на их улице и окрест ее разные толки, что будоражит кое-кого из товарищей Анатолия, далеких от него при жизни, но сейчас воспылавших обидой за него, парней-бузотеров... С оркестром Билякевич уладил, а учащиеся ПТУ, в котором учился Анатолий, приняли меры, чтобы не допустить эксцессов со стороны любителей дешевых сенсаций, скандалов. Надо отметить, что таких оказалось немного. К тому же дружинники наблюдали за порядком и все обошлось более или менее спокойно.

Только Тамару нельзя было унять: она плакала, причитала, кляла. Вначале Галина не поняла, против кого теперь обратила свой гнев сестра Анатолия? Она не хотела подходить к ней, но Тамара сама подошла, обняла, заплакала у нее на плече.

– Галина Архиповна, вы его понимали. Только вы!

Потом оборвала плач, сказала зло:

– Ну ничего, я этой твари испорчу прическу! Разукрашу ее без помады! Пусть только попадется.

И тут же объяснила, кого имеет в виду – Ларису Яворскую. Оказывается, она уже узнала все. Знала даже больше того, что было на самом деле. И хотя спор на похоронах неуместен, Галина все же сочла нужным возразить:

– Это не она...

– Она! – перебила ее Тамара. – Я эту дрянь давно раскусила. Знала ее, когда она еще в бантиках-рюшечках ходила, ангелочка из себя корчила. Уже тогда на ней пробы негде было ставить! Думала, если папа профессор, ей все дозволено. Ни стыда, ни совести! За Пашей как собачонка бегала, а Толик у нее только так, между прочим, был. И не один: она с любым могла... Я знаю, что говорю! Паша ее со временем раскусил. И у Толика на нее глаза открылись, наладили они ее подальше. И Паша, и Толик. Вот она и решила отомстить – столкнула их, дураков, между собой. Вы не спорьте: я о ней побольше вашего знаю!

Тамара чуть ли не кричала, и Галина уже пожалела, что заговорила с ней. Но вместе с тем она была в недоумении. Еще недавно Тамара говорила о Ларисе без осуждения и даже вроде бы сетовала, что та не разделила чувство ее брата. И вдруг такой поток грязи. Очевидно, какую-то неприязнь к девушке она таила давно, но не было причин ее подогревать, выплескивать. А сейчас, когда на нее обрушилось горе, и ее разум не находил его истоков, молодая женщина искала виноватых. Для нее так было легче, проще воспринять непоправимое. Но вот что странно: она обвиняла не Новицкого, хотя уже знала, что это он нанес ее брату трагический удар. Больше того, находила ему оправдание. И это было трудно понять. Возможно, Тамара в самом деле знает что-то такое, что неизвестно ни Мандзюку, ни Ляшенко, и это нечто дает ей право говорить так...

Когда засыпали могилу, Галина обратила внимание на долговязого парня с ассиметричным лицом, который подошел к Тамаре, что-то зашептал ей. Его лицо, как бы скошенное с одной стороны, показалось Галине знакомым. Всмотревшись, она узнала его и даже вспомнила его уличную кличку – Бим. Это был тот самый оболтус, которому полтора года назад Анатолий намял бока. Если Галине не изменяет память, тогда они подрались из-за какой-то сплетни. Ну, конечно! И вот что удивительно: та сплетня касалась Тамары, чернила, порочила ее. Точно так же, как сейчас Тамара поносит Ларису. Вряд ли это было случайным совпадением, скорее всего и в том, и в другом случае источник сплетен был один. Неужто Тамара не понимает этого? И вообще, что может быть у нее общего с этим негодником Бимом?

Однако на возмущение уже не оставалось времени. Лицо Тамары исказил гнев. Она резко повернулась, посмотрела за частокол памятников, куда показывал Бим. Потом что-то сказала, а вернее, процедила сквозь зубы. Бим только этого ждал: метнулся за памятники, прихватив с собой двух патлатых парней. Заподозрив недоброе, Галина отыскала командира дружинников рослого, плечистого парня, рассказала о настораживающем поведении Бима. Четверо дружинников бросились в сторону, где скрылся Бим с дружками. Галина старалась не отставать от них.

Они подоспели вовремя: хулиганы скрутили какую-то девушку, заломили ей руки. Бим обмотал ее голову своей курткой и, осыпая ее площадной бранью, бил кулаками куда попало. Завидев дружинников, хулиганы бросились врассыпную. Дружинники устремились за ними. Как только Бим отпустил девушку, она рухнула на колени, сгорбилась, сжалась, не пытаясь даже освободиться от намотанной на голову куртки. Галина наклонилась к ней, размотала куртку и едва не ахнула – Лариса!

Девушка плакала молча, без всхлипов, содроганий: слезы, будто струйки дождя, омывали ее лицо, разбитые в кровь губы. Галина взяла ее под руку. Девушка послушно поднялась, прислонилась спиной к березе, склонившей ветви над чьей-то могилой, закрыла глаза и так стояла некоторое время. Потом сказала:

– Поделом мне. Мало еще надавали, надо было как его – головой о камень!

Кровь сочилась из ее подрагивающих губ. Галина спросила, есть ли у нее носовой платок.

– Был в сумочке, но я не знаю, где она, – девушка приоткрыла глаза, украдкой посмотрела на Галину из-под густых темных ресниц. Уголки ее рта дернулись в усмешке – узнала.

Галина не нашла ее сумочки, дала свой платок, Лариса прижала его к губам.

– Благодарю, вы очень любезны. Я постираю, верну. – Она помолчала, а затем добавила со знакомой Галине задиристостью: – Или в милиции их выдают вместо индивидуальных пакетов?

– Идемте, я провожу вас, – оставляя без внимания ее выпад, предложила Галина.

– Нет, – мотнула головой девушка, и ее лоб, глаза захлестнула волна рыжеватых волос. – Я должна подойти к нему, к его могиле.

Галина пыталась отговорить ее – такая демонстрация могла вызвать новый скандал, но Лариса стояла на своем.

Они подождали, пока все уйдут, подошли к свеженасыпанному холмику, прикрытому шалашом погребальных венков. Лариса опустила голову, и волосы крылом закрыли ее лицо.

– Оставьте меня с ним, – попросила она.

Галина отошла в сторону. Лариса опустилась на колени, зарылась ими в разрыхленную землю, отняла ото рта платок, беззвучно зашевелила разбитыми губами. Галине показалось, что она молится, и это удивило ее. Но вот Лариса поднялась, отряхнула колени, поправила платье, подошла к Галине и сказала вполне серьезно:

– Я просила у него прощения, но он ничего не ответил. Глупо... Все это очень глупо!

И хотя она говорила спокойно, без надрыва, ее тон, слова не понравились Галине: было в них что-то выспренное, показное. "Нашла где и перед кем представление устраивать", – неприязненно подумала Галина. Но тут же одернула себя: "Опять спешишь с выводами!.."

Кладбище покидали вместе. Галина не без опаски поглядывала по сторонам: уже смеркалось, кладбищенские кварталы опустели. У ворот их поджидали два крутоплечих парня. Галина нащупала в кармане платья милицейский свисток, но, узнав дружинников, успокоилась. Старший из парней отозвал ее в сторону, передал небольшую изящную сумочку-кошелек.

– Это, должно быть, ее, – имея в виду Ларису, сказал он. – Хулиганы бросили, когда мы гнались за ними.

– Догнали? – полюбопытствовала Галина.

– Двух догнали, передали вашим сотрудникам, третий убежал.

Как поняла Галина, третьим был Бим...

Неподалеку от кладбищенских ворот у обочины шоссе стоял милицейский "рафик". Лариса замедлила шаг, покосилась на Галину.

– Я арестована? – вовсе не испуганно, скорее с любопытством, спросила она.

– За что вас арестовывать? – удивилась Галина.

– Это все из-за меня произошло, – неожиданно сказала девушка. – Я во всем виновата. Только я!

Галина внимательно посмотрела на нее, стараясь понять, насколько она искренна. За год, что они не виделись, Лариса заметно повзрослела: приосанилась, раздалась в плечах, что не портило ее рослую спортивную фигуру. А еще она стала сдержаннее: расчетливей в жестах, словах. Но именно эта ее сдержанность беспокоила Галину: была в ней какая-то напряженность, отчего казалось, что вся она сжата, как до отказа заведенная пружина, которая вот-вот сработает или лопнет с оглушающим звоном.

Но Лариса держалась спокойно, ровно, хотя разговор у них шел непростой. Правда, Галине не сразу удалось разговорить ее, убедить в искренности своих намерений...

Они сели в троллейбус, проехали несколько остановок. Лариса молчала, все еще прижимая платок к губам, хотя в том уже не было надобности – кровь запеклась. Видимо, это был предлог не разговаривать, собраться с мыслями. У Дома ученых Лариса начала пробираться к выходу, хотя выходить ей надо было не здесь. Галина растерялась: бежать за ней, останавливать, вразумлять было так же глупо, как отпустить ни с чем. Но вот девушка – она была уже в дверях – оглянулась, кивком головы пригласила Галину выйти вместе. Пассажиры, которые не собирались выходить на этой остановке, уже сомкнули плечи, спины, и Галина с трудом протиснулась к двери. Едва успела выскочить из уже отправляющегося троллейбуса, на тротуаре столкнулась с дородной дамой, наступила на ногу пожилому военному, забормотала извинения. Лариса успела отойти к газетному киоску и как ни в чем не бывало листала пухлый литературный журнал. Когда Галина подошла, она спросила, не отрываясь от журнала:

– Значит, меня не арестуют?

– Пока в этом нет необходимости, – сухо сказала Галина.

Она была сердита на Ларису за ее дурацкую выходку и такое вот позерство – можно подумать, что ей наплевать, арестуют ее или нет.

– А мне сказали, что меня арестуют, даже советовали уйти из дома на день-два.

– Куда уйти?

– К подруге, тете... Мало ли куда можно уйти!

– Почему только на день-два?

– За это время обещали все уладить.

– Кто обещал?

– Не имеет значения.

– Вас никто не собирается арестовывать, – сделав над собой усилие, как можно дружелюбнее, сказала Галина. – Я хочу поговорить с вами. Просто поговорить.

Лариса недоверчиво прищурилась, но затем согласно кивнула.

– Зайдемте в Дом ученых, я приведу себя в порядок.

В туалетной комнате Лариса намочила платок, вытерла им колени, умылась, причесалась, осторожно накрасила помадой разбитые губы.

– Еще хорошо, что глаза не подбили, а то вообще был бы видик! сказала она Галине и тут же предложила: – Идемте в бар, выпьем по пятьдесят граммов. Так положено после похорон.

Галина не стала возражать.

Но им не повезло: бар был закрыт.

– Знаете что, – предложила Лариса, идемте ко мне. У меня отдельная комната. И выпить у нас найдется.

– Я не буду пить, – предупредила Галина.

– Дело ваше. А я буду, хочу напиться.

– В таком случае отложим наш разговор.

Лариса удивленно посмотрела на нее.

– Но это в ваших интересах: пьяная я выболтаю все.

– Мне характеризовали вас как умную девушку, а вы говорите глупости, – рассердилась Галина.

Лариса зарделась.

– Извините. Но я действительно хочу напиться, чтобы не думать ни о чем. А еще хочу перевернуть вверх дном одну фешенебельную квартиру. Трезвая я не сумею это сделать: как-то пробовала, не получилось.

– Странное желание!

– Не такое уж странное, если учитывать... – Она осеклась, а затем неожиданно взяла Галину под руку: – Вы правы: я говорю глупости. Это потому, что ищу себе оправданий, а их нет. Идемте, я расскажу то, что вас интересует.

И снова ее тон – слишком уж покаянный и слишком доверительный, не понравился Галине. Должно быть, все, что сейчас расскажет Лариса, будет неправдой или, в лучшем случае – полуправдой. Но то, что она услышала, ошеломило ее.

Они свернули на тихую Садовую улицу, затененную густыми кронами каштанов. Лариса чуть наклонила голову, заговорила неторопливым полушепотом:

– Год назад я сошлась с Толиком и не видела ничего ужасного в этом. Толик мне нравился своей непосредственностью, робостью, которую он пытался скрывать за напускной грубоватостью. Но вскоре поняла, что сделала глупость: Толик был наивен, как ребенок, и все принимал всерьез. Он настаивал, чтобы мы поженились. Это было бы смешно, когда бы он не был так настойчив. В общем он надоел мне быстрее, чем я ему. Отделаться от него было нелегко, и мне ничего не оставалось, как сказать, что выхожу замуж за Новицкого. Конечно, это была неправда, но я знала, что Толик поверит: с первого дня нашего знакомства он ревновал меня к Паше. Пашу я не предупредила, поскольку не думала, что Толику взбредет в голову объясняться с ним. А оно вон как получилось!

О книге она умолчала. Но дело было даже не в этом – Галина не поверила ей. Все, о чем она рассказала неторопливым, ровным полушепотом, было уже сказано Тамарой Зимовец, которая подхватила пущенную кем-то сплетню. Тем не менее, Лариса повторила ее почти дословно, не пощадив себя и не сделав никакой попытки оправдаться, очевидно, ничего другого придумать не успела...

– Надежда Семеновна знала о ваших отношениях с Толиком?

– Догадывалась.

– А Новицкий?

Лариса вспыхнула, да так, что запылали уши.

– Нет... То есть, возможно, знал... догадывался. Но с некоторых пор он избегал в разговорах со мной таких тем.

– Почему?

Она не ответила, отстранилась, опустила голову, и ее лицо снова накрыла волна рыжеватых волос.

"Ах вот в чем дело! – подумала Галина. – Как я раньше не поняла. Еще на автостоянке, не удержи ее Чижевская, она бы бросилась в драку, стала бы под нож. И не из любви к острым ощущениям, а потому, что Новицкому, ее Паше, угрожала опасность. И сейчас решила пожертвовать собой, лишь бы отвести от него беду..."

И, если до этой минуты у нее еще оставалось предубеждение к девушке, то сейчас оно исчезло, словно испарилось. Захотелось обнять ее крепкие плечи, по-дружески встряхнуть, сказать, что нечего тревожиться, переживать – все должно обойтись для ее Паши. Но тут же вспомнила Толика Зимовца и невольно отстранилась от Ларисы...

– Вечером 28-го у Толика при себе была книга "Медицинский Канон" Авиценны из вашей библиотеки.

– Книга? – переспросила Лариса, видимо, для того, чтобы выиграть время, сообразить, как и что ответить. – При чем тут книга?

– Не знаю, поэтому спрашиваю.

– У папы было больше семи тысяч книг, я не могу помнить все! раздраженно сказала девушка.

– Это ценная книга. В свое время Толик одел ее в кожаный переплет, это был его подарок Матвею Петровичу, – не отступала Галина.

– Может быть. Не знаю!

Она насупилась и Галина решила не настаивать – иначе у них не получится откровенный разговор.

Они подошли к ее дому, и Лариса подчеркнуто церемонно пропустила Галину вперед.

– Прошу вас.

Квартира была большой – пять просторных комнат, не считая холла, подсобных помещений, кухни; богатой – узорчатый паркет, лепные потолки, хрустальные люстры, ковры; ухоженной – все сверкало безукоризненной чистотой, в полированные поверхности сервантов, шкафов можно было смотреться, как в зеркала, а на ворсистые, причесанные подушки дивана, кресел даже неловко было садиться. Год назад, когда Галина пришла сюда впервые, это не бросалось в глаза, возможно потому, что во всех комнатах стояли высокие, под потолок, стеллажи с книгами и не было столько ковров, хрусталя. Теперь же не было стеллажей, а те немногие книги, что ровными шпалерами, подобранными по размерам и цветам переплетов, жались друг к другу за стеклами стилизованных под старину шкафов и полок, принужденно соседствуя с чайными сервизами, коллекциями вино-водочных бутылок, морских раковин, принадлежали скорее к комнатному интерьеру, чем к библиотеке. Только в кабинете покойного профессора все осталось, как прежде: заваленные книгами стеллажи, шкафы, старомодное потертое кресло, жестковатый диван, портреты Пирогова и Павлова, бюст Гиппократа, массивный письменный стол, чернильный прибор из потемневшей бронзы с дарственной надписью какого-то благодарного пациента.

В доме никого не было, и Лариса провела Галину по всем комнатам, хотя та не просила об этом, показала даже ванную, выложенную цветным кафелем, кухню с навесными шкафчиками, газовой плитой, холодильником, посудомойкой и дверью, выходящей на внутренний балкон. Сказала с усмешкой:

– Вот как живут простые советские медики!

– Ваш отец был большим ученым, замечательным врачом и то, что ему предоставлялось, было заслуженно, – сочла нужным заметить Галина.

– Отец довольствовался кабинетом: там работал, там же спал. И я поначалу спала рядом – в холле, потому что боялась пустых комнат.

– Потом привыкли?

– Привыкла: стала ездить по ним на велосипеде – Паша надоумил.

– Сейчас не ездите?

– Смеетесь? Сейчас надо снимать туфли в прихожей, а еще лучше на лестничной площадке, чтобы не затоптать паркет, ковры... Нет, нет, не снимайте! Видите, я тоже не сняла. Сегодня можно позволить такую вольность.

– Надежда Семеновна не будет к нам в претензии?

– За порядком у нас следит тетя Аня. Но сейчас ей не до поучений...

В столовой Лариса открыла бар, взяла две непочатые красиво оформленные бутылки: с коньком и виски. Галина укоризненно посмотрела на нее.

– Считайте, что это начало переворота, – без тени усмешки сказала Лариса. – Мачеха держит их для демонстрации гостям: не угощает, только показывает. А мы их пустим по прямому назначению: что не выпьем дворнику, газовщику отдадим. Они дяденьки пьющие, пусть отведают заморских зелий... Не беспокойтесь, всю ответственность беру на себя.

– Не много ли берете? – строго спросила Галина, видя, что вслед за баром Лариса открыла сервант.

– Авось не надорвусь, – усмехнулась девушка, заваливая мельхиоровый поднос коробками с соблазнительными этикетками. – Поминать так по всем правилам!

– Вас, кажется, больше занимает обрядовая процедура, – вырвалось у Галины.

Она хотела добавить: "чем смерть Толика", но вовремя сдержалась. Однако Лариса поняла ее, вспыхнула, нахмурилась, но глаз не отвела.

– А что прикажете делать? Кататься по полу? Рвать на себе волосы? Я делала так, когда умерла мама. Меня утихомирили тем, что предупредили: останешься без волос. Мне было десять лет, но я запомнила это предупреждение, и когда хоронили папу, уже не трогала свои кудри.

– Вы не так поняли меня, – смутилась Галина.

Лариса подхватила поднос и чуть ли не бегом направилась в свою комнату. Галина растерянно топталась в гостиной, не зная, как быть откровенного разговора никак не получалось. Зазвонил телефон. Лариса бросилась к аппарату, схватила трубку. Но выражение взволнованного нетерпения на ее лице тут же погасло, – звонил явно не тот человек, чей голос она надеялась услышать.

– Нет... Не знаю... Возможно... Пожалуйста. – Положив трубку, она сказала, как бы объясняя свое разочарование: – Надежду Семеновну спрашивали, – а затем, очевидно, спохватившись, натянуто улыбнулась: Чего вы здесь остановились? Идемте ко мне...

Ее комната была обставлена не столь помпезно, как гостиная, спальня Надежды Семеновны; встроенный в стену шкаф, тахта, низенький столик, замысловатая пирамида книжных полок, секретер. Лариса вышла, и Галина начала рассматривать книги. Всемирная библиотека, сочинения Толстого, Куприна, Вересаева, Шолохова, Флобера, поэзия, десятка два переводных романов, книги по киноискусству, альбомы фотографий актеров. Букинистических, антикварных книг не было. Впрочем, Галина не спешила об этом судить: в кабинете покойного Матвея Петровича, куда она мельком заглянула, когда Лариса показывала квартиру, еще оставалось немало книг.

Вернулась Лариса, поставила на низенький столик вазу с черешней, открыла бутылки со спиртным и еще две с минеральной водой, придвинула Галине пуф, а себе взяла ковровую подушку, бросила ее на пол, села, поджав ноги под себя. Она успела переодеться – на ней был знакомый Галине японский спортивный костюм.

– Что-то знобит, – призналась она, наливая в хрустальный бокал виски и смешивая его с водой. – Верно, простыла. Что будете пить?

– Немного коньяку... Достаточно. Ну что ж, помянем без речей. Галина сказала так, чтобы как-то сгладить вырвавшийся у нее перед этим упрек. – Не нам судить!

– Судить надо нас, – неожиданно сказала Лариса. – Я подтолкнула его, вы – проглядели. Но у вас есть оправдание: таких Толиков немало, и вы не можете держать каждого за руку. А я...

Она не договорила, горько усмехнулась, залпом выпила виски. Немного помолчали, а затем Лариса спросила напрямик:

– Что будет Паше за это... За Толика?

– Не знаю, – хотела уклониться от ответа Галина, но, увидев, как задрожали Ларисины губы с неровной корочкой запекшейся крови, сказала: Если будет установлено, что его действия не вышли за пределы необходимой обороны, дело прекратят.

– А как это установить?

– Есть определенные критерии...

– Кто их определяет?

– Многое зависит от того, как будут истолкованы не только действия, но и мотивы, которыми руководствовался Новицкий.

– Я уже рассказала, как все произошло, – отвела глаза Лариса.

– Лариса, поговорим начистоту?

– Поговорим, – несколько помедлив, а затем тряхнув головой, сказала девушка.

– То, что вы рассказали, – неправда. Никакой связи у вас с Толиком не было. Я хорошо его знала. Он бы не посмел, не согласился бы просто так. Да и вы не настолько распущены, как стараетесь представить. Я допускаю, что какие-то отношения между вами были, и Толик имел основания ревновать вас к тому же Новицкому. Но не это выбило его из колеи, взвинтило тем вечером. Даже по вашей версии получается, что не то. Вы перестали с ним встречаться за несколько месяцев до того, как произошел конфликт с Новицким. А ведь они жили по соседству и, стало быть, Толик имел возможность объясниться с Новицким гораздо раньше. Не так ли? Что же вы молчите?

– Слушаю вас, вы так складно рассказываете.

– Перестаньте! Хотите выгородить Новицкого и замыкаете все на себя. Думаете, не понимаю?

– Не понимаете! – крикнула девушка. – Я – дрянь. Это вы можете понять! Говорите, ничего у меня не было с Толиком? Верно: до физиологии не дошло. Но то, что я позволила, было достаточно, чтобы он ревновал меня потом к моей же тени. Меня это забавляло. Он переживал, терзался, а мне доставляло удовольствие. Вот так, Галина Архиповна! Могу признаться и в другом. Когда я села в машину на Черниговской, Паша сказал, что Толик пытался объясниться с ним, а потом увязался за машиной на мотоцикле. Я и сама заметила мотоцикл с двумя парнями. Можно было оторваться от них: не сворачивать к "Сосновому бору", а выехать на Киевское шоссе и там газануть, как следует. Вы знаете, какую скорость развивает "Лада": им было бы не угнаться за нами. Паша хотел так сделать – я это чувствовала, но ему было неловко передо мной: сильный, здоровый мужчина удирает от двух подвыпивших мальчишек. Вот если бы попросила его об этом – другое дело. Но я молчала, хотя понимала, что добром это не кончится. Мне было интересно поглядеть, как они станут объясняться. Конечно, не думала, что Толик схватится за нож, а Пашка так ударит его.

– Но вы должны были подумать, что двое не таких уже хлипких парней могли разом наброситься на Новицкого.

– Этого я и хотела.

– Почему?

– Потому что я – дрянь!

– Это не ответ.

– Другого не будет.

– Хорошо оставим это. Давайте вернемся к книге.

– При чем тут книга! – снова крикнула Лариса.

Она закричала так, что у Галины зазвенело в ушах.

– Какое вам дело до моих книг! – продолжала орать она. – Почему все попрекают меня этой старой трухлятиной, от одного вида которой нормального человека должно тошнить!

– Но ваш отец... – попыталась возразить Галина.

– Оставьте в покое моего отца! – не унималась Лариса. – Профессор Яворский мог позволить себе такое чудачество. Но это не означает, что и я должна чудить. Да, раздавала, дарила, выбрасывала эту допотопную муть, от которой меня воротило всю жизнь! Кому до этого дело!

– Многие из этих книг представляли научный интерес.

– Библиофильские бредни!.. Авиценна? Какой научный интерес может представлять книга дважды переведенная на чужие языки малограмотными переводчиками, которые переврали даже имя автора? На Востоке не знали никакого Авиценны! Был великий врач, философ и поэт Али Ибн-Сина. И писал он не на латыни, – на таджикском языке!

Лариса вскочила, выбежала из комнаты, но вскоре вернулась, бросила на стол перед Галиной две хорошо сохранившиеся книги:

– Пожалуйста! Читайте, изучайте, цитируйте. Ибн-Сина, Канон врачебной науки, академический перевод с текста подлинника, Ташкент, середина двадцатого века. Устраивает?

– И все-таки, кому вы отдали ту книгу?

– Не помню!

– Бокову?

– Может быть.

– А средневековые лечебники? Два объемистых фолианта?

– Впервые о них слышу!

– Почему вы пошли работать? Нелегко совмещать работу с учебой. Галина сочла нужным перевести разговор на другое.

– Пошла, чтобы научиться кое-что делать своими руками.

– Значит, работаете для практики?

– Конечно, но и зарплата мне не мешает.

– Часть денег отдаете Надежде Семеновне?

– С какой стати! Мне есть на что тратить и зарплату, и стипендию. Что так укоризненно смотрите? Да, и на рестораны. Кто-то ведь должен ходить в рестораны, если они существуют.

– Но есть определенные расходы по дому.

– Ну и что? Отец получал больше чем достаточно. Надежда Семеновна тоже не бедненькая. Только он тратился на книги, а она на наряды, хрусталь... Паша мне покупал больше, чем они. Когда он уехал в село, я два года проходила в одних и тех же джинсах.

Она капризно надула губы.

– Паша и сейчас помогает вам?

– Сейчас у него есть на кого тратить деньги, – насупилась Лариса. – К тому же теперь я не нуждаюсь в его помощи. В конце концов, кто он мне!

– Вам лучше знать...

В комнату заглянула сухопарая женщина, вежливо поздоровалась с Галиной, спросила Ларису многозначительно:

– Не звонил?

Лариса не ответила, но метнула на женщину сердитый взгляд. Та обиженно поджала тонкие блеклые губы, вышла из комнаты.

– Тетя Аня! – вдогонку ей крикнула Лариса. – Пожалуйста, приготовьте нам кофе!

"А у тебя что, руки отнялись?" – едва не вырвалось у Галины. Лариса вызывала в ней противоречивые чувства – в этой рослой, красивой девушке было немало привлекательного, рождающего симпатию: непосредственность, совестливость, готовность к самопожертвованию и, в то же время, она как бы стыдилась этих своих качеств, маскируя их то экстравагантными, большей частью неуместными выходками, то вызывающим цинизмом, ложью, что было скорее всего напускным, заимствованным, но уже привычным.